Russian émigrés in Germany: psychological situation as a humanitarian program (1917-1920)

На сравнительно коротком отрезке истории – в 1920-х гг. – Германия стала одним из центров «русского рассеянья». Именно в этой стране нашли пристанище сотни тысяч соотечественников, вынужденных покинуть родину после кровопролития Гражданской войны. Здесь же находилось и огромное количество бывших русских военнопленных. В первой половине 1920-х гг. экономическая ситуация в Германии благоприятствовала притоку беженцев. Однако в этот же период времени впервые стал очевиден огромный узел психологических проблем, с которым позднее пришлось столкнуться русским колониям по всему миру.

Проблеме изучения повседневной жизни русских колоний, её психологических, гуманитарных, социальных аспектов, посвящено значительное количество исследований. Среди наиболее значимых для раскрытия темы, вынесенной в название статьи, можно назвать труды Н.Л. Новикова, И.П. Поляковой, С.Н. Боголюбова, Н.А. Давтяна, О.Ю. Марковцевой, кандидатскую диссертацию И.В. Сохань, учебные пособия В.Д. Лелеко и Е.В. Байковой, монографию Л.А. Савченко.[i] Перечисленные авторы затрагивали проблему психологического состояния российских беженцев фрагментарно, в контексте изучения повседневности как культурного феномена, но совокупность этих трудов позволяет проследить путь, по которому развивалась исследовательская мысль.

Теоретическому истолкованию понятия «социальная адаптация» посвящена классическая работа Г.Я. Тарле «Об особенностях изучения истории адаптации российских эмигрантов в XIX-XX веках».[ii] В процессе исследования адаптации беженцев автор акцентирует внимание на существовании нескольких «уровней» этого явления: физиологического, биологического, психологического, социального, лингвистического и географического.[iii] По мнению Г.Я. Тарле, они могут быть отнесены к составным частям обобщенного термина «гуманитарность».

Среди зарубежных историков российской эмиграции, в той или иной степени затрагивавших психологические проблемы беженцев, следует выделить труд Д.Х. Симпсона «The refugee problem».[iv] Это одно из первых исследований, посвященных изучению социального состава, настроений и процесса расселения беженцев в Европе. Значительное внимание в монографии Д.Х. Симпсона уделено особенностям, в том числе психологическим, «константинопольского периода», что стало новацией для историографии российской эмиграции того периода.

Современное состояние отечественной историографии российского зарубежья характеризуется более фрагментарным подходом к изучению тех или иных аспектов этого многопланового явления. Сегодня интерес исследователей концентрируется на локальных проблемах беженцев. В этом ряду исследований можно выделить труды, посвященные социокультурной адаптации отдельных социальных и профессиональных сообществ как части более широкого гуманитарного полотна российской эмиграции. Так, изучению организационных и ментальных особенностей русской военной эмиграции посвящены исследования Ю.С. Цурганова,[v] А.В. Жукова,[vi] С.А. Сотникова,[vii] и целого ряда других отечественных историков,[viii] изучавших эмиграцию, расселение и адаптацию русских воинских коллективов, их повседневную жизнь, психологическое состояние, трудовую и общественную деятельность.

Основой источниковой базы исследования стали документы Государственного архива Российской Федерации, а именно источники из фондов Русского заграничного исторического архива, существовавшего в Праге до конца Второй мировой войны, и в 1945 г. по решению Чехословацкого правительства переданного Академии наук СССР. В его фондах отложились документы большого количества российских гуманитарных организаций, осуществлявших на разных этапах поддержку беженцев: Российского общества Красного Креста, Земгора, благотворительных и профессиональных общественных объединений. Особый интерес в контексте исследуемой в статье проблемы представляют документы лагерей русских беженцев в Гарце и Альтенау. Выбор такой источниковой основы обусловлен значительным количеством материалов, касающихся повседневной жизни эмигрантов, их душевного и психологического состояния, конфликтных ситуаций, разбиравшихся специально созданными комиссиями.

Другим информативным комплексом источников по вынесенной в название статьи проблеме являются мемуары российских эмигрантов первой волны, созданные ими в разное время.[ix] Воспоминания российского издателя и публициста Иосифа Владимировича Гессена «Годы изгнания. Жизненный отчет»[x] занимают особое место в этом перечне. И.В. Гессен на страницах своей книги не только дал развернутое полотно первых, наиболее драматичных, лет изгнания, но и подробно осветил тот морально-психологический климат, который сложился в русской колонии в Германии. Являясь одним из основателей и руководителей русскоязычной газеты «Руль», И.В. Гессен получал огромное количество писем от соотечественников, нашедших приют в этой стране, и поэтому очень хорошо знал их настроения и психологическое состояние, что придает этому мемуарному источнику повышенную достоверность.

В этом же ряду воспоминаний очевидцев и участников событий находятся мемуары Р.Б. Гуля.[xi] В ходе архивного поиска удалось обнаружить ранее не вводившийся в научный оборот автограф писателя, который будет процитирован далее в статье.

Хронологически исследование охватывает период 1917-1920-х гг. Выбор такого временного отрезка обусловлен следующими обстоятельствами. С октябрьских событий 1917-го г. в историческом дискурсе впервые появляется устойчивое понятие «российская политическая эмиграция». И если начало массового исхода российских эмигрантов первой волны принято относить к 1920-му г., то для русских военнопленных, находившихся в европейских лагерях, момент принятия решения о возвращении или невозвращении на родину приходится на более ранний период. Именно с 1917-го г. в среде русских военнопленных начинается острое противостояние на политической почве. Поэтому 1917 год может считаться началом эмиграции значительной части находившихся на тот момент времени в германском плену российских граждан, принявших решение не возвращаться на родину. Второй крайней датой исследования выбраны 1920-е гг., поскольку в конце этого десятилетия численность русской колонии в Германии радикально сократилась. Этому способствовало резкое изменение экономической ситуации в стране, укрепление немецкой марки, вследствие чего жизнь в Германии для подавляющего большинства беженцев стала слишком дорогой. Однако на протяжении всего второго десятилетия ХХ в. Германия являлась одним из центров русской общественной и интеллектуальной жизни в изгнании. По названным причинам выбранный хронологический отрезок позволяет максимально полно осветить поставленную в статье проблему.

Географически исследование ограничено территорией Германии из-за особой роли, которую играла эта страна в судьбе российских беженцев в исследуемый период. Став в начале 1920-х гг. одним из главных направлений беженского потока из России, сконцентрировав на своей территории огромное количество русских военнопленных Первой мировой войны, Германия на протяжении целого десятилетия оставалась одной из столиц «беженского рассеянья». По этим причинам изучение психологического состояния и российской гуманитарной деятельности именно в этой стране представляется весьма важным.

Под психологическим состоянием эмигрантов в статье понимается комплекс поведенческих компонентов, находивших проявление в повседневной жизни русской колонии, и являвшихся реакцией на социокультурный стресс и условия беженского положения. Психологическое состояние эмигрантов изучается исключительно в контексте их адаптации в изгнании; как следствие процессов, происходивших в русских колониях по всему миру в обозначенный период, и увязывается с поведенческими стратегиями и адаптационными моделями конкретных групп эмигрантов: бывших военнопленных, участников Белого движения, гражданских беженцев.

Под гуманитарными в статье понимается комплекс проблем, относящихся к правам и интересам человека, его личности: праву на труд, охрану здоровья, образование, доступ к культурным благам.

Основной мотив в психологии и мироощущении российских эмигрантов во всех странах мира в первые годы пребывания в изгнании сводился к убежденности, что нынешнее их положение – лишь временное несчастье, которое не может продолжаться вечно, и рано или поздно власть большевиков в России падет под ударами изнутри или извне. Надежды на возвращение на родину продолжали жить в настроениях эмигрантов даже после того, как стали очевидны успехи советской власти в упрочении режима и в строительстве мирной жизни. Причем надежды эти были столь сильны, что многие российские эмигранты в короткий срок «проедали» те небольшие суммы денег, которые им удавалось вывезти из России, но не задумывались о завтрашнем дне на чужбине; не стремились искать работу; адаптироваться в новом обществе. И.В. Гессен писал по этому поводу: «В этом смысле легковерны были все. А в особенности, эмигрант-обыватель. Он был каменно убежден в своей «чемоданной философии» – в этом году нет, но в будущем обязательно вернемся! Так этот обыватель и просидел всю эмиграцию на чемодане».[xii]

Такая «чемоданная философия» стала причиной многих человеческих трагедий. Зачастую именно она, а не правовые или социально-экономические причины становились преградой в процессе социальной адаптации эмигрантов, тормозя и затрудняя его.

Нельзя не учитывать и целенаправленную деятельность советского руководства по пропаганде, направленной на разложение российской эмиграции. Большевики понимали тот огромный пропагандистский потенциал, который сокрыт в массе людей, изведавших тяготы гражданской войны и изгнания. Уже в 1918 году В.И. Ленин в своем выступлении на заседании ЦК РСДРП(б) обращал внимание, что «заключая мир, мы можем сразу обменяться военнопленными и этим самым мы в Германию перебросим громадную массу людей, видевших нашу революцию на практике, обученные ею, они смогут работать над пробуждением ее в Германии».[xiii] Та же мысль прозвучала и в 1919 году на VIII съезде РКП(б): «Сотни тысяч военнопленных из армий, которые империалисты строили исключительно в своих целях, передвинутые в Венгрию, в Германию, в Австрию, создали то, что бациллы большевизма захватили эти страны целиком».[xiv]

Постепенно к людям приходило осознание, что эмиграция – это надолго, а с пониманием этого факта чувство тоски, потерянности в чужом мире, ностальгии по оставленной родине стало преобладать в настроениях эмигрантов. И тогда получило начало другое явление: российские колонии начали консолидироваться, устанавливаться новые связи между людьми; связи, основанные на общем, объединявшем их чувстве. Центростремительные тенденции в психологии российских эмигрантов наиболее ярко проявлялись в их желании общаться на родном языке в своем, русском кругу; читать свои газеты; ходить в свои рестораны и есть знакомые с детства блюда. Проявлялись эти тенденции и в молодежной среде, в силу своего возраста наиболее подверженной ассимилирующему воздействию социокультурной среды. Владеющие немецким языком молодые российские эмигранты, вполне благополучные в материальном отношении, не всегда стремились закрепить свое правовое положение в Германии, вступая в смешанные браки с немецкими гражданами. Вопреки логике, они искали спутников жизни именно в русской среде, используя иногда для этого довольно нестандартные способы. Попытки сохранить собственную культуру, язык, национальное духовное наследие тормозили ассимиляционные процессы, препятствуя денационализации иногда в ущерб здоровому рационализму. Так, в материалах Трудовой комиссии Общества помощи русским гражданам в Берлине сохранился документ – своего рода брачное объявление следующего содержания: «Ищущей [так в источнике] Вами работы у меня нет. Я могу предложить Вам только одно, если Вы барышня или молодая вдова – это брак. Я одинок, холост, служу. Жалованья получаемого, надеюсь, хватит и на двоих».[xv] Поиск спутницы жизни русским беженцем в среде безработных молодых женщин в данном случае свидетельствовал о приоритете нематериальных ценностей в эмигрантской среде, неосознанном желании противостоять процессу ассимиляции, зачастую в ущерб социальной адаптации.

Другой особенностью духовного мира и поведенческих стереотипов в среде российских эмигрантов, бывших в свое время участниками Белого движения, были попытки сохранить внешние признаки существования между ними отношений воинской субординации. Боязнь оказаться вне рамок военного коллектива; чувство незащищенности, свойственное большинству военнослужащих, увольняемых в запас, в условиях эмиграции приобрели гипертрофированный характер. Военная атрибутика, приказы, общие собрания, свято хранимые боевые знамена – все это заполняло духовный и ментальный вакуум, помогало преодолеть самый трудный – начальный – этап социальной адаптации. Но даже в конце 1930-х гг. в среде русской военной эмиграции сохранялась приверженность к «моральной компенсации» неблагоприятного внешнего воздействия. В документах РОВС можно обнаружить приказы следующего содержания: «Дивизион Лейб-гвардии Терских и Кубанских сотен именовать: Собственным Его Величества конвоем. Конвой Его Величества зачислить в состав Соединения группы Частей Императорской армии».[xvi] Ничем иным, как попыткой сохранения духовной традиции, появление подобного рода документа в апреле 1939 г. объяснить невозможно.

Кроме того, как следует из целого ряда источников,[xvii] ослабление этой духовной зависимости бывших русских офицеров и солдат от «требований устава и присяги» влекло за собой, зачастую, целый комплекс психологических расстройств и отклонений, заканчивавшихся иногда маргинализацией и полным распадом личности.

Особенной широтой отличался спектр психологических отклонений у эмигрантов, живших в беженских лагерях. Весь комплекс социально-экономических, политических, правовых и моральных факторов беженского существования на ограниченной территории лагеря, фактически в состоянии «полусвободы», в среде соотечественников, озабоченных приоритетной задачей физического выживания, неизбежно влекли за собой появление самых разнообразных фобий, психозов и иных психических расстройств. Источником, дающим исчерпывающую информацию по данной проблематике, служит комплекс документов Управления лагерей русских беженцев в Гарце, посвященный разбору жалоб и конфликтных ситуаций, возникавших в эмигрантской среде.

Характерно, что жалобы, касающиеся материального положения и уровня жизни в лагерях, встречаются крайне редко. Основная же их масса посвящена взаимоотношениям между эмигрантами, возникавшими в процессе трудовой деятельности и повседневной жизни.

Самая ранняя информация по этому вопросу относится к началу 1919 г., когда в Германию прибыли первые российские эмигранты из Украины. В их число входили, главным образом, офицеры и их семьи, для которых петлюровский переворот грозил смертью. Под охраной германского военного командования они были вывезены четырьмя эшелонами в Германию и размещены в лагерях Зальцведем, Вецлоер, Реймштадт и Гарц. В этих лагерях русские офицеры-эмигранты находились на положении военнопленных, наравне с остальной массой взятых в плен на фронтах мировой войны русских солдат. Однако с первых дней их совместного пребывания в лагерях проявился непримиримый конфликт между пробольшевистски настроенными солдатами и прибывшими из Украины русскими офицерами. Российский Красный Крест, в частности, отмечал в лагере Зальцведем «…крайне нетерпимое отношение к офицерам». В силу этого обстоятельства немецкое командование вынуждено было пойти на переселение офицеров и их семей в специально для этой цели нанятый кургауз[xviii] Гельмштадт.[xix] Подобные конфликты носили откровенно политический характер, и не были связаны с психологическими особенностями процесса социальной адаптации российских эмигрантов.

Совершенно иная ситуация сложилась в начале 1920-х гг. после прибытия в Германию основной массы эмиграции. Беднейшая ее часть, расселенная в беженских лагерях и вынужденная вести тяжелую борьбу за физическое выживание, оказалась наименее адаптивна в психологическом плане. Соблюдение цивилизованных норм общежития, создание благоприятного морального климата в коллективе беженского лагеря оказались для значительного числа эмигрантов крайне сложной задачей. Наряду с высокими образцами стойкости, верности покинутой родине и высокой культуры, в эмигрантской среде существовали и негативные психологические явления, вызванные тяжелыми условиями повседневного быта и борьбой за существование. Подозрительность, нетерпимость, мнительность, боязнь преследования, немотивированная вспыльчивость и раздражительность – лишь часть поведенческого спектра российских эмигрантов в беженских лагерях. Вот наиболее типичные примеры из повседневной жизни обитателей лагеря Вильдеман. Рапорт беженца, фамилия которого не сохранилась: «В городе, делая покупки, обедая в ресторане, я неоднократно замечал многообещающие улыбки, многозначительные фразы, которые, к большому моему сожалению, как холостому, не могли быть не замечены. Такие фразы и действия [вписано позднее] особенно ярки были тогда, когда мы остались одни».[xx]

В процитированном документе речь шла всего лишь о попытках одной молодой женщины познакомиться с автором доноса. Далее на нескольких листах излагалась история этого знакомства с подробным описанием мимики, слов, жестов и интонаций. В заключение автор просил руководство лагеря оградить его от этих, как он считал, «домогательств».

Вызывает удивление не сам факт появления подобного доноса, а реакция на него лагерного начальства. Были предприняты определенные следственные действия с целью установления истинности изложенных фактов, но аморальность самого «автора» осуждению подвергнута так и не была.

Подобные дела, касавшиеся «морального облика» русских беженцев, возникали очень часто; доносительство приобрело характер явления. Объяснение этому факту, думается, также сокрыто скорее в области психологии, нежели мотивировано политическими или иными факторами. Жизнь в ограниченном пространстве; культурная и языковая изоляция от внешнего мира и, как следствие, вынужденная необходимость общения с ограниченным кругом собеседников из беженского лагеря; неопределенность перспектив дальнейшего существования и опасения в этой связи за свою дальнейшую судьбу, и, наконец, самое главное – оторванность от родины и всевозрастающее понимание невозможности возвращения домой, создавали постоянный стресс у людей, находившихся в условиях постоянного социокультурного стресса. Культурный голод, моральная усталость и депрессия порождали на свет приведенные выше образчики взаимоотношений между эмигрантами. В этом смысле лагеря русских беженцев в Германии в наименьшей степени способствовали социальной адаптации эмигрантов. И хотя предпринимались попытки «прорвать» эту культурную и духовную «блокаду» со стороны, в частности, Российского общества Красного Креста, устраивавшего в лагерях лекции, культурные вечера, показ кинофильмов, доставку свежих газет и книжных новинок,[xxi] тем не менее, давление внешней агрессивной среды было сильнее, и последствия этого давления негативно сказывались на психическом состоянии эмигрантов.

Характерен в этом смысле документ, выявленный в процессе архивного поиска в Государственном архиве Российской Федерации. Это не публиковавшийся ранее и неизвестный исследователям автограф Романа Гуля, русского писателя-эмигранта, издателя, общественного деятеля и мемуариста, оставившего заметное литературное наследие. Берлинский период жизни Р. Гуля, начавшийся в 1920 г., хорошо известен исследователям. Однако подробности его пребывания в лагерях Дебериц и Хельмштедте в Гарце еще мало изучены. Обнаруженный документ позволяет пролить свет на некоторые обстоятельства жизни писателя, относящиеся к 1919 г. Молодой человек волею обстоятельств оказался втянут в неприятный конфликт со своим соседом по фамилии Ган, обвинившим его в нечестности при распределении гуманитарной помощи – ботинок. Р. Гуль вынужден был давать письменные объяснения, что и позволило нам сегодня исследовать быт бывших русских военнопленных в Германии, описанный рукой будущего члена берлинского Союза русских писателей и журналистов: «Я имею одну старую пару [ботинок], почему и получил вторую от инспектора. Заявление Гана меня оскорбило. Я вошел в его комнату и сказал ему следующее: Вы говорили, что я получил четвертую пару? За такие сплетни, если бы вы были порядочным человеком, я бы вам дал по физиономии. Выходя из комнаты, я сказал по адресу Гана: инспекторский шпион!».[xxii]

В этом небольшом эпизоде слились воедино сразу несколько морально-психологических факторов, выдающих неустойчивое, подавленное психическое состояние участников конфликта. Повышенная обидчивость и мнительность участников конфликта, перешедшая разумные пределы во все еще сохранявшем внешние признаки военной подчиненности коллективе; гипертрофированная подозрительность, вспыльчивость, выдававшие оскорбленное самолюбие и уязвленную гордость. Чувства боевых офицеров, прошедшего фронты мировой и гражданской войн, и вынужденных принимать унизительную гуманитарную помощь поношенной обувью, не могли не быть оскорблены и повлекли столь острую обоюдную реакцию.

Еще одной характерной чертой состояния российских беженцев было широкое распространение антисемитских настроений. Этот факт признавался самой эмигрантской общественностью. В газете «Последние новости» от 29 мая 1928 г. была напечатана статья С. Литовцева под заглавием «Диспут об антисемитизме», в которой, помимо прочего, говорилось следующее: «В начале 1920-х гг. эмигрантский антисемитизм носил прямо-таки болезненный характер – это была своего рода белая горячка».[xxiii] Логическим продолжением этой истерии стал труд В.В. Шульгина «Что нам в них не нравится…», вышедший в свет в 1929 г.[xxiv] и ставший своего рода идеологическим обоснованием названного явления.

Одной из причин развития антисемитизма в среде российской эмиграции было уделено внимание в исследовании У. Лакера: «Потерпевшим поражение был необходим козел отпущения. Кто в действительности привел царскую Россию к развалу? Кто нанес удар в спину непобедимым германским войскам? Разве не факт, что после войны евреи оказались на видных политических постах в Германии и России, что повысился их вес в экономической и культурной жизни этих стран? Правые в России и Германии поняли, что они не должны видеть причину поражения в своих ошибках – дело во внешнем враге. Психологически такое решение было приемлемо повсюду».[xxv]

Исследование особенностей психологии человека в эмиграции – задача чрезвычайно масштабная; решить ее в рамках одной научной статьи практически невозможно. Однако некоторые закономерности в формировании массовых настроений и психологии российских эмигрантов вполне очевидны.

Первая из них – неверие в длительный характер изгнания; надежда на скорое окончание эмиграции и возвращение на родину. Подобные настроения были характерны особенно в начальный период социальной адаптации, осложняя и замедляя ее процесс. В массовых настроениях российских эмигрантов были заметны центростремительные тенденции; желание объединиться в национальные коллективы; обособиться от враждебной внешней среды; создать свой собственный, «русский» мир на чужбине.

Частыми явлениями в морально-психологическом климате российских коллективов, в силу обстоятельств вынужденных долгое время жить обособленно в беженских лагерях в Германии, являлись депрессивные тенденции, культурный голод, трансформация морального облика под воздействием «полусвободного» образа жизни. Перечисленные факторы также осложняли социальную адаптацию эмигрантов.

На фоне такого духовного «плюрализма» в среде российской эмиграции особое значение начала приобретать ее способность к самоорганизации, к созданию в зарубежье действенных общественных, коммерческих и профессиональных структур, которые могли бы оказывать ощутимое воздействие на ход адаптационного процесса.

Низкие темпы социальной адаптации были обусловлены и социальным составом эмиграции. Его оценка может носить лишь относительный характер и сравниваться с русским колониями в других европейских государствах. Подобного рода сравнение позволяет сделать вывод о том, что эмиграция в Германии имела существенные особенности. В ее социальном составе преобладали выходцы из состоятельных слоев российского общества, представители бизнеса и интеллигенции. Одновременно и грань, отделявшая наиболее состоятельные слои эмиграции от беднейших соотечественников, вынужденно находившихся в беженских лагерях, в Германии была особенно широка. Соответственно и адаптационные возможности этих крайних социальных групп были существенно ниже, чем, например, трудоспособной части участников белого движения, в большинстве своем нашедших убежище в Юго-Восточной Европе или во Франции.

Затрудняла социальную адаптацию и целенаправленная политика германских властей по правовому «вытеснению» эмиграции; общий «правовой фон» не был благоприятным для «лиц без гражданства».

Перечисленные выше явления не были случайными следствиями послевоенной ситуации в Германии, а являлись спланированной политикой германских властей по использованию «эмигрантской карты» для осуществления внешнеполитических планов. В результате российская колония стала, своего рода, индикатором интересов Германии во внешней политике в каждый момент времени.

Не менее очевидно и то, что подобная политика Германского государства имела успех: численность российской колонии неуклонно сокращалась, и далеко не последними причинами этого процесса являлись именно правовые.

Неблагоприятная правовая ситуация усугубляла и нравственные страдания эмигрантов. Неверие в длительный характер изгнания; надежда на скорое окончание эмиграции и возвращение на родину разбивались о суровую реальность повседневной жизни в Германии. С другой стороны, подобные настроения, характерные особенно в начальный период социальной адаптации, осложняли и замедляли ее процесс.

В противовес постепенно исчезавшим надеждам, в качестве своеобразной компенсации образовавшегося духовного вакуума, в массовых настроениях российских эмигрантов стали появляться центростремительные тенденции; желание объединиться в национальные коллективы; обособиться от враждебной внешней среды; создать свой собственный, «русский» мир на чужбине.

Однако существовала и «обратная сторона медали»: частыми явлениями в морально-психологическом климате российских коллективов, в силу обстоятельств вынужденных долгое время жить обособленно в беженских лагерях в Германии, являлись депрессивные тенденции, культурный голод, трансформация морального облика под воздействием «полусвободного» образа жизни. Перечисленные факторы также осложняли социальную адаптацию эмигрантов.