Establishment and the concept of European State (culturological analysis)

Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Other publications by this author

Большинство политологов и социологов сгласны в том, что современное государство переживает кризис. «Многие современные исследователи, ‒ пишет А.Логинов, ‒ отмечают, что национальные государства находятся в состоянии глубокого и необратимого кризиса. Этот кризис выражается в утрате рычагов управления, в размывании суверенитета и катастрофическом падении легитимности государственной власти…Исчезновение национального государства имеет привкус катастрофы, захвата, оккупации некогда суверенной территории… государство все больше снимает с себя ответственность за ситуацию в обществе, минимизируя “социальную нагрузку”» ^[10].

Валентин Завадников, представляя книгу известного израильского ученого, историка войны Мартина ван Клевельда «Расцвет и упадок государства» (мы будем неоднократно к ней обращаться), поясняет ее основное содержание так. «Значительная часть книги посвящена кризису этого института, происходящему на наших глазах. Причины этого кризиса, по мнению автора, в конечном итоге сводятся к потере государством легитимности ввиду его неспособности исполнять взятые на себя обязательства по поддержанию правопорядка, защите от внешних угроз и обеспечению населения «социальными благами». Упадок государства может в обозримом будущем привести к радикальной трансформации всего современного мира» ^{[9, с. 2]}. А вот что, открывая эту книгу, пишет сам автор. «Государство, бывшее с середины XVII в. самым значимым и характерным институтом в современном мире, переживает упадок. Повсеместно – от Западной Европы до Африки – многие существующие государства вольно или невольно либо объединяются в более крупные союзы, либо распадаются. Независимо от того, распадаются они или объединяются, уже сейчас многие их функции перехватываются различными организациями, которые, какой бы ни была их природа, определенно не являются государствами» [с. 3].

Налицо новый интерес к тематике государства, очередная попытка понять сущность этого института, стимулируемая не столько абстрактным познавательным интересом, сколько желанием помочь в разрешении кризиса современного государства. В том числе, и отечественного. Ведь на слуху утверждения политологов, некоторых политиков и журналистов о том, что российское государство напоминает собой феодальное, что мы только имитируем заявленное правовое государство, а реально построили гибридное социальное образование с чертами раннего дикого капитализма и позднего социализма, что российское государство неэффективное, как в экономическом, так социальном отношении (о чем свидетельствует рецессия в экономике и падение уровня жизни населения), что это государство «захваченное» (В. Иноземцев), «бюрократически-чекистского типа» (К. Ремчуков), что в нашей стране не действуют социальные институты, поскольку они стали инструментами в руках властвующей элиты, что государство подавило гражданское общество. Не буду продолжать, и так понятно, что подобное государство нуждается в реформировании, но предварительно в объективном научном осмыслении и изучении.

Книга Мартина ван Кревельда принадлежит к числу именно таких исследований, в ней, с одной стороны, представлена интересная историческая реконструкция становления европейского государства, с другой ‒ автор строит небезынтересную концепцию государства. В частности, государство он рассматривает не как вечное социальное образование, а как исторически преходящую форму организации правительства (управления) ^{[9, с. 330]}. «Повторяя определение, данное ранее, ‒ пишет Кревельд, ‒ скажем, что в сравнении с предыдущими формами правительства важнейшими характеристиками государства являются следующие. Во-первых, будучи суверенным, оно отказывается делиться какими-либо из вышеупомянутых функций с другими, но концентрирует их в собственных руках. Во-вторых, будучи территориально организованным, оно имеет власть над всеми людьми, которые живут в пределах его границ, и только над ними. В-третьих, что самое важное, это абстрактная организация. В отличие от всех своих предшественников во все времена и где бы то ни было, государство не идентично ни правителям, ни тем, кем они правят; оно является не человеком и не сообществом, но невидимой сущностью, известной как корпорация. Будучи корпорацией, оно обладает своей независимой личностью или юридическим лицом. Последнее признается законом и может вести себя, как если бы оно было человеком – заключать договоры, владеть собственностью, защищать себя и т.п.

В последние годы XX в. стало очевидно, что благодаря третьей характеристике государства (то, что оно обладает корпоративной личностью) первые две начинают становиться избыточными. В основном угроза государству исходит не от индивидуумов или групп, подобных тем, что осуществляли функции правительства в тех или иных сообществах в разные времена и в разных местах до 1648 г. Она исходит от других корпораций: иными словами, от таких же «искусственных людей», имеющих такую же природу как само государство, но отличающихся от него как в отношении контроля над территорией, так и в плане обладания суверенитетом» ^{[9, с. 330]}.

Итак, государство по Кревельду ‒ это корпорация и территориальное социальное образование. Думаю, наша власть, точнее, правящая элита с внутренним удовлетворением согласятся с таким определением. «Есть, ‒ разъясняет А. Мовчан в передаче “Как устроена высшая вертикаль власти в России”, ‒ условно 25 семей, которые контролируют Россию как корпорацию. Они, естественно, обросли агентами, клиентами, друзьями; это небольшое ограниченное количество семей. В центре этого круга семей стоит президент, который является арбитром этой системы. Эти семьи имеют привилегию получать доходы из государственного бюджета, так или иначе. Совокупный их годовой доход составляет, никто не знает какую сумму, но по моим расчетам и прикидкам где-то от 10 до 15 миллиардов долларов. Они находятся как бы над и вне, у них свои внутренние законы, внешние законы на них на распространяются… Под этой группой существует некоторая прослойка…Это высшие чиновники, это правительство, это министры, высшие силовики, которые не входят в круг семьи, это люди, которые должны обеспечивать функционирование всей этой корпорации… Они получают очень много, в ответ на это они должны быть очень лояльными и хорошо работать…Дальше существует огромный слой из бюрократов и силовиков, которые эту систему обслуживают на местах. Их из бюджета не кормят, потому что бюджета не хватит. Но они за то, что обслуживают систему, имеют право кормиться самостоятельно…» ^[11].

Но это в России, а вот вопрос, можем ли мы то же самое сказать относительно, например, Германии, Франции, Италии, Китая или США, что, мол, ‒ это государства-корпорации? Думаю, без специального исследования на этот вопрос вряд ли можно ответить.

Исследования не только Кревельда, но и, например, Фернанда Броделя позволяют говорить о двух этапах становления европейского государства ^[5]. Первый можно отнести к его предыстории государства. Он включает в себя следующие моменты: возвышение королевской власти, борьба королей (монархов) с аристократией, духовенством, империей, третьим сословием (городами), формирование посредников в лице королевских чиновников и новых практик, прежде всего сбора налогов. Второй этап, собственно становление государства и государственного строительства. Соответственно, включает в себя: построение двух концепций государства (государство как «Левиафан» и как либерально-демократический институт), переход власти от королей к правительству, парламенту и судам, формирование бюрократии (чиновников на службе государства) и новых социальных практик (находящихся под контролем государства армии, полиции, тюремного наказания, производства, образования, статистики, социального обеспечения и др.).

Необходимость борьбы королевской власти с аристократией, духовенством, империей, третьим сословием объясняется Кревельдом и Броделем таким образом, что королям нужны были средства (деньги) для ведения многочисленных войн и достойного священных особ уровня жизни. Собственное хозяйство и земли короля, как «первого среди равных», эту задачу решить не позволяли. Зато деньги были у аристократии, духовенства и третьего сословия, которые до XIV столетия не уступали в борьбе королям. Яркий пример ‒ противостояние в XI-XII вв. пап с королями. Успех в борьбе пап с королями попеременно был то на одной стороне, то на другой, поскольку обе партии имели своих многочисленных сторонников, которые, однако, сами часто меняли свои взгляды, ведь и христианская церковь представляла собой тело Христово, но и светская власть была сакральна. «В итоге, ‒ отмечает Г.Берман, ‒ ни папам, ни императорам не удалось настоять на своих изначальных притязаниях. По Вормскому конкордату 1122 г. император гарантировал, что епископы и аббаты будут свободно избираться одной лишь церковью, и отказался от присвоения им духовных символов кольца и посоха. Со своей стороны папа согласился на право императора присутствовать на выборах и вмешиваться там, где возникал спор» ^{[4, с. 104]}. За этим первым шагом последовали и другие, в ходе которых церковь и светская власть постепенно разграничивали компетенции и определяли границы собственных институтов. Другой важный результат – формирование канонического права и по его образцу права светского государства.

Дело в том, что средневековое общество было обществом равных, перед Богом, а также, отчасти, в силу договорных отношений. Это общество признавало разных социальных субъектов (церковь, светские власти, города и т.д.). Потому и не могли в рассмотренном конфликте победить ни церковь, ни светские власти. По сути, начиная с XI-XII вв., средневековое общество конституирует себя на основе права и механизмов, напоминающих собой в будущем демократические.

Однако, начиная с XIV-XV столетия, побеждают короли (монархи). Кревальд это объясняет несовпадением в империи религиозной и светской власти. «Задним числом, ‒ пишет он, – таково преимущество историка – триумф монархов в рассматриваемый период представляется неизбежным. Возможно, самым важным фактором был продолжительный и, по-видимому, изначально заложенный конфликт между папой и императором, позволивший монархам прибегать к помощи одного против другого. Если бы император был одновременно главой официальной религии, как это было практически во всех других уголках света, где существовали аналогичные политические системы, то почти наверняка его власть оказалась бы подавляющей, и государство современного типа никогда не возникло бы. Однако религиозная реформа и фрагментация имперской политической власти шли рука об руку, достигнув кульминации в период Реформации. Практически независимо от того, поддерживали монархи реформу или нет, именно они извлекли из этого выгоду» ^{[9, с. 94]}.

Бродель выставляет другое, на наш взгляд, дополнительное объяснение, указывая на роль формирующегося капитализма, позволявшего королевской власти получить деньги и установить мир. «Для [выполнения] всех своих задач государство нуждалось в деньгах, и все больше и больше по мере того, как оно распространяло и разнообразило свою власть. Оно более не могло жить как прежде, за счет домена государя. Оно должно было наложить руку на богатство, находившееся в обращении. И значит, именно в рамках рыночной экономики образовывались в одно и то же время определенный капитализм и определенное современное государство» ^{[5, c. 525]}. «Это насилие, эта жестокая рука государства были гарантией внутреннего мира, безопасности дорог, надежного снабжения рынков и городов, защитой от внешних врагов; они означали эффективное ведение войн, непрестанно сменявших одна другую. Мир внутренний ‒ то было благо, не имевшее [себе] равных! Около 1440 г., в последние годы Столетней войны, Жан Жювеналь дез Юрсен говорил, “что ежели бы пришел король, способный им [французам] его дать, то будь он даже сарацином, они бы стали ему повиноваться”» ^{[5, c. 524-525]}.

Со своей стороны, я бы указал на такие три обстоятельства. Во-первых, действительно, королевская власть способствовала становлению капитализма, поскольку заинтересованная в получении нужных ей денег, поддерживала на территории, которую она могла контролировать, порядок, торговлю и производство. Во-вторых, что не менее важно, это был период перемещения «центра власти» так сказать с «неба на землю». Я имею в виду сложный процесс завершения средневекового культурного проекта (в основном население Европы приобщилось к христианству, а наступление страшного суда и второго пришествия Христа было отодвинуты церковью в неопределенное будущее) и формулирование нового, земного проекта. В соответствии с новым культурным проектом задача Спасения и встреча с Богом отодвигались на второй план, а на первый ставились задачи овладения природой, с которой теперь связывалось благосостояние и могущество человека (Ф. Бэкон). Решение этих задач ставило в центр власти не пап, а королей, которые были не чужды сакральной власти и одновременно придерживались земной реальности. На важность понятия «центра власти» обратил внимание Владислав Иноземцев, который пытается на его основе объяснить различие исторических путей России и Европы (в первом случае, считает он, центр власти был неопределенным, по сути, так и не сложился, во втором, наоборот, сформировался за счет ясной связи с определенными территориями) ^[7]. А на важность перемещения этого центра с неба на землю указывает в своих работах Вадим Беляев ^{[2; 3]}. В-третьих, в период реформации и контреформации королевская власть в основном поддержала протестантов и другие контркатолические движения, которые, в свою очередь, поставили на королей.

Таким образом, можно говорить о нескольких относительно самостоятельных «топах» (цивилизационных процессах): формировании нового культурного проекта, развитии экономики и городов, перемещении центра власти с неба на землю, поддержки реформации, необходимости получить средства для ведения войн и одновременно установить порядок на подвластной территории. Наложение друг на друга этих процессов способствовало становлению государства и новой социальности. Стоит заметить, что предложенная здесь методологическая стратегия «наложения нескольких независимых оснований» отличается от стратегии выделения одного основания и объяснения с его помощью интересующих исследователя явлений. Примерами последней, на наш взгляд, выступают работы И. Валлерстайна (основание ‒ системный вариант мировой экономики), а также В. Беляева (основание ‒ понятие «интеркультуры») ^{[6; 2; 3]}.

Становление государства. Уже в рассматриваемый период начинается процесс постепенного вытеснения королей из процесса управления. Причем¸ как ни парадоксально, именно за счет определенной рациональной организации управления. А именно передачи части своих полномочий исполнителям. Сначала это были просто доверенные слуги или помощники короля, затем ‒ назначенные и отвечающие закону чиновники. Постепенно и незаметно таким способом были переданы все властные полномочия; в результате власть королей становится номинальной и переходит к чиновникам (бюрократии). Мартин Кревальд прекрасно описал этот процесс.

История политических сообществ, пишет он, «включая сообщество, именуемое государством, почти эквивалентна описанию того, как увеличивался штат исполнителей, как менялся способ их организации, каким образом они получали средства к существованию или вознаграждались за свои усилия… В исследуемый период времени важнейшим изменением была смена непрямого правления через феодальных лордов на прямое управление, осуществляемое от имени короля чиновниками, получающими жалованье… По мере того, как монархи расширяли свою власть за счет церкви, землевладельческой аристократии и городов, эти должностные лица из исполнителей, отвечающих за королевское имущество, превращались в правительственных чиновников… Начиная с Франции и Папского государства, в большинстве стран этот способ был вытеснен системой, при которой должности продавались лицам, предложившим за них наивысшую плату… В 1723 г. Фридрих Вильгельм I поставил точку в этом вопросе, полностью запретив продажу должностей и издав указ, согласно которому все доходы, которые приносила административная система, поступали напрямую в его собственную казну, а не оставались в местных административных фондах, как раньше… К концу XVIII в. была отлажена типичная прусская система, в которой высшие административные посты занимали бюрократы с университетским образованием, а низшие – люди, по социальным характеристикам близкие к отставным унтер-офицерам… Еще более впечатляющим, чем рост штата чиновников, было, пожалуй, увеличение объема бумажной работы, которое стало возможным после изобретения печатного станка… В 80-е годы ХVI в. одно расследование дел губернатора королевской колонии заняло 13 лет, и на него было израсходовано 49 545 листов бумаги. Воистину началась эпоха современной бюрократии… К тому времени чиновники, которые на протяжении веков были людьми короля, начали считать себя служителями абстрактного безличного государства… История, которая началась во времена позднего Средневековья, не только не повернула вспять, но, наоборот, достигла кульминации после победы Наполеона над Пруссией в 1806 г. В прорыв, образовавшийся после провала королевского правительства, армии и верхушки гражданского правительства, вошла небольшая, но решительная клика gebildete– т.е. имеющих университетское образование – чиновников буржуазного происхождения, таких как фон Штайн и фон Гарденберг (оба незадолго до того получили дворянский титул). Система, которую они построили, вращалась вокруг Государственного совета (Staatsrat), и являлась, по существу, просвещенным бюрократическим деспотизмом, подчинявшимся воле высших классов… Технически они были подотчетны королю, который, нося титул Allerhochste(«Высочайший»), оставался законным сувереном и действующей властью, не подчиненной человеческому суду. На практике же он действовал через своих министров, чьи подписи также требовались для скрепления всех королевских указов, и его собственное вмешательство в функционирование административного аппарата было практически полностью исключено… За 15 лет до прусской катастрофы вся огромная французская система купли-продажи должностей администрации была повержена одним ударом… Как и в Пруссии, бюрократия была, так сказать, выдернута с корнями и отделена от гражданского общества; пропасть между ними, которая начала возникать во второй половине XVII в., окончательно сформировалась, когда бюрократия нащупала собственную особую идентичность и была поставлена над обществом. В своем обращении к Национальному собранию Мирабо выразил это следующим образом: отныне Франция будет различать только два типа людей – граждан, с одной стороны, и правительственных чиновников – с другой. За этими смелыми словами вскоре последовали действия. Наполеон расчистил руины, оставленные Революцией. Мешанина из множества интендантов и губернаторов провинцийбыла отменена. На ее место пришел ультрасовременный, крайне централизованный правительственный аппарат, состоящий из чиновников на жаловании…Позже он стал моделью, на которую ориентировались все страны, оккупированные французами, включая Италию, Нидерланды, большую часть Германии и Испанию» ^{[9, с. 103, 105, 107, 108, 110, 111, 113]}.

Попробуем осмыслить этот процесс теоретически. Что значит передача власти от короля к чиновнику? Король в классические средние века, а также вначале рассматриваемого периода времени обладал властью не столько потому, что такова была традиция, сколько потому, что он был сакральной фигурой и управлял. А почему должен иметь власть чиновник? Ну да, он теперь реально управлял. Но для статуса власти этого недостаточно. Для обретения властных полномочий необходимо было еще одно обстоятельство, а именно принятое данным сообществом объяснение того, почему необходимо подчиняться, причем именно такому-то имяреку.

Даже в культуре древних царств эти две составляющие ‒ реальный акт управления и его объяснение в культуре были налицо. Вот, например, сказание о Гильгамеше. Вначале людей не было, одни боги, которые как рабы трудились под присмотром других богов.

Когда боги, (как) люди,

Свершали труд, влачили бремя, —

Бремя богов великим (было),

Тяжек труд, многочисленны беды:

Семь Ануннаков великих

Труд свершать заставляли Игигов.

Изнуренные тяжким трудом, боги-Игиги взбунтовались, «в огонь орудия свои побросали» и явились толпой к воротам храма Энлиля, владыки земли. Встревоженный Энлиль призывает царя богов Ану, Энки, а также, по-видимому, Нинурту, Эннуги и богиню Нинту... В конце концов Нинту и Энки берутся создать человека, но для этого, говорит Энки, нужно убить одного из богов, чтобы очистить остальных и замешать на крови убитого глину.

В собранье ответили: «Так да будет!»

Ануннаки великие, вершащие судьбы.

В день первый, седьмой и пятнадцатый

Совершил омовение (Энки).

(Бога) Be-ила, имевшего разум,

В собранье своем они убили ^{[8, с. 38]}.

Чтобы создать людей, боги принесли в жертву одного из богов из своего собрания. Именно это объяснение, ставшее безусловным благодаря силе царей, которые тоже были объявлены богами, и придавало реальным приказам царя властное значение. Говоря современным языком, царь обладал легитимной властью, поскольку он был царь (т.е. живым богом) и поскольку боги ради создания человека пожертвовали своей жизнью, а человек в силу правила «око-око, зуб за зуб, убийство за убийство» должен был на эту жертву ответить своей (подчинением). Заметим, что данное правило «эквивалентности» действия и воздаяния является правилом только культуры древних царств. Интересно еще одно обстоятельство: в сказании о Гильгамеше сказано, что боги себе жизнь удержали, а человеку назначили смерть. Это можно понять так: в объяснение входило и указание на то, в каком отношении боги определяли особенности жизни человека (они бессмертны, а человек смертен). То есть не только указание на характер подчинения, но и определение жизни.

Итак, чтобы признать власть чиновников (бюрократии) необходимо было культурное объяснение того, почему теперь нужно было подчиняться не королю, а именно чиновникам и почему именно данным имярекам. Думаю, понятно, куда я вывожу читателя ‒ к первым концепциям государства, которые и выступили в роли подобного объяснения-легитимации.

Здесь две центральные фигуры ‒ Гоббс и Локк, поскольку они построили две разные концепции государства. Но Кревельд, рассказывая об обоих, почему-то считает, что государство изобрел только Гоббс. Да, он признает, что «теоретическая основа структуры современного государства была в основном сформирована работами Гоббса и Локка. Основываясь на разграничении публичной и частной власти – разграничении, ускользавшем от понимания Эразма и Макиавелли; первым, кто провел его в Европе Нового времени, был Жан Боден – они сформулировали понятие государства как абстрактной сущности, отделенной и от правителя (суверена), и от подданных (гражданского общества), но включающей обе эти составляющие» [9. с. 147]. Тем не менее, государство в его версии ‒ это корпорация, по сути, очень напоминающая Левиафана Гоббса. Не потому ли, что Кревельд подобно З. Бауману считает, что государство не просто «разорвало с обществом», но и подчинило его себе? Но не будем забегать вперед.

На место богов в концепции Гоббса встал Левиафан, который, с одной стороны, напоминает собой страшного мистического крокодила, призванного заставить эгоистических людей не воевать друг с другом, а жить в соответствии с законами государства, а с другой ‒ социальную машину, действующую по законам первой природы. Обе составляющие были к месту. Первая представляет собой схему, задающую новую реальность, в которой человек из страха быть съеденным Левиафаном вынужден подчиниться государству (о понятии и функции схем см. нашу работу «Введение в схемологию: схемы в философии, культуре, науке, проектировании» [ ]), Вторая составляющая аргументирует это подчинение и необходимость при этом подчиняться законам природы, что в то время было общим местом (позднее И.Кант, например, считал, что природа заставит даже воющие государства склониться к «вечному миру»).

«Целью Гоббса, как и Бодена, ‒ пишет Кревельд, ‒ было восстановление порядка путем наделения полномочиями могущественного суверена, атрибуты которого Гоббс позаимствовал почти без изменений из знаменитого сочинения своего предшественника. Но Гоббс отличался от Бодена тем, что в качестве образца взял не Аристотеля, а Галилея, с которым он встретился во время своих путешествий по Европе и которым искренне восхищался. Целью Гоббса, которую он описывает в первых девяти главах “Левиафана” и еще более детально в своем сочинении De corporeт (“О теле” ‒ В.Р.), было придать политике такую точность, которой к тому времени обладала только физика, – иными словами, исключить из рассмотрения все факторы, кроме тех, которые можно ощутить и измерить объективным образом, подобно тому, как это можно сделать с движением физических тел. Такой “научный” подход привел его к определению человека как машины, простой материи, движущейся под воздействием движения различных тел, которые вызывают у нее ту или иную реакцию. Тела подразделялись на два вида: “естественные” (такие, как и сам человек) и “придуманные”, или “искусственные”. Искусственные тела тоже подразделялись на два вида: частные и публичные (или политические). Первые создавались частными лицами по собственной инициативе, тогда как последние создавались государством. В этой системе государство являлось просто наиболее важным политическим телом. Оно санкционировало существование всех остальных (в том смысле, что определяло, какие законны, а какие – нет), но само не нуждалось и чьей-либо санкции… стремление избавиться от “нематериальных тел” и “изменчивых” влияний, кроме тех, что доступны объективному восприятию, вынудило Гоббса отойти от двух столпов теории Бодена: божественного закона и естественного права. Доведя позитивизм до предела, почти не достигавшегося ни до, ни после него, Гоббс считал право чем-то таким, что существует исключительно в пределах государства и создается им; в естественном состоянии, когда еще не существует организованных сообществ, “договоры, не подкрепленные мечом, являются пустыми словами”… Как и Макиавелли, Гоббс считал, что человек по природе своей зол… Пытаясь обуздать человеческую натуру, Гоббс и предложил своего суверена. Однако вскоре стало ясно, что такой суверен будет настолько могуществен, что будет представлять такую же или даже большую опасность для своих подданных, чем они представляли друг для друга» ^{[9, с. 143-144]}.

Естественнонаучный, как бы мы сегодня сказали, взгляд на управление и человека предопределил и механистическое понимание государства, с которым соотносилось и нормативное в духе законов позднего Платона истолкование права.

Подход Локка был противоположным: его не столько волновала проблема порядка в государстве, сколько ограничение абсолютной власти правителей. «Чего необходимо избегать любой ценой – так это абсолютной (что не раз подчеркивается в оригинале) власти. Правительство должно основываться на согласии: оно не должно быть установлено раз и навсегда, как у Гоббса, напротив, его позицию необходимо периодически подтверждать посредством выборов… Еще один способ предотвращения роста абсолютизма состоял в том, чтобы поделить власть суверена между законодательной, исполнительной, а также “федеративной” (ответственной за ведение войн и международную политику) властью, – идея, которая витала в воздухе в то время и на которую оказала большое влияние политическая система Англии того времени… Не вызывала у него сомнений и разница между гражданским обществом и государством. Локк провозгласил: первое не только предшествует второму, но в действительности государство было создано гражданским обществом, чтобы защитить себя как от нарушения внутреннего мира, так и от внешних вторжений» ^{[9, c. 145]}. Монтескье завершает эти новации, добавив к законодательной и исполнительной власти судебную, а также придав праву искусственный характер. «Как это было уже у Гоббса, ‒ отмечает Кревельд, ‒ теперь закон, плохой или хороший, представлял собой просто предписание, которое было утверждено государством и зафиксировано должным образом в письменном виде» ^{[9, c. 147]}.

Если Гоббс шел от Платона, считая необходимым с помощью законов и Левиафана заставить людей вести себя разумно (действовать на общее благо), то Локк следовал за Аристотелем, который утверждал, что власть санкционируется полисом (обществом свободных и равных граждан), и именно граждане в ходе обсуждения и выборов устанавливают законы и попеременно исполняют их. Конечно, европейские общества Нового времени существенно отличались от античных полисов, да и граждане были непохожи, но все же Локк пытается привить к древу модерна античную идею полисной социальности. Организация государства, по Локку, должна постоянно находиться под контролем общества, а по Гоббсу, разумное поведение общества, напротив, должно определяться государством и сувереном.

Концепции государства не означают еще государства, это всего лишь схемы и идеи. Чтобы их реализовать, показывает Кревельд, потребовалось создать дополнительные схемы, конкретизирующие исходные, и главное новые социальные практики. Одни из них были получены как условия реализации и мыслимости формирующихся новых практик, другие следовали из концептуализации самого управления. Например, стремление собирать больше налогов привело к развитию картографии и уточнению границ государства. «Как только проблема определения границ государств и измерения их территорий была более или менее решена, следующей задачей стало выяснение того, какие ресурсы, человеческие и материальные, были доступны правителям в пределах каждого государства» ^{[9, c. 11]}. Создается статистика, проводятся первые переписи населения, на их основе упорядочивается налогообложение. В свою очередь, необходимость решать эти задачи заставляло расширять число специалистов и чиновников. «Подводя итоги, − пишет Кревельд, − следует отметить, что для рассматриваемого нами периода характерно создание аппарата, позволившего государству обходиться без посредников и оказывать беспрецедентное давление на своих граждан. Данный процесс подразумевал обозначение границ, создание карт и сбор разнообразных статистических данных, в первую очередь о населении, его собственности, производстве и доходах» ^{[9, c. 124]}.

Обратим внимание на выражение «оказывать беспрецедентное давление на своих граждан». Рассматривая дальнейшую эволюцию государства, Кревальд ставит ему еще более суровый диагноз. «И коммунисты, и фашисты, − пишет он, − по-своему стремились упразднить гражданское общество; было позволено выжить только тем его институтам, которые удалось подчинить государственной власти и которые функционировали в соответствии с государственными целями… Как написал Муссолини в своей статье “Фашизм”, опубликованной в издании Encyclopaedia italiana5 1935 г. (которая была, конечно, этатистским проектом), “все в государстве, все для государства и ничего против государства”. В нацистской Германии, по словам министра пропаганды Йозефа Геббельса, человек был свободен от государственного контроля только во сне. (Здесь налицо предельное действие второй составляющей власти ‒ определения (детерминации) жизни человека ‒ В.Р.)

Необходимо признать, что либеральные страны, такие как Франция и в особенности Великобритания, никогда не заходили так далеко, как их тоталитарные аналоги. Следуя традиции, установленной Локком и Монтескье, они определяли свободу по-другому; несмотря на многочисленные эксцессы, имевшие место, в частности, в некоторые периоды французских революций, они никогда не забывали полностью о необходимости защищать отдельных людей и институты от произвола государства. И все же в конечном итоге, отличие было только в степени, а не в сути» ^{[9, c.164]}. (курсив наш. – В.Р.).

Иначе говоря, Кревельд считает, что с самого начала государство подавляло человека и общество, оправдывая данное ему название Левиафана. Спрашивается, почему? Отчасти, он сам дает ответ на этот вопрос, показывая, что уже в исходные концепции государства входили этические идеи (у Гоббса преодолеть «войну всех против всех», у Локка поставить преграду абсолютизму и утвердить главенство общества). Но если у Гоббса и Локка это были в целом гуманистические идеи, то позднее идеи национализма, взятые на вооружение европейскими государствами, фактически вели к такой трансформации общества, которая подчиняло его государству. «Государство, тесно связанное с падением средневекового мира и последующими гражданскими и религиозными войнами, изначально задумывалось, прежде всего, в качестве инструмента для установления правопорядка в отношениях людей и групп между собой. Однако спустя примерно полтора века с момента своего рождения оно встретилось с пламенеющим национализмом и стало присваивать его, придавая себе тем самым этическое содержание» ^{[9, c. 331]}.

Сюда же относятся идеи суверенитета государства, построения общества всеобщего благосостояния, построение коммунизма или завоевания для Германии жизненного пространства (это опять действие второй составляющей власти). Все эти и подобные им концепции вносили в управление государством определенное направление и стратегию, превращая развитие государства в целенаправленный, понятный и осмысленный процесс. Одновременно они подчиняли жизнедеятельность граждан абстрактным идеям, заставляли их действовать согласованно, воодушевляли, давали энергию, смысл, каким бы странным он ни был и казался (например, как требование уничтожения буржуазии).

Но опять же реализация этих концепций предполагала создание новых социальных практик. «Превращение государства из инструмента в идеал, − пишет Кревельд, − никогда не произошло бы, если бы оно не усилило контроль над обществом, намного превзойдя все то, что только пытались сделать его предшественники в ранний период Нового времени… Каждое европейское, а впоследствии – и любое другое, государство после 1789 г. хотело быть уверенным, что повседневная деятельность населения находится под его контролем и, насколько это возможно, служит целям этого самого государства. Важнейшим средством достижения этого стали полиция и тюремный аппарат, системы образования и социального обеспечения» ^{[9, c. 165-166]}.

Опять мы видим ту же самую идею тотального контроля, поддерживаемого социальными практиками. Получается, что для Кревельда сущностной характеристикой государства выступает не только подавление государством общества, но и тотальный контроль над всеми формами хозяйственной и общественной жизни населения. Даже когда Кревельд признает заслуги государства, он не забывает добавить ложку дегтя. «Каждое государство в соответствии со своими взглядами выстраивало свою систему социального обеспечения с ясной целью положить конец классовой войне, вернуть рабочим людям чувство собственного достоинства и использовать их в государственных целях» ^{[9, c. 179]}. «Находящиеся под защитой государства и часто поддерживаемые им, современная наука и современная технология смогли процветать, как никогда раньше… Гоббс, который, по сути дела, изобрел государство, и английский политический мыслитель Джеймс Харрингтон проявили большой интерес к науке и обратились к научным моделям как к основам разрабатываемых ими политических концепций. Подходя к проблеме с другой стороны, Фрэнсис Бэкон в “Новой Атлантиде” (1637) описал воображаемое государство, которое систематически использует науку для усиления собственной власти…Идеи Бэкона быстро вошли в моду, о чем свидетельствует и тот факт, что не прошло и 40 лет с его смерти, как важнейшие монархи Европы учредили академии наук, одной из основных функций которых было изучать проблемы и предлагать изобретения, полезные государству. К началу XVIII в. представление о том, что науку можно использовать для усиления власти государства, достигло даже отсталой России в лице Петра Великого. И это было только начало. Государство не только использовало науку и технологию для расширения своих возможностей для ведения войны с другими государствами, но те же средства применялись им для усиления контроля над каждым квадратным дюймом территории страны и над жизнью каждого своего подданного» ^{[9, с. 209-210]}. (курсив наш. – В.Р.)

Кревельд показывает, что к такому контролю толкает именно война, заставляя общество идти на ограничение своей свободы, позволяя государству контролировать и направлять его жизнедеятельность во всех основных аспектах. Дело в том, что война предполагает сложение усилий всего общества, напряжение всех сил, граждане откладывают на будущее многие свои планы, идут на жертвы и прочее и прочее. А государство подчиняет задаче победы над врагом основные свои цели и усилия. Оно функционирует как единый социальный организм. Но после войны одни страны (например, США, Великобритания, Франция, Германия, Япония) возвращаются к прежней жизни, снимая ограничения и контроль военных лет, а другие нет.

Я бы обратил внимание на еще одно обстоятельство. Известно, что тоталитарные государства сумели поставить себе на службу даже либерально-демократические институты, не исключая выборов, судопроизводства, разделения властей, которые, конечно, имитируются, но для народа выставляются как настоящие институты и процедуры. На это обстоятельство, в частности, обратил внимание З. Бауман. «Современные условия, ‒ пишет он, ‒ делают возможным появление “изобретательного” государства, способного заменить всю систему социального и экономического контроля на политическое управление и администрирование. Что еще более важно: современные условия обеспечивают необходимый “материал” для такого управления и администрирования. Современная эпоха, как мы помним, это время искусственного порядка и грандиозных социальных “дизайн-проектов”, время плановиков, визионеров и – в более общем плане – культивирующих нечто “садовников”, воспринимающих общество как целинную землю, которая должна культивироваться в соответствии с их планами» ^{[1, с. 140]}.

Получается, что концепция Локка работает только в нескольких странах, а в других имеет место Левиафан? Спрашивается, от чего это зависит. Обсуждая причины холокоста, Бауман указывает на следующие моменты.

– Уникальное стечение ряда обстоятельств.

− Приход к власти в Германии фашистов и сосредоточение управления государством и обществом в руках одного человека.

− Исповедование Гитлером концепции «окончательного решения еврейского вопроса, как необходимого условия развития третьего рейха».

− Наличие в Германии отлаженной государственной машины и бюрократии.

– Принятие в качестве доминирующей концепции создание идеального рассового общества и государства, не допускающего чужеродных антропологических сред.

– Подавление общества государством, управляемым пассионарной фашистской элитой.

– Слабость («недоразвитость») немецкой демократии, как следствие она и не смогла противостоять государству и контролировать его.

– Создание эффективной социальной машины и институтов подавления и уничтожения евреев и других нежелательных элементов.

– Перерождение личности и нравственности немцев, живущих в социальных условиях третьего рейха ^{[1, с. 14, 86, 104, 118, 138]}.

Если исключить «уникальное стечение обстоятельств» и некоторые субъективные моменты, то перечисленные здесь обстоятельства задают реальность более широкую и другую, чем реальность государства. Такая более широкая реальность, назовем ее «социокультурной подосновой государства», обусловленная культурой, традициями, характером личности правителя и поддерживающей его элиты, составом и культурой населения и рядом других моментов, существенно различается в разных странах. Социокультурная подоснова государства объективна, она обусловливает направление его развития, в том числе выбор демократических или тоталитарных форм. Например, в России она определила интерес к марксистскому проекту, способствовала победе большевиков, не позволяет построить либерально-демократические институты, поддерживает доверие к существующей власти. В США до последнего времени социокультурная подоснова позволяла сохранить и воспроизводить государство, принципы которого наметили еще Локк и Монтескье.

Но как показывает Кревельд в настоящее время государство вошло в «зону кризиса» и быстро перерождается. «По мере того, − пишет Кревельд, − как другие организации занимают место отступающего государства, они, без сомнений, будут стремиться играть его роль во многих из этих аспектов. В отличие от нынешних членов международного сообщества, каждый из которых является сувереном, большинство из них, вероятно, не сможет осуществлять исключительный контроль над той или иной определенной территорией, и вместо этого они вынуждены будут делить этот контроль с другими организациями. Вместо того, чтобы быть хотя бы формально равными, каковыми являются государства, некоторые из них, несомненно, будут выше, а другие – ниже. Иными словами, мы говорим о мире, где правовая структура будет находиться в большей гармонии с теми политическими реалиями, которые уже СЛОЖИЛИСЬ, а во многих местах никогда не исчезали... Об отступлении государства не стоит жалеть, но и завтрашний мир не будет много лучше или хуже того, который на наших глазах отходит в мир теней. Мао Цзедун, которого однажды спросили о том, на что будет похоже будущее, ответил характерными стихами:

Солнце по-прежнему будет всходить,

деревья по-прежнему будут расти,

а женщины

по-прежнему будут рожать детей» ^{[9, c. 335-336]}.

Завершая наше исследование, отметим, что по понятию государство стоит мыслить и анализировать как динамический феномен, различая его становление и развитие, а также разные состояния, например, в период войны и в мирное время, а сегодня и в процессе перерождения во что-то иное. В ставшем состоянии государство является или социальным институтом, если оно функционирует как социальная машина, безотносительно к проходящему через него «человеческому материалу» (как например, в Великобритании, США, Германии, Израиле), или институцией, если структура государства пронизана и направляется человеческими отношениями (например, как в России). В государстве стоит различать: концепции государства и социальные практики, обеспечивающие реализацию этих концепций, организацию управления и принятые в культуре объяснения необходимости такой организации, что составляет смысл и содержание власти. Обсуждая условия, определившие характер государства, необходимо анализировать его социокультурную подоснову, включающую и такой план как человеческий материал (сообщества управления, личность главы государства, население). Поскольку в социальность делают вклад оценка и анализ, а также проекты совершенствования или модернизации, постольку для понимания государства как важной формы (вида) социальности модерна немаловажен анализ процессов и проектов осмысления и совершенствования государства.