Genesis and establishment of the normative regulation of the institution of property in the primitive clan society

Sheptalin Aleksei Aleksandrovich ORCID: 0000-0001-5442-6160 PhD in History Associate professor, Department of Theory and History of State and Law, Udmurt State University 426034, Russia, respublika Udmurtskaya, g. Izhevsk, ul. Universitetskaya, 1, korpus 4, of. 341 sheptalin@list.ru Other publications by this author

Введение

Одним из ключевых в науке теории государства и права был и остается вопрос генезиса и формирования института собственности, как решающего условия возникновения самих институтов права и государства. Актуальность темы проистекает из ее малоизученности, дискуссионности, обилия заблуждений и догм, в том числе активно насаждавшейся в отечественной историографии коммунистической идеи о господстве общественной собственности в первобытности. Предметом данного исследования является процесс возникновения и становления нормативного регулирования различных форм и видов собственности в родовой общине. Цель статьи заключается в попытке примерной реконструкции генезиса, основных этапов и особенностей становления нормативного регулирования начальных форм и видов собственности на основе данных юридической и экономической антропологии.

Феномен данной проблематики заключается в том, что подавляющую часть своей доцивилизационной истории человечество регулировалось отношениями, к которым термины «право» и «правоотношение» практически не применимы. Основным регулятором родовой общины вплоть до последовавших за неолитической революцией социально-экономических изменений выступали так называемые мононормы – обязательные для исполнения обычаи, сочетавшие в себе одновременно признаки морали, права и религии. В зарубежной историографии, однако, применительно к нормативному регулированию в первобытности еще с середины XIX в. получил распространение термин «примитивное право» (primitive law), так и не прижившийся в отечественной науке по ряду причин, в том числе и вследствие догмы об отсутствии права в первобытном обществе.

Тема собственности и имущественных отношений в первобытности особое звучание приобрела во второй половине XIX в. в связи с развитием эволюционизма, научного марксизма и выходом в 1877 г. труда антрополога и юриста Л. Г. Моргана «Древнее общество». Принципиально важной была идея Моргана о прохождении всеми этносами в их развитии одних и тех же стадий и о возможности использования этнографических материалов по современным первобытным племенам для реконструкции дописьменного периода.

В России эта идея была поддержана рядом ученых, затронувших в своих работах тему первобытной собственности и имущественных отношений, в первую очередь – Н. И. Зибером ^[4] и М. М. Ковалевским ^[9]. Однако их интерес концентрировался, главным образом, на производящем обществе эпохи классообразования, перерождении родовой общины в соседскую и т.п. Практически так же обстоит дело и в обширной зарубежной историографии, где большинство трудов по социально-экономической антропологии, первобытной экономике и праву лишь по касательной затрагивают вопросы генезиса первобытной собственности. На общем фоне следует выделить работы Л. Т. Хобхауза ^[38], В. Шмидта ^[50] и одного из столпов экономической антропологии М. Херсковица ^[37].Большинство более поздних работ – Ю. И. Семенова ^[21], П. Бурдьё ^[27], М. Годелье ^[31], С. Гудемэна ^[32], Д. Э. Криера ^[42], С. Платтнера ^[45], М. Салинза ^[48] и др., поднимая различные вопросы функционирования собственности в родовой общине, напрямую не затрагивают ее нормативного регулирования, что сохраняет актуальность изучения заявленной проблематики.

Методологической основой исследования выбрана антропологическая концепция мультилинейного неоэволюционизма, допускающая корректное использование материалов по синполитейным первобытным этносам как для реконструкции дописьменного периода истории цивилизованных народов в целом, так и происхождения права и государства в частности. Использованы источники и специальная литература, содержащие репрезентативные примеры, зафиксированные исследователями в XVIII – нач. XX вв. в регулятивной практике первобытных племен, не подвергнутых влиянию цивилизации и сохранявших традиционный хозяйственно-бытовой уклад. Заявленная тема отличается высокой степенью новизны, поскольку в отечественной юриспруденции еще не становилась предметом специального рассмотрения.

1. Генезис института собственности в раннеродовой общине

Раннеродовая община – древнейшая и наиболее продолжительная форма функционирования человеческого общества, подтверждающая наличие развитых представлений о личной и общественной собственности уже в верхнем палеолите. Пример тасманийцев, единственного палеолитического общества, сохранившегося на момент контакта с европейцами, показывает, что на стадии верхнего палеолита люди имели минимальное имущество, исходя из потребностей кочевого образа жизни. Практически все объекты были личной собственностью того, кто их сделал своими руками и пользовался [8: 147]. Зафиксировано, что тасманийцы не пользовались имуществом умерших, уничтожая его или сжигая вместе с покойным, и эта практика была широко распространена среди всех стадиально близких синполитейных племен – аборигенов Австралии, андаманцев, огнеземельцев и др. Вероятно, уже на стадии верхнего палеолита личная собственность была институционализирована и выделялась из общественной.

Небольшие жилища тасманийцев, очевидно, были в собственности проживавших в них семей. Что касается других частей ойкумены, то, по данным археологии, в умеренном климатическом поясе люди в палеолите жили крупными оседлыми коллективами, как в пещерах, так и в больших общинных жилищах [3: 10], которые, возможно, находились в общинной собственности. Повод для сомнений дает утверждение А. Р. Рэдклифф-Брауна, что большая хижина андаманцев хотя и строилась совместно, но затем делилась между семьями, и каждая считалась владельцем определенной части, которую поддерживала в надлежащем состоянии [28: 42]. Не исключено, что и общность пещерных жилищ была относительной, судя по практике лесных веддов о. Шри-Ланка. Каждой семье у них всегда отводилось в пещере одно и то же место, которое каждый раз занималось при очередной перекочевке [51: 86–87].

Довольно неопределенным выглядел у тасманийцев и статус земель. Предположительно, собственником земли было племя, состоявшее из нескольких дружественных локальных групп, имевших право прохода и пользования ресурсами на участках соседних групп «по обычаю», т.е. без предупреждения [7: 28]. Действительно, подобную картину можно было наблюдать у большинства синполитейных мезолитических племен, у которых территория имела фиксированные границы, а их нарушение становилось поводом для войны. Существовала также возможность допуска к ресурсам чужого племени, например, к карьерам, где добывались охра и каменное сырье, но это предполагало получение согласия хозяев [8: 146]. Вместе с тем, очевидно, что общеплеменной статус был довольно условным, поскольку собственность на землю имела сложную структуру и наряду с общинной, и родовой формами, образовывала иерархичную систему, элементы которой могли у разных этносов меняться местами. Например, у лесных веддов границы общинной территории считались неприкосновенными даже для родственных групп и обозначались по периметру нанесением на стволах деревьев предупреждающих знаков [7: 93–94].

Со стремлением к закреплению права владения конкретной территорией и пользования ее ресурсами связан еще один вид первобытной собственности – родовая (клановая) собственность. Например, австралийские аборигены публично объявляли различные маркеры местности – ручьи, холмы, скалы, валуны, небольшие рощи или отдельно стоящие деревья – своими родовыми святынями, связанными с теми или иными деяниями мифических тотемных первопредков. Доступ к священной собственности чужакам был табуирован под страхом смерти. Объекты выбирались так, чтобы охватить по возможности обширную территорию, что отражало стремление отдельных родов к религиозно-мифологическому обоснованию своих притязаний на конкретные земли и ресурсы [11: 88]. У индейцев Северо-Западной Америки, в частности, у лиллуэт, практиковалась установка резных и расписных тотемных столбов по периметру владений клана [37: 342].

Наряду с племенной, общинной и клановой собственностью на землю в исключительных случаях в мезолитических обществах могли встречаться семейная и личная формы. Например, на островках со скудными ресурсами в заливе Карпентария земля была поделена аборигенами на семейные участки, без права пользования другими семьями [18: 96]. Жесткость, с которой отстаивалось пользование ресурсами участков, лишь номинально позволяет относить их к разряду общинной или родовой собственности.

По свидетельству известных специалистов по австралийским аборигенам Р. М. Берндт и К. Х. Берндт, понятие личной собственности было у тех довольно хорошо развито [1: 101]. Представляется сомнительной позиция некоторых авторов относительно индивидуальной собственности на землю, но у аборигенов действительно отмечено стремление умереть и быть похороненными именно на унаследованной от предков территории [37: 338], что, вероятно, служило их потомкам обоснованием для владения ею. Пожалуй, один из немногих мезолитических примеров того, что и земля временно могла попадать в личное владение и пользование, зафиксирован у бушменов ауен: если человек сжигал участок велда в целях последующего увеличения растительности, то он приобретал в последующем исключительное право на собирательство и охоту на данной территории [7: 148].

Очевидно, ключевым условием для возникновения статуса личной собственности было личное участие в производстве вещи. Ярким подтверждением этому являются слова индейца селькнам с о. Огненная Земля: «Этот лук принадлежит мне, потому что я его сделал» [7: 167]. Вследствие этого уже с глубокой древности можно наблюдать гендерное разделение вещного мира на «мужскую» и «женскую» составляющие, иногда даже без права взаимного пользования. Во всяком случае, исследователями упоминаются факты, зафиксированные у андаманцев [28: 41], бушменов и пигмеев [7: 152, 122], когда муж не имел права пользоваться и распоряжаться вещами жены без ее ведома.

Еще одним основанием для возникновения личной собственности было обнаружение объекта, имевшего определенную ценность, например, красивой раковины, дерева с редкой смолой или пчелиным роем и т.п. Принесенные из леса ульи у андаманцев, семангов и пигмеев также становились личной собственностью, как и лично посаженные плодовые деревья. Их плодами без разрешения хозяина можно было воспользоваться, только если они упали на землю. Андаманец, обнаруживший подходящее для производства каноэ дерево, мог объявить его своей собственностью, поставив в известность членов общины. Если дерево несколько лет оставалось невостребованным, никто не мог его срубить без предварительного разрешения владельца [28: 41]. Даже бродячие охотники и собиратели кубу на о. Суматра, с их минимальными представлениями об имуществе, при обнаружении в лесу дерева с пчелиным роем или дамарового дерева зачищали землю вокруг и делали на стволе зарубку, означавшую для других магическую формулу закрепления находки в своей личной собственности [35: 156].

Способствовал формированию личной собственности и зарождавшийся обмен. В подтверждение можно привести пример австралийских аборигенов Арнемленда, которые, не владея технологией изготовления лодок, выменивали их или отрабатывали на определенных условиях у более продвинутых иноплеменных соседей-островитян [52: 27].

Нередко в литературе можно встретить попытки отождествления личной и частной собственности, с чем, конечно же, нельзя согласиться. Специфика первобытной личной собственности заключалась в том, что она была составной частью собственности коллективной, выражая преимущественное право на пользование. Например, отказать сородичу во временном пользовании лодкой или оружием теоретически было возможно, но у многих племен это противоречило клановым традициям и даже могло грозить некими санкциями. На практике пользование чужой вещью имело ограниченный характер и предполагало хотя бы косвенное одобрение. Так, у огнеземельцев селькнам заимствование вещи без спроса встречалось лишь по молодости и неопытности. Возврат был обязателен, а в случае потери или порчи «никому не нужно было лишний раз напоминать о необходимости замены» [33: 438].

Как видно по этнологическим материалам, вопреки распространенным представлениям о первобытном гиперколлективизме, уже в мезолите институт личной собственности на движимое имущество получил выраженный статус наряду с родовой, общинной и племенной формами. Первыми объектами, закрепившимися в личной собственности, вероятно, были еда, одежда, украшения и орудия труда, добытые и сделанные личным участием.

2. Неолитическая революция и возникновение частной собственности

В ходе неолитической революции общество подверглось кардинальным переменам, первопричиной которых стало появление прибавочного продукта. По мере его преобразования в институт частной собственности родовые связи ослабевали, а раннеродовая община трансформировалась в позднеродовую. Своего рода переходная стадия между двумя типами общин прослеживается на примере высших охотников, рыболовов и собирателей неолита.

Эволюция собственности была тесно связана с природно-географической нишей, ресурсной базой ареала миграций и промыслово-хозяйственной спецификой, что видно на материале различных групп эскимосов. У всех групп в общинной или родовой собственности находились объекты, созданные совместными усилиями, например, использовавшиеся при охоте на оленей каменные изгороди, запруды на реках, общественные строения. Однако процесс изменений в представлениях о собственности уже был запущен, поскольку одни группы практиковали общинное распределение добычи [16: 93], а другие, более обеспеченные ресурсами, – посемейное [22: 119]. Вследствие суровых сезонных условий эскимосам приходилось делать семейные запасы на зиму, что способствовало распространению собственнических представлений на продовольствие, а также на орудия труда и утварь [41: 85]. У наиболее продвинутых оседлых эскимосов-уналит были зафиксированы семейные и даже личные рыболовные и охотничьи участки [22: 122].

В основе правил эскимосской общины лежало представление о невозможности пользования двумя или несколькими одинаковыми вещами одновременно, а, следовательно, и невозможности одновременного владения ими. Так, если у западногренландского эскимоса количество одежды превышало потребность, то община различными методами побуждала его поделиться с нуждающимися [46: 29]. Если членом общины изготавливался новый предмет из числа тех, которые у него уже имелись, он мог быть изъят другими общинниками в их пользование [9: 62]. Широко практиковалось пользование чужими невостребованными вещами. В связи с этим примечательно еще одно распространенное среди мезолитических и ранненеолитических племен убеждение – что собственник, не пользующийся вещью, в ней не нуждается. Например, не используемыми охотничьими и рыболовными ловушками и приспособлениями мог воспользоваться любой общинник, а владелец был обязан одолжить их. На Аляске даже считалось неудобным просить обратно вещь, данную взаймы, поскольку «по мнению эскимосов, человек, который может дать другому часть своей собственности, имеет больше, чем ему необходимо» [22: 124]. У эскимосов карибу общинник, допустивший порчу или утрату одолженного имущества, не нес ответственности, поскольку считалось, что факт передачи вещи собственником означает, что она ему не нужна [26: 263–264].

У неолитических этносов практически повсеместно прослеживалось равноправие полов в отношении движимого имущества, в том числе и в тех обществах, где статус женщины формально уже был несколько ущемлен, как, например, у эве в Западной Африке [44: 233–234]. Причем у ряда племен особые права женщин нарочито подчеркивались, а у папуасов сиане муж даже не мог войти в огород жены без ее разрешения, рискуя получить репутацию вора [49: 63].

В отличие от предыдущего этапа в раннем неолите все отчетливей стал проявляться новый пласт совместно используемой собственности – жилище, сельскохозяйственные орудия и инвентарь, предметы быта и домашние животные. Так, в переплетении и конфликте с племенной, общинной, родовой и личной собственностью, стала формироваться собственность семейная, представлявшая собой компромисс между коллективным и индивидуальным, а также начальную стадию частной собственности. Ее признаком стало появление практики дарения и наследования имущества не по родовому принципу – к братьям и племянникам, а по семейному – от родителей к детям.

По мнению Р. Г. Лоуи, домашний скот в числе другого движимого имущества изначально также был личной собственностью того или иного человека. При этом он ссылался на оленных чукчей, казахов и масаев, у которых индивидуальная собственность на скот четко прослеживалась даже внутри семьи [44: 234]. Не оспаривая, в целом, тезис Лоуи, надо заметить, что он выбрал не самые удачные примеры для его обоснования, поскольку и чукчей, и масаев, и, особенно, казахов следует отнести к продвинутым скотоводам. Их стада насчитывали многие сотни и даже тысячи голов скота, в уходе за которым, в выпасе и охране, так или иначе, принимали участие все члены семьи, приобретавшие тем самым определенные имущественные права. Применительно к упомянутым этносам следует говорить уже не о личной, а о достаточно развитой частной собственности с такими зафиксированными ее проявлениями как узуфрукт, дар, наследование по завещанию и обмен. У скотоводов индивидуализация частной собственности в рамках семейной началась раньше, чем у земледельческих народов, а наиболее четко проявилась у племен, практиковавших многоженство, когда подросший сын с матерью отделялись со своим стадом на некоторое расстояние, чтобы стада отца и сына не могли смешаться [44: 235].

По мере развития и укрепления института частной собственности стремление отдельных членов семьи к выделению их индивидуальной собственности из общесемейной все более возрастало. Например, у юкагиров добытые меха сдавалась самому старшему мужчине патриархальной семьи, но удачливые охотники уже могли самостоятельно распоряжаться некоторыми излишками. Наряду с ними стали претендовать на имущественное обособление зятья-примаки [6: 165]. У оленных чукчей даже старый и немощный глава семьи до конца держался за статус собственника стада, оберегая свои права и предотвращая посягательства со стороны сыновей. После его смерти основная часть имущества переходила «главному наследнику», в том числе и основное тавро, которым было помечено большинство оленей наследуемого стада. Фактически же каждый из детей, женясь или выходя замуж, при отделении получал определенную долю семейной собственности [2: 189–190]. У тундровых коряков новорожденный ребенок получал в дар несколько меченых важенок. К моменту достижения брачного возраста каждый из детей уже владел определенным стадом и чем старше он становился, тем крупнее оно было. Жены и снохи у коряков сохраняли права на приведенных в качестве приданного оленей. При этом, однако, старший член семьи распоряжался общим стадом, указывая, каких оленей убить на еду, на одежду, для жертвоприношения и т.д. [5: 191–192]

Древние традиции-мононормы, успешно выполнявшие свои функции в общинах охотников, рыболовов и собирателей, оказались бессильными при регулировании новых социально-экономических отношений в обществах производящих хозяйственно-культурных типов. Для разрешения численно увеличивавшихся конфликтов по вопросам собственности, наследства, завещания, дарения, обмена и др., у каждого этноса возникали правовые обычаи. Они были гораздо более гибкими и изменчивыми, во многом совпадая и в чем-то различаясь у разных племен. Зарождавшееся обычное право стало механизмом адаптации социума к новым экономическим условиям.

В период неолитического регуляторного «двоевластия» новые порядки приживались довольно медленно, сдерживая имущественную и социальную дифференциацию. Богатых общинников под страхом смерти заставляли делиться, а то и просто уничтожали у них излишки продовольствия и имущества, чтобы устранить любое проявление неравенства. Тем не менее, процесс накопления богатств продолжался, формируя множество переходных форм. Одной из них было возникновение практики кладов и тайников, например, на островах Полинезии. Богатые меланезийцы, при приближении смерти, прятали клады, которые тайно доставались их детям после раздела имущества между братьями и племянниками [29: 63].

Феномен сложного переплетения личного и коллективного хорошо прослеживается на меланезийском [14: 221] и новогвинейском материале, когда, например, представители папуасских племен сажали кокосовые или саговые пальмы не на своей собственной земле, а на существенном отдалении, у дома родственника или друга, для поддержания и укрепления родственно-корпоративных связей между потомками [15: 245]. У нивхов Сахалина часто встречалось, что лодки, сети, собаки и иное имущество составляли совместную собственность двух-трех раздельно живущих сородичей, в то время как в больших семьях, ведущих общее хозяйство, неотделенные сыновья выступали собственниками обособленного имущества, готовясь к будущей независимости [24: 378].

Дальнейшее развитие института собственности и правовых обычаев привело к формированию деликтной ответственности. Благодаря этому, практика кровной мести постепенно заменялась композицией – материальной компенсацией, как и целый ряд иных деликтов. Например, у ифугао о. Лусон муж, заставший жену с любовником, по древней традиции имел право заколоть обоих на месте, но в соответствии с нарождавшимися нормами обычного права мог потребовать значительную компенсацию, причем двойную – от любовника жены и от родственников жены [39: 119]. Также со временем нормы обычного права стали предусматривать ответственность за порчу чужого имущества, в то время как коллективистские традиции родового общества такого не предполагали [9: 60].

Совершенно естественно, что со временем проявилось стремление монополизировать владение и пользование имуществом. Для этого вещь публично табуировали, подвергали символическим действиям, означавшим, что владелец хочет сохранить ее исключительно для себя. У тех же эскимосов распространилась символическая практика, когда вещь подносили ко рту, имитируя облизывание [9: 60–61] или ставили на нее личную тамгу.

Еще с мезолита знаки семейной и личной собственности прослеживаются у многих племен в широком географическом диапазоне. Они подразумевали наложенное табу, уважались и учитывались не только родственниками и инородными общинниками, но зачастую и чужаками. Знаки изображались не только на материальных предметах, но и, как, например, у эскимосов Аляски, у продушин во льду, у которых мог охотиться лишь тот, кто ее прорубил. Эскимосы о. Кинг тамгой помечали даже куски мяса, хранившиеся на общинном складе [22: 126].

Механизмы правовой защиты развивались параллельно с самим институтом собственности. Если на начальном этапе общественное осуждение и презрение у многих племен было основным наказанием для вора, то по мере увеличения имущества, развития собственности и разложения родовой общины социальные санкции существенно ужесточились – до избиения [10: 372], уничтожения личного имущества [39: 146–147], отрезания ушей и носов [24: 585]. В исключительных случаях самосуд над вором мог закончиться его убийством. Даже известные своим миролюбием и сдержанностью папуасы арапеш, крайне негативно относившиеся к стяжательству и осуждавшие накопительство наравне с инцестом [15: 277], готовы были отстаивать свою собственность с оружием в руках. В частности, кража свиньи нередко приводила к кровопролитию и даже могла закончиться смертью [15: 247–248]. У племен, достигших более высокого уровня развития, практиковались экономические методы наказания. Так, у якутов уличенный в краже лошади, быка или коровы вор должен был «отдать скотину обратно и по ее стоимости еще в девять раз больше» [12: 35].

Неолитическая революция существенно повлияла на изменение ценностных установок и социальных ориентиров в производящих обществах. Например, тробрианцами Меланезии, по словам Б. Малиновского, обладание стало восприниматься в качестве источника величия, а богатство – как необходимый атрибут социального ранга и признаком личного достоинства [13: 112]. Имманентно присущее человеку чувство собственника, долго сдерживавшееся низким уровнем производительности труда и эгалитарными традициями распределения, обретало свободу.

3. Нормативное регулирование недвижимого имущества

в позднеродовой общине

У неолитических племен было уже достаточно четкое понимание движимого и недвижимого имущества. При этом простейшее жилище, в силу объективных обстоятельств, причислялось к первому и имело невысокую ценность. Постепенно, однако, жилище обретало некий переходный статус. Например, нивхи Сахалина лето проводили в разборных семейных жилищах, но зимой предпочитали жить в больших деревянных юртах с родственниками и свойственниками. Территория общины у нивхов раз и навсегда распределялась между семьями того рода, который впервые там поселился. Охотничьи участки вдоль речек и ручьев переходили по наследству и распределялись между сыновьями. Если братьям доставалась в удел одна речка, то они владели ею поочередно, через год. Распределенные участки хотя и обладали разной ценностью, но не перераспределялись, а оставались в постоянном пользовании одних и тех же лиц [24: 377-378].

Как правило, ресурсы территории племени лишь формально находились в его собственности, которая на практике также выражалась в системе приоритетов права пользования. Каждая община имела преимущественное право на ресурсы своей территории. Если они были избыточными, то при наличии договоренности на них могли претендовать соседние дружественные общины племени, а за ними и дальние. Так, огнеземельцы ямана предоставляли возможность добывать у себя те ресурсы, которых не было на территориях других общин, например, железный пирит для высекания огня и деревья для каноэ [43: 552]. У племен индейцев Калифорнии, в зависимости от обстоятельств, каменоломни и месторождения обсидиана могли находиться как в собственности конкретной общины, так и всего племени [7: 178]. Чем крупнее и сплоченнее была община, тем решительнее она стремилась монополизировать использование ресурсов своей территории. Отказать соседям можно было, лишь обладая достаточным военным потенциалом. Известно, что индейцы Северо-Запада Америки, например, квакиютль, ожесточенно отстаивали свое право собственности [37: 341]. Наоборот, обескровленные в междоусобицах группы становились лояльнее к просьбам соседей, например, о разрешении охотиться на их землях.

Возникновение земледелия и пастушества не только придало импульс производственному интересу к земле, но и обеспечило более тесную связь с ней, сведя абстрактное понятие территории к конкретному участку, на котором выращивался урожай или выпасался скот.

Уже на стадии развитого ручного земледелия у неолитических племен можно видеть разделение земель на категории – в зависимости от их назначения. Так, островитяне Меланезии выделяли лесные, поселенческие и сельскохозяйственные земли. Из них первые находились в собственности племени, а вторые и третьи уже в качестве родовой собственности посемейно передавались в пользование по наследству без права отчуждения [29: 59–60]. Поскольку муж и жена принадлежали к разным родам, то каждый объект земельной собственности из поколения в поколение делился при наследовании, дарении и браке, что приводило к большой пестроте и чересполосице, создавая проблемы при межевании и определении границ. Доставшийся по наследству участок после смерти пользователя переходил к его сородичам, а лично посаженные наследодателем деревья – его детям, которым предстояло договориться с собственником земли о сервитуте и режиме доступа к своему имуществу. Это стимулировало создание новых правовых обычаев, разрешавших спорные ситуации и все более вытеснявших старые нормативные традиции. По мере развития имущественных отношений в механизме устранения конфликта все чаще использовалась компенсация движимым имуществом, например, свиньями [29: 64–65].

Вероятно, создание новых норм имело прецедентный характер, поскольку у одних племен папуасов и на одних островах Меланезии встречались правовые обычаи, не отмеченные у их соседей. В частности, на о. Фиджи был зафиксирован интересный обычай, когда собственник дерева мог его срубить и забрать, но не имел права выкопать и даже коснуться топором земли, если она принадлежала другому собственнику [29: 61].

Меланезийцы являют наглядный пример и иного способа обретения земельной собственности – в результате вырубки лесов. Полученный таким образом участок становился семейной собственностью и мог наследоваться сыновьями. Судя по различавшейся от острова к острову практике, первоначально требовалось формальное согласование такого наследования «по завещанию» с родственниками отца – наследниками «по закону», которое со временем стало необязательным [29: 63–64].

Ключевая проблема процесса возникновения частной собственности на землю была не только в разграничении между отдельными индивидами некогда коллективного владения широкого круга лиц, но и в преодолении тысячелетних традиций неотчуждаемости и совместного использования природных ресурсов. Именно поэтому в сравнении с движимым имуществом и жилищем институционализация частной собственности на землю началась позже и растянулась на более длительный период. Примеры племен мунда и ораонов в Центральной Индии демонстрируют, как гиперколлективизм родовой общины, основного владельца земли, мог сводить на нет любые частнособственнические интересы ее отдельных членов [36: 95].

Еще одним фактором, долгое время сдерживавшим собственность на землю, был примитивный уровень земледелия. Использование каменных топоров не позволяло расчищать большие лесные площади под новые участки, в то время как почва истощалась всего за несколько лет. Пример земледельческих племен Амазонии и Северной Америки показывает, что оставление поселений и плантаций, периодические перекочевки, препятствовали формированию чувства привязанности к земле и сводили понятие собственности лишь к пользованию [36: 96–97].

После свершившегося в неолите первого общественного разделения труда на земледелие и скотоводство вопрос земельной собственности вышел на новый уровень. Помимо увеличения производительности труда это разделение положило начало обмену продукцией и возникновению у собственника нового полномочия – распоряжения землей. Институционализация семейной собственности на движимое имущество всячески стимулировала этот процесс и в сфере недвижимости, как у племен, перешедших к производящему хозяйству, так и у высших охотников, рыболовов и собирателей.

Безусловно, на начальном этапе варианты распоряжения были весьма ограниченными, предполагая, главным образом, дарение детям и наследование земельных участков «по завещанию». Например, у охотников ведда в качестве подарков и приданого могли выступать холмы с пчелиными роями или пещерами, речные заводи и даже небольшие речки [51: 111–112]. Одинокие бездетные старики могли передавать свои земельные участки по договору пожизненного содержания. Особого внимания в практике ведда заслуживает факт вручения вместе с землей знаков, подтверждающих «законность» передачи и перехода собственности – отполированного кварцевого камня, зуба или срезанной пряди волос владельца [51: 113–114]. В случае возможного возникновения спорных ситуаций после смерти дарителя или наследодателя эти «свидетельства» должны были подтвердить факт передачи, добрую волю и осознанность действий.

Сельскохозяйственные участки, находившиеся на значительном отдалении от поселения владельцев, могли быть переданы для обработки другой общине по договору за часть урожая. Но о. Новая Гвинея и в Меланезии срок передачи права на пользование землей, как правило, был равен одному сельскохозяйственному году. Субъектами таких правоотношений первоначально выступали кланы, а по мере укрепления института частной собственности – семьи. Очевидно, представителей чужих кланов и линиджей от самозахвата и использования земельного участка без предварительного согласования с потомками прежних хозяев удерживали не только религиозные представления и опасения мести со стороны духов [37: 355–357], но также и санкции новых правовых обычаев.

У племен ифугао филиппинского о. Лусон частная собственность также начала утверждаться в форме семейной. Отчуждение части семейной земли производилось лишь в случае крайней нужды и регистрировалось сложными и торжественными церемониями, в которых принимали участие близкие родственники собственника и приобретателя [25: 41]. Очевидно, подобная практика имела место и в других регионах ойкумены, по крайней мере, она была зафиксирована и на о. Фиджи [44: 226].

В отсутствие письменности эти церемонии фиксировали общественное внимание на фактах смены собственника и совершения сделки в соответствии с нормами обычного права. Кроме того, церемонии служили для выражения самого понятия собственности. В бедном на абстрактные понятия языке ифугао семейная собственность обозначалась как «то, для передачи чего путем продажи необходима церемония ibuy». Личная же собственность обозначалась как «то, для передачи чего путем продажи церемония ibuy не нужна» [25: 39]. Вообще ифугао, несмотря на ярко выраженный коллективизм их отношений, являют собой пример неолитических ручных земледельцев с достаточно развитыми для первобытности представлениями о собственности, отчуждении имущества, сервитуте, займе, залоге, обязательствах, аренде, дарении, наследовании и т.д., отраженными в их обычном праве.

По мере укрепления института земельной собственности в неолите ширились и варианты ее распоряжением. С развитием договорного обычного права земля все чаще становилась объектом различных сделок на семейном, родовом, общинном, племенном и даже межплеменном уровнях. Любопытный пример этого можно видеть в Южной Индии, где скотоводы тода к взаимной выгоде сдавали часть своих земель в бессрочную аренду пришлым племенам бадага, получая взамен продукты земледелия [47: 6].

Конечно, родовые традиции повсеместно и c разной долей успеха оказывали сопротивление развитию операций с землей и новым формам наследования, например, на отдельных островах Меланезии [37: 320]. В то же время по оценке Р. Г. Лоуи, на соседних меланезийских островах Торресова пролива у каждой скалы и колодца был свой хозяин, а единственным участком общей земли была деревенская улица [44: 227].

Частное землевладение в Полинезии ушло еще дальше, как и социальная стратификация. Многие острова, например, Маркизского архипелага были поделены буквально до клочка земли, и собственники рьяно блюли свои ресурсы [23: 39]. Нарушение племенных границ часто служило поводом для вражды и боевых столкновений, вследствие чего на некоторых островах прибрежные жители лишь по ночам могли пробираться во внутренние долины, чтобы тайно набрать там питьевой воды [23: 129]. На ряде архипелагов и островов четко прослеживается обретение права частной собственности на землю в результате завоеваний и возникновения племенной аристократии во главе с вождями. Поколение за поколением они сдавали простым общинникам участки в долгосрочную аренду и формировали в своих интересах систему обычного права, предусматривавшую много оснований для разрыва отношений с арендаторами и закреплявшую социальное неравенство и различные формы эксплуатации [37: 359–361].

Безусловно, существовали локальные переходные варианты, например, с доминированием общинной собственности на архипелаге Самоа или семейной – на о. Ниуэ. У маори Новой Зеландии земля хотя и находилась в племенном владении, но практически каждый воин, претендуя на тот или иной участок, всячески старался обосновать особую связь с ним. Он мог приводить разные аргументы, например, что «там лежат кости его отца или деда, или они когда-то там отдыхали; или что его пуповина была перерезана там; или там пролилась его кровь; или он был там проклят; или участвовал в войне, в результате которой эта земля была захвачена; или что его жена является владельцем по происхождению; или по приглашению владельцев жить там» [36: 94]. Подобные факты свидетельствуют о росте частнособственнических интересов и попытках обойти коллективистские традиции посредством апелляции к памяти предков и иным религиозно-мифологическим сюжетам.

Переход пастушеских племен к типам кочевого и полукочевого скотоводства повлек конфликты с соседями, что еще больше способствовало регламентации территориальных отношений и усилению чувства собственности на уровне племени, рода и семейной группы. Границы между чужими землями старались фиксировать с учетом естественных природных объектов – рек, ручьев, озер, валунов, холмов, гор, горных склонов и т.п. При отсутствии таковых устанавливались искусственные пограничные знаки – столбы, камни и т.п. – считавшиеся неприкосновенными. Тсвана и другие племена Южной Африки, сооружая хижины или краали по пути перекочевок, утверждали свои права на ближайшие земли [37: 344]. Близкий выпас двух стад был чреват возможностью смешения животных и спорами при их разделении, которые могли иметь тяжелые последствия. Поэтому нарушение границ в обычном праве многих скотоводческих племен считалось не просто проступком, а преступлением, требующим наказания.

На практике последствия наследования, дарения, обмена, купли-продажи и аренды приводили к такой запутанности земельных отношений между отдельными группами, что, по словам востоковеда-тюрколога В. В. Радлова, у казахов, например, было просто «немыслимо представить себе ясную картину разделения всей территории» [17: 254–255]. Усложнялись эти отношения и вследствие ширившихся операций по отчуждению земли, поскольку рост поголовья скота побуждал к приобретению новых участков, а его снижение – к стремлению продать землю более состоятельному соседу или к передаче во временное пользование за определенную плату.

У многих пастушеско-кочевых племен высокая конфликтность поземельных отношений способствовала возвышению вождя как высшего регулятора и распределителя. На примере скотоводов готтентотов и ряда племен банту Южной и Восточной Африки можно видеть формирование представления о том, что вся земля принадлежит вождю племени, который имел право на часть любого дохода с нее, будь то охотничья добыча или найденный пчелиный рой [37: 344].

Надо заметить, что древние коллективистские традиции уступали свои позиции новым социально-экономическим отношениям и нормам достаточно постепенно. Длительное время они сосуществовали параллельно, дополняя друг друга в сфере нормативного регулирования распадавшегося родового общества. Так у якутов, чье общественное устройство некоторые авторы характеризовали как коммунистическое [36: 94], в поддержание традиций совместного пользования всеми ресурсами периодически производилось перераспределение земель между родовыми общинами, а внутри их – между родами. Однако и у них появился обычай, когда каждый, кто «с ведома и дозволения родоначальников и родников» вкладывал свой труд в вырубку леса, осушение болота или ограждение покосов, «в вознаграждение трудов и убытков» мог получить этот участок в личное пользование на десять лет [20: 217]. У гораздо более продвинутых в плане развития имущественных отношений казахов зимние стойбища были в частной собственности семей и отдельных лиц, но летние считались собственностью всего рода, и каждый его член мог разместиться со своим стадом в любом свободном месте по согласованию со старейшинами [17: 256].

Очевидно, что институционализация семейной собственности на землю претерпела серьезные сложности, поскольку она изначально воспринимались как исключительно общественная собственность и ассоциировались с коллективным владельцем – племенем, общиной или родом. Неолитическому человеку было проще осознать исключительные права на лично построенное жилище, выращенный урожай, полученный при разведении скота приплод. Однако при активном участии потестарных структур в лице вождей и старейшин в нормативную систему неолита постепенно включались правовые обычаи, закреплявшие не только передачу права владения и пользования землей внутри большой семьи, но и различные новые варианты распоряжения.

Заключение

Завершая попытку примерной реконструкции генезиса и особенностей становления нормативного регулирования начальных форм и видов первобытной собственности, надо отметить, что этот институт нельзя рассматривать с позиций его современного понимания, которое возникло, по сути, лишь на рубеже Средневековья и Нового времени [30: 260–261]. В каждую социально-экономическую эпоху и нормативное регулирование, и собственность, и право собственности, будучи явлениями универсальными, имели свои черты и характеристики, неуклонно усложняясь и отражая социальную структуру, в которой функционировали.

Вопреки кабинетным утверждениям о первобытном гиперколлективизме, данные юридической и экономической антропологии свидетельствуют о тесном переплетении в родовой общине коллективистского начала при пользовании охотничье-промысловыми ресурсами с выраженным индивидуализмом в сфере владения и, особенно, пользования предметами материальной культуры. Уже с глубочайшей древности шло формирование иерархично-уровневой системы: собственность племенная, общинная, родовая и личная. Феномен личной собственности заключался в том, что в условиях неразвитости имущественных отношений она долгое время фактически представляла сочетание коллективного владения с индивидуально-семейным пользованием. Любая личная собственность, превышавшая потребности индивида или не использовавшаяся им в течение определенного времени, могла перейти в пользование к другому члену рода, реже – к инородному члену общины.

Неолитическая революция катализировала развитие имущественных отношений, став переломным моментом в генезисе и эволюции разных форм собственности. Через множество переходных состояний на основе родовой и личной собственности формировалась семейная – первая форма частной собственности, для которой было характерно не только владение и пользование, но и распоряжение, объектно-субъектная сфера которого неуклонно расширялась, фиксируясь в новых правовых обычаях. Нормативное закрепление права частной собственности на землю шло пропорционально увеличению населения и сокращению земельных ресурсов, став результатом урегулирования внутриклановой и внутриобщинной конкуренции.

Важно подчеркнуть особую роль вождей и старейшин в процессе институционализации частной собственности, сначала на недвижимое имущество, а позднее и на землю. Как показывают реальные примеры, вожди и старейшины выдвигались из наиболее успешных и богатых общинников, которые через свой авторитет и полученные потестарные полномочия закрепляли социально-экономические изменения неолитической эпохи в нормах обычного права, в том числе и право собственности, зачастую вопреки древним эгалитарным традициям родовой общины. Фактически, формировавшаяся в неолите система обычного права пришла на смену прежним мононормам в значительной мере для того, чтобы стабилизировать во все более стратифицирующемся обществе социально-экономические отношения, осложнившиеся вследствие развития института частной собственности. Дальнейшее развитие этот процесс получил уже за пределами распавшегося родового общества – в рамках позднепервобытной (гетерогенной, соседско-большесемейной) общины, что заслуживает рассмотрения в рамках отдельного исследования.