Ego-documents as means of constructing personal and family history: the instance of Peter and Mikhail Gerasimovs

Golubinov Iaroslav PhD in History Senior Scientific Associate, Institute of History and Archeology of Ural Branch of the Russian Academy of Sciences 620990, Russia, Sverdlovskaya oblast', g. Ekaterinburg, ul. Sof'i Kovalevskoi, 16 i.golubinov@gmail.com

Значение документов, которые обычно называют «источниками личного происхождения», для исследования прошлого не вызывает сомнений. Такие источники (дневники, разного рода переписка, мемуары) всегда пользовались вниманием исследователей, поскольку сведения, которые можно почерпнуть из подобного рода текстов, проливают свет на сферы жизни общества и отдельных его представителей, обычно мало и вовсе не получающие освещение в официальном документообороте. Однако долгое время внимание исследователей привлекали исключительно документы, авторы которых так или иначе повлияли на историческую судьбу государств и народов (монархи и их приближенные, прославленные полководцы, выдающиеся литераторы и ученые). Тексты, вышедшие из-под пера менее заметных исторических фигур, скорее рассматривались как дополнительный источник анекдотов, курьезов об их более великих современниках. Таким образом, чем ниже стоял человек на социальной лестнице, тем слабее звучал его голос и тем ниже были шансы на широкое распространение его писем, мемуаров или дневника. В таких условиях тексты могли уцелеть, если представляли, например, ценность для семьи, поддерживая и подпитывая родовую память, позволяя укрепить связь между поколениями. Кроме того, источники личного происхождения от людей, обладавших значимостью на локальном уровне, могли заинтересовать любителей-краеведов, черпавших в таких документах сведения, не уловленные и не отображенные органами центральной власти и местного самоуправления в официальном делопроизводстве или, допустим, не нашедшие место на страницах прессы.

Долгое время такая модель обращения с источниками личного происхождения оставалась нормой, однако в течение ХХ в. произошел «очевидный дрейф исследовательского интереса историка от изучения событий к изучению состояний. Именно в рамках этого дрейфа актуализировались такие проблемы, как этничность, религиозность, идентичность, гендер, имагологические исследования, история эмоций, исследования памяти и ейджинговые исследования, а также многие другие изыскания, маркирующие те или иные проявления индивидуальности и коллективности» ^{[10, с.6]}. После таких масштабных изменений, естественно, традиционное прочтение источников личного происхождения перестало быть единственно возможным, а перед исследователями открылось множество путей интерпретации текстов прошлого (новые возможности методологических подходов и связанные с ними достижения историографии проанализировала, например, М.Н. Филатова ^[15]).

Даже привычная терминология («источники личного происхождения») за последние годы изменилась в пользу заимствованного из зарубежной историографии термина — «эго-документ». Под последним понимается «такой тип текста, в котором доминирует авторская (субъектная) составляющая линия. Телеология эго-документов может быть описана эгоцентрической формулой: "я-в-мире"» ^{[11, с. 14]}. Новые рамки существенно увеличивают количество документов, прибавляя к уже привычным мемуарам, дневникам и эпистолярным текстам еще и разного рода исповедальные нарративы (вырывая, таким образом, из номенклатуры делопроизводственной документации, например, прошения, жалобы, автобиографии, т.е. все то, где максимально выражена самопрезентация субъекта).

Задача исследования эго-документов, таким образом, не только и не столько выявление подлинных, объективных событий прошлого, сколько обращение к субъектности (agency) и субъективности автора, т.е. его целеполаганию и действиям, а также мировоззрению и восприятию объективной реальности ^[20]. В этом видится достоинство нового взгляда, хотя прежде именно субъективность числилась среди недостатков источников личного происхождения. Одним из способов работы с эго-документами, в таком случае, может быть анализ конструирования автором своей идентичности и манипуляции для этого с личной и семейной памятью (цензурирование или, наоборот, придумывание несуществующих эпизодов). Подобная рефлексия по поводу идентичности и постоянное прорабатывание эпизодов собственной жизни для выстраивания наиболее приемлемого жизненного нарратива с точки зрения как общества и государства, так и самого создателя эго-документа, хорошо описана, например, в монографии Йохена Хелльбека на материалах нескольких советских дневников 1930-х гг. ^[16]

Данная статья посвящена как раз одному такому эпизоду выстраивания личной и семейной памяти на примере конструирования (авто)биографий двух братьев, Михаила и Петра Прокофьевичей Герасимовых, которые создавали как они сами, так и их ближайшие родственники, сестра Ксения ^[5] и дочь Розмари ^[19]. Каждый из них избирает особого рода стратегию использования эго-документов, обозначение и анализ которых и составляет главную цель статьи.

Возвращаясь к проблеме исследования источников личного происхождения в рамках традиционной парадигмы, можно сказать, что обращение к истории братьев Герасимовых вполне удовлетворяет основным задачам позитивистской историографии: изучение оставшихся документов позволяет пролить свет на обстоятельства нахождения россиян в составе французской армии в годы Первой мировой войны. Одновременно с этим, рассмотрение сохранившихся свидетельств в качестве эго-документов дает любопытную картину переживания, во всех смыслах этого слова, указанными лицами нескольких важных периодов истории России и всего мира. О каких-то событиях личной и семейной истории в данном случае можно именно догадываться по умолчаниям в эго-документах и сознательной, по-видимому, цензуре воспоминаний о близких.

Вначале стоит сказать о некоторых внешних обстоятельствах, которые определили появление ряда эго-документов семьи Герасимовых.

В годы Первой мировой войны в армиях некоторых из воюющих стран были образованы соединения, состоявшие из представителей одной нации. Как правило, это были волонтеры, наподобие так называемого еврейского легиона в британской армии, армянских подразделений во французской и русской армиях.

Во Франции иностранцам из союзных и нейтральных стран в августе 1914 г. было разрешено вступить в ряды знаменитого Иностранного легиона, в котором были образованы специальные дополнительные подразделения для добровольцев призывного возраста, которые не успели (или не захотели) уехать из-за начала войны к себе на родину. Численность волонтеров, прошедших через легион, до сих пор не совсем ясна; по-видимому, она превышает два десятка тысяч человек. По крайней мере, известно, что добровольцами в Доме Инвалидов в Париже записались «представители свыше 40 народов Европы, Северной и Южной Америк, Африки, Азии, включая 111 японцев и 15 китайцев. По данным на 1 января 1915 г., в тройку лидеров самого большого количества волонтеров вошли: итальянцы (4913 человек), русские (3393) и швейцарцы (1467 человек)» ^{[1, с.41]}. Среди добровольцев были как представители нейтральных стран, так и эмигранты или граждане держав Антанты, которые не захотели или не сумели попасть в армии своих государств. Судьба русских добровольцев, воевавших в составе частей легиона на Западном фронте и Балканах, за последние годы стала предметом специальных штудий ^{[1, 2, 6, 8, 14]}. Некоторые из добровольцев сделали удивительные карьеры в легионе и вообще французской армии: среди таких людей особенно выделяется, например, фигура Зиновия Пешкова (Залмана Свердлова), родного брата большевика Якова Свердлова ^[11].

Случай Пешкова-Свердлова интересен также тем, что попавший в начале войны в легион русский эмигрант за 12 лет до этого отказался по сути от своего прежнего имени, религии и практически порвал связи с семьей. Для Пешкова, судя по всему, с этого акта началась новая жизнь. Отречение от прошлого было символически закреплено службой в легионе, где существовала традиция не спрашивать имя завербованного туда солдата.

Если Пешков изменил имя и фамилию публично и никогда не делал из этого тайны (для него это был, прежде всего, особый жест, символический акт расставания с прошлым), то другие эмигранты зачастую меняли имена и фамилии, не привлекая к этому особого внимания, поскольку скрывались от преследования полиции. Именно так поступил русский эмигрант, большевик Петр Прокофьевич Герасимов (1886–1979), взявший себе псевдоним Марк Юльевич Волохов (видимо, в честь популярного среди радикально настроенной российской молодежи героя романа Гончарова «Обрыв») и во многом повторивший (вступление в легион, успешная карьера во французской армии) путь более известного Пешкова ^[8]. Случай П. П. Герасимова привлекает внимание, потому что его биография невольно стала частью проекта по конструированию индивидуальной и семейной памяти сразу у нескольких человек.

К сожалению, русский и французский этапы биографии П. П. Герасимова можно воссоздать только через внешние по отношению к нему источники: полицейские рапорты, документы военного министерства и короткие информационные сообщения в прессе. Рожденный в семье путевого обходчика и не получивший толком образования, П. П. Герасимов в юности оказался среди революционеров-большевиков, причем проявил, судя по всему, незаурядный талант при осуществлении подпольной деятельности и особенную храбрость во время побега из-под стражи и эмиграции во Францию в 1906 г. ^{[5, 10]}. Зачисленный офицером в третий маршевый полк Иностранного легиона, П. П. Герасимов, он же Марк Волохов, остался во Франции даже после отъезда значительной части русских добровольцев обратно на родину в 1915 г. и не присоединился к бригадам, посланным из России на Западный и Балканский фронты в 1916 г. ^[8] Затем последовали переводы с одного театра военных действий на другой, причем боевые заслуги офицера Марка Волохова были отмечены высокими наградами, вплоть до одной из степеней ордена Почетного Легиона ^{[6, с. 228]}. После Первой мировой войны Марк Волохов, уже никогда больше не использовавший, по-видимому, свое настоящее имя, остался в рядах французской армии и, выучившись летному делу, принял участие в Рифской войне в Северной Африке. «Ещё в 1922 г. Волохов получил французское гражданство, а в 1930 г. вышел в отставку. Однако в 1939 г., с началом Второй мировой, снова был призван на военную службу для подготовки лётчиков и упоминается в 1940 г. уже в чине майора среди пленных офицеров, которые были репатриированы обратно во Францию по причине ранения или болезни. Известно, что Волохов участвовал в Сопротивлении, был арестован в 1943 г., но сумел выжить и спокойно прожил до 1979 г.» ^[8].

Немногочисленные эго-документы, оставшиеся от П. П. Герасимова (Марка Волохова), в которых он хоть как-то обозначил свою идентичность (в известных благодаря исследованию его дочери письмах поднимаются другие темы), — это автобиографические справки для получения французского гражданства, в которых вымышлено все (например, имена родителей, место рождения) кроме нескольких фактов (копии бумаг П. П. Герасимова были любезно предоставлены хранителем Русской коллекции архива Университета Лидса Ричардом Дэвисом). По-видимому, П. П. Герасимов вписывал сведения, которые были у него в поддельном паспорте, который он во время бегства из России получил от товарищей по партии.

Брат Петра Герасимова, Михаил, также вступил добровольцем в Иностранный легион, воевал два года, но все же вернулся в Россию и активно участвовал в революции 1917 г. и Гражданской войне. М. П. Герасимов, получивший известность как один из пролетарских поэтов очень левых взглядов, основатель группы «Кузница» ^[9], оставил несколько текстов, в которых отразил свой фронтовой опыт ^[3] и обрисовал свое прошлое в автобиографии 1925 г., предназначенной для публики ^[4].

В последнем документе М. П. Герасимов постарался реконструировать идеальный для первых лет советской власти жизненный путь писателя и поэта новой эпохи. Сначала идет вполне каноничная история жизни пролетария-революционера: «родился в сентябре 1889 г. в железнодорожной будке», «с 9 лет работал на железнодорожном полотне, одернивал насыпь у моста, полол траву», «учился в Кинельской двухклассной школе, а потом в Самарском железнодорожном техническом училище», где вступил в РСДРП(б). М. П. Герасимов упоминает, что он «жил с братом на конспиративной квартире», но «осенью 1907 года квартира провалилась, арестовали с оружием и бомбами». Последовавшее бегство (без смены имени) за границу (по пути во Францию — встреча с В. И. Лениным в Финляндии) принесло много трудностей: в Нанси «поступил на доменные печи», в Льеже «катал вагонетки», «долбил забойщиком», «работал на паровозостроительном и пушечном заводе», в Париже «сначала мыл окна в ресторанах, затем работал на автомобильном заводе Рено слесарем», «работал электромонтером». Но именно в Париже М. П. Герасимов начал ощущать потребность выразить свои чувства в слове, стал писать стихи, переписывался с Максимом Горьким, в поисках новых впечатлений ходил в морские рейсы простым матросом. Свой военный опыт М. П. Герасимов суммировал в нескольких строках: «с начала европейской войны служил волонтером во французской армии, во 2-м иностранном легионе», «участвовал в боях на Марне, в Шампани, Аргонне», «был контужен около Реймса (форт Сент-Тьери)», а «осенью 1915 года вместе с другими волонтерами был выслан в Россию за неподчинение властям и пропаганду против войны. Весной 1916 года арестовали: сидел на гауптвахте в Самаре, а потом отдан под надзор в 4-й запасный саперный батальон», затем последовала работа на разных постах в годы революции и Гражданской войны.

Видно, что в своем «автобиографическом письме» и в стихах М. П. Герасимов неустанно подчеркивал свое противостояние со свергнутой в 1917 г. властью, принадлежность пролетариату и приверженность теме труда (даже названия стихотворений очень типичны для того времени: «Шахта», «В купели чугуна», «Кочегар»). Любопытно, что после создания цикла автобиографических рассказов о Первой мировой войне «Цветы под огнем» (в том, что в основе рассказов лежат подлинные события, нет никаких сомнений ^[6]) М. П. Герасимов к военной теме в своем творчестве не возвращался и, что особенно интересно, никак более публично не вспоминал о своем брате, хотя заслуги последнего как подпольщика — борца с царским режимом несомненны. По-видимому, М. П. Герасимову казалось опасным упоминать о наличии родственника — французского офицера, к тому же эмигранта, предавшего свои прежние идеалы и навсегда оставшегося во Франции подобно уже упоминавшемуся Зиновию Пешкову, о котором тоже долго предпочитали не вспоминать в СССР.

Имя Петра (да и Михаила, подвергшегося репрессиям и погибшего в конце 1930-х гг.) возникло из небытия в воспоминаниях их сестры Елены, о которой умолчал в своих текстах Михаил, но упомянул в одном из автобиографических документов для получения французского гражданства, смешивая вымышленную и реальную биографии, Петр. Е. П. Герасимова-Колесникова вполне в духе времени (запись и публикация воспоминаний относятся к 1977 г. ^[5]) постаралась (по-видимому, ей помогли в этом журналисты и краеведы) вписать их биографии в общеисторический, правильный с точки зрения идеологии, контекст. В своих воспоминаниях (рукописный их вариант хранится в Самарском литературном музее им. Максима Горького и был любезно представлен хранителем фондов д.ф.н. М. А. Перепелкиным), опубликованных в газете «Волжская коммуна», Е. П. Герасимова-Колесникова воспроизводит во многом нарратив, заданный ее братом Михаилом: бедная семья выходцев из крестьян («играли пустыми консервными банками и обертками шоколадных конфет, которые выбрасывали пассажиры из окон мягких вагонов»), отец — рабочий на железной дороге, братья учились, но их учебу прервала подпольная работа (причем сестра помогала братьям) и последовавшие затем аресты и эмиграция. Участие братьев в войне 1914–1918 гг. Е. П. Герасимова-Колесникова описала так: «Михаил и Петр добровольно вступили во французскую армию. Они очень тосковали по родине и считали, что, сражаясь с ее врагами, помогают своему народу. Но очень скоро и Михаил и Петр стали вести среди французских солдат антивоенную агитацию, разоблачая империалистический характер войны». То, что П. П. Герасимов воевал под другим именем и был офицером, Е. П. Герасимова-Колесникова не упоминает.

Таким образом, оба брата, по словам Е. П. Герасимовой, были правоверными большевиками, много сделали для победы пролетариата, но были вынуждены скрываться от полиции и бежали из страны. В годы Первой мировой Петр, по словам сестры, «в одном из боев погиб» и «не дожил до светлого часа пролетарской революции». Искренне она верила в смерть брата или же, как и Михаил, скрывала неудобного родственника за границей, установить пока не удается. Известно, что П. П. Герасимов переписывался с семьей до начала войны (в этой переписке подтверждается его псевдоним), но, видимо, эта связь прервалась после августа 1914 г. Собственно, Е. П. Герасимова-Колесникова не только проводит цензуру семейной памяти, представляя обществу правильный (и, добавлю, безопасный для нее и родственников) вариант прошлого относительно Петра, но проводит ту же операцию и с Михаилом. Этот, по ее словам, «поэт-большевик, активный участник трех революций, ушел из жизни в расцвете творческих сил». Таким образом, умалчивается о его конфликте с партией и выходе из нее в начале 1920-х гг., равно как и об аресте и гибели в ходе репрессий второй половины 1930-х гг.

Третья попытка воссоздания биографии П. П. Герасимова произошла благодаря усилиям внебрачной дочери Марка Волохова, уже во взрослом возрасте узнавшей о своем происхождении и постаравшейся разобраться в хитросплетениях генеалогии ^[19]. В отличие от своей тетки, Розмари Уикли, выросшая в Великобритании, постаралась вписать биографию отца в свое представление о высшем свете Российской Империи, к которому, в этом она не сомневалась, он принадлежал.

Интересно, что воспоминания (и одновременно исследования о предках) Розмари Уикли носят символическое название «Крылатый лев: в поисках идентичности». В отличие от своих родственников в России она не обладала информацией о реальной биографии своего отца, первоначально не зная ничего кроме его имени — Марк Волохов — и немногих сведений о его жизни во Франции ^{[19, p. 41]}. Собирая по крупицам информацию о своем происхождении, она смогла выяснить, например, что Марк Волохов получил ранение в голову и имел металлическую заплатку ^{[19, p. 42]}. Расследуя обстоятельства своего рождения, Розмари Уикли внезапно для себя самой столкнулась с обширным миром русской эмиграции и особым типом культуры, сохраненным эмигрантами. Марк Волохов открылся ей как хранитель старинных русских традиций (в этом ее убедили свидетельства людей, знавших его во Франции, и немногочисленные письма, копии которых ей удалось получить ^{[19, p. 80-85]}), а также человек, следящий за современной ему советской культурой (например, он ценил поэмы Твардовского и читал книги Солженицына). По-видимому, он думал и о своем российском прошлом, критически оценивая полученный на родине опыт. Так, в письме к своему боевому товарищу, князю Оболенскому, Марк Волохов (бывший подпольщик-большевик!) предостерегает адресата от болезни левизны ^{[19, p. 87]}. Изучая доставшиеся ей письма и немногочисленные официальные документы, а также используя свидетельства еще остававшихся в живых ветеранов Иностранного легиона и французских родственников Марка Волохова, Розмари Уикли попыталась реконструировать непротиворечивую биографию своего отца ^{[19, p. 95-96]}, объясняя с позиции здравого смысла противоречия и умолчания (он говорил несколько раз родственникам, что происходит из Самары, а в документах написано Лодзь и т.п.). Это увело ее в причудливые генеалогические изыскания предков в «Register of Boyars» (возможно, имеется в виду «Бархатная книга») и других подобных справочниках, когда она попыталась совместить биографии отца и настоящих носителей фамилии Волоховы среди русских дворян.

Таким образом, перед нами предстают как минимум четыре попытки конструирования личной и семейной истории, которые все несут следы недоговорок, умолчаний, цензурирования памяти вследствие требований идеологии и политической конъюнктуры и даже откровенной лжи относительно прошлого. Братья Герасимовы и их сестра активно используют эго-документы для исключения друг друга из своего прошлого или обозначения приемлемых для себя ролей таким образом, чтобы настоящее не пострадало от событий прошлого. Четвертый участник реконструкции, Розмари Уикли, свободна от идеологической предубежденности, но, идя вслед за эго-документами отца, вынуждена строить фантомную реальность, чтобы хоть переизобрести свою идентичность из-за внезапно открывшейся правды о происхождении.

Случай братьев Герасимовых демонстрирует разнообразие возможных стратегий использования эго-документов для конструирования личной и семейной истории.