Mythological components in the structure of legal consciousness of the representatives of legal professions

Alimova Yuliya Nikolaevna PhD in Philosophy Postgraduate student, the department of Philosophy, Moscow State Institute of International Relations of the Ministry of Foreign Affairs of the Russian Federation 119571, Russia, g. Moscow, ul. Prospekt Vernadskogo, 76, of. 4105 ad_personam@bk.ru Other publications by this author

Когда-то А. Камю написал: «Ностальгия по Единому, стремление к Абсолюту выражают сущность человеческой драмы». Человеческая драма, однако, состоит не в том, что человек способен предполагать существование чего-то, превосходящего его эмпирическое присутствие в этом мире. Драма – в том, что из самого наличия стремления к Абсолюту не следует, что жажда такого единения будет утолена ^{[1, с. 32]}. Именно эта жажда, по мнению религиозных мистиков, лежит в основе тяги человечества к священному; а по мнению многих философов – в основе тяги к познанию. Строго говоря, не так уж важно, объективируется ли при этом Абсолют; или же остается лишь допущением разума или чувства. Именно неудовлетворенность жажды Абсолюта, то, что Платоновский Сократ называл в «Пире» «эротизмом» познания, составляет основу внутреннего роста, заставляет человека превосходить самого себя, искать «своего героя», познавать окружающий мир и стремиться сделать его более совершенным. Вместе с тем, существует риск перепутать фантазию и действительность, обычного человека и героя, идеальный мир «сверхсилы» и действительные возможности и границы «наведения порядка» – не в бытии-мышлении, а в реальной жизни.

Другая проблема, понятная, пожалуй, только человеку, – конфликт должного и сущего. Идеализация действительности, стремление представить ее такой, как если бы она соответствовала Абсолюту, «поднялась» до него, – один из самых мощных рычагов саморазвития новоевропейской культуры, поиска оптимальных путей совершенствования природной и социальной действительности, один из наиболее очевидных «внешних» импульсов развития науки и техники. Преобразование социокультурной действительности в этом перечне занимает, пожалуй, самое почетное место. Прежде всего потому, что подобная цель ставить перед человеком «сверхзадачу»: являясь частью социокультурной действительности, он, чтобы преобразовать ее, должен вначале преобразовать самого себя. Решение названной «сверхзадачи» может проходить различными путями. Религиозные мистики обращаются к таким практикам, как пост и молитва, христиане стремятся помочь ближнему; философы ищут нравственного совершенствования, поэты и художники несут людям радость и трагизм в ощущении бытия; и все они опираются на путь духовного движения, основанного на личном (а это значит, не лишенном социального значения) делании.

Другой путь изменения социокультурной действительности «в лучшую сторону» – совершенствование отношений и связанных с ними институтов. Если личное совершенствование требует уединенной внутренней работы, а его результаты никогда не могут считаться окончательными, то преобразование отношений и институтов – путь объективированных побед и поражений, результаты которого могут быть закреплены как исторические победы или поражения. При этом анализ опыта поражений, возможно, дает для развития таких институтов больше, чем рапорты о победах: стремление совершенствовать общество ничего не стоит, если, сталкиваясь с трудностями, отступает, либо начинает «ломать» окружающую действительность под свои, часто очень ограниченные, представления о том, какой она должна быть. Тем ценнее жизнеспособные объективации желательных перемен, способные поддерживать по-настоящему ценные тенденции развития социальной действительности ^{[2, с. 78]}. Среди объективаций такого рода – историческое развитие права. Ни в коем случае не стремясь отразить историю развития права в полной мере, обратимся к изучению такой актуальной темы, как снятие разрыва между должным и сущим в правоотношениях за счет мифологизации некоторых категорий, составляющих основу современного правосознания и представляющих собой «мостик» между ценностными основаниями права и собственно юридическими нормами.

Актуальность обращения к данной проблематике связана с теми радикальными трансформациями, которые переживает современное право в эпоху глобальных перемен и очередных ценностных инверсий. Признавая, что конкретные параметры ценностного сознания историчны, не будем тем не менее забывать об относительной устойчивости «ценностного ядра», выступающего маркером той или иной культурной общности: при всей гибкости локальных, временных и ситуационных интерпретаций, некоторые его фрагменты последовательно выступают от лица «универсалий». Такие фрагменты обычно сохраняют способность встраиваться в контексты повседневных практик, нередко имеющих прямо противоположное содержательное наполнение, – и при этом воспринимаются в качестве «культурных констант». Важно также подчеркнуть, что ценности не являются исключительно рациональными конструкциями сознания. Немалую роль играет иррациональное содержание ценности, влияющее как на саму ценность, так и на ее выражение в различных областях культуры (в том числе, в праве).

Таким образом, стоит обратить внимание на изначально амбивалентный характер ценностей. Он существует не потому, что у любой ценности есть возможная альтернатива, «анти-ценность»; но потому, что действительное значение того или иного явления, суждения или устремления не является чем-то неизменном. Но, напротив, зависит от конкретных социокультурных практик, в которые «вписан» человек – не важно, идет ли речь об индивиде или группе.

Одной из наиболее значимых категорий в области права с древнейших времен выступает категория справедливости. Обращаясь к методу философско-культурологического анализа, попробуем рассмотреть наиболее значимые результаты трансформации данной категории в современном социуме с точки зрения поиска зависимости изменения ценностного и собственно правового содержания понятия «справедливость» от социокультурных трансформаций эпохи глобализации. Категория «справедливости» отражает широкий пласт социальных отношений, связанных с представлениями о положенном воздаянии. В религиозных культах, как и в системе наказаний и поощрений, справедливость канонизирует бытующие ожидания, надежды, сомнения и отчаяние в не меньшей (а может быть, даже большей) степени, чем рациональные представления о «должном» и «правильном». Изрядную долю иррациональных чувственных переживаний, связанных с этими надеждами и сомнениями, составляют переживания, в принципе невыразимые рационально. Другую их часть составляют эмоции, поддающиеся концептуализации и с успехом переводимые на язык позитивно либо негативно формулируемых норм («не укради!», «не завидуй!», «почитай родителей!» и т.д.). Между этими двумя пластами иррационального содержания ценностей, объективируемых в праве, находится очень подвижный слой переживаний, которые выразимы в слове, поддаются концептуализации, – но не поддаются в полной мере теоретической обработке, установлению четко выраженного логического содержания и объема. На основе этого, третьего, пласта иррационального содержания ценностей рождаются субъективные фантастические конструкции, имеющие мифологическую природу. По мнению ряда ученых, именно к этой области принадлежит категория справедливости.

Так, «справедливость судебного разбирательства» – пожалуй, самый «неискоренимый» миф любой правовой системы, истоки которого, точно подземными водами, питаются иррациональными ожиданиями субъекта права, вычерпываемыми из глубинных пластов правосознания. По этому поводу еще Р. Давид писал, что каждая правовая система отражает определенный способ понимания справедливости ^{[3, p. 14]}. Согласно позиции, обозначенной Г. Хартом (и в меньшей степени – И. Бентамом и Дж. Остином), проблематика справедливости не входит в научно-правовой дискурс, хотя она и не исключена из рационального дискурса как такового ^{[4, с. 157-158]}. Справедливость вполне обоснованно представляется иррациональной категорией правового мышления с «консенсуальным» содержанием ^{[5; 6]}.

Предположим, так оно и есть. Отсюда возникает отнюдь не праздный вопрос: что в этой ситуации делать юристу (также категория современного правосознания), призванному вершить правосудие и тем самым наделенным обществом определенными нравственными обязательствами по отношению к реализации принципа справедливости? Более того. Профессиональная этика требует от юриста безупречно четкого разграничения между добром и злом – наиболее общими формами моральной оценки, разграничивающими нравственное и безнравственное ^{[7, с. 14-16]}. Ведь, несмотря на то, что предпосылкой формирования норм морали в истории культуры являются вовсе не метафизические абстракции добра и зла, а стереотипы оценки общественного сознания, в свою очередь основанные на адаптационных механизмах поведения членов устойчивых социальных групп (то есть, проще говоря, социальные нормы прямо связаны с историческими особенностями и условиями развития общества ^{[8, с. 837]}), – в своем социальном проявлении мораль выступает от лица Абсолюта (вовсе не обязательно религиозного; подобным Абсолютом может стать некая теория или, скажем, некий «класс») и требует безусловного принятия самого факта своего существования в качестве наиболее интимного механизма регуляции общественных отношений. Таким образом, современный юрист выступает не только профессиональным исполнителем в сфере правоотношений; он воспринимается обществом как «лицо» общественной добродетели. Подобно богу-трикстеру архоического эпоса, юрист наделен общественным сознанием амбивалентными свойствами. Как небезосновательно замечает профессор В.С. Глаголев, юристу симультативно приписывают как добродетели блюстителя справедливости, так и бессовестность защитника интересов правящих групп ^{[9, с. 34]}. Его фигура окружена почти мистическим ореолом, ярко отражающим процесс мифологизации права, охватившей в современном «сложном обществе» значительные группы людей.

Кастовое деление архаических и традиционных обществ, где мифологическое и правовое сознание четко не разделены ^{[10, c. 65]}, предполагает отправление группой людей специализированных функций, необходимых для коллектива в целом, и ведет к образованию системы с дифференциальными характеристиками, мыслимыми как врожденные и препятствующими сочленению в пределах общества ^{[11, с. 200-203, 213]}. В этой связи любопытно проследить истоки юридической профессии в ведической Индии, где обнаруживается глубокая генетическая связь права и мифа как социальных регуляторов. Так, разделение общества на три варны в зависимости от сфер и видов деятельности их представителей повторяет трехзвенную структуру божественного мира (Митра – Варуна, Индра, двое Насатьев). В соответствии с воззрениями древних индийцев порядок, справедливость и право олицетворяет одно из верховных божеств, Митра – тот, «кто ставит людей на их истинное место» ^{[12, с. 47]}. Примечательно, что аналогично египетскому слову «ma'at», индо-иранские понятия «rtá» и «aša» обозначают космический, естественно-божественный и нравственный порядок справедливости ^{[13, с. 16-18]}. В отличие от Варуны, имеющего связь с небом и иным миром, Митра, занимающий промежуточное положение между сакральным и профанным, связан с человеческим обществом, поскольку является гарантом соблюдения установленного порядка на земле ^{[12, с. 21-27, 115-116, с. 50-51]}.

В мифологии архаических и традиционных обществ архетипический образмифического культурного героя нивелирует разрыв между сферой сакрального и социальной средой обитания людей. Особый интерес представляет «вплетение» мифологемы героя в социальную структуру посредством института шаманизма. Шаман, служа «сосудом» воли могущественных внешних сил и идентифицируя себя с ними, выступает как социальный деятель, возлагая на себя функции медиатора ^{[14, с. 34-38]}. Вместе с тем невозможно отрицать тот факт, что некоторое подобие описанных архаических структур со свойственными им нормами (чье происхождение приписывают богам),сохранятся и в культурных слоях современного общества, успешно «мимикрируя» к новым политико-правовым условиям. Современный юрист, подобно шаману доисторических времен, оказывается «крайним» на пути «божественной справедливости» к неполноте ее земных осуществлений. «Культурный герой нашего времени», работник органов правопорядка наделяется массовым сознанием невиданной хтонической силой, служа как бы гарантом осуществления справедливости на земле. Чтобы понять условный характер навязанной обществом мифологемы, достаточно вспомнить тот онтолого-исторический «зазор», который существовал между образом «дядя Стёпы – милиционера», созданным С. Михалковым в далеком 1935 году, и реальными заботами органов в указанное время. С этой точки зрения, юрист – во многом кэмпбелловский герой, который услышав зов призвания и разорвав связь с личностными ограничениями, надеждами и сожалениями, своими образцовыми поступками повторяет деяния богов и мифических героев и становится обезличенным орудием справедливости ^{[15, с. 149-152]}. И хотя в качестве одной из непременных особенностей профессиональной пригодности и профессиональной состоятельности юриста по сей день считается способность к социально-ориентированному неэгоистическому поведению, разведение мифа о справедливости, мифа о культурном герое, м и собственно деятельность профессионального юриста в современном обществе совершенно необходимо.

Для уточнения интерпретационной модели, приемлемой для демифологизации образа работника правоохранительных органов, необходимо определиться с тем, какую роль играет в обществе правосознание, каким образом оно связано с массовым сознанием и что может сделать с импульсами, идущими от него.

Согласно классическим определениям, правосознание представляет собой субъективное отражение индивидом правовой действительности в форме юридических знаний и оценочных отношений к праву и его реализации, в форме правовых установок и ценностных ориентаций, регулирующих поведение лиц в юридически значимых ситуациях ^{[16, с. 303]}. Правосознание – не абстракция, оно всегда конкретно, то есть принадлежит какой-то социальной группе, большой или малой. Специфика российского правосознания прослеживается в наличии внеправовых – в частности, традиционно-бытовых и нравственно-религиозных – регуляторов социальной жизни; а также в оперировании при оценке правонарушений такими понятиями, как «здравый смысл», «совесть», «мораль» и др. Эти особенности коренятся в представлениях восточных славян, где право – это путь к правде и справедливости: рассудить по праву – значит «рассудить по справедливости», поступить по праву – следовательно, «сделать по совести» ^{[17, с. 33-34]}. В этой связи отнюдь не случайно, что законодательство Российской Федерации в отношении представителей юридических профессий четко формулирует требования с ярко выраженной нравственно-оценочной окраской. Так статья 1 Закона РФ «О статусе судей в Российской Федерации» гласит: «Судьи независимы и подчиняются только Конституции Российской Федерации и закону. В своей деятельности по осуществлению правосудия они никому не подотчетны»; в статье 3 особо оговаривается: «Судья при исполнении своих полномочий, а также во внеслужебных отношениях должен избегать всего, что могло бы умалить авторитет судебной власти, достоинство судьи или вызвать сомнение в его объективности, справедливости и беспристрастности»; а приведенная в статье 8 «Присяга судьи» звучит как: «Торжественно клянусь честно и добросовестно исполнять свои обязанности, осуществлять правосудие, подчиняясь только закону, быть беспристрастным и справедливым, как велят мне долг судьи и моя совесть» ^[18]. Примечательна также «Присяга сотрудника Следственного комитета Российской Федерации», в которой обозначено, что посвящая себя служению России и закону, сотрудник Следственного комитета, среди прочего, клянется: «непримиримо бороться с любыми нарушениями закона, кто бы их ни совершил, и добиваться высокой эффективности и беспристрастности предварительного расследования», «...соблюдать объективность и справедливость при решении судеб людей», «...дорожить своей профессиональной честью, быть образцом неподкупности, моральной чистоты, скромности...» ^{[19, статья 19]}. К гражданским служащим органов прокуратуры Кодексом этики предъявляются особые этические нормы служебного поведения, как например, требование того, чтобы служащий был «образцом добропорядочности и честности...» ^{[20, статья 24]}. В Федеральном законе «О полиции» этические нормы профессионально корректного поведения частично приведены в главе «Принципы деятельности полиции», где, в частности, статья 7 устанавливает, что сотрудник полиции «...как в служебное, так и во внеслужебное время должен воздерживаться от любых действий, которые могут вызвать сомнение в его беспристрастности или нанести ущерб авторитету полиции», а в статье 9 указывается, что «полиция при осуществлении своей деятельности стремится обеспечивать общественное доверие к себе и поддержку граждан», и что «общественное мнение является одним из основных критериев официальной оценки деятельности полиции...» ^[21]. Примечательна и «Присяга адвоката», приведенная в статье 13 Федерального закона «Об адвокатской деятельности и адвокатуре в Российской Федерации»: «Торжественно клянусь честно и добросовестно исполнять обязанности адвоката, защищать права, свободы и интересы доверителей, руководствуясь Конституцией Российской Федерации, законом и кодексом профессиональной этики адвоката» ^[22]. А статья 4 Кодекса профессиональной этики адвоката гласит: «Адвокат при всех обстоятельствах должен сохранять честь и достоинство, присущие его профессии» ^[23]. Среди принципов профессиональной этики нотариуса, среди прочего, приводятся требования: «исполняй свой служебный долг надлежащим образом», «воздавай должное Правде», «советуйся с Честью», «руководствуйся Справедливостью», «работай с Достоинством», «исполняй обязанности нотариуса в соответствии с законом и совестью», «руководствуйся гуманностью и уважением к человеку» ^{[24, глава 2]}.

Сходные оценочные суждения находят свое отражение в текстах психолого-психиатрических экспертиз, обвинительных заключений при оценке личности обвиняемого, в формулировках судебных приговоров и т.д. Из анализа вышеперечисленных и иных нормативно-правовых и нормативных актов можно сделать вывод о том, что, согласно нормативным документам и должностным инструкциям, деятельность юриста должна характеризоваться нравственно мотивированными целенаправленными действиями по реализации принципа справедливости. Понятие профессионального долга при такой интерпретации приобретает надличностный характер, а сам юрист, опять же, наделяется полномочиями, выходящими за рамки возможностей рядового человеческого существа.

Итак, одной из ключевых категорий правосознания неожиданно обозначила себя категория морали (этика и нравственность в данном контексте будут калькой этого русского слова). Обратим внимание: в русской философской мысли нравственность определяется как «абсолютный закон», «абсолютное предписание совести», «предписание делать добро, действовать на пользу ближних», не уничтожая, что важно, «свободного, внутреннего изволения» индивида ^{[25, с. 24, 32]}. Однако при сопоставлении этих характеристик с моральными нормативами, рекомендованными к исполнению сотрудникам органов правопорядка, обнаруживается, что в трактовке понимания этики как «практической философии» нравственное отношение человека к собственному призванию проецируется в область нормативных предписаний различных кодексов профессиональной этики ^{[26, с. 4-5]}.

Таким образом формируется парадокс самоидентификации юриста: ведь если нормативное предписание подразумевает принуждение к исполнению, то этическая система не снабжена подобными механизмами реализации своих постулатов, – напротив, она их отвергает. Значительно большим реализмом отличается подход, согласно которому профессиональная этика юриста носит ситуативный характер, обусловленный конфликтом и возникшей в связи с ним дилеммой морального выбора, имеет свое выражение в форме этических кодексов и зачастую снабжена разветвленной инфраструктурой, ядром которой могут служить различные этические комитеты – своего рода «третейские суды» при разрешении этических проблем в профессиональной сфере. Причинами принятия этических кодексов служат многие факторы: во-первых, невозможность действующего законодательства охватить своим регулированием все нюансы профессиональной деятельности; во-вторых, стремление законодателя минимизировать свое вторжение в нравственно-этическую сферу общества; в-третьих, ограничение субъективного усмотрения представителей той или иной профессии в целях предотвращения злоупотреблений ^{[27, с. 40-41]} и т.д.

Но если невозможно создать однозначно работающую категориальную шкалу ^[28], по которой можно было бы оценить профессиональную пригодность и результативность работы юриста, какие методы могли бы помочь в решении этих вопросов? В поисках ответа на поставленный вопрос имеет смысл обратиться к такой категории, как «правовая культура».

Оценка правовой культуры в целом состоит, по мнению А. А. Малиновского, «в «измерении» права, законности, правопорядка, правоотношений, механизма правового регулирования путем сопоставления с соответствующими правовыми ценностями» ^{[29, с. 472]}. Вместе с тем, правовая культура связана с социокультурным контекстом и не может восприниматься в качестве неизменного целого, – не только в силу субъективности отдельных актов восприятия права как культурного феномена, но и в силу известного динамизма и высокой степени сложности самого феномена права. Поэтому оценка деятельности практикующего юриста невозможна без анализа потребностно-смысловых и ценностно-мотивационных элементов сознания и поведения личности, актуализирующихся в типичных для данной профессии ситуациях ^{[30; 31, 32]}.

И, разумеется, процессы раскрытия этих элементов не сводятся к сугубо рациональному выстраиванию некоторой профессионально обоснованной модели, отражающей предпочтения правоприменителя. В качестве наглядной иллюстрации сказанного можно привести деятельность сотрудников правоохранительных органов по раскрытию и расследованию преступления. Поскольку любое преступление составляет собой построенную по причинно-следственным связям композицию, при установлении одного элемента которой может быть получена информация о другом элементе и т.д. Этот процесс больше напоминает интуитивное высекание скульптуры из камня, в котором она «заключена», нежели технологиб собирания пазлов. Не случайно подобную деятельность справедливо сравнивают с искусством ^{[33, с. 3]}, требующим реализацию творческого потенциала с применением широкого арсенала вспомогательных средств, тактических приемов и логико-сенсорных методов. При этом нельзя не учитывать, что порой для раскрытия преступления инструментария формальной логики бывает недостаточно, и тогда к приведенному в тупик рассудочными логическими приемами процессу доказывания подключается интуиция. Которая, в свою очередь, предполагает наличие не только логики и здравого смысла, но также воображения и даже фантазии; способности отстраниться от укоренившихся в сознании стереотипов и посмотреть на мир «другими глазами». Иными словами, готовности вступить на путь философского рассуждения, утверждающего ограниченность разума не для того, чтобы от него отказаться, но для того, чтобы дать ему больший простор. Ведь, как известно, «процесс переработки информации опирается на интуитивно принимаемые допущения, которые обосновывают для субъекта когниции осмысленность и оправданность любых утверждений и смысловых конструкций» ^{[34, с. 868]}. Аналогичным механизмом передачи и усвоения навыков являются и «следственные» суеверия – вроде негласного запрета подшивать дела белыми нитками, – в которых в форме поговорок и пословиц звучат отголоски обычного права.

Вывод. Тем не менее, насколько корректно требовать справедливости от пусть и наделенного полномочиями по «решению судеб людей», но все-таки человека? Ведь в процессе отправления правосудия никто не отменял пресловутый «человеческий фактор», а возложенная на юриста (в особенности правоприменителя) ответственность создает определенную напряженность, накладывающую на личность юриста тень возможной профессиональной деформации как на личном, так и на непосредственно профессиональном поприще. В свою очередь, при отсутствии устойчивой гуманистической мотивации (регулятивный принцип справедливости) и достаточных средств профилактики (переключение «ценностных регисторв», возможность посмотреть на себя (со стороны») подобные деформации могут привести даже самого преданного представителя юридической профессии к различным формам дилеквентного и девиантного поведения, правового нигилизма, аномии и др.

К тому же, как уже отмечалось, справедливость судебного разбирательства осуществляется на практике в условиях формального непризнания судебной практики источником права и фрагментарности судебной доктрины, которая проникает в содержание множества источников права (в том числе, в правосознание судей, в правовую идеологию и правовые позиции суда, в формы позитивного права, в правоприменительную практику и т.д. ^{[35, с. 83]}). Когда представитель юридической профессии действует по наитию, загоняя «живые» и динамично развивающиеся правоотношения под единообразный шаблон, ориентир должного поведения неумолимо «вымывается» из права, превращая его в набор манипулятивных технологий по защите интересов правящих элит. Поэтому неудивительно, что нередко на практике существует глубокий разрыв между продекламированными в законе «морально-нравственными нормами» профессиональной этики и идущим им вразрез личным опытом юриста, первоначальные ценностные установки которого подверглись существенной деформации.

По мнению русского философа И. А. Ильина, признание права заключается в том, что человек, объективно оценив его значение, «добровольно вменяет себе в обязанность соблюдение его правил и воспитывает в этом направлении не только свои сознательные решения, но и свои непосредственные, инстинктивные хотения и порывы» ^{[36, с. 181-182]}. Возможно ли это, не прибегая к уловкам разума тех, кто «...живет не для самой жизни, а ради какой-нибудь великой идеи, превосходящей и возвышающей жизнь, наделяющей ее смыслом и предающей ее» ^{[1, с. 27]}? Отведение нормативной морали кодексов роли ценностного лекала качества профессиональной деятельности юриста является, по сути, аналогичной фикцией: расплывчатое указание на основные принципы и на общее направление развития нравственной жизни общества само по себе не может стать предметом практического воплощения, но всегда будет требовать сопутствующих инструкций, либо – особых «правовых мифов», истолкование которых надежно вписано в систему социально одобряемых моделей общественно полезного поведения. Получивших таким образом легитимацию в общественном сознании, «правовой миф» ввиду присущей ему имплицитной нормативности, насыщает мотивационные механизмы массового и индивидуального правосознания энергией уверенности в оправданности государственного вмешательства в любые формы социально значимого поведения, выступая в качестве опоры существующего правопорядка. В установке безоговорочно верить в конвенциональные и вместе с тем динамично меняющиеся «ценности права» наглядным образом проявляется то, как именно мифологический потенциал вписывается в структуры правосознания и, как следствие, в ткань нормативно-правового материала, влияя на качество интерпретации и создания правовых норм, а также на их соответствие потребностям общества. Поэтому возвращение «логоса» в «пространство мифа» в условиях потери доверия к праву как социальному институту видится вполне закономерным, а не случайным явлением [см. 37].

Сказанное не означает отказа от этической стороны профессиональной деятельности юриста. Подобная оценка формально не выходит за пределы правового поля, поскольку в определении права в «свернутом» виде заключены множественные смыслы. Каждый юрист, приступая к осуществлению профессиональной деятельности, так или иначе задается вопросами о возможностях и границах своего поведения, определяет для себя границы допустимого с точки зрения тех нравственных запретов, которые определяют «лицо» современного ему общества. Однако правосознание юриста невозможно просто «наполнить» некоторым набором ценностных лекал, на соответствие которых ему предстоит проверять себя и других. Подвижное поле интерпретации, необходимое для реализации однозначно установленных правил в контексте жизнеспособных профессионально обоснованных решений, требует активного различения ценностных ориентиров (должного), реальной жизни (сущего), – и тех способов, которыми (прежде всего) недопустимо добиваться желаемого. Этой цели, как известно, служит юридическое образование, в задачи которой входит формирование и обогащение соответствующей правовой культуры, которая не только служит потенциальным объектом всемирного правокультурного обмена, но и особым ограничителем от инокультурного влияния путем неоправданной рецепции зарубежного правового опыта ^{[29, 38]}. К счастью, в передовых юридических вузах страны проводится значительная работа по созданию программ, подготовке учебников и других учебно-методических материалов с учетом позиций различных философско-правовых школ (в том числе, на макро- и микросопоставительном уровне) ^{[39, с. 162-163]}.

Итак, в результате рассмотрения основных «мифологем», составляющих концептуальный каркас правосознания современного юриста («я-репрезентация», «справедливость», «мораль», «профессиональная состоятельность», «правосознание» и «правовая культура») были получены содержательные модели иррациональной составляющей каждого из этих понятий. В них концептуализированы переживания, охватывющие широкий спектр иррационального содержания общественного и личного сознания, проецирующего ценности (как предпочтение блага/приятного и избегание «зла»/неприятного) социально адаптивного поведения на их рациональную кодификацию: вначале – в качестве норм морали, затем – в качестве норм права. Упорядочивающий характер современного образования позволяет установить специфику мифологического содержания подобных норм, а философско-культурологический анализ – определить степень, в которой эти нормы-регуляторы могут влиять на поведение правоохранителя, создавая возможности профилактики профессионального выгорания и профессиональной деформации.