Military daily life of 1941-1945 in epistolary documents of the Siberian combatants

На современном этапе развития гуманитарных дисциплин в перечне наиболее актуальных областей исследования остаются такие сравнительно новые направления как история повседневности, историческая антропология и микроистория. Все эти исторические подходы объединены единым ракурсом изучения социально-культурных и политико-экономических процессов сквозь призму частной истории «заурядного» человека, осмысления макроисторических явлений через судьбу «обычного» гражданина российского/советского общества.

В последние десятилетия все большую популярность приобретает анализ существования людей в экстремальных исторических ситуациях, обусловленных особенностями политической жизни нашей страны в XX веке – революции 1917 года, Гражданской войны, Первой и Второй мировых войн.

Многие отечественные ученые проводят исследования, касающиеся изменений российской повседневной культуры в различных хронологических рамках под воздействием экстраординарных факторов политического, экономического, социокультурного и антропогенного характера. Отдельные стороны российской повседневности дореволюционного периода освещаются в трудах А. В. Беловой, И. В. Фроловой, О. А. Суховой, С. Охлябинина, А. В. Федькина и др. ^{[2, 70, 62, 21, 69]}. В работах А. И. Татарниковой и Н. И. Загороднюк впервые характеризуются условия миграции крестьян-переселенцев из Европейской России в Сибирь в измерении экстремальной повседневности и санитарно-гигиеническом контексте ^{[67, 68]}. Теме революционной повседневности и социально-психологическим аспектам поведения представителей различных социальных слоев и учреждений России в годы революций и Гражданской войны посвящены статьи А. Н. Петровой, Е. А. Поправко, С. И. Мунжуковой, Е. П. Бариновой, К. В. Купченко, А. А. Седлер и др. ^{[22, 51, 19, 1, 13, 54]}.

Безусловно, Великая Отечественная война стала самым масштабным социальным потрясением прошлого века, повлекшим за собой значительные трансформационные процессы во всех сегментах повседневности советского общества. Пребывание человека в экстраординарных условиях фронтовой, оккупационной и тыловой повседневности длительный период времени стало причиной существенных сдвигов в санитарно-бытовой сфере и удовлетворении физиологических потребностей (рационе питания, режиме сна и отдыха, обеспечении одеждой и необходимыми предметами быта, нормах гигиены, охране здоровья, личной и общественной безопасности), в системе моральных ценностей и мировоззренческих установок (понимании жизни и смерти, любви и ненависти, супружеской верности и измены, стереотипах поведения и психологических реакциях), в сфере досуга и особенностях использования свободного времени и т. д.

Изучению этой проблемы в общероссийском масштабе и на материалах отдельных регионов страны посвящен довольно большой массив научных трудов. Среди работ этого плана в первую очередь необходимо отметить исследования профессора Е. С. Сенявской – основоположника военно-исторической антропологии и психологии, выработавшей фундаментальные векторы развития этого сегмента исторической науки ^[55-59]. В объективе научных интересов ученого находятся такие темы как влияние на человека экстремальных условий военного времени, формирование фронтового поколения как особого психологического социума, его роль в достижении победы над врагом, проблемы участия женщин в военных действиях, возникновение героических символов, национальные конфликты в армии и многое другое ^{[55, с. 3]}.

Выбор в качестве объекта исследования персоны сибирского комбатанта обусловил необходимость обращения к источникам личного происхождения. Целью настоящего исследования является выяснение сферы человеческих переживаний как физических, так и ментальных, зафиксированных в военных эпистолиях сибирских (тобольских) комбатантов: формирование системы рефлексии, адаптационных практик и стратегий выживания в условиях экстремального военного времени, особенностей коммуникативного процесса, фиксации военнослужащими бытовых, досуговых, учебных аспектов военной повседневности на фронте и в подготовительных заведениях страны.

В общероссийском и региональном аспектах данная проблематика поднимается в трудах Г. Н. Белоглазовой, Н. В. Момотовой, Л. Н. Пушкарева, Н. В. Кабаковой, К. М. Эрбах, Л. Г. Ермолиной ^{[3, 18, 52, 11, 7]}.

Изучению фронтовых писем из собрания Омского государственного историко-краеведческого музея посвящена работа Л. Г. Ермолиной. Исследованием особенностей восприятия и отношения личности к феномену экстремальной ситуации военного времени и выявлению закономерностей «восприятия себя самого на войне», а также методологических и источниковедческих подходов к интерпретации социальной истории периода Великой Отечественной войны занимается Е. М. Малышева ^[14]. Большой вклад в разработке научного жанра военно-исторической антропологии, в том числе на основе фронтовых писем, принадлежит Е. С. Сенявской, Е. Ф. Кринко, И. Г. Тажидиновой, Л. Н. Юсуповой, А. Ю. Иванову, И. Ю. Моисеевой [55-59, 12, 63-66, 71, 8-9, 16-17].

Однако изучение тематического контента военных эпистолий, адресованных бойцами на свою «малую родину», являвшихся наиважнейшим компонентом коммуникативного дискурса Великой Отечественной войны на эпистолярном материале города Тобольска предпринимается впервые. Одним из разделов источниковой базы содержательной части статьи стали неофициальные письменные источники, опубликованные в региональных сборниках писем и тематических изданиях по истории Великой Отечественной войны, но ранее не получившие научного освещения в рамках специального исследования, основанного на новых методологических подходах темы переживания экстремальных состояний «человека на войне». Основной комплекс проанализированных источников личного происхождения, относящихся к эпистолярному жанру, составили документы, находящиеся на хранении в школьных музеях города Тобольска, в отделе письменных и печатных источников Тобольского историко-архитектурного музея-заповедника. Кроме того, в научный оборот вводится комплекс военных эпистолий из семейных архивов гг. Тобольска, Сургута, Ханты-Мансийска, а также фондов Музея истории освоения и изучения Сибири им. А.А. Дунина-Горкавича ТКНС УрО РАН, что определяет научную новизну исследования.

Методологической основой работы стало применение комплекса научных подходов: общенаучных методов исследования – таких, как анализ и синтез, описательный и логический методы, а также специальных методов исторической гуманитаристики – историко-антропологического подхода, военной психологии и гендерной истории, конкретно-исторического и сравнительно-сопоставительного анализа. Кроме того был использован текстовой метод анализа эпистолярных фронтовых документов в рамках антропологически-ориентированного источниковедения.

Применение совокупности названных методологий кажется наиболее уместным для решения поставленных задач настоящего исследования, ориентированного на реконструкцию личного экстремального опыта сибирских комбатантов, отраженного в корпусе эпистолярных документов периода Великой Отечественной войны. По мнению А. Ю. Иванова, обращение к сумме таких методов позволяет выявить ментальные структуры и психологию эпистолярного текста, понять множественность смыслов, проникнуть в среду смыслогенеза и рассмотреть письмо как процесс, в котором отражается неповторимость человеческой личности ^{[9, с. 37, 41]}.

К категории эпистолярного наследия времен Великой Отечественной войны относятся письма заочно знакомым адресатам, обращения в органы печати и органы власти, письма боевым товарищам, находящимся на других фронтах, письма-сообщения родным и близким о погибших товарищах, описывающие подвиг и гибель бойцов. В данном исследовании фокус внимания будет сосредоточен на личных письмах, адресованных родным, друзьям юности, бывшим одноклассникам и учителям, коллегам по работе, соседям и приятелям по городу.

Самый многочисленный пласт авторов писем, исходя из имеющихся биографических данных, составляют городские жители. В большинстве своем – это представители различных рабочих профессий, получившие среднее специальное образование, юноши и девушки, только что окончившие полный курс средней общеобразовательной школы или же отучившиеся 7 классов, студенты высших учебных заведений. Небольшой процент в этой группе адресантов представляют государственные служащие, находящиеся на советской партийной работе, а также лица, имеющие высшее образование и занимающиеся интеллектуальным трудом, прежде всего, учителя школ, техникумов и Тобольского учительского института. Выходцы и жители сел и деревень Омской (Тюменской) области занимают последнее место среди общего числа авторов изученных фронтовых эпистолий.

Содержание писем, эмоциональная окраска, расстановка смысловых акцентов, способ подачи информации и манера обращения к дистанционному собеседнику в письмах уроженцев и жителей города Тобольска и Тобольского округа, как правило, находились в прямой зависимости от факта их адресации. Основными, непосредственными адресатами выступают чаще всего жены или родители комбатанта, опосредованными – дети, братья, сестры, школьные учителя.

Частные письма как сфера неформального межличностного общения составляли основную форму письменной корреспонденции в условиях фронта и имели огромное обоюдное значение для обеих сторон коммуникативного процесса (бойцов и их семей). Одним из препятствий осуществления коммуникативного процесса посредством ведения почтовой корреспонденции для военнослужащих передовой линии действующей армии, чья повседневность была обусловлена проведением активных военных маневров (во время наступления, оборонительных действий, различных боевых операций, форсировании водных преград или передислокации частей) главным образомявлялось отсутствие времени, физических сил и морального настроя для написания писем. Старший лейтенант М. А. Конев в сентябре 1942 г. так объяснял матери свое долгое молчание: «…защищаю город Сталинград. Время сейчас горячее, несмотря на осень. Писем я никому не пишу, даже братьям» ^{[53, с. 70]}. Братья юноши также служили в рядах РККА, и поддержание почтовой связи с ними он, вероятно, расценивал более важной и срочной задачей, чем написание писем в тыл. Отмечая исключительность ситуации, с которой связана его редкая корреспонденция, а также сложность в объяснении жителям тыла особенностей военной реальности, комбатант ограничивается общими фразами: «часто и писать не о чем, ведь это война, а не мирные приключения – другое дело». На первый план юноша ставит не письменные свидетельства, а тот факт, что каждый месяц высылает матери деньги и по ним можно судить, что он жив ^{[53, с. 70]}.

Причиной утилитарного характера былобанальное отсутствие или нехватка почтовой бумаги и канцелярских принадлежностей. «Долго вам не писал, т. к. не было бумаги», – признавался в одном из писем И. Ф. Евсеев и просил присылать ему бумагу, химические карандаши, конверты ^[31].

Призывники, не вступившие в основные бои Великой Отечественной войны и находившиеся в подготовительных учреждениях, располагавшихся на европейской территории страны и в Сибирском военном округе, объективно имели бо́льшие возможности реализации межличностной коммуникации с помощью частной почтовой корреспонденции. В письмах этих информантов среди причин непостоянной переписки с родными чаще всего можно встретить факторы субъективного значения. Младший лейтенант Г. И. Трофимов, проходивший практическую военную подготовку в военных лагерях п. Сельцы Рязанской обл., оправдываясь перед матерью, ссылался на отрицательную черту своего характера: «Извини своего сына, который мало тебе пишет. Работа, но это не оправдание, можно уделить полчаса, написать вам, мои родные. Признаюсь, насчет этого я лентяй, ничего не поделаешь. Правда, я отсюда писал, но только одно письмо и послал две телеграммы. Буду писать чаще» ^[48]. В свою очередь, солдаты действующей армии испытывали гораздо большую психологическую зависимость от письменного общения как единственного информационного канала связи с близкими. Опираясь на личностный фронтовой опыт, они использовали любую возможность для написания писем домой, понимая, что каждое из них может стать заключительным посланием родным.

Судя по информации, извлеченной из солдатских писем тоболяков, касающейся условий оформления эпистолярных текстов, этот процесс проходил в обычных для военно-полевой жизни обстоятельствах, которые сказывались не только на тематическом составе и эмоциональном колорите, но и на качестве каллиграфической части документа. «Маша, ты прости меня за такой плохой почерк, так как пишу прямо на земле», – писал Д. С. Редикульцев ^{[53, с. 106]}.

В некоторых письмах содержатся «живые» зарисовки конкретного бытового окружения фронтовика во время создания письма, позволяющие адресату вообразить не только духовно-моральное, но и физическое состояние, переживаемое автором. И. Ф. Евсеев, пытаясь как можно более образно представить родным конкретный сюжет своей фронтовой жизни в момент сочинения письма, приводит классический вариант подобной сцены, которая для современного восприятия имеет, пожалуй, некоторый идеалистический контекст и черты кинематографического клише: «Я сижу в палатке, на столе горит керосиновая лампушка, а в печке железной весело потрескивают дрова» ^[32].

Нередко реальным фоном создания весточки домой служили экстраординарные фронтовые ситуации (вражеский обстрел, действия авиации неприятеля, артподготовка советских войск и т. д.). В изученных образцах фронтового эпистолярного жанра не было встречено прямых доказательств того, что указанные факторы являлись серьезным препятствием для сочинения писем, напротив, авторы с изрядной долей юмора и отчасти солдатской бравадой излагают подобную обстановку: «Пишу по-фронтовому: сижу в окопе и пишу на лопатке. Фриц непрерывно летает над нами. Надоел уже» (из письма М. А. Расторгуева); «Пишу в окопе, наслаждаясь грохотом советской артиллерии» (из письма Г. Н. Кошкарова); «Это письмо пишу под звуки нашей замечательной артиллерии, особенно под «музыку» «Катюши», которые сейчас ведут такой огонь, от которого дрожит земля, и сотни фрицев остаются навсегда лежать зарытые землей» (из письма П. И. Кушникова) ^{[53, с. 97; 43]}.

Остро нуждаясь в письменных выражениях любви и веры в них со стороны родных, солдаты регулярно обращались с горячими просьбами писать им как можно чаще и больше. Основными видами почтовой корреспонденции, доступными для комбатантов и их адресатов, были телеграммы, почтовые открытки и письма. Телеграммный способ передачи информации в силу большей мобильности и оперативности, казалось бы, должен был получить наибольшую популярность среди других форм почтовых отправлений у категории людей, существующих в чрезвычайной фронтовой обстановке, сопряженной с постоянной угрозой для жизни. Однако сведений, содержащихся в телеграммных сообщениях и почтовых карточках для бойцов, оказывалось недостаточно, поэтому они настоятельно убеждали родных отправлять именно письма более развернутого содержания: «очень жалко, что уже 6 месяцев от вас ничего не получаю кроме нескольких телеграмм, в которых несколько строк. Они ведь очень маленькие, в них ничего о вашей жизни не узнаешь» (из письма А. А. Калинина); «Сегодня получил три телеграммы от тебя, писала еще в Черемушку (подготовительный лагерь в Омской обл. – Ю. Е.). Этим телеграммам я был рад, но ждал от тебя письма и более свежие сведения о Вас, чего жду который день» (из письма В. А. Конюхова) ^{[53, с. 61; 40]}.

На создание образной картинки из жизни семьи инициировал брата В. Т. Зубов, увещевая не медлить с ответом: «Получишь мое письмо, сразу пиши ответ, времени у тебя хватит. Прописывай про свою жизнь подробно, так, чтобы я представлял, что происходит у вас» ^{[53, с. 49]}. В. А. Конюхов, неудовлетворенный качеством изложения супругой тобольских новостей и объемом почтовой корреспонденции, в письме к ней из действующей армии детально перечислял все вопросы, на которые хотел получить развернутые ответы: «Наденька! Пиши мне быстрее письмо, пиши – получила ли деньги и сколько. Пиши – все ли здоровы, работаешь или нет?» ^[41].

Безусловно, советская пропаганда играла основную роль в деле повышения боевого духа рядовых и офицеров РККА в масштабах всего государства, но для формирования системы позитивных ментальных установок и продуктивного поведения человека, находящегося в тяжелейшей ситуации экстремальных военных действий, на индивидуальном личностном уровне важно было участие близких людей, что достигалось посредством эпистолярного общения.

Некоторые военнослужащие не имели вестей из дома в течение нескольких месяцев, что отрицательно сказывалось на их моральном состоянии, т. к. эпистолярные послания выполняли не только коммуникативную задачу, были единственным источником информации о судьбе родных, но и являлись важнейшей основой поддержания благополучного духовно-эмоционального настроя комбатантов.

Неоднократно с горячими просьбами к родителям писать как можно чаще обращался 16-летний тоболяк А. А. Калинин: «Я очень соскучился. От вас уже четыре месяца нет писем»; «Я на вас очень обижаюсь, что ничего не пишите, ведь давно знаете мой адрес. Моим товарищам почти каждый день приходит по два письма, а мне даже в месяц ни одного…» ^{[53, с. 61, 62]}. Родители А. А. Калинина работали на пароходе «Обьтрест» тобольского речного пароходства, может быть, поэтому не имели возможности писать сыну чаще. К сожалению, как следует из последующих писем, юноша не дождался понимания и продолжал испытывать огромный психологический дискомфорт, связанный с дефицитом информации, тоской по дому и отсутствием моральной поддержки родных до самой своей гибели в июле 1944 г.

Участник войны С. П. Острых, вероятно, не имевший родственников, за 12 месяцев пребывания на фронте не получил ни одного известия, хотя написал множество писем своим тобольским знакомым. После годового «молчания» боец был невероятно рад первой весточке из Тобольска: «Это первое письмо за год, как я в армии. С какой-то особенной жадностью я читал весть из родного края. Я очень обижен, что мне никто не пишет или пишут, но я не получаю писем, а я пишу письма всем» ^{[53, с. 84-86]}.

Причиной беспокойства за судьбу оставленных дома родных являлось длительное отсутствие писем, а основанием восстановления душевного баланса (в том понимании, какой он мог быть на войне) служило долгожданное получение известий. «После долгого мучительного перерыва получила я письмо от тебя. Спасибо вам, вы так успокоили меня. А то я уже все передумала и очень обижалась. А теперь все так хорошо», – писала с фронта жительница Тобольска Зоя Колганова ^{[53, с. 67]}.

Собственно сам факт получения письма становился ключевым событием в пространстве фронтовой повседневности и провоцировал всплеск положительных эмоций у комбатантов. Однако часто именно письма являлись причиной внезапной тоски по дому, принося человеку, обремененному необходимостью выполнения военной присяги, острую душевную боль, заставляя испытывать смешанные чувства радости и осознания своего бессилия в предлагаемых обстоятельствах «жестокой мужской игры». «Ну, вот я и получил от тебя письмо, сразу повеяло теплотой, уютом, лаской. Как захотелось побывать дома хотя бы одну минуточку!..», – радовался долгожданному письму жены из Тобольска А. А. Пересторонин, одновременно понимая, что это желание не может быть осуществлено в ближайшее время ^[46].

Значительность корреспонденции из дома подтверждалась тем фактом, что бойцы старались сохранить все эпистолярные экземпляры и многократно перечитывали одно и то же письмо: «Читаю один-два раза каждое твое письмо, они у меня все целые» (из письма Г. И. Торопчинова); «Письмо я читал несколько раз, хотя для меня было ясно, когда прочел его в первый раз» (из письма С. П. Острых) ^{[53, с. 110, 84-86]}.

Таким образом, обычные для мирного времени образцы почтовой корреспонденции в условиях войны и острейшей потребности «живого слова» с родины приобретали некие сакральные свойства. Кроме того, особой ценностью для бойцов являлись фотографии жен и детей, также имевшие статус своеобразного оберега, которые они всегда держали при себе. «Постоянно ношу с собой и целую всех малышек на карточке», – писал своей жене отец пятерых детей И. Ф. Евсеев ^[23].

В условиях постоянных лишений и потенциальной опасности для жизни объясним процесс переосмысления фундаментальных человеческих ценностей, изменение ракурса отношения ко многим привычным ранее явлениям, бытовым вещам и ситуациям, а также оформление начальных взглядов на природу войны, общесоциальные и личностные аспекты ее восприятия и трансформация представлений об этом антигуманном феномене в ходе развития событий на фронтах. Все эти проблемы решались каждым комбатантом исходя из образовательного уровня, профессиональной и социальной принадлежности, широты кругозора, интеллектуальных возможностей, индивидуальных свойств характера и особенностей разворачивания частной фронтовой биографии.

По многочисленным эпистолярным свидетельствам военнослужащих тоболяков, повествующих о череде экстремальных эпизодов боевой жизни, сопровождавшихся постоянным физическим и психологическим напряжением, моральной усталостью и, как следствие, многократно повторяющимся стрессом, возможно восстановить картину адаптации человека к военным условиям на примере конкретно-исторического материала.

Многим таким эпистолиям присущи акцентировано личностное восприятие войны как таковой и своей роли в этом событии. «Для меня эти два года были годами напряженной военной жизни и работы. Я отдавал все силы на подготовку кадров для фронта. Отдавал все силы для того, чтобы сильнее наносить удары по врагу», – анализировал свой боевой путь в последнем письме с фронта старший лейтенант П. И. Кушников, погибший в боях под Смоленском 9 сентября 1943 г. (из письма П. И. Кушникова) ^{[42; 10]}.

Кроме того, П. И. Кушников, занимавшийся во время войны подготовкой призывников в поселке Березники Омской обл., формированием батальонов и сопровождением их на передовую, указывал на сильную физическую усталость в связи необходимостью действовать в жестких временных рамках: «Не успел как следует отдохнуть в Подольске и снова выехал на фронт. Пишу тебе уже с фронта, через день-два вступаю в бой с врагом» (из письма П. И. Кушникова) ^[42]. Командир взвода связи капитан К. Д. Змановский, принимавший участие в боевых действиях на Калининском фронте осенью 1941 г., характеризуя свое ежедневное психофизическое самочувствие, приводил признаки, близкие состоянию отрицательной формы стресса. Офицер подчеркивал, что за год фронтовой жизни на фоне колоссальной самоотдачи он испытывал постоянное эмоциональное возбуждение, для него «не было ни минуты передышки»: «враг бежит, кругом стрельба, самолеты бомбят, зенитки бьют… и так изо дня в день. Отдаю все свои силы и знания для борьбы с врагом» ^{[53, с. 45]}.

При анализе комбатантами своего положения на фронте крайней формой выражения фаталистичных сторон военной реальности была констатация пролонгированного существования на грани жизни и смерти: «Вот уже девять месяцев как я воюю, не раз побывал в переплетах, два раза жизнь была на волоске, кое-как уцелел от бомбежки» ^{[53, с. 84]}.

В течение ключевых военных операций, особенно значимых для хода Великой Отечественной войны, бойцы констатировали огромное физическое напряжение и функционирование на пределе духовных возможностей организма, многие отмечали, что в этот период были лишены ночного отдыха. Уроженец села Самарово Тобольской губернии М. А. Конев, руководивший стрелковым батальоном во время защиты Сталинграда в сентябре 1942 г., отмечал, что в условиях беспрерывных пулеметных очередей, бомбежек и артиллерийского огня по ночам спать не удавалось. Обычной ситуацией было высыпаться днем, когда позволяла фронтовая обстановка: «А днем спать буду, если боя не будет» ^{[53, с. 69, 70]}.

Причиной тяжелых испытаний часто являлись негативные последствия природно-климатического характера. В марте 1942 г. во время защиты большого участка противотанкового рва в непосредственной близости от расположения противника сержант Николай Ламбин почти неделю без сна дежурил возле своего пулемета, не отрываясь от оптической трубы перископа. Боевая задача осложнялась тем, что эту огневую точку фактически обслуживал он один, напарник сменял бойца только на пару часов, поэтому у сержанта не было элементарной возможности даже на краткий отдых ^{[53, с. 120]}. С наступлением весенней распутицы противотанковый ров оказался залит водой, неделями приходилось действовать в холодной талой воде, не имея возможности просушить мокрые обувь и одежду. Бытовое существование бойцов стало невыносимым из-за необходимости передвигаться по скользкому льду и воде, что значительно затрудняло доставление на позиции обеда. Н. Ламбин нашел выход из положения, используя вспомогательные средства передвижения, он продолжил выполнять боевые задания вплавь на лодке-«душегубке» ^{[53, с. 120]}.

А. А. Калинин летом 1944 г., участвуя в наступательной операции «Багратион» по освобождению от немецко-фашистских захватчиков территории Белоруссии, жаловался отцу, что за два месяца боев у него сильно «поистрепалась» нервная система. Ситуация усугублялась тем, что молодому еще неокрепшему в психологическом отношении воину часто требовалось проникать в тыл врага для осуществления сложных боевых задач. «Нахожусь между жизнью и смертью», – свидетельствовал А. А. Калинин, оценивая свое положение в июне 1944 г. ^{[53, с. 62]}.

Именно работа на территории, занятой противником, была сопряжена с повышенным риском для жизни и становилась причиной гибели. В марте 1942 г. красноармеец А. А. Расторгуев писал матери: «Пробыл в тылу неприятеля 1,5 месяца в составе особого отряда», а в июле в Тобольск пришло извещение о том, что он пропал без вести «на фронте борьбы с немецкими захватчиками» и награжден орденом Красная Звезда «за образцовое выполнение заданий командования, проявленные при этом доблесть и мужество» ^{[53, с. 96]}.

Характерно, что формулировка «пропал без вести» косвенно давала повод надеяться на то, что человек все же остался в живых не только родным, находящимся в тылу, но и военнослужащим родственникам комбатанта. При этом фронтовики, видевшие весь ужас войны, как никто информированные о действительном положении дел на фронтах и лишенные всяких иллюзий, также допускали возможность спасения. Старший брат А. А. Расторгуева, сражавшийся в боях за город Севастопольв 1942 г., призывал мать не отчаиваться: «Прочитал открытку, в которой ты пишешь, что Шура погиб. Я не знаю верить этому или нет. Ты надейся и жди. Ведь и меня не было целый год. И все-таки я жив и здоров» ^{[53, с. 98-99]}.

Письма тоболяка Михаила Расторгуева особенно ценны содержащейся в них информацией, переданной непосредственно с места событий в июне 1942 г. Описывая обстоятельства обороны Севастополя и констатируя невозможность отступления для советских солдат, боец рисует картину «боя не на жизнь, а на смерть», используя при этом эмоционально-экспрессивную лексику: «Каждый из нас, севастопольцев, знает, что назад нельзя делать ни шагу. Позади нас море, а поэтому все атаки немцев захлебываются. Подступы к городу залиты немецкой кровью» ^{[53, с. 98]}. Предвидя, что исход боя может быть самым трагичным, сын спешит успокоить мать, внушая ей мысль, что миссию солдата он выполнил сполна и фронтовой путь его был беспорочен: «Знай, что твой сын – моряк, гвардеец, севастополец, отдал все, что мог, – здоровье, молодость, жизнь» ^{[53, с. 98]}. Примечательно, что в приведенных строках автор не раз демонстрирует принадлежность определенному фронтовому сообществу, в данном случае бойцам-севастопольцам.

Несмотря на критичность сложившейся ситуации, автор сообщает подробности лишь относительно незавидного положения неприятеля, опуская детали своего собственного морального и физического состояния: «О себе я пока писать не буду, напишу позднее». В основном, письмам М. А. Расторгуева этого периода присущи положительная эмоциональная окраска и оптимистический дискурс, но за жизнеутверждающими фразами общего характера солдат пытается скрыть всю серьезность своего положения: «Пишу тебе письмо на Большую землю с маленького клочка советской земли – из города-крепости черноморцев, который героически выдерживает бешенные натиски фашистских дивизий. Немцы рвутся к городу, желая взять его к 22 числу. Не выйдет! Не возьмут! Тяжелый момент мы переживаем, но по-ихнему все-таки не будет» ^{[53, с. 97]}. Лишь спустя полтора года комбатант решился сообщить матери реальные условия боев: «Я был у смерти в лапах. Если бы тебе рассказать все, что я перенес, у тебя волосы бы поднялись от ужаса» ^{[53, с. 98]}.

Такая позиция была свойственна многим бойцам, которые только через некоторое время спокойно и трезво оценив пережитое, решались подробно говорить об этом с родными, выражая свои истинные эмоции в письменной форме.

В целом, течение коммуникативного процесса на передовой напрямую зависело от ситуационных факторов, под влиянием которых создание одного письма нередко растягивалось на несколько дней. Причинами этого, с одной стороны, было отсутствие физической возможности для написания письма из-за оборонительных или наступательных операций советских войск, постоянных артиллерийских и минометных обстрелов, длившихся от нескольких десятков минут до нескольких часов, с другой стороны, то, что писать приходилось, испытывая сильное нервное напряжение. О таких эпизодах военной повседневности говорил А. Калинин, в письме которого прослеживается явная моральная усталость, замаскированная нотками черного юмора: «Весело только от снарядов и мин…. Пишу вам письмо, а нервы не могу успокоить, потому что сейчас была минометная подготовка. Это письмо я начал писать 30 апреля, а кончаю 3 мая» ^{[53, с. 62]}.

В широком диапазоне военных экстремальных эпизодов, транслируемых в эпистолиях тоболяков, особняком стоят описания первого боевого задания, с выполнением которого связаны наиболее сильные впечатления комбатантов. Житель города Тобольска фронтовик А. С. Костюченко так выражал свои ощущения от ратного дебюта, драматизированного неожиданностью произошедшего события: «Первый бой, в который мы попали внезапно, ходили в разведку, сильно отразился на мне. Я вел себя очень беспокойно, на мне дрожало все. Знаешь, как после того, как хорошо промерзнешь, дрожишь. Так и я. Много пота и дрожи прошло на привалах и походах» ^{[53, с. 73]}. Спустя время в силу адаптационных возможностей человеческого организма у солдата появилась своеобразная привычка к экстремальным условиям на передовой: «Идешь, и для тебя выстрел и взрыв снарядов впереди или сзади ничто не значит. Вроде так оно и должно быть» ^{[53, с. 73]}.

Исследователь в области военной истории, психологии и антропологии Е. С. Сенявская связывает формирование особого отношения к действительности, продиктованного спецификой существования в боевой обстановке именно наличием или отсутствием фронтового опыта у комбатантов ^{[56, с. 154]}. Вместе с тем, по утверждению ученого, привычка к боевой стрессовой ситуации со временем снижает остроту переживаний экзистенциальных проблем и запускает такой защитный механизм как «притупление чувств», иногда ослабляя чувство самосохранения ^{[56, с. 154]}.

Судя по изученному нами материалу, опытность, «работа над ошибками» и умение сделать правильный вывод из сложившейся пиковой ситуации, становилась основой для возникновения самобытной модели выживания, базирующейся именно на чувстве осторожности, характерной для социально-психологического облика «воюющего» человека. Так, командующий взводом опытный офицер В. П. Соколов после одного неудачного боевого эпизода, причиной которого стала неосмотрительность бойца, кардинально пересмотрел свое поведение на передовой: «Мы подошли к проволочному ограждению. Ножниц у нас не было, я решил пробраться под проволокой, а она колючая. Пролез до середины, дальше не могу продвинуться, ни вперед, ни назад. Лежу в проволоке и командую своим взводом. Еле выбрался. Если бы меня ранило, то, конечно, там бы и погиб. Такого со мной больше не случится, буду осмотрительнее» ^{[53, с. 108]}. Убедившись, что пустяков на войне не бывает, а каждый неосторожный шаг может привести к трагическим последствиям, В. П. Соколов выработал своеобразную формулу поведения, выразившуюся в комплексе действий и мировоззренческих норм, необходимых для спасения своей жизни и жизней вверенных ему солдат. К бойцу пришло понимание бессмысленности напрасно испытывать судьбу и лезть под пули лишь из-за боевого азарта и вульгарного желания «выделиться»: «Здесь шутки плохи: чуть оплошал – сейчас же за это заплатишь кровью. Я не буду безрассудно подставлять свою голову под пули. Буду бить немцев так, чтобы они падали, а я стоял» ^{[53, с. 108]}. На этом примере прекрасно прослеживается включение основного врожденного инстинкта самосохранения, сказывающегося на поведении человека при появлении опасности и особенно обостряющегося у представителей командного состава.

Особенности полевой жизни для фронтовиков также довольно скоро превращались в норму жизни периода военных действий, единственно возможную реальность. Старший лейтенант М. А. Конев после полугодового участия в боевых операциях свидетельствовал, что пребывание в полевых условиях для него стало синонимом обыденного явления и даже комфортной жизни. «Уже седьмой месяц как я не ночевал в квартире. Все время в поле, да в лесу, в окопах, да блиндажах. И, между прочим, так привык, что, кажется, если сейчас пусти в хату, наверное, и не засну», – писал он в октябре 1942 г. с фронта ^{[53, с. 71]}. Более того, привычка к экстремальной форме существования осложняла самочувствие бойца, когда он оказывался в обстановке приближенной к мирной жизни: «Поверь, когда я бываю в тылу, то мне тишина кажется страшнее черной хмары, она давит мне на голову», – писал домой М. А. Конев ^{[53, с. 72]}.

На фронте привычные понятия приватного и публичного кардинально смещались, превращая всю географию войны в общую арену действий, подчиненных единым жестким законам. Однако и в пространственно-временном континууме фронта, и в индивидуализированном понимании солдата все же оставалось место для соблюдения принципа приватности. Наличие частного мира, пусть во многом имевшего виртуальные черты, существовавшего на чувственном уровне в воображении комбатанта, топографически предельно сужалось до границ землянки, блиндажа. Главными составляющими такого импровизированного, своими руками созданного укрытия, был минимальный набор жизненно необходимых бытовых удобств, сводившийся к возможности сравнительно сытного обеда и краткого сна в нормальных температурно-влажностных условиях. В одном из писем к матери М. А. Конев описал недолгий отдых в собственноручно сделанном жилище, которое явилось предметом его гордости: «…сижу у себя, в лично мной устроенной землянке. Что за землянка! Ты бы поглядела и сказала, что так еще можно воевать. В землянке тепло и светло. Хорошо покушал» ^{[53, с. 70]}. Показательно, что солдат противопоставляет временное убежище, наделяемое смысловыми характеристиками своего частного пространства внешней зоне «улицы», ассоциирующейся с деструктивной энергией войны, несущей разрушение, опасность, смерть. Для эпистолярной манеры комбатанта свойственно использование положительных коннотаций в отношении освоенного приватного пространства землянки, синонимичного мирной, спокойной атмосфере и применение отрицательно коннотированных оттенков при описании враждебной публичной среды театра боевых действий, проведение четкой границы между ними: «Эх, мама, пришла бы ты в мой земляной дом! В нем так уютно и светло, даже не чувствуется, что тут война. Но достаточно появиться на улице, как сразу впадаешь в эру иного мира: свист пуль, разрывы снарядов кругом, самолеты» ^{[53, с. 72]}.

Неотъемлемым атрибутом солдатских писем были различные формы утешения родных, особенно матерей, встречающиеся практически в каждом послании, что указывает на типичность этого явления. Общеупотребительные приемы утешения, сводившиеся к типичным призывам родственников особенно не горевать об участи ушедших на фронт, сочетались с конкретными рекомендациями комбатантов по самостоятельному ведению хозяйства при условии их выбывания из семейного актива.

18-летний Василий Зубов, пытаясь подготовить мать к возможному трагичному исходу, писал: «Время военное, и мы с тятей не гарантируем, что будем живы». Понимая, что без представителя сильного пола его семье придется тяжело, наряду с трогательными просьбами к матери не плакать о погибших он неоднократно высказывает житейский совет, даже требует от нее: «береги Ваню как зеницу ока, как свои глаза, он может пригодиться тебе в будущем» ^{[53, с. 48]}. Таким образом, он заочно определяет для своего младшего брата исполнение гендерной функции главы семейства в случае его с отцом гибели. Оставив лишние сантименты, молодой человек делает распоряжения по поводу распределения его гражданской одежды между младшими членами семьи: «плащ пусть носит Уля, а костюм берегите для Вани» ^{[53, с. 49]}.

Молодые люди, имевшие к началу войны хорошую физическую подготовку, расценивались советским правительством как потенциальная категория граждан, на которую возлагались основные надежды в ходе борьбы с немецкими захватчиками. По этой причине их включали в состав особых воинских формирований. 27 июня 1941 г. Народный комиссариат подписал приказ о создании Учебного центра подготовки специальных разведывательных диверсионных отрядов ^[4]. 5 июля 1941 г. была создана Особая группа НКВД СССР, начальником которой назначен П. А. Судоплатов. В задачи группы входило проведение разведывательно-диверсионных операций, организация подполья и партизанской войны, создание нелегальных резидентур на оккупированной территории ^[20]. Уже к началу осени 1941 г. в центре находилось несколько бригад и отдельных рот: рота связи, саперно-подрывная и автомобильная, в октябре Учебный центр был реорганизован в отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН). 3-й и 4-й батальоны состояли из спортсменов, студентов институтов физкультуры, работников спортивных обществ ^[4].

Уроженец г. Тобольска А. А. Расторгуев, окончивший в 1941 г. Центральный государственный институт физической культуры в Москве, во время Великой Отечественной войны сражался в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения, участие в которой было сопряжено с повышенным риском для жизни. 7 июля 1941 г. не без гордости Александр сообщал, что на следующий день он покидает столицу по причине мобилизации его в войска НКВД, в которые был включен весь выпуск института: «Я являюсь бойцом истребительного батальона по борьбе с немецкими десантами. Весь наш выпуск в этом батальоне. По специальности я подрывник-сапер» ^{[53, с. 95]}. Подозревая, что это обстоятельство станет причиной большой тревоги для матери, юноша пытается успокоить ее: «Мама, я прекрасно знаю, что весть о моем отъезде будет для тебя очень неприятной. Но ты ведь не одна, очень много сыновей ушло, и матери их остались в таком же положении. Мне тебя очень жалко, я прошу, чтобы ты не волновалась и не плакала много» ^{[53, с. 95]}. Именно такой тезис с указанием массовости и ординарности этого явления (видимо, как самый действенный с точки зрения призывников) использовался военнослужащими тоболяками в письмах для ободрения близких.

Характерно, что многочисленные формы утешения родных несли и другую функциональную нагрузку, являясь одним из способов адаптации солдат к условиям военного времени. В этом случае комбатанты неосознанно применяли методы такой психологической практики как самовнушение, что явно прослеживается в письмах тоболяков с фронта. Согласно психотерапевтическим законам, процесс внушения, адресованный самому себе, позволяет субъекту вызывать у себя те или иные ощущения, восприятия, волевые побуждения, управлять процессами внимания, памяти, эмоциональными и соматическими реакциями ^[15].

Контент тобольских эпистолий содержит множество примеров, когда попытки ободрения родных имеют в себе более важный скрытый смысл – восстановления своего духовного равновесия. «Я на фронт иду не умирать, а бить врага и защищать свою Родину. Будь уверена, что я вернусь с фронта целехонек», – акцентировал внимание А. А. Расторгуев. При этом он подчеркивал закономерную связь между оптимистическим настроем матери и как следствие – своим положительным мироощущением: «Не беспокойся, мамочка, все будет в порядке. Будь здорова и не падай духом. Если ты будешь спокойна, то и я буду спокойно бить врага» ^{[53, с. 95]}.

Обращаясь к родителям, женам, детям, комбатанты непроизвольно преследовали цель формирования у себя положительного психо-эмоционального баланса, проецировали в реальность самый лучший вариант разрешения экстремальной ситуации. Классический пример такого эпистолярно-речевого поведения присутствует в военных письмах тоболяка П. И. Кушникова. По воспоминаниям дочери, П. И. Кушников в мирной жизни был человеком, умеющим держать удары судьбы: рано лишившись отца, он принял на себя доминантную роль в семейной иерархии ^[6]. Письма информанта полны свидетельствами спокойной решительности и уверенности в себе: «Чувствую себя как всегда уверенно и спокойно. Да Лиза, будем надеяться на все лучшее в моей жизни сейчас. Мое самочувствие мне еще не изменило и я надеюсь только на все лучшее и поэтому спокоен за свою жизнь»; «Я чувствую себя хорошо, спокоен, тверд, решителен и уверенно поведу свое подразделение в бой. Здоровье хорошее, питаюсь прекрасно. Доволен и тем, что отдохнул достаточно и с новыми силами вступаю в почетное дело» ^{[42, 43]}.

В условиях экстраординарного времени включались также адаптационные резервы организма, обнаруживающиеся в попытке регулировать свое психоэмоциональное состояние собственными силами. «За этот промежуток времени приходилось пережить ряд трудностей. Но за всеми пережитыми трудностями я стремился создать сам себе только хорошее настроение», – признавался в письме к своей школьной учительнице тоболяк Д. С. Редикульцев ^{[53, с. 102]}.

Особую серию военного эпистолярия тоболяков представляют письма, фиксирующие опыт психологической рефлексии по различным проблемам духовного-морального, этического, экзистенционального содержания. Наиболее распространенными темами солдатских писем были анализ своего долга перед страной, партией, народом, осознание ответственности за жизнь доверенных солдат, осмысление страшных разрушений, нанесенных врагом, размышления о жизни и смерти, о своей возможной гибели.

Отдельные бойцы расценивали неудачи Красной армии в течение войны как личное поражение. М. А. Конев, принимая на свой счет ответственность и «позор» за отступление советских войск к берегам Волги, во время первого этапа Сталинградской битвы в сентябре 1942 г. писал домой: «Мне неудобно и даже стыдно. Я воюю уже 15 месяцев, а что пользы? Все отступаем. Сказать, что я был на фронте, неудобно. Скажут: “Тоже вояка! Аж до Волги дошел от границы!”. А отсюда лучше умру, но дальше за Волгу не перейду. Позор на душу принимать не хочется» ^{[53, с. 70]}.

Вступление в общее дело активной защиты родины после окончания училищ и подготовительных курсов в сибирском тылу наиболее остро воспринималось молодыми комбатантами. 27-летний тоболяк Георгий Торопчинов, завершивший обучение в Томском военно-артиллерийском зенитном училище и в декабре 1941 г. участвовавший в обороне Москвы, посвятил этой теме внушительную часть своих писем: «Кончился период учебы, настал период боевой жизни молодого командира. Я сознаю великое чувство ответственности, что я в числе других являюсь защитником столицы» ^{[53, с. 110]}. Придавая особую значимость организации противовоздушной обороны Москвы, комбатант приравнивал эту службу службе в действующей армии, четко определяя свои задачи и конкретные результаты в обеспечении защиты города от средств воздушного нападения противника: «Поставить такую стену огня, через которую не мог бы пройти ни один стервятник. Они не появляются над городом не потому, что не пытаются, а потому, что не удается» ^{[53, с. 110]}.

Важной темой писем представителей офицерского состава является осознание проблемы своей персональной ответственности за жизни солдат, находящихся в их непосредственном подчинении. Командир стрелкового батальона старший лейтенант М. А. Конев в письме к матери в Тобольск признавал, что в командном деле приходится применять хитрость и находчивость с целью обеспечения необходимой безопасности своих подопечных: «Я ведь командир батальона и за жизнь людей, за охрану рубежа, на котором я обороняюсь, приходиться думать. Немцы – народ хитрый, но мы еще хитрее. Сами вроде спим, а глаза открытые» ^{[53, с. 70]}.

Высокий уровень ответственности командира был свойственен П. И. Кушникову, который с первых дней войны был мобилизован Омским военным комиссариатом и занимался сопровождением военных эшелонов к линии фронта, принимал участие в боях ^[61]. Понимая объективную обязанность отвечать за жизни вверенных ему солдат, тоболяк в своих письмах на родину не раз констатировал: «О себе я всегда мало думаю. Основная забота – лучше побить врага и сохранить жизнь доверенных мне воинов» ^[42].

В письмах тобольских комбатантов четко прослеживается столь распространенный для мировоззрения советского человека периода Великой Отечественной войны феномен чувства мести вражеской армии за нанесенные страдания гражданам родной страны. Данная психоэмоциональная реакция во многомбыла следствиемсобственного пережитого опыта во время продвижения частей советской армии по территории СССР, осознания увиденных разрушений и антигуманных действий армии противника. «Сейчас я до такой степени стал ненавистный к врагу, что если бы не хватило патронов, то я с дубинкой в руках пошел бы сражаться с ним, но никогда бы не сложил своего оружия», – сознавался А. С. Костюченко ^{[53, с. 73]}.

Генерирование негативных эмоций под воздействием внешних военных обстоятельств, перераставших в чувство ненависти к врагу, – обычное явление для ментальных характеристик человека на войне. Формирование такой мировоззренческой модели было особенно характерно для солдат, побывавших на территориях, освобожденных от оккупации немецких войск. «Нахожусь на территории, недавно освобожденной от немцев. Были цветущие деревни, а сейчас даже нет признаков, что здесь когда-то жили люди. Все разрушено так, что посмотришь и стиснешь зубы. Мы выполним освободительную миссию и уничтожим поганую немчуру», – писал в ноябре 1942 г. Герой Советского Союза старший лейтенант Ф. П. Пуртов ^{[53, с. 33]}.

Участвуя в освобождении Донбасса и Украины, бывший секретарь тобольского райкома ВКП (б) С. П. Острых в сентябре 1943 г. описывал специфику действий немецких воинских частей при оставлении советских территорий, вербально предельно четко определяя свою позицию в отношении захватчиков: «Очистили порядочную территорию от Дона до Днепра. Фашисты, отступая, в бессильной ярости жгут села, угоняют взрослое население в Германию, издеваются над стариками и детьми. Нет предела нашей мести душегубам!». Автор отмечает также положительные конструктивные изменения в повседневности освобожденных городов с приходом Красной армии: «Город развален, сожжен, но пришли советские люди, и он ожил, стал чист от немецкого хлама. Люди наши советские начинают его строить, несмотря на то, что рядом фронт, рвутся снаряды» ^{[53, с. 85]}.

Часто источниками информации о происходивших страшных событиях являлось общение с местными жителями. И.Ф. Евсеев писал родным в январе 1943 г. во время пребывания на территории Белоруссии: «Много интересного рассказывают местные жители. Будет что порассказать, что вспомнить. Никогда человечество не забудет этих подлых проделок фрицев. Месть и месть – вот что рождается в каждом бойце» ^[34].

В силу происхождения и места жительства большинства военнослужащих исключалась возможность того, что их родные могут разделить участь обитателей оккупированных немцами территорий. Поэтому столь акцентированный феномен мести у данной категории комбатантов объясняется высокой личностной мотивацией и традиционно тесной связью личностного и общественного, свойственной менталитету советского человека. При этом образ врага ассоциировался с чем-то нечистым, низким, был для солдат РККА порождением абсолютного зла. Формирование такого представления о вражеской армии было результатом, с одной стороны, собственного опыта, с другой, продуктом советской пропаганды.

Почти все рассмотренные письма содержат мысли о возможной гибели бойцов. В этих эпистолярных образцах ярко проявляется маскулинность авторов текстов, четкая самоидентификация себя в качестве солдата, призванного служить Родине и любыми возможными способами исполнить свой долг, включая и крайнюю форму. В текстах солдатских писем можно выделить два подхода к интерпретации своей возможной гибели в этой кровопролитной войне. В большинстве случаев эти строки лишены пафоса. Собственная гибель солдатами рассматривалась не как проявление героизма или экстраординарное явление, а скорее как вынужденная, объективная необходимость.

В мировосприятии авторов эпистолярных текстов можно встретить примеры своеобразной десакрализации события личной смерти за Отчизну. «Смерть для меня теперь ничто не значит. Я на нее насмотрелся», – с горькой усталостью замечал тоболяк А. С. Костюченко в письме к родственнику ^{[53, с. 73]}.

Учитывая большой процент подобных высказываний, можно говорить об общей тенденции, а не единичных примерах понимания солдатами того факта, что их жизнь в условиях чрезвычайной обстановки им уже не принадлежит и, более того, очень мало стоит в сравнении с масштабами происходящих трагических событий.

Второй тип авторов писем характерен склонностью к поэтической героизации смерти, наделении собственной роли на войне и возможной гибели чертами подвига. Классическим примером такой интерпретации своей гибели являются слова П. И. Кушникова: «Я отдаю все свои силы и знания в борьбе с проклятым врагом. Если мне придется погибнуть, пусть дети наши знают, что отец их был героем» ^[43]. Подобная позиция детерминировалась принадлежностью бойца определенному психическому типу личности.

Кроме того, в письмах этого ряда можно проследить различия в восприятии своей возможной смерти бойцами старшего и младшего поколения. 45-летний тоболяк В. П. Соколов оценивая свой земной путь, высказывал удовлетворенность прожитой жизнью: «Все равно, буду я жив или нет, мне радостно, что жил недаром: когда нужно было работать – работал, нужно было бороться – боролся честно, без увиливаний. Я знаю, что борюсь за светлое будущее вас и всего народа. Я знаю, народ не забудет нас, наши дети будут вечно вспоминать отцов, которые отстаивали для них счастливую жизнь» ^{[53, с. 108]}.

Показательно, что и их юные коллеги, проходившие обучение военному делу и еще не вступившие в основные сражения, уже задумывались о смерти. В письмах молодых людей в возрасте до 26 лет, также как в письмах зрелых мужчин-комбатантов, наличествует тезис жертвенности за свободу граждан своей страны: «Наш народ может быть уверен, что враг будет уничтожен. Я с готовностью отдам свою маленькую жизнь, чтобы народы великого союза не были рабами звериного фашизма», – писал Г. И. Торопчинов. Однако в отличие от своих опытных товарищей юные комбатанты чаще выражают горькое разочарованиепо поводу столь краткого периода собственной жизни ивозможной ранней смерти. Вышеуказанный автор в письме своей школьной подруге, побывавшей на встрече с учителями, выражает сомнение, что когда-либо их увидит: «Это вполне может быть при создавшейся обстановке. Приходиться только сожалеть, что я еще не жил совсем и уже есть возможность не существовать» ^{[53, с. 109]}.

В эпистолярных источниках тоболяков описание экстремальной атмосферы сражения зачастую ограничивается несколькими словами. Война описывается как постоянная работа, которая не прекращалась ни днем, ни ночью. Именно отношение к войне как к дежурной, будничной обыденности чаще всего встречается в письмах тоболяков. В письме уроженца Уватского района Уральской обл. Г. Н. Кошкарова сообщение о трудном и опасном сражении оканчивается констатацией факта, что война – это всего лишь работа: «Вчера были в жарком бою. Все сражались достойно. Выдержали и отбили все атаки врага. Такая у нас работа. Можно назвать войну – работой» ^{[53, с. 74]}. Рутинный окрас в восприятии войны характерен для писем В. Т. Зубова, который отмечал, что на войне нельзя прожить без трудностей: «Для того я и солдат: потянуть лямку, понюхать пороху, врага победить» ^{[53, с. 49]}.

Несмотря на огромное физическое напряжение, связанное с участием в активных военных действиях, маркером комфортного психологического состояния комбатантов было моральное удовлетворение своим пребыванием на передовой: «на фронте чувствуешь себя как-то лучше, нежели в тылу», – указывал М. А. Конев ^{[53, с. 71]}. Высшая степень этого чувства выражалась в устойчивой формуле – «я горд (горда) тем, что вместе со всеми защищаю свою родину». Для молодых бойцов, особенно представительниц прекрасного пола, в этомпроцессе определяющим был образ своей матери. «Я рада, что я на фронте и моя славная мама вместе со мной, она всегда рядом», – писала И. Кокоринова ^{[53, с. 67]}.

Образ единокровной матери в письмах молодых комбатантов часто стоял рядом и ассоциировался с образом Родины. «Верный данной мною военной присяге, не сойду с места, умру, но не уйду, пока бьется мое сердце. Я еще воин и защитник второй матери – советской Родины. Пусть это письмо будет для тебя, для матери моей, клятвой, что я, твой сын, не оскверню позором твоей старости» (из письма М. А. Конева) ^{[53, с. 72]}.

Война выступала важным фактором, стимулирующим процесс более быстрого взросления юношей и девушек в условиях военных действий. В рассмотренном комплексе эго-источников, относящихся к эпистолярному жанру 1941-1945 гг., этот процесс наиболее рельефно проявлялся в отношении молодежной мужской гендерной группы, т. е. лиц, не достигших 30-ти лет.

Экстремальные фронтовые ситуации, а также прохождение обучения в подготовительных специальных заведениях в жестком временном режиме становились катализатором, ускорявшим приобретение маскулинных качеств призывниками, превращения юношей в молодых мужчин.

Большой проблемой для курсантов, проходящих предвоенную подготовку, был дефицит времени. 12 полных часов уходило на учебу у курсантов Кемеровского авиационного училища, при этом выходных дней они были лишены совсем: «Занимаемся по 10 часов в день, два часа на самоподготовку, остальное время идет на завтрак, обед, ужин и умывание. А в выходной день работаем на хозяйственных работах. Так что на личное обеспечение времени не остается». Кроме этого, курсант В. Зубов жаловался на недостаточное питание в училище ^{[53, с. 50-52]}.

Письменные послания курсантов подготовительных учебных заведений, в которых содержится информация об их физическом и моральном состоянии, составляют отдельную категорию писем. Многие курсанты отмечали изменения в учебном процессе, в связи с усложнившейся международной обстановкой материал приходилось осваивать в более сжатые сроки по сравнению с довоенным периодом: «Жизнь моя полна учебой. В мирное время курсанты нашей школы изучали эту программу целый год, а мы теперь – за три месяца» (из письма В. Зубова) ^{[53, с. 49]}.

Учебный процесс включал прохождение военно-полевой подготовки в достаточно сложных условиях. «Вот уже полтора месяца мы в лагерях. Погода жаркая – 30–35 градусов тепла. Рабочий день наш уплотнен. Идет горячая подготовка к стрельбам – тренируемся по самолетам», – писал в самом начале войны Г. И. Торопчинов, призванный на военную службу до 1941 г.и проходивший обучение в Томском военно-артиллерийском зенитном училище ^{[53, с. 109]}.

Б. К. Маляревский, окончивший накануне войны семилетку и несколько месяцев проучившийся в Тобольском рыбопромышленном техникуме, с началом войны поступил в одно из военных училищ г. Омска. В письмах к родным он приводил перечень основных предметов, которые изучали курсанты (строевая подготовка, военно-химическое дело, гранатометание, военная топография и т. д.), отмечая особую сложность такого предмета, требующего большой подготовки, как теория стрелкового дела. Курсант также описывал достаточно интенсивный график сдачи экзаменов: «Сдаем по два предмета в день, а вчера сразу строевую, тактику практически и теоретически, гранатометание. Теперь – политподготовку и огневую» ^[44].

Кроме выполнения основных учебных обязанностей, прохождения стратегической практической подготовки в полевых лагерях, курсанты могли привлекаться к сезонной работе в ближайших колхозах, к которой относились как к удачной возможности смены рода деятельности. «Четыре дня работали в колхозе: косили рожь, гребли ее и ставили сено. Поработали неплохо. Норму выполнял на 150 %, оценку получил “отлично”. Хорошо умственно отдохнули, но крепко физически устали. Хотя вся усталость проходит после отдыха быстро, как будто и не работал», – отмечал С. П. Острых в письме от 1 сентября 1942 г. к своему старшему товарищу в г. Тобольск ^{[53, с. 82]}.

Важно отметить, что все трудности оценивались курсантами как непременноеусловие военной обстановки и воспринимались только в качестве некоего рубежа перед долгожданным для каждого моментом вступления в действующую армию. С. П. Острых, овладевавший необходимыми знаниями на курсах военных комиссаров в г. Шадринске, констатировал: «Учусь вождению войсковых подразделений. Скоро окончим учебу, а потом на фронт – громить немецких захватчиков, теорию осуществлять с практической работой. Живу неплохо, хотя учиться трудновато, но все это преодолеваю» ^{[53, с. 82]}.

Уроженец деревни в окрестностях г. Тобольска, добровольно поступивший на военную службу после окончания 8 классов Абалакской средней школы Василий Зубов, описывая родителям и брату условия жизни и учебы в Кемеровском авиационном училище, отмечал отличия гражданской жизни от своего нынешнего положения: «Заниматься приходиться по 10 часов. Программа большая, а часов отведено мало, так что приходиться туговато. Личного свободного времени у нас 10 минут. К такому положению после гражданской школы привыкать трудно. За один год в Абалакской школе я гораздо меньше работал, чем за один месяц здесь. Встаем утром в 6 часов. Как крикнут: "Поднимайся!" – как дурной соскакиваешь и одеваешься только 3–5 минут. Это мне тоже не очень нравится на первых порах. Ложимся спать в 11 часов» ^{[53, с. 47]}.

И все же по молодости лет адресанта интересуют все новости, связанные с бывшими соучениками и школьными преподавателями, он просит брата передавать им привет, поименно перечисляя всех одноклассников, и описать «как наш класс учится, как “тихие дела творит”, кто с кем гуляет». Особый привет он посылает бывшей однокласснице, к которой испытывал симпатию ^{[53, с. 48]}. С течением времени в письмахмолодого человека на первый план выступают заботы о семье, хозяйстве, матери, оставшейся с младшими братьями и сестрами. Осознавая свою ответственность за судьбу младших в связи с отсутствием рядом с ними отца в столь тяжелый период, он частично берет на себя функции главы семейства, советуя младшему брату учиться только «на отлично» и бороться не за отметки, а за прочные знания», т. к. именно в школе по его убеждению «закладывается основа будущей жизни» ^{[53, с. 48]}. Волнуясь за участь сестры, вынужденной пойти учиться на комбайнера, юноша сетует, что ее «такую молодую и неопытную втянули в колхозную жизнь», в которой он, вероятно, видел угрозу для неокрепшей девичьей натуры. Обращаясь к девушке, которую он еще воспринимает в качестве ребенка, В. Зубов предупреждает о коварстве людей и рекомендует «отбросить доверчивость и детский рассудок, приобрести здравый взрослый ум, соображение и бдительность» ^{[53, с. 51]}.

Начинающие бойцы с большим восторгом делились с родными своими первыми успехами в учебе, успешно сданными экзаменами. Вышеуказанный автор с гордостью сообщал родным о первом в своей жизни полете на боевом самолете с успешным выполнением переворотов через крыло и «мертвой петли» ^{[53, с. 48]}. Старшина А. А. Калинин писал из Омского пехотного училища домой, что пользуется среди курсантов и командиров большим авторитетом, а также хвастался получением благодарности «за хорошую подготовку себя и кадров молодых офицеров» ^{[53, с. 59]}.

Испытывая тоску по родителям, молодые люди пытались расширить коммуникативное пространство, используя все возможные способы наиболее мобильной передачи писем. Житель города Омска Б. К. Маляревский проходил обучение в училище, находящемся в черте города, но, как и все курсанты, жил в казармах на военном положении, пользовался услугами технического персонала для поддержания оперативной письменной связи с родителями: «Письмо посылаю с уборщицей, она работает у нас в подразделении» ^[44].

Во время обучения в подготовительных учебных заведениях в тылу страны, курсантам была доступна телефонная связь: «в ближайшие дни вызову вас по телефону», – писал А. А. Калинин из Омского пехотного училища имени М. В. Фрунзе в Тобольск ^{[53, с. 60]}.

Однако юноши не ограничивались лишь почтовой корреспонденцией и телефонными переговорами для общения с родными. Б. К. Маляревский писал родителям, что после сдачи огневой и политической подготовки он будет отправлен в лагеря. Юноша заблаговременно сообщал расписание своих занятий и часы, свободные для посещений, призывая в ближайшее время прибыть в училище для свидания: «на этих днях приходите ко мне кто-нибудь. Ко мне можно приходить в 4 часа 20 минут всегда, меня вызовут сразу, так как ребята ходят всегда в мертвый час к забору. С 4 до 5 часов у нас свободное время, можно повидаться» ^[44].

Понимая, что после оставления ими пределов Сибири шансы на встречу будут значительно сокращены, курсанты настойчиво убеждали родных приехать к ним. «Очень жаль, что я не видел маму, а теперь буду далеко и ко мне приехать будет невозможно!», – сетовал А. А. Калинин после известия о его скорой отправке на фронт ^{[53, с. 60]}.

Однако, и находясь уже в действующей армии, солдаты не оставляли мечту о встрече с родными и надеялись получить отпуск. Эта тема проходит рефреном в большинстве эпистолярных документов тоболяков: «Очень мне хотелось попасть в отпуск и увидеть тебя, но не удалось получить отпуск. Ничего, мама, подожди», – писал М. А. Расторгуев в марте 1942 г. ^{[53, с. 97]}.

Многие бойцы рассчитывали на быстрое окончание войны и скорое (в течение 4–6 месяцев) возвращение домой, но после вступления в ряды действующей армии эти надежды рассеивались. Трезво оценивая ситуацию и глубоко переживая, что так и не смог, находясь еще на территории Сибири, увидеться с мамой, А. А. Калинин писал с фронта в мае 1944 г., что воссоединение семьи откладывается, вероятно, до следующего лета ^{[53, с. 62]}.

После окончания обучения и отправки в Западную Украину, в письмах солдата появляются первые рассуждения о природе фашизма, приходит понимание страшных масштабов бедствия, вследствие которого «рушатся жизни миллионов людей, остаются тысячи вдов и сирот, море слез и крови». В. Зубов осознает, что по причине этого прервались мечты на счастливую жизнь не только советских молодых людей его поколения. «Современная война – великое бедствие, которое человечество не испытывало за всю его историю», – пишет солдат с передовой в апреле 1944 г. ^{[53, с. 52-53]}. Это чувство было мотивировано увиденными последствиями действий армии врага по пути следования: сожженные деревни, голод, болезни.

Специфика эпистолярного военного комплекса документов, созданного комбатантами, относящимися к молодежной возрастной группе, проявляется в адресации писем не только одноклассникам, но и школьным учителям. Наличие подобных посланий свидетельствует о значимости фигуры учителя в процессе психоэмоционального становления молодых комбатантов, их существования в условиях экстраординарного времени. Д. С. Редикульцев в начальной части письма своей тобольской учительнице А. П. Желтовской употребляет как стандартизованную формулу военного эпистолярного приветствия, так и специфическую форму обращения, указывающую на вид отношения между автором и адресатом: «Фронтовой привет Вам от вашего бывшего ученика Дмитрия Семеновича» ^{[53, с. 101]}. Следует полагать, что статусно-ролевое взаимодействие «учитель-ученик», выраженное в конкретных формах эпистолярного этикета, имело существенное значение для прошлой жизни адресанта. Только на фронте молодой человек осознает роль учительницы в собственной судьбе, которая «заставила» его вернуться к учебе, после того как он в 4 классе решил бросить школу. Выражая ей благодарность за этот поступок, Д.С. Редикульцев отмечает, что получение среднего образования позволило ему окончить медицинский техникум и использовать эти знания в своем боевом пути.

Характерно, что в эпистолярных образцах многих призывников юношеского возраста именно периода пребывания на передовой есть признаки существенной переоценки значения учебы и получения уверенных знаний для будущей успешной жизни. В письмах молодых людей и девушек, вынужденных оставить учебу в высших учебных заведениях, четко прослеживается отождествление себя со всем фронтовым студенческим сообществом. Это выражалось в желании защитить свой университет, отомстить врагу за прерванную учебу, не допустить проникновение врага далее внутрь страны и дать возможность нынешним студентам продолжать обучение.

Положительные изменения в своем физическом и духовном развитии за время пребывания на фронте отмечали молодые комбатанты обоих полов: «Когда вернусь домой, вы меня не узнаете, за полтора года я очень изменился: подрос и окреп на фронте» (из письма А. Калинина); «Немного изменилась я в наружности, изменился характер. Я стала более выдержанной, не такой вспыльчивой, появилась мягкость в характере» (из письма З. Колгановой) ^{[53, с. 63, 68]}.

Двадцатилетний тоболяк М. А. Расторгуев признавался, что за время пребывания на фронте «немного постарел», к этому времени он уже имел богатый фронтовой опыт, участвуя во многих сражениях, в том числе и в обороне Севастополя во время третьего самого ожесточенного штурма города в июне 1942 г. Рассуждая об этом в письме к матери, написанном в день, когда ему исполнился 21 год, юноша оценивал эту битву как водораздельный рубеж своей жизни: «Мне исполнился 21 год. В Севастополе я не погиб. И до сих пор служу своей великой Родине». Ниже, чтобы не слишком ранить материнское сердце, он отмечал, что остался прежним, каким она его знала: «Не беспокойся обо мне. Я все тот же Миша» ^{[53, с. 98]}. Примечательно, что под влиянием этих событий юноша сознательно скорректировал свою внешность, придав облику черты, присущие статусу взрослого опытного мужчины: «Я побрился и оставил усы. Правда они растут у меня светлые и мягкие. Но пусть растут» ^{[53, с. 98]}.

Характерно, что участие в боях Великой Отечественной войны побуждало юных комбатантов к скорейшему вступлению в партию. Д. С. Редикульцев сообщал, что в дни ожесточенных боев на Курской дуге после представления к правительственной награде «Ордена Красной звезды» был принят в члены партии, причем мотивом этого поступка по его признанию стало желание досадить врагу: «знаю, что фрицы не любят большевиков».

Многие сибиряки в своих фронтовых письмах информировали родных о своем вступлении в коммунистическую партию. Действительно, в период Великой Отечественной войны произошел значительный рост в рядах ВКП(б), по большей части за счет пополнения военнослужащими, находящимися в действующей армии. Этому способствовало постановление «О приеме в члены ВКП (б) кандидатов, отличившихся в боях с немецкими захватчиками», принятое в декабре 1941 г. Центральным Комитетом партии, согласно которому срок кандидатского стажа был сокращен до 3-х месяцев.

В. П. Соколов признавал этот эпизод одним из самых счастливых в своей жизни, наделяя партийное удостоверение необычными свойствами: «14 января 1943 г. я принят в члены партии, 26 января получил партбилет. Этот день останется на всю жизнь памятным. С партбилетом я еще жестче буду бить ненавистных фашистов» ^{[53, с. 107]}.

Письменные сообщения комбатантов о вступлении в партию, получении военных наград и очередного звания сопровождались фотодокументальными подтверждениями: «в этом письме посылаю фотокарточку, снимался наспех, материал был старый, и поэтому фотография получилась неудачная. Но все равно вы посмотрите, каким я стал в армии» ^{[53, с. 107]}.

Значительный процент писем содержит описание бытовой стороны службы на передовой и в госпиталях. В таких эпистолярных документах комбатанты с желанием излагают обстановку своего существования на фронте, чаще всего выводя на первый план положительные характеристики, не желая нарушать спокойствия своих близких.

К другой группе можно отнести письма, в которых описание собственно бытовой повседневности весьма скудно. Бойцы ограничиваются общими замечаниями, лишенными подробностей, ссылаясь на трудность объяснения в письменной форме своих фронтовых будней, что можно расценивать как ментальный барьер в коммуникативном общении между представителями фронта и тыла. Большее внимание в этих эпистолярных образцах уделяется фронтовой героике, изложению своих переживаний по поводу происходящих трагических событий, философским размышлениям о жизни и смерти, подвиге солдата, осознанию собственной роли и миссии в этой войне и т. п.

В некоторых письмах встречаются ценные детали военной повседневности советских воинов – рациона питания, обмундирования, санитарно-бытовых норм. В большинстве писем с фронта система обеспечения комбатантов провизией и обмундированием характеризуется с положительной стороны. Так, А. А. Расторгуев в первый период войны служивший сапером-подрывником в отряде особого назначения, бойцы которого занимались диверсионно-боевой и разведывательной работой в тылу противника, в письме от 16 ноября 1941 г. отмечал приличное питание, хорошее вооружение и оснащение одеждой ^{[53, с. 95]}.

Отдельный раздел писем составляют описания погодных и природных условий, в которых даются положительные или отрицательные оценки окружающей обстановки. Любопытно, что обладатели военного менталитета рассматривали неблагоприятные погодные условия, свойственные тем или иным сезонным циклам, исходя из «полезности» для развития конкретной военной ситуации и в ущерб личным предпочтениям. Так, М. А. Конев, не любивший зимнее время года, сражаясь в октябре 1942 г. на сталинградском направлении, радовался наступлению зимы, т. к., по его мнению, это могло сломить сопротивление врага, вынужденного воевать в несвойственных для него климатических условиях и способствовать успехам советской армии на данном отрезке развития военных действий. «Зима подходит, уж больно она мне не нравится, но я доволен ее приближением. Немцы замерзнут, и тогда их бить начнем. Зимой нам легче будет с ними справиться», – был уверен солдат ^{[53, с. 71]}.

Описывая сложности своей жизни в действующей армии, в ноябре 1943 г. З. Колганова отмечала, что в условиях передвижения части особенно тяжело было переносить ухудшение погодных условий и ночной осенний холод, она степлотой и благодарностью упоминала присланные из дома «носки и рукавички, которые очень пригодились» ^{[53, с. 68]}. При этом девушка не чувствовала дискомфорта, связанного с нехваткой одежды или недостатками в обмундировании, указывая даже на некоторую избыточность в количестве вещей: «Если бы таскать за собой все барахло, которое я получила во время пребывания в армии, так можно было бы одеть целую роту» ^{[53, с. 68]}. Адресант сообщает о бытовых неудобствах в условиях активных передвижений по линии фронта: большой вес переносимого груза и нехватка времени на то, чтобы постирать одежду, привести ее в порядок. В этом случае ненужнуюодежду приходилось раздавать гражданским женщинам.

Фронтовики сообщали также о взятых ими трофеях (которые советские бойцы приспосабливали для своих нужд) по мере освобождения страны от фашистских захватчиков. С. П. Острых в своем письме директору местного краеведческого музея с большой долей сарказма описывал доставшиеся ему образцы зимнего обмундирования немцев, которые могли, по его мнению, стать привлекательным экспонатом музейной экспозиции: «Если бы привезти к вам фрицевские эрзац-боты и эрзац-жилет, то в музей к вам пришел бы весь тобольский народ смотреть этих уродов. Подошва у этих бот деревянная, в вершок толщиной, обита вся гвоздями. Наверху вроде брезента, а внутри мех. Жилет сроблен из невыделанной овечьей шкуры. Видимо, фриц украл эту шкуру у колхозников, а носить ему не пришлось. Он был в последнем бою убит» ^{[53, с. 83]}.

В письмах с фронта можно заметить несколько невнимательное и даже небрежное отношение комбатантов к собственному здоровью, продиктованное желанием «бросить» все физические и душевные силы на борьбу за победу. Психологи отмечают, что это состояние характерно для существования человека в таких экстремальных ситуациях, каким была война. Болезни в условиях фронта бойцы расценивали как нечто исключительное, не допуская для себя возможность заболеть. «Здоров я всегда, болеть не имею права. Заболеешь – значит вышел из строя, пустое остается место. А там враг проснется (так говорят у нас на передовой). Со своего места не уходи», – считал М. А. Конев ^{[53, с. 71]}.

Сообщенияо здоровье в большинстве своем ограничивались краткой, сухой информацией, выражавшейся в нескольких общих для большинства фронтовых эпистолий сибиряков шаблонных фразах. Известия о здоровье присутствуют абсолютно во всех рассмотренных документах. В отдельных случаях встречались несколько бравурные настроения. В. П. Соколов писал: «Нахожусь в госпитале. Большая рана уже зажила, а маленькая задерживает, а то я еще три дня назад выписался бы, скоро совсем поправлюсь и встану в ряды защитников Родины, чтобы вновь громить немцев» ^{[53, с. 108]}. Выздоровление и возвращение в действующую армию воспринималось бойцом как большая радость: «я снова могу идти в бой, нахожусь в действующих рядах доблестной армии. Наша часть пока отдыхает, но я обучаю бойцов и учусь сам. Все мы горим одним желанием скорее разгромить ненавистных фашистов» ^{[53, с. 107]}.

Некоторые комбатанты в связи с индивидуальными чертами характера, напротив, очень болезненно воспринималифизические страдания. Раненые жаловались не только на физическую боль, но и обострившееся чувство одиночества, которое они глубже переживали именно в больничной палате.

Старший сержант 145-го запасного стрелкового полка А. В. Коновалов во время боя за город Холм Калининской обл. в феврале 1942 г., в качестве связного командира роты под обстрелом доставлявший донесения, был тяжело ранен и проходил лечение в передвижном госпитале ^[5]. Будучи человеком, относившимся к сенситивному типу личности, боец откровенно признавался жене: «Чувствую себя скверно: вся шея и голова в нарывах. Очень страдаю бессонницей» ^[39]. Ощущая себя покинутым и одиноким, особенно нуждаясь в «эпистолярной поддержке» жены, автор не раз сетовал на это: «Скучаю в ожидании писем. Никогда я так не нуждался в них, как в эти дни. Ты должна это понять»; «О своем одиночестве и скуке что писать. Пишу, пишу и никакого удовлетворения. Да, милок, давно уж я не имею никаких известий от тебя и вообще ни от кого» ^{[39; 37]}.

Пытаясь найти выход из сложного психологического состояния, А. В. Коновалов прибегает к поэтической форме выражения своих претензий, обращенных к жене. В этом любительском стихотворении автор формулирует также основные переживания и опасения, связанные с войной и своим статусом солдата:

«Мучительная боль сжимает сердце,

А мысль одна страшней другой затмили мозг.

Когда не будет на моей земле всех немцев,

Когда нам можно жить и по земле шагать во весь свой рост.

Сейчас меня ждут снова испытанья,

Как выдержать их – знает лишь судьба.

Могу сказать одно лишь без гаданья:

Иль раны или смерть – что даст война» ^[37].

Судя по эпистолярным документам тоболяков, в больничном быте военнослужащих пациентов угнетало кроме всего прочего неимение возможности свободно совершать прогулки на свежем воздухе в период межсезонья по причине отсутствия верхней одежды: «Хочется быть на улице – нельзя – ведь живем в одном белье. А весна радует и терзает» ^[38].

Еще одной особенностью повседневности госпиталей являлся информационный и эмоциональный вакуум, выход из которого раненые находили в досуговых практиках. Время Великой Отечественной войны ознаменовалось значительным спросом на книгу и читательской активностью на фронте и в тылу. Согласно заключению исследователя военной повседневности И. Г. Тажидиновой это было связано с привлечением литературы к мобилизации населения на борьбу с фашизмом ^{[63, с. 8]}.

Именно в период пребывания в госпитале и своеобразной передышки увеличивалась потребность военнослужащих в чтении книг и периодической печати, а также просмотре кинокартин и доступных концертов. Старший сержант А. В. Коновалов в письме домой свидетельствовал: «В госпитале читаю, сколько никогда не читал, смотрю кинокартины» ^[37]. Еще один вид проведения свободного времени в условиях лечебных заведений заключался в организации самодеятельных развлекательных форм досуга, в этом процессе немаловажную роль играла личная инициатива пациентов. Например, названный комбатант хвастался перед родными, что почти осилил гармонь, и 1 мая его будет слушать весь госпиталь ^[38].

В целом, описанию досуговой культуры в различных пространственно-временных реалиях фронта (в передовых частях и штабных подразделениях действующей армии, в период наступления, обороны, отступления) в РККА уделено достаточное внимание в ряде образцов бытовой письменности, содержащих некоторые подробности проведения свободного времени, а также детали праздничной составляющей военной повседневности комбатантов-сибиряков.

Так, С. П. Острых сообщалоб особенностях досуга во фронтовых условиях: «Воюем и живем мы культурно: в блиндажах смотрим кино и сами ставим концерты, да еще какие хорошие!» ^{[53, с. 83]}. Большим удовольствием для пребывающих в Красной армии была возможность прослушивания радио, об этом редко встречающемся элементе досуга фронтовой повседневности в письме к матери писала работник штаба Ия Кокоринова: «Мы веришь, что за радость, – радио слушаем! Правда часто молчит и не особенно хорошо слышно, но все-таки красота! Вот сижу себе за столом, слушаю Лемешева» ^{[53, с. 66]}.

В письмах тобольских комбатантов также можно обнаружить отдельные моменты праздничной фронтовой культуры, непременным атрибутом которой являлась выдача бойцам традиционных «наркомовских 100 граммов» водки в дни основных революционных и общественных праздников. Поздравления родных с советскими праздниками сопровождались просьбами поднять за них тост в этот день, вероятно, спиртное расценивалось комбатантами в качестве символа и своеобразного гаранта благополучного несения службы. «Праздник 1 мая я справляю в боевой обстановке, т. е. в траншее. Вам желаю хорошо справить праздник и прошу выпить за меня огромный стакан водки, а я здесь за вас постараюсь», – писал с фронта родителям тоболяк А. А. Калинин. В письме И. Ф. Евсеева от 25 февраля 1945 года изложены любопытные подробности проведения советскими воинами дня Красной армии. Основным «гвоздем» программы праздничного мероприятия были трофейные продукты: «великий праздник 23 февраля встретили в Германии, кушали завоеванные у немца продукты и пили завоеванную водку. Выпили мы за Красную Армию, за коммунистическую партию, за Сталина» ^[35].

Встречаются в письмах солдат подробные характеристики дружеских связей, возникших в форс-мажорных условиях фронта и тяжелой бытовой повседневности. Часто психологический вакуум, образовавшийся из-за отсутствия постоянных коммуникационных каналов с домашними друзьями (причиной чего было, в том числе, нерегулярность почтовой корреспонденции), с избытком восполнялся появлением дружеских отношений в условиях фронта: «Связи не имею ни с кем, кроме отца и тебя, а ребята совсем не пишут, что даже как-то обидно. Живу без своих старых друзей, но завел новых товарищей: замечательные, веселые хлопцы» ^{[53, с. 106]}. Существование в жестких условиях боевых действий, зачастую связанных с ежеминутной опасностью для жизни, способствовало формированию такого социопсихологического явления как боевое товарищество, ставшего синонимом совершенно особых человеческих отношений. В этом случае наибольший градус экстремальности становился своеобразным катализатором сближения людей в условиях фронта.

Пример классической фронтовой дружбы описан в письме И. Евсеева от 1 декабря 1943 г.: «С февраля месяца моим близким другом по фронтовой жизни является Апраксин Г. С. С ним судьба войны связала мою фронтовую жизнь. С ним мы переносим и голод и холод. С ним делимся и горем и радостью» ^[25].

Феномен боевого товарищества порождал возникновение братско-сестринских отношений, которые демонстрируются в большой серии писем (50 эпистолярных единиц), написанных санитаркой дивизии добровольцев-сибиряков, сражавшейся в марте 1943 года на Калининском фронте, Лидией Щербининой своей подруге и названной сестре Крелии Силиной в госпиталь. Строки, в которых девушка характеризует свои чувства к сестре-подруге, полны искренней любви и доверия, на первый план она ставит именно боевое товарищество и общность положения обеих девушек, ставшее причиной удивительного родства душ и взаимопонимания: «Моя боевая подруга, боевой товарищ, моя названная сестра! Ты просишь записать все, что пережила я за два этих суровых года. Смогу ли на бумаге передать всю горечь фронтовой жизни? Конечно, нет. Но как хочу, чтобы ты поняла меня. О, ты поймешь то, чего я не смогу передать… Только тот человек, который не испытал, не пережил всей тяжести, наложившей отпечаток на нашу молодость, на наше здоровье, не поймет меня. Но кроме тебя я никому не посвящу этих строк. Тебе, только тебе, боевая подруга, принадлежат эти строки» ^{[60, с. 286]}.

Активная гражданская позиция военнослужащих проявлялась в четкой самоидентификации себя уроженцами и жителями Сибири, конкретнее, – тоболяками. Чувство землячества в экстраординарных условиях войны обострялось и приобретало гипертрофированные формы.

На всех этапах несения военной службы сибиряки непременно отмечали наличие или отсутствие рядом земляков. И. Ф. Евсеев еще по пути на фронт писал: «из Тоболяков, кроме Геннадия Иванова, который едет рядом в вагоне, нет никого» ^[30]. Частота использования местных этниконов в изученных письменных образцах довольно велика. В письмах жителей Тобольска примечательно написание этникона «Тоболяк» с заглавной буквы, что транслирует особое отношение к месту своего рождения и жизни.

Осознание принадлежности к отдельной категории воинов-сибиряков звучит в таких фразах писем: «тоболяки не ударят в грязь лицом»; «мы выполним свой долг не жалея сил и жизни своей для победы. Грудью защитим свою родину, но не допустим фашистской сволочи поработить нас» ^[45].

Очень часто самоназвание «сибиряки-тоболяки» в письмах наделяется героическими эпитетами: «Замечательные у нас, Нюся, люди преимущественно сибиряки-омичи и очень много тоболяков – с такими людьми можно громить фашистских мерзавцев»; «Сибиряков знают финны, уже знают и немцы, но окончательно они с нами познакомятся в скором будущем. Мы умирать от фашистского зверья не собираемся, а разгромить его озверелые банды мы хотим, и в этом уверены мы все от рядового и до командира. Нюся, ты следи по газетам и радио за действиями сибирских полков»; «Тоболяки лицом в грязь не падут!» ^{[46; 47; 26]}.

Д. Редикульцев, сообщая подробности сражений на Курской дуге в день окончания наступательной части операции 23 августа 1943 г., акцентировал внимание дистанционного собеседника на особой роли воинов из Сибири: «с 5 июля 1943 г. мы подрались с фрицами крепко, т. е. наши сибиряки показали на практике, что мы умеем защищать любимую родину». При этом адресант употребляет термин сибиряки в высоком значении – звания: «мы никогда не опозорим звания сибиряков» ^{[53, с. 106]}.

Известно, что во время Великой Отечественной войны в связи с отличными боевыми качествами и высокой степенью угрозы немецкие войска не брали в плен представителей ряда воинских подразделений Красной армии (огнеметчиков, снайперов, солдат воздушно-десантных войск и партизанских подразделений, морских пехотинцев), что по негласным законам воинской чести считалось предметом особой гордости этихбойцов. Приводя в письме слова А. Гитлера, имевшие скорее статус исторической легенды, – «сибиряков в плен не брать, а расстреливать», – Д. Редикульцев тем самым причисляет сибиряков к воинской элите СССР ^{[53, с. 102]}.

Глубокое понимание своей духовной связи с малой родиной – важная отличительная особенность психотипа солдата-сибиряка. Большое место в эпистолиях тобольских бойцов отводится ностальгическим воспоминаниям о мирной гражданской жизни. Практически в каждом письме встречаются слова ободрения, оптимистические прогнозы дальнейшего хода военных действий, вера в победу и скорое воссоединение с семьей.

Довоенные воспоминания о жизни в родной семье особенно важны были для молодых комбатантов. «Я, Дуся, хорошо помню нашу жизнь, детство и раннюю юность. Этого никогда не забыть. Я люблю и ценю свое прошлое. Но скоро приехать в родной уголок не придется, разве после войны», – писала сестре в Тобольск З. Колганова ^{[53, с. 68]}.

В письмах тоболяков с фронта содержится большое количество ностальгических мотивов, связанных с их индивидуальными привязанностями, прочно ассоциирующимися у авторов с мирной жизнью и надеждой на благоприятный исход событий для всех. Большинство адресантов с любовью и нежностью вспоминают свои довоенные привязанности, увлечения, хобби, важные жизненные события, оставленных на родине друзей, в том числе домашних животных. Так, 19-летний тоболяк Александр Калинин поздравляя родителей, служивших на речном флоте с открытие навигации, сожалел, что не сможет вместе с ними выйти в плавание. «Скоро загудят пароходы, только меня не будет, и с вами вместо меня поедет Джек. Вы его растите и кормите. Я приеду через шесть месяцев и посмотрю, узнает ли он меня, своего хозяина», – выражает юноша надежду, которой, к сожалению, не суждено было стать реальностью ^{[53, с. 60]}.

Бывший секретарь райкома ВКП (б) г. Тобольска С. П. Острых в письме с фронта к своему старшему товарищу охотнику-любителю директору краеведческого музея С. И. Павлову с благодарностью вспоминал о совместном выполнении профессиональных обязанностей и проведении свободного времени за любимым занятием:«Часто вспоминаю былое время гражданской жизни. Вспоминаю вас и особенно когда бываю в поле, вижу стаи уток, вспоминаю, как мы с вами проводили хлебозакуп в бакшеевской епархии, как ездили в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Но это было время мирного периода. Ходите ли вы на охоту? Вы уже, наверное, не один десяток уток угробили, а у меня дома отдыхает ружье. Но как кончим войну, я свое возьму и постараюсь наверстать упущенное» ^{[53, с. 82]}.

Ему же адресовал свои воспоминания другой тоболяк-фронтовик И. Л. Цепенников, в письме которого также сильны романтические переживания: «Вот в осеннее время мне вспомнились вы. Мое чувство, мысли перенеслись в мирную жизнь, когда я частенько бывал у вас, и мы вели беседу за стаканом чая, за солеными огурчиками. И делились охотой. Как это далеко теперь! И какая обстановка! И как хочу вновь, чтобы повторились прошлые дни!» ^{[53, с. 122]}.

Тоска по родине неразрывно связывается в мировоззрении молодых тоболяков с родителями, привычной атмосферой домашнего уюта, своим устроенным и понятным жизненным пространством. Обращаясь к матери в письме с передовой, Михаил Расторгуев мысленно как бы противопоставляет два мира – реальность войны и недостижимую в данный момент мечту о родном доме, образ которого имеет для него конкретное «гастрономическое» воплощение: «Вот лежу в окопе и вспоминаю блины, которые ты пекла в Тобольске, и так их хочется!» ^{[53, с. 97]}.

Наличие большого количества подобных лирических эпизодов, окрашенных светлой грустью, вероятно, объясняется неосознанным желанием, прибегнув к услугам письменной почтовой коммуникации посредством художественных символов, хотя бы в «виртуальном» мире собственных воспоминаний реконструировать довоенную картину жизни. В данном случае письмо осмысляется не только как объект передачи информации, но как некий сокровенный канал, используя который комбатант предпринимает своеобразную ментальную попытку в условиях экстраординарного времени войны преодолеть расстояние.

С образом отчего дома, родного очага, личностями отцов и матерей, жен и детей, бывших негласными символами мирной жизни, устойчиво ассоциировалась надежда на восстановление довоенной гармонии микромира семьи, приватных практик человека. Эта психологическая доминанта (психоэмоциональная связка – родственники и друзья, дом, родной город, малая родина) является важнейшим компонентом военных эпистолярных произведений комбатантов-тоболяков.

Многие наставления и советы авторов писем подчеркивают необходимость сохранения мира и согласия между членами семьи. «В дружбе залог успеха нашей семейной победы», – пишет И. Ф. Евсеев, обращая внимание, что семья – это модель советской родины, и образно ставит знак равенства между «победой семейной» и «победой всей страны» ^[24].

Показательно, что говоря о длительности пребывания на фронте в каждом втором письме, комбатанты всегда со скрупулезной точностью, нередко – до дня – называли свой срок службы на конкретный отрезок времени, этим отмечая особую для себя важность данного факта: «Сегодня 28 августа – это ровно два года как я оставил вас и уехал в армию. За эти два года много воды утекло, много изменений и в жизни, и в мире, и в нашей стране» ^[43].

Характерно, что этот мотив присутствует во всех письмах, вне зависимости от статуса, военного звания и периода пребывания на фронте, бойцы всегда отмечали сколько прошло времени с момента их ухода на фронт. Момент оставления отчего дома особенно важен был для молодых военнослужащих обоев полов: «уже третий месяц, как я оставила свой родной город» (из письма И. Кокориновой); «мне исполнился год как я на фронте» (из письма К. Д. Змановского) ^{[53, 45]}.

Таким образом, это событиеявлялось своеобразным маркером в судьбе комбатантов, водораздельным рубежом между мирной жизнью и войной, зачастую даже реперной точкой для отсчета новой жизни, осознания себя в новом качестве, новым человеком.

Даже если причина оставления родительской семьи не была связана с мобилизацией или добровольным уходом на фронт, этот факт переживался в условиях действующей армии очень остро. Уроженка г. Тобольска И. Кокоринова в своем письме с фронта в ноябре 1942 г. использовала художественную метафору для описания этого необыкновенно значимого для нее момента: «Сегодня пять лет как мой маленький челн отчалил от родного корабля и скитается по волнам огромного моря, которое называется жизнью! Все эти дни для меня так памятны. Как много нового ждало меня впереди» ^{[53, с. 65]}. Именно на фронте девушка серьезно размышляла над прожитыми годами вне родной семьи: «Я раздумываю над всем, что пришлось мне увидеть, узнать и самой пережить за такой срок – пять лет! Как много и как мало…». Важно, что все время самостоятельной жизни примером для подражания и залогом успеха для девушки был образ ее матери: «Я знала, что должна следовать своей милой маме. Как видишь, пока твоя дочурка живет и здравствует. Много плохого видела, но могу успокоить свою родную, что краснеть самой за себя не пришлось» ^{[53, с. 65]}. Конкретный пример самоидентификации можно расценивать как попытку следования гендерному стереотипу поведения. При этом копирование устойчивого архетипа женского гендерного статуса для девушки было особенно важно в условиях военных действий, постоянной угрозы жизни.

В целом, гендерное измерение войны в структуре регионального фронтового эпистолярного текста представлено достаточно объемно. Социокультурные стереотипы поведения военнослужащих тоболяков обоих полов выходят за рамки выполнения основной роли воюющего человека, защитника отечества на конкретном отрезке экстремального времени. Кроме этого в дистанционной форме бытовой письменной коммуникации очень четко реализуются внутрисемейные социально-демографические роли, типичные для традиционной бинарной гендерной системы: муж/отец, сын/дочь, брат/сестра, зять/свекр и т. д. При этом проявление маскулинных характеристик в рассмотренном эпистолярном комплексе объективно превалирует, что объясняется принадлежностью подавляющего количества источников авторам мужского пола, являвшихся ведущими фигурами в социально-гендерной иерархии военного времени.

Действие гендерных внутрисемейных амплуа наиболее ярко выражалось в осуществлении сыновней, супружеской и отеческой функций, что особенно убедительно демонстрируется в письмах И. Ф. Евсеева, Г. И. Трофимова, Б. К. Маляревского, А. А. Пересторонина, П. И. Кушникова [23-46; 48-50; 44; 45-47; 42-43]. Солдаты-сыновья, чувствуя беспокойство матерей по поводу редких писем с фронта, возлагают ответственность за нерегулярную корреспонденцию и на себя, просят прощение за отсутствие возможности писать чаще. Иван Евсеев в трогательных строках, адресованных матери и свекрови, акцентирует внимание на социальной значимости их работы в рамках семьи и страны в целом в условиях военного времени: «хочется увидеть и как сыну обнять и поцеловать своих матерей-старушек, моих стареньких вечных тружениц и помощниц в воспитании детей. Честный труд ваш не пройдет бесследно для народа, для Родины, для семьи и для меня» ^[24].

Отдельная тема, репрезентуемая в военных посланиях бойцов на родину, – взаимоотношения военнослужащих со своими детьми, которые в результате неотвратимости выполнения гражданского долга их отцами фактически оставались не только без надежной опоры в условиях гуманитарной катастрофы, но и элементарного отцовского руководства. Роль отца, главы семейства выступает в письмах наиболее рельефно, при этом основной тревогой для военнослужащих отцов была заинтересованность в школьных успехах детей. На страницах рассмотренных эпистолий гендерная роль отца, пусть и на расстоянии, реализуется особенно ярко. Нередко в начальном, основном или заключительном разделе писем содержатся ласковые и уменьшительно-ласкательные эпитеты, обращенные к детям: «Привет мой горячий мелюзге – Майе, Неле, Вале и Вите»; «Как здоровье моих цыпляток-малюток?» ^{[41; 30]}.

Дети, которые по малости лет еще не овладели грамотой, общались с отцами посредством рисунков, которые для них были долгожданными сюрпризами, переводчиками при этом выступали матери или старшие дети: «наверное, когда сообщу вам адрес, то Юра с Нюрой рисунки нарисуют, а мама или Геля подпишут – кто рисовал. Я буду очень рад посмотреть рисунки малышек. Может, мама Нюрочкину руку нарисует, а еще лучше сфотографирует всех пятерых и пришлет» ^[27].

Исходя из конкретной жизненной ситуации, письма и почтовые карточки адресовались кому-либо из детей персонально. Например, в день именин или рождения сына/дочери, в связи с началом или окончанием учебного года/четверти. Отец пятерых детей И. Ф. Евсеев писал: «Поздравляю мою малюточку Нюру с днем ее рождения, крепко-крепко ее целую, а всех остальных поздравляю с дорогой именинницей»; «Здравствуй, сыночек Юрочка!!! Шлю тебе фронтовой привет и поздравляю тебя с прошедшим днем рождения. Желаю тебе, моему малюточке, расти, быть здоровеньким и хорошим мальчиком» ^{[33; 28]}.

Персональная корреспонденция применялась также в случае, если дистанционно требовалось реализовать педагогическую роль главы семьи для корректировки поведения подрастающего поколения или моральной поддержки ребенка. Такие письма содержали наставления со стороны отца к жене и детям, конкретные советы по организации физического воспитания и поведения: «Летом ты играй в садике и на улочке в одной рубашке и штанишках. Проси маму, чтобы она тебе сшила майку и трусики и играй в них, когда будет стоять теплая погода, а также в теплую погоду проси разрешения у мамы и бабушки бегать по улке босиком. Слушайся маму, бабушек, сестричек и брата Вову. Привет тетям в детсаду. Крепко целую тебя. Твой папа» ^[28].

Важной составляющей этой части писем была тема своеобразного духовного завещания детям. Так, Павел Кушников, словно предвидя свою скорую гибель, писал в последнем письме с фронта: «Дочери наши должны будут знать своего отца, если его и не будет. Не огорчайся этим словам. Я пишу потому, что на войне все можно ожидать» ^[43].

Некоторые бойцы в письмах к женам использовали очень категоричные выражения, не стараясь скрыть от них и от детей возможный страшный исход и призывая их в этом случае продолжать благородное дело отцов: «если мне придется погибнуть, пусть дети наши знают, что их отец был героем, и пусть они будут такими же непримиримыми с врагами нашей родины» (из письма К. Д. Змановского) ^{[53, с. 45]}.

Комбатанты рисовали в воображении детей образ отца-защитника не только конкретной семьи, но всей советской Родины, нередко эта миссия расширялась до пределов «человечества». Командир роты связи 833-го отдельного батальона связи 39-ой армии капитан К. Д. Змановский, ушедший на фронт в ноябре 1941 г., объясняя детям мотивы своего поступка, использовал интонации, далекие от ласкового обращения с младшими членами семьи: «Я пошел на фронт бить оголтелых фашистов за власть советов, за освобождение человечества от порабощения, за коммунистическую партию, которая дала вашему папе счастливую жизнь. Вырастите – живите по примеру вашего отца, учитесь отлично, помогайте маме» ^{[53, с. 45]}.

Денежные вопросы решались военнослужащими однозначно. В большинстве рассмотренных писем бойцы подчеркивали хорошее обеспечение всем необходимым и, как правило, отказывались от финансовой помощи из дома. Напротив, часто встречающийся лейтмотив «денежного» вопроса эпистолий фронтовиков заключался в стремлении оказания финансовой помощи родным и облегчения их положения. Живя на полном государственном обеспечении и не расценивая деньги как категорию для совершения товарно-денежных операций, комбатанты старались все имеющиеся финансовые средства оправить домой посредством денежных переводов и оформления аттестатов военнослужащего на имя близких родственников.

Понимая острую нужду жителей тыла в денежных знаках как в средствах платежа, уроженка Тобольска И. Кокоринова в письме матери с фронта интересовалась: «Какими ресурсами вы располагаете? Только твоя зарплата (сколько) или еще что-нибудь? Перевела тебе 1500 руб.» ^{[53, с. 66]}.

По причине того, что аттестаты фронтовиков являлись большим подспорьем, а иногда по сути единственным источником существования семей, одной из главных задач военных тоболяков было своевременное обеспечение близких. Старший лейтенант П. И. Кушников огорчался, что перед отъездом на фронт не получил деньги и не смог перевести семье: «Как доберусь до части, оформлюсь, сразу же вышлю аттестат. Дополнительно переведу отсюда, как только получу рублей 250 на имя мамы. Но беда в том, боюсь, чтоб не затерялись» ^[42].

Характерно, что чувство беспокойства о благополучном получении перевода адресатом в полном размере высказывалось в большинстве писем, посвященных денежной теме. «Сегодня перечислил тебе 800 рублей. Пиши мне быстрее – получила ли деньги и сколько», – настаивал В. А. Конюхов, не слишком надеясь на качественную работу почты в условиях военного времени ^[40].

Реакция на присылаемые денежные переводы из дома была категоричной: «ваш перевод получил и очень разочаровался, просто ругаюсь, ведь вам самим нужны деньги, у вас хозяйственные расходы». В. Т. Зубов, ссылаясь на то, что в Кемеровском училище практически нет возможности потратить деньги на что-либо (купить табак или «съедобное»), в свою очередь, предлагал родным денежную помощь: «Я получаю стипендию 60 руб. в месяц, расходовать некуда, кроме как в выходной день купить билет в театр, и то – не каждый выходной отпускают. Деньги лежат мертвым капиталом. При всем желании 60 рублей в месяц никак не израсходуешь. Если вам нужны деньги, пишите, я смогу выслать хоть немного, рублей 200-250» ^{[53, с. 49]}.

Комбатанты не особенно нуждалисьв денежных знаках на фронте и в подготовительных тыловых частях, но все же возникали случаи нехватки денег, которые были нужны, например, в дороге – при перемещении из одного училища в другое или переброске на фронт. Тот же Василий Зубов спустя пять месяцев после перевода его из Кемеровского военного училища в пехотное училище г. Сретенска Читинской обл., писал о значительном уменьшении у него свободных денег и своей несостоятельности в оказании финансовой помощи родным (хотя знал об их тяжелом положении). Призывник жаловался, что, во-первых, потратил деньги в дороге, во-вторых, с курсантов много взяли за облигации военного займа и на помощь фронту: «Все вытрясли» ^{[53, с. 51]}.

Нередко денежные переводы из дома не доходили до бойцов или они получали их в усеченном виде, происходили случаи кражи денег. А. А. Калинин в июле 1943 г. сообщал родителям, что переведенные ими деньги были у него украдены, а в декабре 1943 г., ожидая отправки на фронт, писал, что денег на дорогу не имеет, т. к. не получил отправленные ему переводы ^{[53, с. 60]}. В связи с этими событиями молодой человек испытывал нехватку продуктов питания по дороге на фронт и вынужден был ограничиваться лишь сухим пайком, положенным призывникам.

Таким образом, проведенный анализ опубликованных и вновь вводимых в научный оборот эпистолярных документов из семейных региональных архивов и музейных фондов показал значительный когнитивный потенциал этих источников для выявления повседневной реальности Великой Отечественной войны в восприятии военнослужащих тоболяков.

Исследование тематического контента военных эпистолий, адресованных бойцами на свою «малую родину», основанного на новых методологических подходах темы переживания экстремальных состояний «человека на войне», позволило выявить ряд доминантных структурных блоков существования комбатантов в условиях экстраординарного времени войны и выявить следующие закономерности коммуникативного процесса 1941-945 гг.:

– непосредственными адресатами писем тоболяков выступали чаще всего жены или родители комбатанта, опосредованными – иные члены семьи и люди ближнего круга общения адресанта;

– способ формирования информации, выбор смысловых акцентов, эмоциональная окраска и манера обращения к дистанционному собеседнику находились в прямой зависимости от факта их адресации;

– адаптация человека к военным условиям сопровождалась постоянным физическим и психологическим напряжением, моральной усталостью и как следствие, возникновением отрицательной формы стресса у бойцов всех возрастов и социально-гендерных групп;

– основой для возникновения самобытной модели выживания было чувство осторожности, базирующееся на определенном фронтовом опыте и характерное для социально-психологического облика военного человека;

– в ходе разворачивания частной фронтовой биографии происходил процесс переосмысления фундаментальных человеческих ценностей, изменение отношения к ранее привычным явлениям, бытовым ситуациям, оформление начальных взглядов на природу войны, общесоциальные и личностные аспекты ее восприятия и трансформация представлений об этом антигуманном феномене;

– проблемы экзистенциального порядка решались каждым комбатантом исходя из образовательного уровня, профессиональной и социальной принадлежности, широты кругозора, интеллектуальных возможностей, индивидуальных свойств характера;

– социокультурные стереотипы поведения военнослужащих тоболяков обоих полов, демонстрирующиеся в письмах, выходили за рамки выполнения основной роли воюющего человека, защитника отечества на конкретном отрезке экстремального времени;

– в дистанционной форме бытовой письменной коммуникации четко реализуются внутрисемейные социально-демографические роли, типичные для традиционной бинарной гендерной системы: муж/отец, сын/дочь, брат/сестра, зять/свекр; проявление маскулинных характеристик объективно превалирует, что объясняется принадлежностью подавляющего количества источников авторам мужского пола, являвшихся ведущими фигурами в социально-гендерной иерархии военного времени;

– для представительниц прекрасного пола в условиях военных действий было особенно важно копирование устойчивого архетипа женского гендерного статуса, проявлявшееся в следовании стереотипу поведения собственной матери;

– большое место в эпистолиях тобольских бойцов отводится ностальгическим воспоминаниям о мирной гражданской жизни;

– отличительной особенностью психотипа солдата-тоболяка было глубокое понимание своей духовной связи с малой родиной;

– война выступала важным фактором, стимулирующим процесс более быстрого взросления юношей и девушек в условиях военных действий;

– специфика эпистолярного военного комплекса документов, созданного комбатантами, относящимися к молодежной возрастной группе, проявляется в адресации писем не только родителям, а также одноклассникам и школьным учителям; демонстрации значимости фигуры учителя в процессе психоэмоционального становления молодых комбатантов в условиях экстраординарного времени; переоценке значения учебы и получения уверенных знаний для будущей успешной жизни в период пребывания на передовой; осознании своей ответственности за судьбу родителей и младших членов семьи, восприятии на себя гендерной функции главы семейства.

Частные письма как сфера неформального межличностного общения составляли основную форму письменной корреспонденции в условиях фронта и имели огромное обоюдное значение для обеих сторон социального взаимодействия, являясь наиважнейшим компонентом коммуникативного дискурса Великой Отечественной войны.