Everyday life of political prisoners of Tobolsk Governorate in the early XX century

Akberdeeva Dinara Il'gizarovna Junior Research Assistant, Tobolsk Scientific Station of Ural Branch of the Russian Academy of Sciences 626152, Russia, Tyumen region, Tobolsk, Academician Yuri Osipov str., 15 akberdeeva.dinara@mail.ru Other publications by this author

*Работа поддержана программой УрО РАН «Социально-экономические и гуманитарные проблемы развития общества» № 18-6-6-13

Введение

Первыми исследованиями, в которых подробно были изучены тюремное законодательство дореволюционной России, повседневный быт арестантов и психология тюремного заключения, стали работы М. Н. Гернета «В тюрьме. Очерки тюремной психологии» и «История царской тюрьмы» в пяти томах. Несмотря на то, что в его трудах освещены многие сферы жизни политзаключенных, деятельности тюрем Западной Сибири в них практически не уделено внимания.

В работах О. Н. Бортниковой рассмотрены условия содержания, трудовая деятельность, религиозное воспитание арестантов Тобольской губернии, организация тюремных школ, а также духовно-нравственный облик осужденных, в том числе политических ^{[3, 4]}.

В монографии А. П. Михеева «Тобольская каторга» выделены источники и методы идентификации политических каторжан, детально изучены вопросы численности и состава политзаключенных ^[28].

Проблемы изменения тюремного режима в Тобольском централе под влиянием революционных событий, вопросы противостояния политзаключенных и тюремной администрации рассмотрены в статьях В. О. Пырх ^{[33, 34]}.

В работе Н. И. Загороднюк раскрывается значение книги в жизни политзаключенных, отмечен факт положительного влияния интеллектуальных потребностей политических узников на формирование книжных фондов тюремных библиотек ^[22].

Таким образом, в работах отдельных исследователей затрагиваются лишь некоторые аспекты жизни политзаключенных тюрем Тобольской губернии, повседневность политических узников (в том числе подследственных и срочных) остается малоизученной темой и требует детального рассмотрения.

Целью данного исследования является изучение особенностей повседневной жизни политзаключенных, содержавшихся в пенитенциарных учреждениях Тобольской губернии в начале XX в.

В работе использованы нормативно-правовые документы, широкий круг опубликованных и неопубликованных источников, в том числе и впервые вводимые в научный оборот документы, хранящиеся в Государственном архиве в г. Тобольске, что позволило обратить внимание на такие специфические проблемы арестантской повседневности «политиков», как процесс организация свободного времени, вопросы адаптации к тюремной жизни, особенности взаимодействия с чинами администрации и т. д.

Неопубликованные документы фондов Государственного архива в г. Тобольске И–152 «Тобольское губернское управление», И–331 «Тюремное отделение Тобольского губернского управления», И–659 «Тобольский губернский попечительный комитет о тюрьмах» представлены письмами политзаключенных, докладами тюремного инспектора о ревизиях тюремных замков Тобольской губернии, годовыми отчетами о деятельности Тобольского губернского тюремного комитета и уездных отделений и др.

Среди опубликованных источников интерес представляет книга композитора В. Н. Гартевельда «Каторга и бродяги Сибири», посетившего Тобольскую каторжную тюрьму в 1908 г. с целью изучения музыкального фольклора сибиркой каторги ^[5].

Богатый материал, раскрывающий специфику тюремного быта и взаимоотношений «политиков» с тюремной администрацией, содержится в воспоминаниях бывших политкаторжан, размещенных в журнале «Каторга и ссылка» ^{[1, 2, 20, 23, 24]}.

Ценные сведения для изучения тюремной повседневности содержит личный дневник тобольского губернского агронома, общественного деятеля Н. Л. Скалозубова, впоследствии – депутата Государственной Думы II и III созывов. В декабре 1905 г. он стал одним из организаторов Вольного крестьянского съезда, за что в январе 1906 г. был арестован по обвинению в совершении государственного преступления. Часть дневника, относящаяся к периоду тюремного заключения в Тобольской тюрьме, была опубликована в 1921 г. ^[35].

Основная часть

В широком смысле под термином «политические заключенные» понимаются лица, отбывавшие в тюрьмах гражданского ведомства наказание, назначенное по суду, или находившиеся под следствием по подозрению в совершении преступления по политическим мотивам. К политзаключенным относились также пересыльные и административно-ссыльные арестанты, обвиненные в политическом преступлении.

Тюремная реформа 1879 г., совпавшая по времени с обострением внутриполитического кризиса в России, вызвала необходимость создания единого пенитенциарного законодательства о политических арестантах. С 1879 г. по 1885 г. порядок содержания в местах заключения политических узников регламентировали циркуляры Главного тюремного управления. 28 февраля 1886 г. Министерством внутренних дел были приняты «Правила о порядке содержания политических арестантов в губернских и уездных тюремных замках, и пересыльных тюрьмах». Политические заключенные были отделены от уголовных, подследственные и административные – от осужденных ^{[21, с. 31]}. От принадлежности политзаключенных к той или группе зависели условия их содержания. Наибольшими льготами пользовались административно-ссыльные арестанты.

16 ноября 1904 г. были утверждены новые «Правила о порядке содержания в тюрьмах гражданского ведомства политических арестантов», которые не внесли существенных изменений в действующее законодательство, в основном лишь конкретизировали некоторые пункты старых «Правил». Было уточнено положение срочных и ссыльных политзаключенных – предписывалось применять к ним правила содержания срочных общеуголовных арестантов ^[31].

С вступлением в силу циркуляра Главного тюремного управления от 20 июля 1907 г. политическими стали считаться только те арестанты, которые состояли под следствием и судом. Лица, совершившие убийство, разбой или грабеж по политическим мотивам, лишались всех льгот, которыми пользовались другие политические арестанты ^{[38, с. 548]}.

Что касается политических каторжников, то, как правило, они содержались на тех же условиях, что и уголовные. Это объясняется тем, что к каторге приговаривались наиболее опасные государственные преступники. Для них было обязательно ношение кандалов, закон разрешал снимать их только исключительных случаях – во время тяжелой болезни и «в уважение подаваемой каторжными надежде на исправление» ^{[36, ст. 95]}.

28 декабря 1915 г. была принята «Общая тюремная инструкция», которая регламентировала многие аспекты жизни заключенных всех категорий, в том числе и политических. Кроме вопросов питания, лечения, организации труда, впервые рассматривались распорядок дня арестантов, порядок приема и выбытия заключенных, перечень предметов, которые разрешалось иметь в камере ^[30].

Несмотря на то, что правила и инструкции по содержанию арестантов периодически дополнялись циркулярами Главного тюремного управления, некоторые вопросы тюремной жизни политических заключенных оставались не регламентированными и порождали произвол тюремных служащих и местных административных властей.

В пенитенциарных учреждениях Тобольской губернии к началу XX в. политические заключенные были «крайне редким явлением» ^{[14, л. 25]}. Как показывают отчеты смотрителей, в тюрьмах губернии в 1903 г. содержалось всего семь политзаключенных, к 1 января 1904 г. их осталось двое ^[7]. Единичные случаи появления политических арестантов, чаще всего пересыльных, никак не влияли на статус тобольских тюрем как сугубо уголовных мест заключения.

В 1905 г. в связи с революционными событиями в губернию начали прибывать первые большие партии политических узников. Однако на основании Указа об амнистии от 21 октября 1905 г. последовало освобождение тех из них, чьи преступления не были связаны с насилием. Оставшиеся политические заключенные были переведены в Александровский централ и тюрьмы Нерчинской каторги. Таким образом, «старая» политическая каторга, как отмечал Михеев, не успев окончательно сформироваться, была ликвидирована ^{[26, с. 115]}.

В 1906–1907 гг. в тюрьмы Тобольской губернии прибыли самые многочисленные партии политических заключенных, т. е. наблюдался процесс превращения уголовных тюрем в уголовно-политические. По данным А. П. Михеева, в 1907–1909 гг. в тюрьмах г. Тобольска политические узники составляли не менее половины от общей численности заключенных – в 1907 г. было 254 «политиков», в 1908 г. – 235, в 1909 г. – 258 ^{[28, с. 122]}.

В то же время с ростом числа массовых арестов увеличилась доля «случайного элемента» среди политзаключенных. Росло число лиц, совершавших уголовные преступления под прикрытием политических лозунгов, что привело к снижению количества лиц привилегированного сословия среди «политиков». Особенное отношение к заключенным из привилегированных сословий и групп населения постепенно стало терять актуальность, хотя в некоторых случаях оно сохранялось как дань уважения к их прежнему статусному положению.

По воспоминаниям политкаторжанина М. Кадомцева, записанных И. Генкиным, «среди 250–300 политиков около половины были солдаты, матросы, саперы, артиллеристы, главным образом, крестьянского происхождения. Интеллигенцию составляли 5–6 студентов, несколько учителей, техников, железнодорожных служащих, пара офицеров, да два-три профессиональных революционеров. Были осужденные за восстание, “за принадлежность” (к социалистическим партиям), были и террористы, и экспроприаторы» ^{[20, с. 166]}.

На качество жизни заключенных оказывало влияние множество факторов – соблюдение норм наполняемости камер, санитарное состояние тюремных помещений, обеспечение одеждой и питанием, уровень медицинского обслуживания и т. д.

Арестантская повседневность начиналась с принятия заключенных в тюрьму и распределения по камерам. Лица, арестованные по подозрению в совершении политического преступления, должны были до окончания следствия содержаться в одиночных камерах, затем помещались в общих камерах, но отдельно от общеуголовных арестантов ^{[31, с. 4–5]}. В 1906 г. тобольский губернский тюремный инспектор, посетивший Тюменский тюремный замок, распорядился перевести политзаключенных в особое помещение с отдельным коридором, «чтобы окончательно изолировать политических от уголовных», т. к. было замечено, что «политики» «имеют на уголовных развращающее влияние, подстрекая их к неповиновению и нарушению дисциплины» ^{[11, л. 67 об.]}.

В 1908 г. композитор В. Н. Гартевельд обратил внимание на то, что в Тобольской каторжной тюрьме «каторжников не делят на уголовных и политических, и поэтому камеры поражают разнообразием своего состава» ^{[5, с. 52]}. Закон предписывал соблюдать одинаковый режим для всех каторжан, но на деле размещение заключенных зависело от начальника тюрьмы.

Камеры были разной величины и обычно вмещали в себя от двух до 30 арестантов. Обстановка камер была крайне скудной: «деревянный стол, две-три узкие скамейки исключительно для сидения, так как лечь на них нет возможности, деревянные нары для спанья и неизбежная, пахучая “параша”» ^{[5, с. 51]}. Были камеры, к которых отсутствовали столы и скамейки, поэтому арестантам приходилось принимать пищу прямо на нарах ^{[11, л. 31 об.]}. Постельные принадлежности состояли из подстилки – «кошмы в грубых мешках», «грубого суконного одеяла» и подушки, набитой соломой ^{[24, с. 14]}. В двери каждой камеры имелось откидное окошко для подачи пищи, а также «волчок» – круглое отверстие со стеклом, необходимое для надзора за арестантами.

Характерной чертой большинства мест заключения Тобольской губернии являлась переполненность. На одного арестанта предполагалась одна кубическая сажень воздуха, но в условиях переполнения соблюдать эту норму было невозможно ^{[4, с. 71]}. В 1909 г. заключенные Ишимского тюремного замка жаловались в письме депутату Н. Л. Скалозубову на то, что «тюрьма переполнена почти чем наполовину сверх комплекта, так что у некоторых делаются головокружения» ^{[6, л. 609]}.

В тюрьмах г. Тобольска скученность арестантов имела место лишь в отдельные годы, в частности, после 1905 г., когда сгорела каторжная тюрьма №2. Узников из сгоревшей тюрьмы перевели в тюрьму №1, в которой и без того не хватало арестантских мест. Политкаторжане вспоминали, что «несмотря на открытую в каждой камере летом и зимой, днем и ночью форточку бывало иной раз и так, что лампы гасли от недостатка кислорода». Арестанты «спали на нарах вплотную друг к другу, не сгибая колен», «бывало часто, что не только на нарах, но и на столе не хватало места для спанья, и вновь приведенным приходилось ложиться прямо на цементный пол» ^{[20, с. 173]}.

Санитарно-гигиенические условия содержания заключенных оставляли желать лучшего. Как показывают материалы ревизии тюремных замков Тобольской губерний за 1906 г., большинство построек нуждались в капитальном ремонте. От прогнивших полов исходил зловонный запах, потолки на нижних этажах тюрем были пропитаны сыростью из-за излишка воды при мытье полов на верхних этажах. Во многих камерах не имелись вытяжки, были неисправны печи. В «самом жалком виде» была найдена тюремная больница г. Тюкалинска: «полы в палатах совершенно сгнили, образуя большие отверстия, в потолках и стенах – трещины, крыльцо отстало от стены» ^{[11, л. 7 об.]}. В Туринской тюрьме в антисанитарном состоянии находились кухня и кладовая: «кухня содержится донельзя грязно: не выбелена, кишит тараканами, а каменный пол в ямах», «помещение, где хранятся такие продукты как крупа, соль и прочие, сырое и не проветрено, а самые лари для хранения продуктов внутри чересчур грязны» ^{[11, л. 55]}.

В неприглядном виде были цейхгаузы и бани. В Тарской тюрьме, по замечанию тюремного инспектора, цейхгауз не проветривался, арестантские вещи, «сваленные как попало в общие кучи», были покрыты плесенью. В бане при Ялуторовской тюрьме заключенные раздевались и одевались в комнате с земляным полом, даже в холодное время года ^{[11, л. 55]}. В Тюменской тюрьме потолок бани создавал угрозу падения, чаны для воды были сгнившими, протекали, а банная печь была развалившейся ^{[11, л. 64 об.]}.

Баню арестанты посещали один раз в семь или десять дней, иногда два раза в месяц. Политических заключенных водили мыться поодиночке, когда это было возможно, либо по несколько человек. Обязательным было присутствие надзирателя или жандарма. В условиях переполненности тюрем и отсутствия необходимых средств на капитальный ремонт администрации приходилось водить арестантов в частные бани, при этом на каждого заключенного тратилось 5 копеек из средств тюрьмы ^{[4, с. 74]}.

После посещения бани проводилась смена белья. «Правила о порядке содержания в тюрьмах гражданского ведомства политических арестантов» за 1904 г. разрешали подследственным политическим заключенным иметь собственную одежду, белье, обувь и пользоваться собственными постельными принадлежностями ^{[31, с. 6]}. Политическим каторжанам выдавались казенные белье и одежду, которые не отличались качеством и не всегда регулярно менялись. «Арестантское белье выделывалось у нас из оческов, нитки были разной толщины, так что в холсте получались изрядные щели, белье не простирывалось, воняло и обдирало кожу чуть ли не до крови», – вспоминал политический заключенный Тобольской каторжной тюрьмы М. Кадомцев ^{[20, с. 167]}. Не лучше обстояло дело в уездных тюрьмах: «белье не меняется более чем по месяцу, которого совсем почти нету, и если и дают то совсем никуда не годное, одни лоскутья» ^{[6, л. 609]}.

Из-за ограниченности материальных средств одежды и обуви хватало не на всех. При отсутствии бушлатов и брюк арестантам приходилось носить неудобные халаты ^{[20, с. 167]}. Кожаные коты из-за неумелой выделки кожи местными кожевенниками не выдерживали положенного срока носки, поэтому их заменяли лаптями ^{[3, с. 120]}.

Подследственные, подсудимые и административно-ссыльные «политики» из привилегированных сословий имели право питаться за свой счет – приобретали через начальника тюрьмы на свои средства продукты, из которых для них приготовлялась «особая» пища ^{[31, с. 9]}.

Политические каторжники и арестанты из непривилегированных сословий должны были довольствоваться пищей из общего арестантского котла. В 1902 г. в Тобольске на питание одного арестанта в сутки отпускалось 6 коп., в Тюмени и Туринске – 4 коп., Ялуторовске, Таре, Ишиме, Тюкалинске и Кургане – 5 коп., в Сургуте – 7 коп., в Березове – 8 коп. ^{[28, с. 77]}. В 1909 г. на питание арестантов расходовалось в среднем 5-7 коп., в последующие годы – от 4 до 20 коп. ^{[16, 17, 18, 19]}. Отпускаемых сумм едва хватало на поддержание физического существования заключенных. Норма отпуска хлеба для всех заключенных составляла 2 фунта ^{[28, с. 78]}. Обед состоял «по скоромным дням из щей и ¼ фунта мяса, по постным дням из похлебки» ^{[5, с. 57]}. Овощи для супа (картофель, капуста и зелень) выращивались на тюремных огородах. На ужин обычно подавалась каша (гречневая, пшенная или ячневая). В погоне за дешевизной провианта администрация нередко приобретала заведомо недоброкачественные продукты, что заметно снижало качество и без того скудного пайка.

Независимо от получения особой пищи арестанты могли не более одного раза в неделю приобретать за счет собственных средств продукты питания, «не требующие особых приспособлений для их хранения», а также «предметы, дозволенные в тюрьме (чайники, ложки, мыло, гребенки, щетки, бумагу и т. п.)» ^{[31, с. 9]}. Кроме того, для улучшения питания арестантов тюремной администрации разрешалось принимать подаяния деньгами и съестными припасами. Так, в списке пожертвованных населением продуктов для узников Курганской тюрьмы за 1913 г. значатся молоко, белый хлеб, яйца, французские булки, калачи, крендели, куличи ^{[17, л. 184]}.

Не соответствующие санитарно-гигиеническим нормам условия содержания, нехватка одежды, скудное и некачественное питание приводили к высокому уровню заболеваемости среди арестантов. Одной из самых распространенных болезней был туберкулез. В. Н. Гартевельд отмечал, что среди больных туберкулезом было много кавказцев, «которые не переносят сурового тобольского климата и почти все умирают от легочных заболеваний» ^{[5, с. 43]}. Как и в других российских тюрьмах большой процент среди заболеваний составляли различные виды тифа (брюшной, сыпной, возвратный), желудочно-кишечные и венерические болезни. Серьезным недугом, распространенным преимущественно в западносибирских местах заключения, была цинга ^{[3, с. 124]}. Одним из противоцинготных средств считался табак. «Правила о порядке содержания в тюрьмах гражданского ведомства политических арестантов» 1904 г. разрешали курение табака тем «политикам», «на состоянии которых, по заключению тюремного врача, должно вредно отражаться прекращение курения» ^{[31, с. 10]}. Однако в дальнейшем курить табак позволялось только узникам, отличавшимся хорошим поведением ^{[37, с. 810]}.

Аптеки имелись во всех тюремных больницах, но из-за нехватки средств остро ощущался недостаток медикаментов и хирургических инструментов. При выявлении случая заразной болезни больной немедленно изолировался от окружающих, принимались «энергичные меры к дезинфекции помещения и платья больного, а также к раскрытию источника заражения» ^{[10, л. 146]}.

На содержание одного больного из казны отпускалось 40 коп. в день, но в то же время число больных не должно было превышать 10 % от общего количества арестантов, и деньги выделялись только на них. В тюрьмах Тобольской губернии уровень заболеваемости всегда был выше этого показателя, полученные средства распределялись на всех больных. Из-за переполнения тюрем нередко часть этих денег переводили на содержание здоровых арестантов. Поэтому рацион больных чаще всего было не намного лучше, чем рацион здоровых. ^{[4, с. 84]}.

Организационной основой арестантской повседневности являлся распорядок дня. День в тюрьме начинался рано – летом в 5 часов утра, зимой – в 6 часов. Сразу же убирались постельные принадлежности, поднимались и запирались на замок откидные нары, чтобы у заключенных не было «какой бы то ни было возможности днем, до 8 часов вечера, прилечь хоть на минуту» ^{[5, с. 57]}.

Затем проходила утренняя поверка, во время которой начальник тюрьмы или его помощник в сопровождении нескольких надзирателей проверял наличие арестантов на своих местах, выслушивал жалобы и заявления. Поверка занимала, как правило, около 15 минут.

После поверки заключенные небольшими партиями выпускались из камер, чтоб умыться и сходить в клозет, на процедуры отводилось не более получаса. «Политики», содержащиеся в одиночном заключении, умывались в камерах. При отсутствии рукомойников выдавались специальные ушаты.

После гигиенических процедур начиналась уборка помещений. Хотя закон освобождал политических узников от хозяйственных работ, они должны были самостоятельно поддерживать чистоту и порядок в камерах ^{[31, с. 10]}. На практике же подметанием и мытьем полов, вынесением «параш» занимались специально назначенные для этих дел уголовники. Политические узники из одиночных камер имели возможность в это время «попеременно выходить в коридор и отрывками беседовать друг с другом» ^{[35, с. 30]}.

Важное воспитательное значение в повседневной жизни арестантов имело соблюдение православной религиозной традиции. Каждое утро после уборки камер арестанты, в том числе представители других конфессий, по сигналу становились в ряд и произносили общую молитву. Затем арестанты-иноверцы совершали молитвы «по своим обрядам» ^{[30, с. 47]}.

По окончании молитвы раздавались кипяток для чая и дневная порция хлеба. После утреннего чая часть заключенных уходила на внутренние и внешние работы, освобожденные от работ арестанты оставались в камерах.

Около 12 часов подавался обед. До и после обеда у заключенных, не занятых трудом, имелось свободное время, которым они могли распоряжаться по своему усмотрению.

Один или два раза в день арестанты выводились на прогулку в тюремный двор. Находящиеся в одиночном заключении политические заключенные гуляли отдельно от других арестантов. Арестанты, содержащиеся в общих камерах, гуляли, как правило, небольшими группами. Время и продолжительность прогулок определял начальник тюрьмы. Н. Л. Скалозубов отмечал в дневнике, что на прогулку отводилось 15 минут: «слежу по часам, чтоб не прогулять минутой более 15-ти, а то из дверей корпуса надзиратель заявляет: “пожалуйте”» ^{[35, с. 34]}. Тюремная инструкция 1915 г. регламентировала продолжительность ежедневных прогулок – не менее получаса в день. Прогуливающиеся должны были соблюдать тишину и порядок, а одиночным заключенным запрещались какие бы то ни были разговоры ^{[30, с. 48]}.

Ужинали заключенные в 5 часов вечера. После ужина арестанты убирали остатки еды, чистили посуду, подметали полы. В камеры вносились постельные принадлежности и ночные судна, производилась вечерняя поверка ^{[30, с. 49]}.

После вечерней поверки заключенные произносили молитвы и готовились ко сну. Время, когда арестанты ложились спать, определял начальник места заключения, обычно это происходило в 9 часов. На сон отводилось не менее 7 и не более 8 часов ^{[30, с. 48]}. В камерах, где нары не поднимались и имели обычную конструкцию, узники имели возможность отдыхать и днем.

Ночному сну арестантов мешали теснота и духота в камерах, запах мочи от плохо дезинфицируемых «параш». И-за несоблюдения санитарных норм нередко заводились клопы и блохи, которые тоже не способствовали здоровому сну. Часто заключенные не могли уснуть из-за того, что в камерах всю ночь горела лампа, которую нельзя было гасить ^{[35, с. 29]}.

Отдельное место в тюремной повседневности занимал арестантский труд. «Правила» 1904 г. запрещали использовать труд подследственных и административно-ссыльных политзаключенных в хозяйственных работах, что объяснялось опасением их возможного влияния на других заключенных ^{[21, с. 32]}. Политические каторжане на внешние работы обычно не допускались в целях предотвращения побегов, но могли работать в тюремных мастерских: сапожных, столярных, бондарных и т. д. Недостаток средств на развитие внутренних тюремных работ и низкий спрос на изделия, производимые в мастерских, в условиях переполненности тюрем приводили к тому, что к труду привлекалось ограниченное количество арестантов. Так, например, в г. Тобольске в 1905 г. в мастерских ежедневно работала только половина каторжан, а в 1908 г. трудились 100 заключенных из 600 ^{[28, с. 84]}. Незначительным был и заработок каторжан – например, в 1908 г. они получали в среднем 1 коп. в день ^{[4, с. 98]}.

Огромное значение для каждого политического узника имел поиск занятий, способных заполнить имеющее в обилии свободное время и разнообразить рутину тюремной жизни. Ограниченные в проявлении физической активности, арестанты, особенно те, кто содержался в одиночных камерах, находили решение в простом хождении из угла в угол, занятиях гимнастическими упражнениями. В письмах, конфискованных у политзаключенного Б. Маркова, в качестве одного из вариантов времяпровождения упоминаются игры в сделанные из хлеба шашки и домино, которые то и дело отбирались во время обысков ^{[8, л. 171]}. По воспоминаниям С. Анисимова, весной 1906 г. в Тюменской тюрьме «политики» коротали время, играя на прогулке в городки ^{[2, с. 167]}.

Традиционным развлечением было пение. Несмотря на то, что петь в тюрьме строго запрещалось, пели и в одиночных камерах, и в общих. Пение не только помогало легче пережить тоску по свободе, но и в отдельные периоды являлось средством выражения протеста против действий тюремной администрации. Наибольшей популярностью у политических заключенных пользовались песни революционного содержания. Под запретом были и музыкальные инструменты, однако арестанты умудрялись аккомпанировать подручными средствами. Неизгладимое впечатление на композитора В. Гартевельда произвел «Подкандальный марш», исполненный для него «на гребешках, с тихим пением хора и равномерными ударами кандалов» ^{[5, с. 84]}.

Одним из основных занятий «политиков» в тюрьме являлось чтение, которое помогало не только скоротать время, но и подготовиться к дальнейшей революционной борьбе. К началу XX в. библиотеки имелись во всех уездных тюрьмах Тобольской губернии, кроме Березовской. К 1 января 1899 г. наибольшее количество книг и брошюр насчитывалось в Тобольской каторжной тюрьме № 2 – 800 экземпляров, меньше всего изданий было в Туринской тюрьме – 29 экземпляров. Подавляющее большинство изданий были духовно-нравственного содержания, имелись также книги «бытового, исторически-описательного, сельскохозяйственного и специально-ремесленного содержания» ^{[10, лл. 155–155 об.]}. К 1915 г. в тюремных библиотеках Тобольской губернии содержалось от 163 до 5876 экземпляров книг ^{[19, лл. 326–355 об.]}.

Выдача литературы из тюремной библиотеки производилась 1–2 раза в неделю. Разрешалось читать и собственные книги, которые проходили тщательную проверку администрации. Каждый политический заключенный мог иметь в своем распоряжении «одновременно не более трех книг и трех справочных пособий (географические карты, лексиконы, таблицы и пр.) ^{[31, с. 13]}. Часто после освобождения «политики» оставляли принадлежащие им книги в тюрьме, пополняя тем самым книжные фонды.

Политическим узникам предоставлялось право заниматься письменными работами. Тетради и писчие принадлежности приобретались за их собственный счет. Тетради пронумеровывались, прошнуровывались и периодически проверялись чинами тюремной администрации ^{[31, с. 14]}.

Политзаключенные имели возможность изучать иностранные языки, писать статьи, осуществлять переводы научных трудов. Иногда более образованные «политики» занимались обучением своих малограмотных товарищей, в том числе и уголовных заключенных ^{[6, л. 243]}.

С особого разрешения администрации политзаключенным дозволялось заниматься научными исследованиями. Так, например, губернский агроном Н. Л. Скалозубов в своем дневнике писал, что за три недели одиночного заключения ему удалось сделать следующее: «1) измерить 1000 колосьев голой пшеницы Курганской: длина колоса, число колосков, число зерен; 2) то же усатую сибир. пшеницу; 3) сделать выборки из Кернера фон Марилаун о биологич. свойствах упоминаемых там растений Тобольской флоры; 4) написать чтение о выведении новых сортов растений». Кроме того, по его просьбе другим политзаключенным И. Я. Уфимцевым было произведено взвешивание 1000 горошин и 1000 кедровых орешков ^{[35, с. 42]}.

Одним из немногих средств связи с внешним миром являлась переписка с родными и близкими. Письма писались в специально отведенном помещении под бдительным надзором тюремщиков, выдавались листы почтовой бумаги «обыкновенного малого формата» ^{[5, с. 61]}. Содержание писем тщательно проверялось, запрещалось упоминать в них подробности пребывания в тюремном заведении. Обычно в переписке обсуждалась передача книг, продуктов питания или одежды, сообщалось о своем самочувствии, затрагивались семейные вопросы. Передавать письма нелегальным путем было довольно-таки трудно и рискованно. Поэтому чаще всего арестанты использовали «невидимые чернила», например, лимонный или луковый сок ^{[8, л. 169 об.]}. Для прочтения написанного достаточно было подержать письмо над нагретой лампой.

Важным фактором, оказывающим влияние на условия жизни заключенных, была общественно-политическая ситуация в стране. В период политической нестабильности 1905–1907 гг. режим в тобольских тюрьмах был значительно ослаблен.

В октябре 1905 г. когда «политики», подлежащие амнистии, отказались выйти из Тобольской каторжной тюрьмы и призывали каторжан к забастовке, власти были вынуждены выполнить ряд требований, выдвинутых заключенными, – «улучшение пищи, выдача полотенец, устройство умывальников, соломенных подстилок вместо кошемных и проч.» ^{[29, с. 24]}. В декабре 1905 г. во избежание бунта были выполнены новые требования – заменить белый хлеб черным, отслужить панихиду по декабристам ^{[25, с. 100]}. После этого контроль над тюрьмой был фактически утерян. Каторжане сбросили кандалы, отказывались работать, «устраивали митинги, сходки, заседания, выносили резолюции, оборудовали театр, где ставились спектакли, организовали оркестр с массой музыкальных инструментов и проч.» ^{[29, с. 24]}.

В конце декабря 1905 г. губерния была объявлена в военном положении. В январе 1906 г. вице-губернатором, временно исполнявшим обязанности губернатора, А. Д. Тройницким были приняты строжайшие меры для установления порядка в Тобольской каторжной тюрьме № 1: арестанты были закованы в кандалы, были произведены обыски, отобраны оружие, книги, письма, была прекращена выписка табака, соломенные матрасы заменили на кошменные и т. д. ^{[9, лл. 104–105]}.

Нельзя не согласиться с утверждением А. П. Михеева о том, что в условиях политической смуты немаловажное влияние на поддержание дисциплины среди заключенных оказывали личные и профессиональные качества смотрителей тюрем ^{[27, с. 137]}. В мае 1906 г. тобольский губернский тюремный инспектор сообщил губернатору о том, что начальник Тюменской пересыльной тюрьмы Калугин уволен из-за «полной непригодности к тюремной службы»: «сам по себе он человек честный, но слабый, безвольный, не пользующийся ни малейшим авторитетом как среди своих подчиненных, так и арестантов». Выяснилось, что провинившихся в чем-либо заключенных Калугин практически не наказывал из-за страха перед ними, что негативно влияло на «и без того расшатанную дисциплину». Чуть ли не каждое его посещение арестантов заканчивалось дерзостями и оскорблениями в его адрес ^{[13, лл. 46 об. – 47 об.]}.

По воспоминаниям С. Анисимова, в этот период, т. е. весной 1906 г., «через Тюменскую тюрьму прошло для водворения в разных местах Тобольской губернии более 2000 политиков». Пользуясь отсутствием должного надзора со стороны тюремного начальства, по вечерам пациенты тюремной больницы устраивали собрания, читали свежие газеты, доставленные с воли «разными оказиями». Кроме того, политзаключенные встретили сочувствие в лице тюремного врача П. И. Никольского и через него нелегально вели переписку с родственниками и узнавали последние новости ^{[2, с. 162–170]}.

Летом 1906 г. массово прибывшая рабочая и крестьянская молодежь, «испытавшая тяжесть флотской и казарменной дисциплины и радость первых восстаний» начала открытую борьбу против режима. Нежелание политзаключенных мириться с тюремным укладом было связано с обостренным чувством собственного достоинства. Моральный кодекс революционера предписывал, что «лучше умереть, чем претерпеть оскорбление в своем человеческом достоинстве» ^{[1, с. 214]}. Поэтому они протестовали против тех требований, которые, на их взгляд, унижали революционеров – при появлении в камере смотрителя становиться во фронт и приветствовать его словами «здравия желаем!», читать молитвы, петь в церковном хоре и т.д. ^{[4, с. 110]}.

Формы протеста были разными – арестанты на поверках не вставали, отказывались убирать камеры, демонстративно пели революционные песни, сбивали кандалы. Иногда протесты выражались в виде криков, стуков и ударов в дверь, битья стекол в окнах и ломания мебели ^{[1, с. 203]}.

Распространенным и весьма действенными способами борьбы за улучшение арестантской жизни были голодовки и «голые бунты». В июле 1907 г. в письме политзаключенного Тобольской каторжной тюрьмы К. Вишнякова сообщалось: «мы добились удовлетворения следующих требов.: 1) нам улучшили белье, 2) разрешили устроить собственную библиотеку, 3) разрешили прогулку в течение целого дня, 4) разрешение свиданий с родными и знакомыми, 5) вежливое обращение (даже некоторые надзиратели, замеченные в грубом обращении уволены), 6) свободное сообщение и проход по всей тюрьме» ^{[12, л. 36]}.

В случае если тюремной администрации мирным путем не удавалось урегулировать конфликт, принимались дисциплинарные санкции. Протестующие лишались прогулок, книг, письменных принадлежностей, переписки, свиданий, в качестве наказания их могли лишить матрасов или «посадить на парашу» ^{[1, с. 202]}. К числу наиболее суровых видов наказаний относились ухудшение питания и заключение в «темный» или «светлый» карцер.

Несмотря на то, что телесные наказания были отменены в 1901 г., в исключительных случаях администрация тюрьмы могла наказывать арестантов розгами ^{[4, с. 80]}. «Политики» считали, что «наказание розгами есть тягчайшее преступление против нравственности, гнуснейшее насилие над личностью, которое искупается только кровью» ^{[1, с. 210]}. В июле 1907 г., политзаключенные Тобольской каторжной тюрьмы № 2 устроили бунт, узнав о том, что трое их товарищей высечены розгами по приказанию смотрителя А. Г. Богоявленского. Вскоре смотритель был убит политическим ссыльным И. Ф. Рогожиным ^{[27, с. 139]}.

После поражения революции в тюрьмах губернии, как и во всех пенитенциарных учреждениях страны, началось «завинчивание гаек». Летом 1907 г. на должность смотрителя тобольских тюрем был назначен И. С. Могилев. «Сей доблестный муж начал свою деятельность с карательных набегов на политический корпус, оставляя пока в покое уголовных», – сообщал в письме один из «политиков» ^{[12, л. 44]}. Видя, что лишение прогулок, переписки и другие традиционные санкции не приносят результатов, смотритель «наполнил все карцера и в заключение начал пороть розгами хуже, нежели его убитый предшественник» ^{[12, л. 42 об.]}. «Доходило до того, что, не найдя за весь день ни одного нарушения, Могилев драл авансом и стал считать за проступок такие вещи, как закуривание папиросы от лампы, как нестертая пыль где-нибудь за парашей, как оторванная на бушлате пуговица, как ложный доклад о нанесенном ему якобы оскорблении и т.д., и т.д.», – писал И. Генкин со слов бывшего политзаключенного М. Кадомцева ^{[20, с. 170]}.

Новый смотритель заявил, что в тюрьме «политических и уголовных нет – есть только уголовные арестанты – ссыльно-каторжные». Помещая «политиков» и уголовников в одной камере, он преследовал свои цели: «меняя состав камеры, он легко мог “подсаживать” предателей» ^{[23, с. 231]}. Попытки Могилева настроить представителей уголовной субкультуры против политзаключенных не дали результатов – уголовники, как менее сплоченная группа, поддались «вредному» влиянию «политиков» и стали поддерживать их в бойкотах ^{[12, лл. 44–45 об.]}.

В среде самих политических заключенных в условиях ужесточения режима появились межличностные противоречия и конфликты. Тех, кто выражал желание пойти на компромисс с тюремной администрацией, «обвиняли в подлизывании, угодничестве, измене общему делу и т.п.», объявляли им «жесточайший бойкот» ^{[20, с. 172]}. Особенное презрение сокамерников вызывали так называемые «прошенисты» – те, кто «в припадке отчаяния и малодушия», подавали царю прошение о помиловании ^{[20, с. 162]}.

Те из политических узников, кто «не сломался» и оставался верным революционным идеалам, становились примером для подражания. Одним из таких лидеров, «вождем борьбы заключенных за свое человеческое достоинство» был каторжанин Д. Д. Тахчогло. Он происходил из дворянского рода, имел высшее физико-математическое образование, являлся кандидатом естественных наук, за революционную деятельность был приговорен к смертной казни, но в результате амнистии ее заменили на 15 лет каторги ^{[28, с. 194]}. Неоднократно объявлявший голодовки и несколько раз покушавшийся на самоубийство, Тахчогло имел в среде «политиков» непререкаемый авторитет и являлся инициатором большинства акций протеста.

Не последнюю роль в противостоянии тюремщиков и политзаключенных играли социальное происхождение, родственные связи и знакомства арестантов ^{[28, с. 68]}. По просьбе влиятельных родственников каторжанина Д. Д. Тахчогло тобольский депутат Н. Л. Скалозубов обратился к председателю Совета министров П. А. Столыпину с письмом о тяжелом положении политзаключенных в Тобольской каторжной тюрьме: Могилев «запретил снимать с больных кандалы», отбирал подкандальники, чтобы железо растирало кожу, доводил арестантов до нервного истощения и самоубийств ^{[39, с. 99–102]}.

Широкий общественный резонанс вызвали публикации композитора В. Н. Гартевельда, в которых сообщалось «о существовании в Тобольской каторжной тюрьме так называемого “горячего карцера” и других отягощениях тюремного существования» ^{[12, с. лл.14–16]}. За Тобольской каторжной тюрьмой прочно закрепилась слава «тюрьмы-могилы», а Могилева заклеймили «палачом каторги».

Проведенная губернскими властями ревизия показала, что действия смотрителя Могилева «… должны быть признаны закономерными и не представляющими уклонений в сторону произвола…» [цит. по: 33, с. 204]. Тобольский губернатор доложил в Главное тюремное управление о том, что Тахчогло, вероятнее всего, «уничтожил свои подкандальники, дабы иметь повод заявить своему брату подполковнику Тахчогло претензию на администрацию тюрьмы», и что кровавых ран от кандалов на его ногах никогда не было. Губернатор опровергнул информацию о существовании «горячего карцера», объяснив, что в одном из карцеров действительно зимой температура повышена и администрация избегает им пользоваться, «но были случаи, что сами арестанты просили поместить их в этот карцер, находя другие карцера для себя холодными». К докладу прилагалась копия письма Гартевельда в адрес Могилева, в котором композитор сообщал, что не нашел «подтверждения тех мрачных рассказов, которые в обществе циркулируют по поводу каторги, а видел много хорошего и человечного». Губернатор предположил, что «впоследствии же к этим впечатлениям г. Гартевельд стал примешивать те сведения, которыми его, очевидно, снабдили “товарищи слева” и, в частности, брат арестанта Дмитрия Тахчогло – отставной подполковник Сергей Тахчогло, с которым он хорошо познакомился во второй свой приезд в г. Тобольск» ^{[12, лл. 14 об. – 18 об.]}.

Подкандальники арестанту Тахчогло все же были выданы, но итоги губернаторской проверки не дали сбыться плану тобольских каторжан по возвращению прежнего тюремного режима. Несмотря на угрозы со стороны революционеров-террористов, Могилев продолжил методично наводить строгую дисциплину в тюрьме. В апреле 1909 г. он был убит «профессиональным революционером», административно-ссыльным Н. Д. Шишмаревым ^{[34, с. 147]}. После его смерти дело восстановления порядка в тюрьмах продолжили другие смотрители.

Последние случаи массовых протестов в тобольских тюрьмах с участием политзаключенных относятся к 1910 г. В марте 1910 г. группа политических каторжан во главе с Д. Д. Тахчогло объявила голодовку, протестуя против грубого обращения со стороны надзирателей, запрета разговаривать на прогулках и т. д. Из всех требований удовлетворено было только одно – отмена постной пищи в определенные недели Великого поста. Попытки самоубийств и массовые голодовки «политиков», наблюдавшиеся в мае – августе 1910 г., не оправдали надежд протестующих – все их требования были признаны «незаконными и дерзкими притязаниями» ^{[15, лл. 38–103]}.

Выводы

В российском законодательстве вопросы подержания под стражей политических преступников приобрели особую актуальность в 80-х гг. XIX вв., что было связано с тюремной реформой 1879 г. и обострением внутриполитической ситуации в стране. Условия содержания политзаключенных во многом зависели от того, к какой категории они относились. Подследственные и административно-ссыльные арестанты имели ряд льгот – носили собственное белье, имели повышенное кормовое довольствие, занимались научным трудом и т. д. В наиболее тяжелом положении находились «политики», приговоренные к каторге.

В тюрьмах Тобольской губернии в период Первой русской революции наблюдался рост числа политических заключенных, среди которых была большая доля участников крестьянских волнений, восстаний в армии и на флоте, террористов и экспроприаторов. Недостаток средств и переполненность тюрем резко ухудшили бытовые и санитарно-гигиенические условия содержания узников. Существенные недостатки имелись в снабжении арестантов казенной пищей, одеждой и обувью. Все это не лучшим образом сказывалось на их самочувствии и здоровье.

Системообразующей частью тюремного режима являлся распорядок дня, который был стандартен для большинства пенитенциарных учреждений Российской империи в рассматриваемый период. Разнообразие в повседневную рутину вносили некоторые радостные моменты в виде прогулок, получении переписки. В свободное время большинство политзаключенных предпочитало заниматься чтением книг и самообразованием, в них они видели возможность подготовиться к дальнейшей революционной борьбе.

В значительной степени повседневная жизнь «политиков» зависела от линии поведения тюремной администрации и общественно-политической ситуации в стране. Допущенные в период политической дестабилизации послабления в отношении заключенных привели к потере контроля над дисциплиной в тюрьме. Любые попытки возвращения к букве закона рассматривались «политиками» как притеснение, они устраивали акции протеста и бунты, что, в свою очередь, приводило к ужесточению тюремного режима и применению широкого круга дисциплинарных взысканий.

В экстремальных условиях социальной изоляции особое значение имели взаимоотношения в среде арестантов. Тюремное заключение воспринималось политзаключенными как продолжение борьбы с самодержавием. Основополагающим принципом революционной этики было осознание и сохранение чувства собственного достоинства. Тех, кто «сломался», т. е. подчинился тюремному режиму, глубоко презирали. Арестанты, неукоснительно соблюдавшие моральный кодекс революционера, становились лидерами и образцом для подражания.