Terrorist threats and global risks of today: psychological and political analysis

Sedykh Natal'ya Sergeevna PhD in Philosophy associate professor at the Department of Psychology of Management and Acmeology at Southern Federal University.  344038, Russia, g. Rostov-Na-Donu, ul. Bol'shaya Sadovaya, 69 natalja.sedix@yandex.ru Other publications by this author

Терроризм как социально-политическое явление многолик и многогранен. Террористы взяли на себя в конце XX века функции «трансцендентальной критики» существующего социального порядка. Это свидетельствует о том, что современные террористические организации и группы претендуют на статус агентов революционных изменений. Один из первых русских террористов-революционеров, основатель «Народной расправы» Петр Нечаев, писал, что «революционер живет в обществе, имея своей целью беспощадное его разрушение... Он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире, если он может остановиться перед истреблением положения, отношения ли, какого-нибудь человека, принадлежащего этому миру, — все и вся должны быть ему ненавистны... Все нежные и изнеживающие чувства родства, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единой холодной страстью революционного дела» ^[25]. В этой связи обратимся к уставу эсеровской Боевой организации, созданному на рубеже IXX – XX веков. В нём провозглашены общие цели террористической деятельности, заключающиеся «в борьбе с существующим строем посредством устрашения тех представителей его, которые будут признаны наиболее преступными и опасными врагами свободы» ^[25]. Результатом террористической борьбы, как говорится в уставе, станет осознание невозможности сохранения существующего строя. Системой последовательного террора, по мысли известного народовольца Н.А. Морозова, необходимо добиться окончательной дезорганизации и ослабления правительства, что сделает его неспособным и бессильным принимать какие бы то ни было меры «для подавления мысли и деятельности, направленной к народному благу» ^[5]. Отметим, что современные радикальные деятели придерживаются сходного мнения. Например, Сейид Кутб убеждён, что «…исламская религия имеет своей целью обратить всех обитателей этого мира к их Господу и избавить их от порабощения…» ^[14]. Вместе с тем он утверждает, что исламское возрождение не может быть начато без религиозной, а успешно продолжено и завершено без политической революции ^[28].

Действия современных террористов, подчёркивает В. В. Устинов, нацелены на «ниспровержение демократической системы через посредство универсализации насилия и кровавых террористических актов» ^[33]. Однако «…чтобы стать террористом, - считает американский исследователь К.Л. Оотс, - человек должен иметь такую систему верований, которая позволяет ему рассматривать насилие как приемлемое средство для достижения цели... Уверенность в собственной правоте является основополагающим элементом, поскольку немногие способны в достаточной мере посвятить себя делу совершения насильственных актов, если не убеждены в моральной правоте дела» ^[22]. В этой связи весьма актуален вопрос о моральной основе террористического насилия. Общеизвестно, что основным признаком общегуманистического понимания морали является идея о самоценности человеческой личности. В силу этого терроризм не может существовать без опоры на идеологическую и этическую систему. Другими словами, совершение насильственных действий требует морального оправдания. Насилие, как и всякое индивидуально – ответственное действие, требует сознательного решения. Каждое насильственное действие имеет свой рубикон, который необходимо перейти. Инстанцией, ставящей последнюю точку в системе мотиваций и дающей разрешение на насильственное действие, является мораль. Моральная аргументация в пользу насилия выполняет следующие функции: она дает последнюю санкцию на насилие, придает ему необратимый и тотальный характер. Моральные аргументы создают ситуацию, когда не совершить насилие оказывается позором («трусостью», «предательством великого дела» и т. п.) ^[11]. Поиск моральных ориентиров демонстрируют слова крупного партийного публициста и революционного деятеля, состоявшего некоторое время в Боевой организации эссеров, В.М. Зензинова, «для нас, молодых кантианцев, признававших человека самоцелью и общественное служение обуславливавших самоценностью человеческой личности, вопрос о терроре был страшным, трагическим, мучительным. Как оправдать убийство и можно ли вообще его оправдать?» ^[25]. Ответ на этой мучительный вопрос активно искал и главный идеолог эсеров того времени, В. М. Чернов. Рассуждая о революционной террористической борьбе, в первой же своей программной статье, он писал: «Самый характер террористической борьбы, связанный, прежде всего, с пролитием крови, таков, что все мы рады ухватиться за всякий аргумент, который избавил бы нас от проклятой обязанности менять оружие животворящего слова на смертельное оружие битв». В качестве аргумента и идеологического тезиса автор выдвигал «революционную нравственность», под которой понималось «учение о том, как в нашей жизни идти к завоеванию лучшего будущего для всего человечества через школу суровой борьбы и труда». При этом почти религиозным экстазом проникнуты слова Чернова о террористической борьбе, которая «подняла бы высоко престиж революционной партии в глазах окружающих, доказав на деле, что революционный социализм есть единственная нравственная сила, способная наполнять сердца таким беззаветным энтузиазмом, такой жаждой подвигов самоотречения и выдвигать таких истинных великомучеников правды, радостно отдающих жизнь за её торжество!» ^[12]. Отметим, что подобные воззвания побудили Н.К. Михайловского вслед за американским публицистом Сальтером видеть в террористах - революционерах «истинно религиозных людей без всякой теологической примеси» ^[5]. Именно это, по мнению С. Булгакова, анализировавшего истоки революционного террора, приводит к появлению феномена «героического самообожения», то есть «поставлению себя вместо Бога, вместо Провидения». Такая позиция способствует психологическому восприятию себя как демиурга, во власти которого находится переустройство жизни людей. На субъективном уровне это выражается в том, что террористы «чувствуют себя героями, одинаково призванными быть провидением и спасителями». В основе такого рода «героизма» лежит максимализм – требование радикальных перемен, полного переустройства общества. Это порождает «особую нравственность», которая освобождает от абсолютных норм и незыблемых начал личного и социального поведения ^[25]. Альбер Камю, много размышлявший о метафизическом смысле революционного насилия, полагал, что «взрывая бомбы» русские революционеры – террористы, «разумеется, прежде всего, стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый Бог». В то же время он указывал, что «на смену этим людям явятся другие, одухотворенные всё той же всепоглощающей идеей, они…сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равна жизни другого…Сравнительно с будущим воплощением идеи, жизнь человека может быть всем, а может быть ничем. Чем сильнее грядущие «математики» будут верить в это воплощение, тем меньше будет стоить человеческая жизнь. А в самом крайнем случае – ни гроша» . К сожалению, невозможно не признать, что слова А. Камю, оказались пророческими. Трагические события, произошедшие в сентябре 2004 г. в г. Беслане, заставляют думать, что современные террористы руководствуются мефистофелевской максимой – «нет в мире вещи, стоящей пощады».

Однако полюса оценки на шкале "плохие - хорошие" зависят от расстановки социально-психологических акцентов в соответствии с принципом деления на "мы" и "они". Именно данный принцип, подчёркивает Э.А. Панин, используют в своих доктринахбольшинство коммунистических и исламских политических идеологов, которые описывают терроризм в терминах битвы двух миров - "эксплуатируемых" (исламский мир, пли Юг) и "эксплуататоров" (иудео-христианский мир, или Север)^[20]. В этой связи весьма интересно экспертное мнение известного исламоведа Раиса Равкатовича Сулейманова, руководителя Приволжского центра региональных и этнорелигиозных исследований Российского института стратегических исследований, прозвучавшее в ходе личной беседы автора, организованной по методу фокусированного интервью. Рассуждая, по поводу того, что привлекает молодёжь в террористической деятельности и, почему среди террористов немало социального благополучных людей, имеющих все шансы преуспеть, он, указал на «использование социальной риторики» и подчеркнул, что их увлекает «идея служить некоему справедливому проекту». «Халифат в этом отношении выглядит как такой своеобразный коммунизм XXI века, ради которого люди готовы пойти на всё, в том числе и люди зажиточные. Что толкает того же Бен Ладена на поддержку терроризма и самого участия в этом? Некая благородная идея социальной справедливости, как он её понимает». В этой связи Раис Равкатович провёл историческую параллель, задаваясь вопросом, «что толкало тех же революционеров конца IXX начала XX века, которые были выходцами из дворянских семей? Того же Владимира Ульянова, например?» Ответ на этот вопрос вполне очевиден и заключается, по его словам, в следующем: «идея построить некое социально – справедливое государство, как они его трактовали».

Важно отметить, что, по мнению социологов, в качестве носителей идей нетерпимости, политического экстремизма и терроризма выступают представители двух полярно противоположных групп социума. С одной стороны, это его низы, как правило, люди, испытывающие значительную социально-экономическую и психологическую депривацию. С другой - представители образованных и состоятельных сословий, но также характеризующиеся некой социальной, культурной или сугубо психологической маргинальностью^[10].

Вместе с тем специфика современного терроризма как разновидности деструктивной человеческой деятельности заключается в том, что террорист совершает безличные убийства, то есть отношение к жертвам не имеет личностной окраски. По этой причине принципиально важны мотивировки: идейно – риторические конструкции, придающие террористической деятельности «высший смысл». Как известно, в настоящее время наблюдается активизация исламизма, являющегося идейным течением в мусульманской мысли новейшего времени, основанным на представлении о необходимости утверждения в обществе и государстве в определённых политических границах или в планетарном масштабе господства всеобъемлющего исламского комплекса правил поведения – шариата. Однако, по мнению М. Аркуна и исламоведа Т. Митры, исламизм по сути своей явление не религиозное, а политическое. Религиозный акцент движения является лишь средством достижения политических целей. Это находит отражение в интенсивном развитии исламского экстремизм, который рассматривается как крайнее идейно-политическое течение в исламе, провозглашающее своей главной целью установление исламских форм государственной власти путем использования различных видов вооружённого и политического насилия ^[18]. Заметим, что «государство ислама», которое позволит лоббировать собственные социально-политические интересы и отстаивать культурную самобытность, неизменно остаётся главной провозглашённой исламистами целью ^[18]. Единовластный руководитель организации «Братья-мусульмане» аль -Худайби в этой связи заявил: «У нас одна неизменная программа. Её цель – сплотить людей на почве истины, любви, братства, дружбы и сострадания, чтобы жить по законам шариата» ^[42]. Сходным образом идею «государства ислама» или всемирного исламского халифата, прокомментировал в ходе фокусированного интервью, проводимого нами в целях определения специфики социального восприятия терроризма с точки зрения представителей традиционного ислама, и имам соборной мечети одного из российских городов. Он отметил, что это государство, «которое живет по законам Аллаха, - проще говоря, идеальное. В нем люди должны жить в здравии, любви, дружбе, никто не должен в чем-либо нуждаться и тем более – кого-то ненавидеть». Он особо подчеркнул, что стремление к такому государству, безусловно, исключает «гибель невинных людей». Борьбу за социальную справедливость выражает «наивысший джихад – это, когда человек говорит слово истины в лицо несправедливому правителю, то есть тирану».

Главными детерминантами терроризма, утверждает В. В. Лунёв, были и остаются социально - экономические причины, выраженные в представлениях значительных масс населения о величайшей социальной несправедливости собственного положения, на которую потом наслаиваются многие другие обстоятельства ^[15]. Вместе с тем, по мнению Э. А. Панина экстремистские явления заметны в обществах, вступивших на путь трансформаций, и концентрируются в маргинальных слоях социума, характеризующихся причудливым сочетанием традиционных и новых черт культуры, неполным изменением статуса и условий жизни ^[20]. Неслучайно бывший министр иностранных дел СССР Э. Шеварднадзе заявлял, что в условиях окончания холодной войны и биполярного мира мы всё чаще сталкиваемся с нетрадиционными формами агрессий и конфликтов, в которых агрессивное начало не обязательно олицетворяет «сильный» и «большой», наоборот разрушительные процессы инспирируются агрессивной активностью меньшинств ^[7].

Однако важно учитывать, что развитие терроризма как формы социального протеста происходит под воздействием процессов, проистекающих в конкретный социально-исторический период, который характеризуется, по мнению исследователей У. Бека, Э. Гидденса, Н. Лумана, становлением общества риска. Риск, полагает У. Бек, может быть определен как «систематическое взаимодействие общества с угрозами и опасностями, индуцируемыми и производимыми модернизацией как таковой» ^[2]. В этой связи отметим, что события последних десятилетий убедительно демонстрируют: «…политизация религий происходит не в традиционных, архаичных обществах, где большинство населения активно исповедует религию, … а, напротив, в обществах, достигших высокой степени модернизации и секуляризации» ^[16]. «Модернизация, – пишет Д. Эспозито, – не просто не привела к прогрессирующей секуляризации, но и стала главным фактором возрождения ислама в мусульманских обществах» ^[39]. Это, на наш взгляд, во многом обусловлено, тем, что сопутствующим продуктом модернизации считает У. Бек, являются риски, которые производятся в изобилии и выступают предметом распределения. Исследователь обращает особое внимание на то, что «..риски, как и богатства, распределяются по классовой схеме, только в обратном порядке: богатства сосредотачиваются в верхних слоях, риски - в низших» ^[1]. Это усиливает классовое общество, отличительным признаком которого становится то, что проблема распределения рисков выходит на первый план и становится главной по сравнению с проблемой распределения материальных благ. Причём неравномерность распределения рисков, считает У. Бек, прослеживается и среди стран. Показательно, что рисков чаще и больше встречается в менее развитых странах. Например, несмотря на то, что страны с мусульманским населением изобилуют природными ресурсами, контраст между бедными и богатыми в них чрезвычайно велик и приближается к черте, за которой, по прогнозам аналитиков, возможен революционный взрыв. Экономическая отсталость всего мусульманского мира характеризуется следующими цифрами: исламские страны, составляя пятую часть населения земного шара, обладая 70% мировых энергоресурсов и 40% сырья, имеют общий валовый национальный продукт, не превышающий 5% мирового валового продукта ^[9]. Тревожные данные приводились и всовместном докладе 2002 г. о развитии человеческих ресурсов в арабских странах ПРООН и Арабского фонда экономического и социального развития. В частности, «четверть населения этой части планеты, богатой углеводородами, существует менее чем на 2 долл. в день». Половина арабской молодежи стремится эмигрировать^[9].

Как подчеркивал Т. Гоббс, выгода, безопасность и репутация составляют три мотивирующие цели человека. Человек стремится к высокой репутации, потому что является существом, наделенным гордостью и эгоистическим интересом. Гордость заставляет его быть завистливым в силу боязни, что «другие» сочтут его менее достойным, чем они сами, толкая этим предпринять соответствующие шаги. Такой образ мыслей присущ не только отдельным индивидам, но также социальным группам и общностям. Вследствие этого большое значение предается категории «государственная честь». «Государственная честь» воплощается в понятии «престиж», который определяется, прежде всего, экономическими и политическими возможностями государства ^[6].

Терроризм, полагает К. Оотс, является следствием «фрустрации личных, экономических, политических нужд»^[22]. В настоящее время признаётся, что глобализация отразилась на исламских странах преимущественно негативно. Это, по мнению многих исследователей, является следствием политикинеолиберального глобализма ^[7]. Сущность данной политики и идеологии состоит в навязывании остальному миру рыночной либерализации и сопутствующих ей процессов. Однако при этом игнорируется тот факт, что существующая мировая система ассиметрична. Это выражается, прежде всего, в слабости позиций большинства развивающихся стран в силовом поле мировой экономики и политики. Такие обстоятельства, как худшие стартовые условия модернизации, неравные условия торговли, доступа к рынкам капитала, к новым технологиям, обрекают развивающиеся страны на дальнейшее отставание от лидеров технологического процесса. Следствием этого становится снижение роли экономического и политического суверенитета. Очевидно, что развивающиеся страны не в состоянии конкурировать с высокоразвитыми государствами и их транснациональными корпорациями экономически и оказывать адекватное политическое противостояние. Так, американский профессор Н.Хомский - ведущий американский критик тезиса о конкурентоспособности, рациональности, эффективности и справедливости рыночной экономики - считает, что конкуренция на рынках встречается довольно редко, поскольку большая их часть контролируется огромными корпорациями. По его мнению, глобализация насильственно навязана национальным экономикам могущественными корпорациями с целью обеспечения их господства на мировом рынке. При этом Н.Хомский убедительно показывает, что США стали внедрять неолиберализм только после того, как собственные компании с помощью государственной поддержки достигли высокой конкурентоспособности ^[15]. Вместе с тем выдающийся американский экономист Дж. Стиглиц отмечает, что стихийный рыночный механизм, предоставленный самому себе, оставляет большому числу людей слишком мало ресурсов для выживания. Рыночный неолиберализм сродни дикой природе, где каждая тварь абсолютно свободна до тех пор, пока другая, более сильная и также абсолютно свободная, не съест ее ^[31].

В результате этого противостояние приобретает внеэкономические и внеполитические формы, в том числе и форму международного терроризма. В этой связи современный международный терроризм в широком значении данного понятия – это не столько столкновение религий, наций, цивилизаций, сколько антагонизм между страшной бедностью нередко потенциально богатых регионов и беспредельным богатством развитых стран. И здесь движущей силой выступает не столько сама бедность, сколько величайшая социальная несправедливость в мире, удерживаемая с помощью серьёзного прямого и косвенного давления и насилия одних слоёв общества над другими, одних стран над другими, одних народов над другими ^[32]. Как известно, психологически бедность крайне негативно воспринимается и очень тяжело переживается именно на фоне социально-экономического неравенства.

В силу этого притязание групп государств на доминирование в мировом сообществе становятся психологической почвой для возникновения ненависти и мести, особенно при сопутствующем идеологическом и религиозно – фанатическом оформлении ^[30]. Вследствие политики неолиберального глобализма, по мнению Н. М. Хазанова, Г. Г. Дилигенского, К.В. Маркова и других авторов, создается почва для распространения среди больших групп населения неприязни, и даже враждебности к Западу, зачастую получающей свое выражение в экстремистских действиях ^[7]. Ярким примером этого служат события 11 сентября 2001 г. Террористами были тщательно спланированы и основательно подготовлены удары по символам экономического и военного могущества США – Всемирному Торговому Центру и Пентагону. Это, на наш взгляд, является иллюстрацией «эффекта бумеранга», который, по мнению У. Бека, выражается в том, что риски раньше или позже настигают и тех, кто их производит, так как, распространяясь, несут в себе социальный эффект бумеранга: имеющие богатство и власть тоже от них не застрахованы. Скрытые до поры до времени «побочные воздействия» начинают поражать и центры их производства. Агенты модернизации, подчёркивает У. Бек, сами основательно и очень конкретно попадают в водоворот опасностей, которые они же породили и из которых извлекали выгоду. Это происходит в самых разных формах ^[2]. Примером такой формы, по нашему мнению, является движение глобального джихада, который характеризуется авторитетным салафитским теологом Омаром Абу Омаром как «деятельность групп и организаций, направленную на уничтожение светских режимов и возрождение исламского правления, призванного объединить нации в исламский халифат». «Глобальный джихад, - пишет он, - не реформирует существующие режимы, а уничтожает их. Это не только вооружённая борьба, а прежде всего всестороннее цивилизационное видение …». ^[18].

Безусловно, данное движение является ответной реакцией на то, что сильные государства «золотого миллиарда» используют глобализацию как инструмент своего господства и «взламывания» всех охранных барьеров более слабых государств – финансово-экономических, территориальных, национально-культурных ^[30]. В этой связи показательно, что американский миллиардер Дж. Сорос в своей книге "Мыльный пузырь американского превосходства" пишет: "Власть в самой сильной державе на Земле оказалась в руках экстремистов, которые руководствуются одной из самых диких форм социального дарвинизма: жизнь есть борьба за существование, и мы должны в основном рассчитывать на силу, чтобы выжить...» ^[29]. Сходного мнения придерживается и всемирно известный американский профессор Н. Хомский подвергает беспощадной и развернутой критике американский неолиберализм, или корпоративную систему экономики и политику, развязавшую, с его точки зрения, сегодня под флагом "глобализации" классовую войну против народов мира.^[15].

Цивилизационная экспансия западного мира во главе с США, для многих стран, не входящих в «золотой миллиард», и особенно стран исламского мира, с точки зрения восприятия ими ситуации в мире оценивается как аналог цивилизационного терроризма ^[30]. Соответственно, политизация ислама рассматривается как реакция мусульманского мира на глобальные вызовы, непосредственно затрагивающие экономический, политический и идеологический аспекты развития мусульманского сообщества (уммы) ^[28]. Такая реакция во многом обусловлена тем, что западная модель глобализации воспринимается исламским миром как «стихия, катастрофа для уммы, разрушающая религиозные основы, привносящая принципы насилия в исламский мир»^[37]. Неолиберализм, полагает Н. Хомский, это политика, посредством которой относительно небольшая группа лиц, руководствуясь частными интересами, оказывается в состоянии поставить под свой контроль большую часть социальной жизни ^[15]. Заметим, что имам Хомейни в разговоре с итальянской журналисткой утверждал: «Вещи – это хорошая сторона Запада… Мы не боимся ни вашей науки, ни вашей техники. Мы страшимся ваших идей и ваших обычаев» ^[28]. Вместе с тем он выражал опасения, что «мусульманский мир погрязнет в хаосе, коррупции, утратит моральную основу» и полагал, что «избежать столь печального развития событий можно только путем создания государства, которое будет контролировать все аспекты жизни мусульманского общества…»^[28].

По мнению Э. Геллнера, именно ислам способен стать глобальной политической системой, предложить альтернативный вариант глобализации ^[40]. В этой связи, «цель политизации религии – не возвращение в прошлое и не консервация архаических элементов настоящего, а стремление провести удачную модернизацию общества в самом широком смысле (от экономической до социальной и политической)» ^[16].

С точки зрения автора сложившаяся ситуация вполне соотносится с логикой развития современного общества, в котором объединение людей, как подчёркивает У. Бек, происходит по степени подверженности рискам. Причём солидарность такого рода и общие социальные страхи конкретной группы лиц нередко являются движущей силой развития идей относительно переустройства общества. Понятие риска в современных условиях, полагает Э. Гидденс, связано с активным анализом опасности с точки зрения будущих последствий. Данное понятие, по его мнению, популярно лишь в обществе, ориентированном на будущее, для которого будущее – «это территория, подлежащая завоеванию» ^[8].

Специфика обществ рефлексивного модерна, по мнению Э. Гидденса, состоит в особом статусе риска, который обусловлен социальной активностью, ориентированной на разрыв с собственным прошлым. Это выражается, в частности, в том, что под воздействием процессов модернизации происходит весьма своеобразная трансформация традиций. Рассматривая её особенности, исследователь обращается к значению слова «традиция», имеющего древнее лингвистическое происхождение. Его корни лежат в латинском понятии «tradere», что означало «что – то передавать, отдавать что – то другому на хранение». Безусловно, традиции естественным образом эволюционируют и изменяются вследствие экономического, политического, социального развития общества. Они всё время «изобретаются заново» в соответствии с актуальными потребностями времени. Вместе с тем появляются и новые традиции. Однако их общие отличительные характеристики – ритуальность и повторяемость. В то же время традиции являются неизменной принадлежностью группы, сообщества, коллектива и служат чётким руководством к действию, как правило, не вызывающим сомнений. Человек, следующий традиционному образу действий, не задаётся вопросом об альтернативных вариантах и не терзается сомнениями относительно правильности избранного пути. Традиции несут в себе претензию на истинность и незыблемость, тем самым предопределяя способ действий ^[8].

Однако в результате глобальной модернизации социальной жизни, считает Э. Гидденс, традиции и наука порой вступают в соприкосновение самым необычным и интересным способом ^[8]. Иллюстрацией этого, на наш взгляд, могут служить и призывы идеологов террористических движений к медиаджихаду, утверждающих, что сегодня его следует рассматривать как равный по своей значимости войне с оружием в руках, и он может составлять 90% от общих усилий ^[18]. Вместе с тем весьма сомнительно, что какие – либо упоминания о медиавойне, можно встретить в священных книгах мусульман и отнести её к традиционному способу защиты своих интересов. В то же время, имам соборной мечети одного из российских городов, в ходе нашей беседы, заметил, что ««джихад» – это священная война, сражение на пути Аллаха». И, мусульманин, по его словам, «никогда не должен молча сносить несправедливость, он должен критиковать власть, бороться за правду словом и делом». Но, очевидно, что такой способ борьбы, как медиавойна, стал актуален только в условиях глобальной информатизации социального пространства и возможен в результате развития соответствующих технологий. При этом с точки зрения организации «медиаджихад весьма эффективен в современных условиях», полагает исламовед Раис Равкатович Сулейманов, поскольку позволяет решать прагматическую задачу «максимально быстрой мобилизации для участия в совместных действиях». Действительно, развивающиеся радикальное движение тотального джихада, активно пропагандируемое исламистами с помощью интернет – технологий, нередко увлекает представителей второго – третьего поколения эмигрантов, выросших в западных странах. Это не удивительно, так как одно из последствий глобализации – стирание национальной идентичности. Идеология глобального джихада предлагает альтернативу утраченной идентичности для тех, кто стремится обрести новую принадлежность ^[18].

Глобализация, с точки зрения Э. Гидденса, - это фактор отрыва индивидов, социальных групп, институтов от привязки к локальным социокультурным ситуациям ^[8]. Как известно, личностная идентичность формируется и утверждается на основе социальной идентичности. Социальным пространством, в котором прежде замыкалась связь человека с обществом, была страна, нация, государство. Глобализация качественно изменила эту ситуацию, так как её следствием стало то, что обширные макросоциальные отношения людей выходят за рамки национально-государственных общностей, приобретают транснациональный характер. Как считает У. Бек, «вместе с глобализацией рушится структура основных принципов, на которых до сих пор организовывались и жили общества и государства, представляя собой территориальные, отграниченные друг от друга единства…». В результате «образуются новые силовые и конкурентные соотношения, конфликты и пересечения между национально-государственными единствами и акторами, с одной стороны, и транснациональными акторами, идентичностями, социальными пространствами, ситуациями и процессами – с другой» ^[2].

Распад национально-государственной идентичности ослабляет и разрушает связи людей с социальными институтами, существующими на базе данной формы макросоциальной общности. Как отмечает З. Бауман, в результате возрастает неопределенность, амбивалентность. Идентичность также разрушают связанные с глобализацией процессы, происходящие в сфере культуры. Идентичность человека с определенной общностью реализуется, прежде всего, через интернационализацию им представлений, норм, ценностей, образцов поведения, образующих её культуру. Соответственно, человеку, утратившему свои культурные корни, грозит психологическая дезорганизация, утрата внутренних правил, регулирующих и упорядочивающих его стремление к цели. Глобализация социальных связей людей выводит их за пределы определенного культурного ареала, приобщает их к эталонам других культур.

Набирающая мощь и интенсивность система глобальной информации и коммуникации играет ведущую роль в том, что массовая культура приобретает в мире всё более гомогенный характер, способствуя, универсализации (гомогенизации) общественной жизни. В результате, как отмечает английский социолог Б. Уилсон, исследующий последствия глобализации в ракурсе её влияния на общественные отношения, на положение человека в обществе, происходит замена традиционных связей между людьми, замыкавшаяся главным образом в рамках локальных сообществ, связями глобального масштаба, множественными, безличными и функциональными. Он констатирует распад ценностей, вызванный разрушением механизма передачи от поколения к поколению высших моральных ценностей с помощью прямых личных связей в рамках первичных сообществ. Особую опасность последствий глобализации Э.Гидденс, Б. Уилсон усматривают в распаде общезначимых социальных ценностей ^[7]. При этом Э. Гидденс подчёркивает, что в ситуации, когда традиции теряют силу и преобладает свободный образ жизни, человек тратит много усилий на конструирование собственного «Я» и проявляет значительную активность, направленную на создание и воссоздание собственной идентичности. В такой ситуации фундаментализм произрастает на почве любых традиций, так как связан с нежеланием тратить время на то, чтобы попытаться понять неоднозначность, множественность истолкований или разнообразие возможных вариантов идентичности. Фундаментализм при этом демонстрирует «отказ от диалога в мире, где спокойствие и будущее именно от диалога и зависят». ^[8].

Отечественный исследователь последствий глобализации Г.Г Дилигенский указывает, что громадное расширение сети социальных связей, в которую включены индивиды, сопровождается возрастающей дестабилизацией этих связей и часто распадом устойчивых человеческих общностей, способных «вооружить» индивида набором четких норм, ценностей, мотивов ^[7]. Вследствие этого в современном обществе происходит кризис человеческой социальности и её институционального каркаса. Кризис, как отмечает исследователь, порождает самые разнообразные стратегии его преодоления, в том числе и крайние формы национализма и религиозного фундаментализма.

В этой связи отметим, что важной предпосылкой политизации ислама на постсоветском пространстве и распространения фундаменталистских идей, по мнению современного исследователя Р. Ф. Патеева, послужила религиозная безграмотность населения, которая способствовала восприятию чуждых экстремистских идей под видом ислама. Наряду с этим в значительной степени повлияло и формирование глобального информационного общества, так как благодаря технологическому совершенствованию, открылись возможности распространения любых, в том числе и радикальных идей ^[21].

«Фундаментализм – дитя глобализации»,- считает Э. Гидденс ^[8]. Он неразрывно связан возможностью насилия и враждебен космополитическим ценностям. Это во многом обусловлено тем, что современная ситуация порождает парадокс: развивающий индивидуализм не ведёт к росту автономии индивида, так как сочетается с ростом его подчинённости, возникающей в результате усиления «структурного принуждения» и всеобщей стандартизации ^[1]. При этом новые социальные реалии порождают новые социальные стандарты. По мнению Э. Гидденса, там, где традиции отступают, нам приходится жить в условиях большей открытости и самостоятельности, так как в рамках традиции прошлое определяет настоящее через приверженность коллективным убеждениям и ощущениям. Однако сегодня на смену традициям приходит зависимость, которая подобно традиции, связана с влиянием прошлого на настоящее, и предполагает повторяемость. В данном случае, подчёркивает Э. Гидденс, речь идёт об индивидуальном, а не коллективном прошлом, и повторяемость вызвана беспокойством. Осуществляя выбор, человек обращается к прошлому опыту, в этом и состоит зависимость. Человек становится «рабом прошлого», так как он не может порвать с привычками и образом жизни, которые некогда выбрал «по доброй воле». В этой связи свобода выбора иллюзорна и определяется зависимостью, которую можно с точки зрения Э. Гидденса, обозначить как «заморожённую» самостоятельность^[8]. Показательно, что Э. Фромм, рассуждая о том, стал ли человек свободным в условиях открытости и демократии, привело ли избавление от внешних оков к подлинной свободе, приходит к неутешительному выводу о появлении новых, более жестких ограничений по сравнению с теми, которые существовали в традиционных обществах. Одно из наиболее печальных последствий с его точки зрения – это утрата спонтанности, оригинальности мыслей, чувств и желаний. Они формируются в результате социального нормирования и давления; а также общепризнанных социальных шаблонов и жизненных сценариев. Соответственно, индивид, живёт в мире, с которым потерял все подлинные связи, в котором все и вся инструментализированы; он стал частью машины, созданной собственными руками. Он знает, каких мыслей, чувств, желаний ждут от него окружающие, и мыслит, чувствует и желает в соответствии с этими ожиданиями, утрачивая при этом своё «я», на котором только и может быть построена полная уверенность свободного человека ^[35]. Это приводит к переживанию отчуждённости, которая порождает тревогу и становится неисчерпаемым источником внутреннего беспокойства ^[34].

Под воздействием процессов социокультурной глобализации, полагает К. Н. Гаджиев, складывается ситуация, которая приводит к «обострению чувства безродности, отсутствия корней», к обезличиванию человеческой жизни и резко затрудняет поиск социально приемлемой формы самовыражения. Вследствие этого возникает внутренний разлад, способный перерасти в глубокую неудовлетворенность жизнью и отчаяние, что нередко приводит к поиску выхода в насилии ^[6].

Однако агрессивное поведение, как и другие формы социального поведения в межиндивидуальном или в межгрупповом взаимодействии, регулируется социально принятыми и ситуативно-релевантными нормами. При этом каждый человек, согласно теории Р. Харре, руководствуется в своей «психологической истории» мотивом завоевания уважения других людей. По этой причине стиль действий и тип суждений, которые имеет человек, служат экспрессивной задаче презентации личности в определённом социальном пространстве.Одновременно с этим умение «читать текст» социального взаимодействия, знание его правил и принципов интерпретации, умение понять, как тебя оценивают другие, и выразить свою оценку – всё это для человека есть способ получения уважения окружающих. К описанной презентационной схеме, по Р. Харре, относится и умение выражать публично различные эмоциональные состояния, в том числе и эмоции, связанные с агрессией ^[36].

Под террористической агрессией, с нашей точки зрения, следует понимать социально - нормированный коммуникативный акт, имеющий в рамках конкретной и дискретной ситуации деструктивную цель и призванный решить опредёлённые задачи ^[27]. Они состоят в оказании информационно-психологического воздействия, которое заключается в изменении или укреплении взглядов, мнений, отношений и других психологических явлений. Данное воздействие, на наш взгляд, основывается на учёте особенностей развития современного общества и его информационной сферы и осуществляется посредством эксплуатации современных средств массовой коммуникации, к числу которых относится и Интернет. Террористы стремятся использовать средства массовой коммуникации для усиления значения своей разрушительной деятельности и достижения определённых социально – политических целей.

В этой связи важно отметить, что в современных условиях усиливается влияние массовой коммуникации на повседневную жизнь человека. Масс-медиа создают для него своего рода "второю реальность", "субъективную реальность", оказывающую значительное, а при определённых условиях, приоритетное воздействие на социальное мышление и поведение личности ^[3]. Массовая коммуникация, по мнению Д.В. Ольшанского, есть среда формирования, распространения и функционирования различных образцов восприятия, мышления, поведения ^[19].

По этой причине лидеры террористических организаций широко используют возможности глобальной Сети Интернет для пропаганды, которая представляет собой целенаправленное и систематическое стремление формировать восприятие и направлять поведение объекта пропаганды для достижения желаемой цели ^[19]. В контексте терроризма пропагандистской целью выступает распространение экстремистской идеологии для популяризации террористической деятельности. Интернет позволяет осуществлять то, что Д. Деннинг назвала «управление восприятием - то есть террористы могут позиционировать себя точно такими, какими хотят казаться, без фильтров, налагаемых традиционными СМИ» ^[38]. Отметим, что в интересах всемирного джихада действует около 5600 сайтов, причём каждый год открывается около 900 новых ^[18]. В этой связи следует обратить внимание на некоторые особенности конструирования экстремистских сайтов. Прежде всего, на подобных сайтах нечасто встречаются прямые призывы к насилию. Они выстроены преимущественно по модели сайтов легитимных политических движений и партий,поэтому основное внимание уделено описанию дела, за которое борются террористы. В то же время большая часть наполнения сайтов террористических организаций состоит из справочных материалов, в первую очередь, по истории движения ^[43]. Такая репрезентация служит идеи «моральной легитимизации насилия» и позволяет осуществлять групповое манипулирование. Это определяется тем, что намеченные к реализации цели, конкретные программные установки и практические шаги должны быть морально санкционированы господствующим в данной среде общественным мнением, после чего любые акции этого движения, даже если они сопряжены с неминуемыми беспорядками и кровопролитием, заведомо будут восприниматься как нравственно оправданные, отвечающие неким высшим интересам. При этом общий механизм морального оправдания насилия характеризуется тем, что: "...насилие придает смерти характер ритуальной жертвы... Когда смерть становится мерилом преданности благородному делу, даже жертвы становятся соучастниками насилия, если они принимают это как некую историческую необходимость. Для политического насилия это один из путей обрести свою легитимность" ^[20]. В этой связи весьма показательно участие женщин в террористической деятельности, опровергающее укрепившееся представление о том, что «у войны не женское лицо». Вовлекая женщин в деструктивную деятельность, организаторы акций рассчитывают, прежде всего, на «психологический эффект», отметил в ходе нашей беседы исламовед Раис Равкатович Сулейманов. Он также подчеркнул, что «смерть женщины, например, в результате самоподрыва, или её участия в боевых действиях, воспринимается как некий акт героизма» и служит социальной репрезентации насилия «как справедливой войны».

Таким образом, очевидно, что террористами в целях оказания информационно-психологического воздействия и распространения соответствующей идеологии предпринимаются целенаправленные усилия, адекватные конкретному социально-историческому периоду развития общества. Однако наряду с этим осуществляется информационно- психологическое воздействие в целях дестабилизации общества посредством порождением страха перед «лицом террора» у широкого круга лиц и одновременно недоверия к демократическим режимам, не способным защитить граждан от терактов. Важно отметить, что, по мнению радикальных идеологов, акции смертников должны получать мощную медиаподдежку, чтобы возложить ответственность за многочисленные жертвы среди мирного населения Запада на правительства государств, поддерживающих США в их всемирной борьбе с терроризмом. Известный идеолог экстремизма, А. Гадан убеждён, что даже неудавшийся теракт, имеет значительный эффект, поскольку вынуждает власти тратить огромные средства на дополнительные меры безопасности и тем самым провоцирует панику среди жителей западных мегаполисов ^[18].

Итак, объектом международного терроризма являются общественные отношения, регулирующие общественную безопасность, нормальное функционирование органов власти, а также жизнь и здоровье граждан. Соответственно, одна из важнейших промежуточных целей заключается в создании постоянной угрозы общественной безопасности. В этой связи красноречив тезис Р. Инглхарта, исходящего из того, что «западный человек» достиг «фактического состояния безопасности». «Что же произойдет с этим человеком, если он лишится элементарной физической безопасности, гарантий выживания для самого себя и своих близких, если он со дня на день будет ждать смертельного удара по своей стране, городу, дому, нанесенного невидимым и неизвестным врагом?» ^[7].

В некоторой степени это отражают данные социологических опросов. В частности, 54% считают вполне возможным совершение теракта в месте, где они живут. Часто ловят себя на мысли, что они сами или члены их семей могут оказаться жертвами терактов около 15%. К 50% эта мысль приходит в основном после трагических случаев. Причём среди сельских жителей считают теракт вполне возможным 42%, в райцентрах 55%, в областных столицах – 60%, в мегаполисах – 64% ^[26]. В то же время в экстремальные периоды численность лиц, испытывающих страх стать жертвами теракта, увеличивается на 30 - 40%, а интенсивность психологической реакции способна достигнуть панических настроений. ^[24]. Вместе с тем, как показывают результаты социологических исследований, граждане убеждены, что именно власть должна защитить их от угрозы терроризма и экстремистских акций. Причём основную ответственность опрошенные возлагают на правоохранительные органы и спецслужбы, правительство и президента России. Однако значительная часть граждан – 45-50% - сомневается, что исполнительная власть сможет защитить страну не только от террористов, но и от преступности как таковой ^[26]. Важно отметить, что «терроризм силен не числом и умением, а общественным мнением», - считает английский философ Ян Шрайбер. Как известно, общественное мнение интегрирует отношение к событиям и явлениям социальной реальности и отражает суждения больших социальных групп, народа, социоетальной системы общества о значимых явлениях внутренней и международной жизни, вызывающих интерес. Общественное мнение – это коллективное (оценочное) суждение по поводу эмоционально – значимых проблем. Однако это не просто сумма отдельных, индивидуальных мнений, а совокупное мнение, имеющее эмерджентный характер. Важно отметить, что общественное мнение является подсистемой социальной психики, которая представляет собой сложное, духовное, динамическое, но вместе с тем весьма противоречивое образование. Социальная психика функционирует подобно ансамблю эмоций, настроений, интересов масс. В недрах социальной психики кроются основания социальной воли, побуждающей к массовым действиям ^[23].

В этой связи подчеркнём, что терроризм действует отнюдь не персонифицировано. Он направлен не на конкретных лиц, которым приносит гибель. Его цель – это воздействие на массу живых, потрясенных страшным зрелищем другой массы – погибших. Презентуется не конкретная смерть, но аморфная масса безымянных смертей. Терроризм рождается в массе и адресован ей, считает Ж. Бодрийяр. Основное действие терроризма – молчание массы, парализованной ужасом, апофеоз молчаливого большинства. Исследователь полагает, что терроризму присуща «магия анонимности». Даже, если известны исполнители, они не последнее звено, они лишь отсылают либо к целой антисоциальной группе, либо к неизвестным заказчикам. Вместе с тем, когда террористическая организация берет на себя ответственность за теракт, имеет место явление аналогичное растворению индивидуальной ответственности за социальное действие в массе, толпе. В результате происходит превращение трагического события в зрелище, стирание индивидуальных различий, разрушение осмысленной и конструктивной социальной связи ^[4].

Лидеры террористических организаций, на наш взгляд, преднамеренно режиссируют акции террора так, чтобы они получили всемирное освещение иоказали информационно-психологическое воздействие. Заметим, что информация является основанием формирования общественного мнения, которое сопровождает все сферы социального бытия, и становится инструментом власти. В контексте данной проблематики автор предлагает рассмотрениесовременного терроризма как способа информационно-психологического воздействия с целью управления социумом посредством превентивного устрашения и достижения социально-политических и экономических целей ^[27]. Важно отметить, что информационно-психологическое воздействие – значимый атрибут психологической войны, цель которой — достижение устойчивого результата в формировании общественного мнения, закладывание установок и паттернов поведения в подсознание масс.

Подводя итог, подчеркнём, что современное общество, по мнению ряда исследователей, переживает кризис безопасности. В настоящее время слово survive – выживать стало одним из наиболее употребляемых в национальном и международном лексиконе. Это во многом обусловлено тем, что фактор угрозы терроризма и опасения стать его жертвой воспринимаются как реалии повседневности.

Очевидно, что в настоящее время сложилась ситуация, когда активизация террористической деятельности происходит под воздействием институционализированной системы производства риска, являющейся неотъемлемым атрибутом современного общества. С другой стороны, террористическая активность порождает новые политические, экономические, социальные и психологические риски. В этой связи отметим, что, по мнению У. Бека, в современных условиях следует иметь в виду особый образец распределения модернизационных рисков: им свойственна имманентная тенденция к глобализации. В результате этого зачастую «неизведанные и неожиданные последствия приобретают характер господствующей силы» ^[2].

Таким образом, мы считаем необходимым дальнейшее изучение терроризма как способа информационно – психологического воздействия в контексте социальных процессов современности. Такой подход позволит, на наш взгляд, провести системный и всесторонний анализ данного феномена и разработать комплексные меры, направленные на организацию эффективного информационно-психологического противодействия терроризму. В этой связи следует отметить, что Э. А. Панин обозначает необходимость развития идеологии антиэкстремизма, которая предполагает систему социально – государственных мер, включающих формирование групп, способствующих изменению культурного климата в обществе, по крайней мере, создающих конкуренцию тем, кто эксплуатирует человеческие страхи и предрассудки ^[20]. Однако, на наш взгляд, такая деятельность будет иметь реальный результат только при условии создания практико - ориентированных коммуникативных технологий и целенаправленной организации конструктивной социальной риторики, развенчивающей идеи экстремизма и терроризма как его действенного продолжения.