Genesis and establishment of the institution of inheritance in primitive clan society

Sheptalin Aleksei Aleksandrovich ORCID: 0000-0001-5442-6160 PhD in History Associate professor, Department of Theory and History of State and Law, Udmurt State University 426034, Russia, respublika Udmurtskaya, g. Izhevsk, ul. Universitetskaya, 1, korpus 4, of. 341 sheptalin@list.ru Other publications by this author

Различные аспекты института наследования не одно столетие находятся в центре внимания специалистов разного профиля. При этом следует признать, что генезис и становление института наследования являются, пожалуй, наименее исследованными, следовательно, одними из наиболее спорных сюжетов. Если возникновению и формированию многих правовых институтов, таких как брак, собственность, дарение, договор, обмен, наказание и т.д., посвящено много специальных работ, то генезис института наследования до сих пор остается своего рода белым пятном. Между тем возникновение института наследования тесным образом связано с институтом собственности и эволюцией мононормативного регулирования в первобытности, следовательно, его изучение способно дать новые факты для изучения генезиса феномена права в целом.

Предметом данного исследования является процесса возникновения института наследования и его становления в позднеродовой общине.

Цель статьи заключается в попытке примерной реконструкции генезиса и формирования института наследования в первобытном обществе на стадии возникновения и институционализации частной собственности. В качестве задач исследования можно определить выяснение основных этапов генезиса института наследования, видов, форм и принципов наследования, а также специфики и нормативного статуса наследуемого имущества.

Методологической основой исследования послужила концепция мультилинейного неоэволюционизма, допускающая корректное обобщение и использование этнологических материалов по первобытным обществам для реконструкции дописьменного прошлого ^[17]. Очевидно, что в условиях отсутствия прямых источников данные юридической антропологии и этнологии должны быть положены в основу комплексного метода с использованием всех косвенных данных, предлагаемых гуманитарными и естественноисторическими науками. Важно заметить, что в качестве источников использованы материалы XVIII – нач. XX вв. по синполитейным первобытным племенам, сохранявшим многовековой образ жизни и не успевшим подвергнуться прямому воздействию цивилизации.

Историография рассматриваемой проблематики не столь обширна, как можно было бы ожидать. Одним из первых на проблему происхождения института наследования обратил внимание родоначальник юридической антропологии Г.С. Мэйн ^[29], использовавший преимущественно античные и средневековые источники. С использованием данных социально-культурной антропологии и этнологии различные стороны наследования в первобытности затрагивали в своих работах известные юристы-антропологи Э.С. Хартленд ^[26] и А.С. Даймонд ^[23], авторитетные антропологи Р.Г. Лоуи ^[28] и Э.А. Хёбель ^[27], и др. Важную лепту внесли краткие сообщения путешественников, мореплавателей, чиновников, военных и торговцев, соприкасавшихся с теми или иными синполитейными первобытными племенами. Однако наиболее ценный материал содержат посвященные отдельным этносам работы ученых и миссионеров – Р.Ф. Бартона ^[21], Р.М. Берндт и К.Х. Берндт ^[1], В.Г. Богораза ^[2], М. Гусинде ^[25], В.И. Иохельсона ^{[4, 5]}, Р.Г. Кодрингтона ^[22], Б.К. Малиновского ^[9], Л.Г. Моргана ^[10], Л.Я. Поспишила ^[30], У.Х. Риверса ^[33], А.Р. Рэдклифф-Брауна ^[31], Р.С. Реттрея ^[32], Д.М. Сарба ^[34], Л.Я. Штернберга ^[18], Э.Э. Эванс-Притчарда ^[19] и др. Они годами жили среди изучаемых племен и отразили, благодаря применению метода включенного наблюдения, многие особенности первобытной нормативно-правовой культуры.

Первобытные имущественные отношения, изучавшиеся дореволюционной отечественной наукой ^{[3, 8]}, в советской историографии оказались далеко в тени вопросов, связанных с их эволюцией в классовом обществе. Развиваясь в парадигме марксистско-ленинской методологии и гипертрофированной трактовки роли коллективизма в первобытности, отечественная наука истории государства и права многие десятилетия игнорировала этнологический материал, не вписывавшийся в марксистскую доктрину. В постсоветский период генезис института наследования также не становился в отечественной юридической науке предметом специального рассмотрения, поэтому данное исследование отличается высоким уровнем новизны.

Предыстория института наследования в раннеродовой общине

Вопреки распространенному мнению о господстве коллективной собственности в первобытности, надо заметить, что уже в верхнем палеолите существовали развитые представления о собственности личной и семейной. Об этом свидетельствуют материалы по тасманийцам – единственному палеолитическому этносу ойкумены, сохранившемуся ко времени европейской колонизации. Однако после смерти владельца его имущество не переходило по наследству детям или иным членам семьи. Наоборот, тасманийцы сжигали трупы покойников и их вещи, не называли их имен, и вообще старались не вспоминать умерших из-за страха перед ними ^{[7, с. 166-168]}. Даже в мезолите, когда уровень материальной культуры несколько вырос, орудия труда и предметы быта не достигли той степени сложности и ценности, чтобы их передавали из поколения в поколение. Кроме того, у всех мезолитических народов исследователями отмечен панический страх перед умершими. Например, некоторые племена австралийских аборигенов ломали у трупа ноги, связывали его, вбивали кол, придавливали в могиле камнями. При похоронах шли к могиле и обратно в обход или зигзагами, чтобы запутать следы, проходили сквозь очистительную дымовую завесу. Соответственным было и отношение к вещам покойного, которые уничтожались совсем или ломались ^{[20, с. 228-229]}. Поскольку всякое упоминание об умершем могло призвать его дух, аборигены буандик сжигали все, что могло бы о нем напомнить и «возродить скорбь родственников» ^{[26, p. 88-89]}.

Так или иначе, но у большинства охотников и собирателей стадии мезолита личные вещи скончавшихся общинников сжигались, закапывались или оставлялись на могилах, приближение к которым было табуировано. Огнеземельцы селькнам сжигали покойника не только вместе со всеми его вещами и одеждой, но и с хижиной ^{[25, s. 438]}. Огнеземельцы яган в случае смерти хозяина уничтожали даже лодки, изготовление которых было достаточно трудоемким и которым вполне можно было найти прямое применение ^{[26, p. 88]}. Бывало, что в случае смерти своего члена локальная группа или община покидала временный лагерь и даже поселение с относительно долгосрочными постройками. Настолько сильным был страх перед призраком и вероятностью невольного осквернения через вещи, к которым покойник прикасался.

Религиозно-магическая практика, пронизывавшая все сферы жизни раннеродовой общины, очевидно, сыграла важную роль в формировании института личной собственности. По первобытным представлениям, любая вещь, сделанная человеком, будь то копье, палка-копалка или сумка для сбора кореньев, становилась составной частью его сущности и своеобразным порталом для внешнего воздействия. На примере аборигенов Австралии и огнеземельцев хорошо прослеживается, насколько первобытные охотники и собиратели опасались черной магии, воздействию которой приписывались все несчастные случаи, болезни и смерть. По этой причине все личные вещи постоянно находились под контролем и ревностно охранялись, а если и одалживались, то лишь родственникам и соседям в исключительных случаях ^{[25, s. 438]}.

Когда человек умирал, его вещи сжигались или погребались с ним не потому, что были нужны ему в загробной жизни (такие представления появились после неолитической революции), а потому, что они были «продолжением его личности» ^{[26, p. 88]}. Примечательный факт отмечен у бушменов Южной Африки, которые клали личные вещи в могилу, поскольку считали, что те продолжают принадлежать владельцу и после его смерти [7. с. 151-152].

Известны случаи умерщвления собак после смерти хозяина, но чаще хозяйственная целесообразность побуждала сохранять им жизнь и передавать тем родственникам покойного, которые знали животное ^{[25, s. 438]}. Пожалуй, охотничьих псов можно назвать первым примером передачи имущества по наследству в первобытности.

Генезис института наследования в позднеродовой общине

В процессе неолитической революции первобытное общество подверглось многочисленным переменам, по мере которых родовые связи ослабевали, а раннеродовая община трансформировалась в позднеродовую. Постепенно менялись в неолите и религиозно-мифологические представления, которые на основе тотемизма, анимизма, фетишизма и магии складывались в политеистические религии более высокого уровня, важное место в которых часто занимал культ предков. В неолитическом обществе былому страху перед умершими сородичами оставалось все меньше места, в то время как имущества, вследствие появления избыточного продукта, становилось все больше.

У высших охотников, собирателей и рыболовов неолита мы можем наблюдать своего рода переходные формы от уничтожения имущества к его передаче наследникам. Например, калифорнийские индейцы майду по-прежнему сжигали практически все имущество покойного, распределяя между родственниками лишь небольшой остаток, а также привилегии на рыбалку и отлов оленей, переходившие по мужской линии. Индейцы ассинибойны хоронили вместе с трупом лучшую часть имущества – оружие, одежду, утварь, священные щиты и курительные трубки. Лошадей убивали, но иногда выпускали на волю. Распределению между наследниками у них, как и у индейцев нлакапамук, подлежала очень малая часть имущества. Кроме того, хижина, в которой случилась смерть, часто забрасывалась или разрушалась. Индейцы пима забивали и съедали лошадей покойного, а его хижину сжигали вместе с личными вещами ^{[28, p.244]}.

Определенный страх еще сохранялся, вследствие чего для включения вещей в мирской оборот стали практиковаться различные очистительные процедуры. Так, индейцы нлакапамук, распределяя одежду покойного среди нуждавшихся общинников, не обязательно родственников, помещали ее на некоторое время в проточную воду, тщательно стирали, затем сушили и несколько дней выветривали. Силки и ловушки вывешивались на деревьях на приличном расстоянии от жилища и долго выветривались, прежде чем поступали в чье-либо распоряжение. Однако никто не смел брать себе лук, стрелы, штаны и мокасины покойного. Для сравнения – у раннеземледельческих и пастушеских народов Восточной Африки известность получила процедура ритуального очищения вещей покойного посредством молока ^{[26, p. 109]}. И даже после проведения обряда очищения какое-то время вещью старались не пользоваться, выдерживая своего рода траурный срок.

Яркие примеры переходного состояния можно было наблюдать у некоторых групп эскимосов. Так, медные эскимосы не уничтожали и не хоронили ценные вещи с покойником, а символически оставляли их на могиле, забирая спустя некоторое время. Эскимосы нетсилик со временем стали класть на могилы имитацию ценных вещей или старое, непригодное к использованию имущество [16. с. 127].

Подобные манипуляции зафиксированы у племен, которые испытывали определенный дефицит в производных материалах, как, например, циркумполярные этносы в дереве. Еще одним важным аргументом в пользу наследования, а не уничтожения имущества, была его ценность и трудоемкость изготовления, например, лодки-долбленки, умиака, меховой палатки и т.п. Важно отметить такую специфическую черту первобытного наследования как ограничение круга наследников степенью нуждаемости. Например, гренландский эскимос, уже имевший палатку и умиак, не мог их наследовать ^{[16, с. 127]}. Соответственно, в таких и подобных случаях наследство переходило не столько к ближайшим, сколько к нуждающимся родственникам или неродственным сообщинникам, следовательно, наследование у эскимосов было не столько родовым, сколько общинно-родовым.

Поскольку большинство изученных ранненеолитических племен вело матрилинейный счет родства, скорее всего наследуемое имущество изначально передавалось по материнской линии. Брак также был матрилокальным, т.е. мужья поселялись в общине жены. Таким образом, отцы и их дети принадлежали к разным родам, а социальные нормы запрещали выход имущества за пределы рода. Поскольку сыновья братьев также были инородными, то основными наследниками на начальном этапе становления института наследования для мужчин становились их братья и сыновья сестер, а для женщин – их дочери и сестры. Эта схема была обусловлена основанным на рациональном хозяйствовании принципе передачи имущества по гендерному признаку. Мужская одежда, вещи, оружие и орудия труда наследовались родственниками мужского пола, соответственно вещи и предметы, изготовленные или используемые женщинами, как правило, доставались дочерям или иным родственницам.

Вместе с тем, как показывает переходная практика высших охотников, рыболовов и собирателей, а также ранних земледельцев, не все наследство распределялось строго в пределах рода. С появлением в неолите новых видов движимого и недвижимого имущества, нематериальных прав и привилегий усложнялись правила их наследования, которые в еще большей мере стали учитывать в числе прочего пол наследодателя. Так, у охотничьих племен индейцев кроу, хидатса и арапахо недвижимость передавалась по материнской линии, а священные должности и предметы – от отца к сыну или от брата к брату. Также и у земледельцев хопи дома по древней традиции принадлежали женщинам и переходили от матери к дочери, в то время как высокий статус жреца передавался от брата к брату или от дяди к сыну сестры. Таким образом, здесь логичнее говорить не столько о собственности рода, сколько о раздельной женской и мужской родовой собственности, преимущественным правом наследования которой обладали ближайшие кровные родственники. Интересный пример представляют собой билатеральные отношения скотоводов Юго-Западной Африки овагереро, которые причисляли себя одновременно к матрилинейному и патрилинейному кланам. Имущество у овагереро переходило в основном по материнской линии, а права и обязанности иного свойства, в том числе даже некоторые виды священного скота, передавались в пределах отцовского рода от отца к сыну ^{[31, p. 51]}.

Антрополог Р.Г. Лоуи справедливо отметил, что, признавая важную роль рода в формировании правил наследования, не стоит ее преувеличивать. По мере ослабления своего единства в период неолита род утрачивал значение в качестве имущественной единицы, в том числе и преимущественное право на наследство представителей рода умершего лица ^{[28, p. 245-246]}. Например, у ирокезов род формально продолжал обладать наследственной прерогативой, но на практике чаще оставлял жилище и предметы обихода семье, довольствуясь распределением остатка личных вещей «в память о покойном» ^{[10, с. 173]}.

Кроме того, у земледельческих племен, которые изначально были далеки от унифицированного понимания собственности, проявилось четкое разделение между унаследованным имуществом и созданным своим трудом, т.е. благоприобретенным. Если земельные участки, как, например, у меланезийцев, переходили к очередным наследникам по материнской линии, то фруктовые деревья, посаженные наследодателем, – по отцовской. По выражению Лоуи, «конкретное сознание первобытного юриста не создает абстрактной концепции недвижимого имущества, охватывающего деревья и землю, а воспринимает деревья как одно, а землю – как нечто иное» ^{[28, p. 247]}.

Общепризнано, что генезис института наследования начался с движимого имущества, которое делить гораздо легче, чем недвижимость и землю ^{[26, p. 109]}. В основе этого процесса лежало несколько факторов. Во-первых, это существенное качественное усложнение и количественное расширение сферы материальной культуры в неолите. Во-вторых, это изменение религиозных представлений, отношения к умершим предкам и их вещам. Наконец, в-третьих, это формирование семейной собственности, которую можно рассматривать и как переходную форму от коллективной собственности, и как начальную форму собственности частной.

Очевидно, позднеродовая община довольно длительное время сдерживала институционализацию семейной собственности, поскольку клановое наследование имущества прослеживалось у многих земледельческих народов. Брак у них продолжал считаться лишь временным союзом двух людей, после смерти которых имущество возвращалось в их кланы. Этот древний обычай, известный как paternapaternis, maternamaternis, веками и тысячелетиями сохранялся в виде пережитка в нормативных системах многих стран и народов, например, во Франции вплоть до начала XIX в. ^{[14, с. 214]}. В первобытной же общине этот принцип был одним из основополагающих.

Род покойного не только претендовал на его имущество, но и брал на себя все расходы по организации похорон. Например, у тробрианцев они были весьма существенными, поскольку включали оплату погребальных услуг, щедрое угощение и ценные подарки ^{[9, с. 577-578]}. У папуасов каи основная часть имущества скончавшегося мужа, включая свиней, клыки кабана и собачьи зубы, отходила его братьям и дядям по материнской линии, в то время как наследство скончавшейся жены присваивалось ее братьями и братьями ее матери ^{[28, p. 243-245]}. Сыновьям доставались лишь плодовые деревья, посаженные отцом. На основании этого и многих иных фактов можно сделать вывод, что собственность клана, в первую очередь – земля, лишь временно передавалась в пользование его членам, после смерти которых по определенной схеме переходила к другим членам рода: в матрилинейных обществах – по материнской линии, в патрилинейных – по отцовской. По сути, уже на стадии раннеземледельческой позднеродовой общины можно констатировать наличие двух видов наследования – наследование права пользования коллективной родовой собственностью и наследование правами владения, пользования и распоряжения лично нажитым имуществом.

Даже несмотря на изменение религиозных и социально-экономических представлений, в раннеземледельческом обществе продолжались попытки сопротивления накопительству и институционализации частной собственности, которые осложняли внутриобщинные и внутриклановые отношения. В Юго-Восточной Азии, Океании и Южной Америке известно немало случаев коллективного потребления запасов продовольствия, забоя домашних животных и уничтожения иного имущества скончавшихся зажиточных людей. Меланезийцы о. Флориды, одного из Соломоновых островов, просто оставляли в запустении домохозяйство умершего со всеми вещами, наложив на него табу. По словам миссионера Р.Г. Кодрингтона, это делалось отнюдь не для того, чтобы все эти вещи «…могли призрачным образом сопровождать своего бывшего владельца; они оставлены там для поминовения его как великого и ценимого человека… С тем же чувством они срубали фруктовые деревья покойного в знак уважения и привязанности, не имея ни малейшего представления о том, что они служат ему в мире призраков; приговаривая, что он ел их плоды, когда был жив, а поскольку уже никогда больше не будет есть, то и никто не будет» ^{[26, р. 89]}. Аналогично вырубали деревья и забивали скот покойного некоторые племена индейцев Коста-Рики ^{[8, с. 61]}. Пастушеские племена тода в Южной Индии оставляли в запустении домохозяйства, где вымирала вся семья, и никто на это имущество уже не претендовал ^{[33, p. 559]}.

Со временем, по мере утверждения продвинутого производящего хозяйства и частной собственности, практика уничтожения имущества свелась к ритуальному жертвоприношению. Теперь часть личных вещей покойного стали класть в могилу в связи с возникновением представлений о их необходимости покойному в загробном мире. Подобно упомянутым выше эскимосам во многих далеких уголках ойкумены разные племена хоронили с покойником лишь наименее ценные вещи и предметы, а ценные перед самым погребением или сожжением забирали, ограничиваясь символической демонстрацией намерения. Тробрианцы объясняли свои действия тем, что, подобно тому, как дух человека покидает этот мир, хотя его труп остается, призраки украшений и оружия, находившиеся с телом, также возносятся, хотя сами предметы остаются ^{[26, р. 90]}.

Формирование принципов перехода и распределения наследуемого имущества

Выработка тем или иным обществом рациональных и справедливых принципов, на основе которых осуществлялось наследование, сталоключевой проблемой генезиса института наследования. Обобщая имеющийся этнологический материал, можно с большой долей уверенности утверждать, что на начальной стадии в круг наследников по объективным причинам не входили асценденты – родители и прародители. То есть наследование практиковалось только в боковой и нисходящей линиях. Правила распределения варьировались у разных племен в зависимости от множества обстоятельств: природно-экологической ниши и обеспеченности ресурсами, хозяйственно-культурного типа и уровня его развития, особенностей религиозно-мифологических представлений и морально-правовых установок, и т.п.

Даже у народов, максимально схожих по всем параметрам и проживавших в идентичных условиях, складывались разные подходы. Так, у аляскинских эскимосов наиболее ценное имущество наследовалось младшим сыном, а у гренландских основным наследником выступал старший сын. При этом он не мог наследовать те виды имущества, которые у него уже имелись – две палатки или лодки иметь не полагалось, так как ими нельзя было пользоваться одновременно. Поскольку к моменту наследования старшие сыновья чаще всего уже обзаводились собственным жилищем и хозяйством, минорат – принцип наследования, делающий младшего ребенка главным или предпочтительным наследником – на начальном этапе развития наследования получил широкое распространение ^{[28, p. 253]}.

В первобытном обществе молодежь рано взрослела и социализировалась, проходя через инициации и включаясь в коллективную социально-экономическую деятельность. Родительский дом после вступления в брак покидали не только старшие сыновья, но и дочери, зачастую выходившие замуж еще в подростковом возрасте. Естественным образом складывалось так, что в старости родителей поддерживали проживавшие с ними младшие дети, эмоциональная связь с которыми была гораздо крепче. Минорат практиковали многие земледельческие племена, где каждый старший сын отделялся и получал свою долю наследства фактически заранее, а младший сын, как, например, у бадага Южной Индии брал на себя заботу о родителях и наследовал их дом ^{[33, p. 559]}. Еще более минорат распространился среди пастушестко-скотоводческих племен, где младший сын наследовал отцовские стадо и пастбища. Так, у оленных и лесных юкагиров после смерти обоих родителей право управления собственностью переходило к самому старшему члену семьи, но если все братья уже покинули родительский дом, то собственность доставалась самому младшему брату, а одежда и украшения матери – младшей дочери. У тундренных же юкагиров сыновья не отделялись от отцовского домохозяйства, а потому все в равной мере участвовали в разделе наследства ^{[5, с. 166-167]}.

Тот факт, что минорат далеко не всегда предполагал преимущественное право младшего сына на наследство, хорошо виден на примере казахов, у которых старшие сыновья еще при жизни родителей обеспечивались необходимым количеством скота и угодий. Так что младший сын, наследуя родительское имущество, фактически лишь получал свою долю ^{[13, с. 255]}.

Минорат проявлялся в разных вариантах. У одних земледельческих племен младшему сыну доставался родительский дом и земельный участок, в то время как движимое имущество делилось между остальными детьми. У других младший сын получал отцовский дом, но прочее имущество делилось между наследниками поровну. У третьих отделившиеся сыновья и дочери фактически утрачивали право на оставшееся наследство, как, например, это было у якутов ^{[15, с. 233-234]}. У кхаси в Восточной Индии основная часть родительского имущества вообще доставалась младшей из сестер. В случае смерти ее сменяла ее младшая дочь или младшая дочь старшей сестры и т.д. Однако должности у кхаси наследовались старшими сыновьями старших сестер, что, впрочем, было явным исключением на общем фоне ^{[28, p. 251-252]}.

Помимо минората одним из древнейших принципов было паритетное наследование, в соответствии с которым все сыновья, а иногда и все дети, наследовали имущество умершего примерно в равной степени. Например, кочевые тунгусы решали вопрос равного распределения «по общему соглашению» ^{[15, с. 30]}. К этому же типу можно отнести случаи, когда старший сын получал пусть несколько большую, но все-таки сопоставимую долю ^{[18, с. 282]}. У тода старший и младший сыновья получали на одного буйвола больше, чем остальные, а если был «лишний» буйвол, то он его брал старший сын, который за это мог дать остальным определенную компенсацию ^{[33, p. 360]}. По обычному праву якутов неженатые сыновья и незамужние дочери имели равные права на родительское имущество, но если на момент смерти родителей все дети были женаты или замужем, то наследство делили только сыновья ^{[15, с. 234]}. Подсечно-огневые земледельцы и охотники Индии кандхи, распределяя поровну земли между сыновьями, должность старосты передавали старшему сыну ^{[28, p. 248]}.

При переходе к высокопроизводящему хозяйству принцип передачи имущества по гендерному признаку стал ущемлять имущественные права вдов, которые зачастую выпадали из круга наследников скончавшегося мужа. Особенно ярко это проявлялось у пастушеско-скотоводческих племен, у которых одомашнивание, разведение и уход за скотом сложились как исключительно мужское занятие. Так, у якутов вдова могла рассчитывать на возврат лишь той части приданого, которая превышала уплаченный за нее калым, а также на четверть имущества мужа. Ханты же вообще считали наследование женщиной оленьего стада столь же неестественным, как наследование мужчиной женской одежды ^{[28, p. 245]}. Доля вдовы в наследстве у хантов и манси была меньше, чем у детей, а доля сына была в два раза больше, чем у дочери ^{[15, с. 20]}. Возможно, с попыткой отстоять право наследования или оттянуть процесс перехода имущества, связан известный обычай хантов, когда вдова делала простейшую деревянную статую, одевала на нее одежду мужа, усаживала на его любимое место в доме, общалась, имитировала кормление и даже клала в свою постель ^{[11, с. 52; 12, с. 78]}.

Иную картину можно было наблюдать у тундровых коряков, у которых новорожденный ребенок получал в дар несколько помеченых важенок. Таким образом, к моменту достижения брачного возраста каждый из детей владел определенным стадом и чем старше был ребенок, тем крупнее было его стадо. Дочери, выходя замуж, дополнительно получали некоторое число оленей из родительского стада в качестве приданого и, соответственно, утрачивали право на наследство. В случае смерти отца сыновья делили его стадо, при необходимости вскладчину формировали приданое для незамужних сестер. Некоторые группы коряков практиковали равный раздел наследства между детьми независимо от пола. После смерти матери ее олени делились наследниками таким же образом ^{[4, с. 191-192]}.

В отличие от многих скотоводческих этносов, у которых жена или дочери могли наследовать скот лишь при отсутствии у наследодателя братьев и сыновей, подсечно-огневые земледельцы признавали равные права женщин на наследство, поскольку те были равными участниками трудового процесса. Так, ведды о. Цейлон, распределяя имущество между взрослыми детьми, выделяли дочерям доли, формально передавая их мужьям. А у кхаси Восточной Индии дочери, как уже упоминалось, даже имели при распределении преимущество перед сыновьями ^{[28, p. 251]}.

Как известно, высокое положение женщины было характерно для матрилинейных обществ, в которых практиковался матрилокальный брак. Однако по мере увеличения прибавочного продукта, имущественной дифференциации и ослабления родовых связей многие земледельческие и скотоводческие племена переходили к отцовскому счету родства и патрилокальному браку. Исследователями зафиксированы различные варианты смешанно-переходных форм, когда одна часть племени придерживалась материнского счета родства, а другая – отцовского. В усложнившихся условиях соционормативного регулирования возникла коллатеральная форма наследования, представлявшая собой определенный компромисс в конфликте материнского и отцовского родов.

Суть коллатерального наследования заключалась в переходе имущества наследодателя не к его детям или племянникам, а к старшему из его братьев, после смерти которого – к следующему брату и т.д. Только после смерти последнего из братьев оно переходило к старшему сыну старшей сестры и т.д., как это было, например, у ашанти ^{[27, p. 228]}. Рациональность этой формы наследования прослеживается в том, что она повышала эффективность использования имущества, поскольку каждый раз оно переходило к зрелому и опытному хозяину, который имел несомненное преимущество перед молодежью и подростками. К тому же коллатеральная форма применялась там, где разделение хозяйства было осложнено или неосуществимо. Принципиальное значение имел тот факт, что каждый раз вместе с имуществом передавалась обязанность по содержанию наследников, т.е. фактически каждый очередной преемник управлял имуществом на благо всей группы наследников. Например, у ненцев, хантов и манси брат, принявший наследство от скончавшегося брата, был обязан уплатить долги покойного, а также взять на попечение вдову и малолетних детей ^{[15, с. 20-21]}. При внешней разумности и справедливости коллатеральная форма часто способствовала возникновению сложных и запутанных ситуаций, особенно в условиях увеличения прибавочного продукта, имущественной дифференциации и ослабления родовых связей между отдельными линиджами (большими семьями) разраставшихся кланов.

Институт наследования как составная часть обычного права

Тысячелетние обычаи-мононормы, успешно выполнявшие свои функции в родовых общинах охотников, рыболовов и собирателей, оказались бессильными в регулировании новых социально-экономических отношений в обществах производящих хозяйственно-культурных типов. Для разрешения множественных конфликтов по вопросам собственности, наследства, завещания, дарения, обмена и др., у каждой этнической общности в неолите постепенно возникали правовые обычаи. Они были гораздо более гибкими и изменчивыми, во многом совпадая и в чем-то различаясь у разных племен. Формировавшееся обычное право стало механизмом адаптации социума к новым экономическим условиям.

Правовые обычаи, «обслуживавшие» институт наследования, усложнялись вместе с ним, заполняя возникавшие лакуны. Со временем отдельные правовые обычаи стали претендовать на вытеснение прежних обычаев-мононорм, содействуя институционализации патриархальных отношений. Закрепление патрилокального брака ознаменовало начало перехода от материнского рода к отцовскому.

Одним из революционных событий в позднеродовой общине стало появление и закрепление правового обычая передачи имущества от братьев наследодателя не к сыновьям его сестер, а к его собственным сыновьям, которые фактически представляли другой род. Это был существенный шаг по укреплению института семейной собственности, вознесший интересы семьи выше интересов рода. Агнатный вариант коллатерального наследования еще в недавнем прошлом проявлялся у многих бантуязычных племен Восточной и Южной Африки, например, у кикуйю и зулусов, а также в Океании, например, у полинезийцев тонга и маори. Примечательно, что коллатеральное наследование затрагивало только имущественные права. При передаче статусных должностей изначально доминировал прямой принцип первородства: верховный жрец был старшим сыном старшего сына старшего сына и т.д., которые вели свою родословную от богов ^{[28, p. 249]}.

В дальнейшем посреднические звенья в лице братьев наследодателя были устранены через практику прижизненных дарений и завещаний в пользу сыновей, которая утверждалась в жесткой борьбе с эгалитарными традициями позднеродовой общины и в переговорах с родственниками. Важно заметить, что первобытное общество практически всегда было настроено на поиск консенсуса. «Великий» наследственный компромисс, получивший в различном виде повсеместное распространение, заключался в том, что унаследованное родовое имущество переходило «по закону», а благоприобретенное – по завещанию.

Нередко на почве дележа наследства вспыхивали ожесточенные конфликты, как, например, из-за скота у нуэров, что даже приводило к распаду семей ^{[19, с. 49]}. У таких воинственных народов как чукчи при несогласии с итогами распределения наследства встречался самозахват спорного имущества, в том числе дальней родней (2, с. 190). Имущественные разногласия могли вспыхнуть даже спустя длительное время. Так, если меланезиец со. Флоридас сыновьями расчистили от деревьев и кустарника участок и разбили там сад, то эта земля без каких-либо возражений могла переходить по наследству от отца к сыновьям, пока окружающие помнили, каким образом она получена. Однако через некоторое время, когда не оставалось живых свидетелей, и забывались обстоятельства приобретения имущества, племянники очередного умершего собственника могли потребовать у его сыновей эту землю и получали поддержку своего клана, из-за чего возникали серьезные споры и тяжбы ^{[22, p. 62]}.

В рамках коллатеральной формы постепенно возник майорат – форма наследования, основанная на принципе первородства. О тесной связи коллатеральной и майоратной форм говорит тот факт, что у многих народов братья скончавшегося наследодателя часто выступали в роли попечителей малолетнего наследника до достижения им совершеннолетия. В чистом виде майорат в первобытности встречался крайне редко. В большинстве случаев, как, например, у ифугао о. Лусон, старший сын, получая основную часть отцовского имущества, выступал в роли главы семьи, покровителя и советника ^{[21, p. 51]}. Среди прибрежных чукчей «главный наследник» – старший сын или дочь получал лучшую часть наследства, но остальные сыновья и дочери также получали определенную долю ^{[2, с. 190]}.

В полигинных обществах, характеризующихся большим количеством наследников и разным статусом жен, привилегия первородства, как правило, доставалась сыну наиболее близкой к наследодателю супруги. Например, у масаев Восточной Африки это был старший сын «главной» жены, который принимал не только основную часть наследуемого отцовского стада и иного имущества, но и роль нового главы большой семьи, и полноту заботы о сестрах до их вступления в брак. Оставшуюся часть имущества наследовали остальные сыновья, каждый из которых получал ту долю стада, которая еще ранее была передана отцом их матерям в пользование ^{[28, p. 248]}. В таких случаях проблемы с определением первородства могли возникнуть, если наследодатель не оставлял при свидетелях завещательного распоряжения, и на статус «главной» претендовали две жены или более.

Любопытныйвариант наследования зафиксирован у итсекири Западной Африки, которые на большом семейном совете выбирали преемником имущества семейной корпорации наиболее разумного и предприимчивого, которым не всегда оказывался старший сын. При этом умирающий наследодатель мог публично выразить свои пожелания относительно кандидатуры преемника и распределения имущества, которые, как правило, исполнялись ^{[26, р. 110]}.

Правовые обычаи развивались и множились в стремлении охватить все новые и новые спорные ситуации. В частности, с переходом от материнского рода к патриархальной семье актуализировались вопросы степени родства при наследовании, долей вдов и сирот, уплаты долгов покойного, судьбы вымороченного имущества и т.д. и т.п. Урегулирование этих и иных вопросов в обычном праве разных народов отличалось широкой вариативностью, находясь в зависимости от ряда факторов, в первую очередь – от степени разложения родовых отношений.

Когда умирал человек, не имевший прямых наследников, доставшееся ему в наследство имущество чаще всего отходило материнскому роду, а лично приобретенное могло быть распределено самым разным образом. Например, у чукчей собрание родственников сообща определяло очередность наследования и могло передать имущество ближайшему родственнику, могло разделить его на равные доли, а иногда отдавало более крупную долю самому бедному из родственников (2, с. 190). Так же коллегиально в случае отсутствия прямых наследников определяли степень родства и очередность тода ^{[33, p. 564]}.

Переход от материнского рода к отцовскому растянулся на довольно продолжительный период, и чем дальше племя продвигалось к пашенному (плужному) земледелию и кочевому скотоводству, тем больше ограничивались наследственные права женщин. Показательным примером являются племена ангамиСеверо-Восточной Индии: у ангами, живших в горах и занимавшихся подсечно-огневым земледелием, дочери включались в круг наследников, а у равнинных ангами, пашенных земледельцев, наследниками по обычаю выступали только сыновья, дочери могли наследовать лишь при наличии устного завещания ^{[26, p. 110]}.

Как уже упоминалось, многие племена исключали женщин из числа наследников, поскольку считалось, что они получили свою долю в виде приданного. У кафиров женщины отстранялись от наследования даже при отсутствии наследников-мужчин, в таких случаях имущество вообще присваивалось вождем ^{[28, p. 249]}. Пожалуй, у всех этносов в самой сложной ситуации оказывались бездетные вдовы, чьи права на имущество мужа были минимальны. В то же время бездетные вдовцы у многих народов, например, у хантов, манси и ненцев, имели право на половину имущества скончавшейся супруги ^{[15, с. 20]}. Бездетная чукотская вдова была вынуждена покинуть шатер, взяв лишь свое личное имущество, также как и приемный зять после смерти жены. Пожилая вдова, имевшая сыновей-подростков, наследовала стадо оленей, шатер и другое имущество. Молодая вдова с детьми сама рассматривалась в качестве части наследства и вместе со стадом оленей переходила к наследнику, становясь его женой. В случае отказа от замужества она теряла всякое право на наследство, возвращаясь в свою семью с пустыми руками. Если дети уходили с матерью, то и они теряли право на наследство (2, с. 191). В племенах, практиковавших многоженство, вдовы, как и остальное имущество, распределялись между наследниками или ближайшими родственниками. Возрастные вдовы могли уйти в дом сына, молодые вдовы часто становились женами братьев покойного мужа (различные варианты левирата) или его сыновей от других жен ^{[26, p. 113]}.

Надо заметить, что на женщин не распространялись и долги наследодателя. Так, у тода долг покойного обязаны были вернуть его сыновья, а в случае их отсутствия – его братья. При отсутствии средств сыновья отрабатывали отцовский долг, совместно определив долю каждого, и только после полного погашения получали право жениться ^{[33, p. 566]}.

Как показывает этнологический материал, патрилинейное наследование окончательно утвердилось в раннеклассовых обществах плужных земледельцев и кочевых скотоводов, по сути, уже в предгосударственный период ^{[23, p. 238]}. Однако в Африке большинство земледельческих народов даже на этой высокой стадии сохраняли матрилинейность. Например, ашанти вели двойной счет родства, считая при этом, что эмоциональные узы крови, наследуемые от матерей, все же превалируют над духовными узами, передаваемыми от отцов. Хотя власть у ашанти давно и прочно принадлежала мужчинам, но наследовалась она по материнской линии, как и основная часть имущества ^{[27, p. 213-214]}.

Становление практики завещательного распоряжения

Переход от присваивающей экономики к производящей многократно усилил эмоционально-психологическую связь между отцом и его детьми вследствие тесной совместной хозяйственно-трудовой деятельности. Семейные узы постепенно брали верх над тысячелетними родовыми связями, порождая конфликт между отцовской любовью к сыновьям и авункулатной обязанностью по отношению к племянникам ^{[27, p. 228]}. Уже у раннеземледельческих племен можно видеть отдельные примеры завещания имущества, которое вступало в противоречие с интересами рода завещателя и с наследованием «по закону». Так, по сообщению Л.Г. Моргана, ирокез мог завещать нажитое собственным трудом имущество жене или детям в присутствии свидетеля, и тогда к ним переходило право владения, несмотря на то, что они относились к другому роду ^{[10, с. 173]}. Пожалуй, это наиболее ранняя ступень, на которой упоминается завещательное распоряжение, хотя некоторые исследователи связывали его появление с этапами развитого земледелия и скотоводства ^{[26, p. 110; 23, р. 248]}. В подтверждение раннеземледельческой версии можно также привести пример меланезийцев островов Торресова пролива, которые могли не только завещать, но и лишить кого-либо из наследников доли в наследуемом имуществе ^{[28, p. 243]}.

Конечно же, практика завещания далеко не сразу изменила традиции наследования родового общества и прошла относительно долгий путь институционализации. Первоначально она могла распространяться только на лиц, принадлежавших к роду завещателя. Поскольку часто возникали ситуации, когда ближайших родственников уже не было в живых, а собственные дети принадлежали к другому роду, со временем возник вопрос о возможности завещания в пользу инородных членов общины. У разных племен этот вопрос решался по-разному, находясь в зависимости от уровня развития частной собственности и крепости родовых связей. Так, у тунгусов, передача имущества в другой род была крайне осложнена, а дело решалось в ходе его совместного рассмотрения родовыми старшинами ^{[15, с. 49]}. Иную картину можно было наблюдать у нивхов Сахалина, которые могли включать в круг наследников зятьев и даже своих работников. Хотя обычное право многих народов не предусматривало наследования отцовского имущества дочерьми, нивхи завещанием допускали их к наследованию, в том числе и замужних, особенно когда за них ранее был заплачен большой калым ^{[18, с. 381-382]}.

О том, что процесс закрепления института завещания был сложным, говорит практика целого ряда народов, которые по возможности старались учитывать волю завещателя, но далеко не всегда ее выполняли. Например, у кафиров завещательные распоряжения наследодателя могли быть после его смерти пересмотрены и даже аннулированы, если они признавались чрезмерными и несправедливыми ^{[28, p. 249]}.

Судя по африканскому материалу, например, по фанти и ашанти, большую роль в победе завещания и отказе родственников от притязаний на имущество сыграли культ предков и страх перед местью призрака покойного наследодателя. С языка ашанти даже название процедуры завещания – samansie – переводится как «то, что отвергнуто призраком» ^{[32, p. 339]}. У ашанти описаны случаи, когда собственник на смертном одре просил наследующего ему брата передать какую-то часть имущества детям наследодателя, в противном случае грозя «призвать к предкам, чтобы рассудить дело» ^{[27, p. 229]}. Как правило, последняя воля умирающего выполнялась, поскольку ашанти верили в то, что имущество продолжает принадлежать человеку даже после смерти, и дух покойного может наслать болезнь, если посчитает, что его имуществом распоряжаются неправильно ^{[32, р. 333]}.

В тех обществах, где родовые традиции соблюдались более строго, и наследование имущества сыновьями было затруднено, отцы посредством специальной процедуры стали заранее передавать детям благоприобретенное имущество в дар, сохраняя его, таким образом, в семье. Со временем это неминуемо привело к ослаблению ограничений в отношении завещательных распоряжений.

Процедура завещания на этапах позднеродовой и позднепервобытной общин существенно эволюционировала, превратившись из краткого устного заявления-пожелания при паре свидетелей в многолюдное ритуальное действо, имевшее далеко идущие правовые последствия. Так, у фанти Западной Африки глава семьи, чувствуя близкую кончину, созывал всех родственников и рассказывал, как было приобретено его имущество и каким он видит его дальнейшую судьбу. В подтверждение своих слов он приводил доказательства, называл имена свидетелей сделок и сопутствующие обстоятельства. Затем он перечислял имена своих должников и суммы их долгов, а также имена кредиторов и суммы своих долгов. Завещатель устным распоряжением мог освободить своего должника полностью или частично от уплаты и иных претензий, а также завещать какое-либо движимое имущество лицу, временно им пользующемуся. Все распоряжения, сделанные надлежащим образом, были обязательны для исполнения преемником и другими членами семьи ^{[34, p. 99-100]}. Все предсмертные заявления завещателя, зафиксированные окружающими при участии ответственных свидетелей, впоследствии могли быть приняты в качестве доказательств в случае возникновения судебных разбирательств ^{[34, p. 96]}.

По обычному праву фанти, если собственник внезапно скончался, не успев сделать завещательного распоряжения, то его единоличный преемник, получивший права на все имущество, как унаследованное, так и на приобретенное, мог прислушаться к высказанным ранее публично пожеланиям покойного и выполнить их полностью или частично ^{[34, p. 97]}. Поскольку вероятность преждевременной смерти в военном столкновении с соседними племенами были высокой, обычное право фантипредусмотрело возможность сделать завещательное распоряжение заранее. Для этого надо было озвучить его при свидетелях, объявив, что оно вступит в силу в случае смерти завещателя. Таких завещаний, дополнявших друг друга, впоследствии могло быть сделано несколько. Если завещания противоречили друг другу, то последующее отменяло предыдущее ^{[34, p. 99]}.

В связи с укреплением в позднепервобытном обществе института частной собственности обычное право непрерывно совершенствовалось, о чем можно судить по появлению у ряда раннеклассовых обществ норм, ограничивающих злоупотребления и возможный вред в процессе завещания имущества. Так, обычное право фанти ограничило завещание сторонним лицам размером имущества, остававшегося в семье. О выходе на новый уровень как институтов завещания и наследования, так и обычного права в целом свидетельствовало появление норм, запрещавших совершение завещательных распоряжений людям с расстройством интеллекта, психики и сознания, а также норм, отменявших распоряжения, сделанные под влиянием мошенничества или искажения фактов ^{[34, p. 97]}.

Подытоживая краткий экскурс в нормативную практику синполитейных первобытных обществ, надо заметить, что генезис института наследования был тесно связан с развитием и трансформацией сложных представлений о собственности на стадии родовой общины, где уже различались собственность коллективная и личная, а также понятия владения и пользования.

Появление института наследования было обусловлено накоплением прибавочного продукта и формированием семейной собственности как начальной стадии института частной собственности. В рамках обычного права к концу эпохи неолита в результате противостояния интересов материнского рода и патриархальной семьи сложились два способа наследования: «по закону» и по завещанию. Наследование «по закону» предполагало матрилинейный переход права пользования коллективной собственностью к ближайшим когнатным родственникам, а также патрилинейный переход нематериальных благ – привилегий, должностей, званий и т.п. Наследование по завещанию распространялось на лично приобретенное имущество, в большей степени соответствовало интересам агнатной семьи, прошло сложный путь институционализации и поэтапного расширения завещательной правоспособности наследодателя. На практике имущество в первобытности в течение длительного периода наследовалось по сложным переходным схемам, учитывавшим вид и происхождение имущества, способ его получения, наличие и состав наследников и т.д. и т.п.

Как свидетельствует этнологический материал, становление института наследования завершилось ко времени распада позднеродовой общины и возникновения первобытной соседской общины, когда частная собственность существенно потеснила собственность семейную. В конечном итоге, институт наследования представлял собой симбиоз тысячелетних эгалитарных традиций и утверждавшихся частнособственнических интересов, определяя, по словам Н. Рулана, не только права на вещи и иные объекты, но и место каждого индивида в генеалогической цепочке и семейно-родовой системе распределения ^{[14, с. 214]}.