Explanatory model of reduction: epistemological and ontological aspects

Surovyagin Dmitriy Pavlovich PhD in Philosophy Docent, the department of Philosophy, Saratov State Law Academy 410056, Russia, Saratovskaya oblast', g. Saratov, ul. Vol'skaya, 1, of. 621 surovyagin@hotmail.com Other publications by this author

Введение: редукция как тема эпистемологии

Термин «редукция» («сведение») имеет множество значений в научной и философской литературе. Выражение «X редуцируется к Y» («X сводится к Y») может, в зависимости от контекста, означать:

(a) «X определяется через Y», где X — дескриптивный термин языка (дефиниенс), а Y — некоторый предикат того же языка (дефиниендум);

(b) «Х объясняется через (выводится из) Y», где X и Y — некоторые научные гипотезы или теории;

(c) «X детерминируется (каузально зависит от) Y», где X и Y — некоторые наблюдаемые процессы или события;

(d) «Y является условием существования (онтологически первично по отношению к) X», где X и Y — любые сущности;

(e) «X является составной частью (подмножеством) Y», где X и Y — некоторые множества уникальных элементов;

(f) «X является упрощением (аппроксимацией) Y», где X и Y могут быть математическими моделями или компьютерными системами.

Список значений можно расширить, если обратиться к повседневным или историческим контекстам употребления данного термина. Поэтому исследование редукции предполагает уточнение: о какой именно редукции пойдёт речь?

Неустойчивое значение термина «редукция», возникающее на пересечении контекстуальных полей эпистемологии, онтологии и конкретных наук вызывает оживлённые дискуссии на тему редукционизма. Можно ли свести теоретическое знание к эмпирическому? Как осуществить редукцию биологии к химии? Является ли сознание онтологически независимым, или же оно сводимо к физиологическим процессам в мозге? На большинство подобных вопросов нельзя дать однозначных ответов, в силу неопределённости значений используемых в них терминов.

Наиболее важной двусмысленностью, которую необходимо учитывать при изучении редукции, является смешение онтологического и эпистемологического её аспектов. В данной статье мы будем рассматривать эпистемологическую редукцию, то есть редукцию в смысле (a) и (b) из вышеприведенного списка. Мы попытаемся отделить эпистемологический аспект редукции от онтологического, который обычно выражается через утверждения (c) или (d). Экспликации (e) и (f) мы вовсе не будем затрагивать, потому что они синонимичны хорошо определённым математическим отношениям — включения множеств и аппроксимации функции, — и не дают повода для философского вопрошания.

Итак, онтологическая редукция подразумевает либо сведение идеальных сущностей к материальным (d), либо нахождение каузальных взаимосвязей между свойствами объекта (с). Представителей материализма, механицизма, эмпиризма и детерминизма можно считать сторонниками онтологической редукции, поскольку они обосновывали сведение нематериальных явлений (психологических, социальных, религиозных или моральных) к материальным или онтологическую вторичность нефизических свойств объектов по отношению к их физическим свойствам. Соответственно, их оппоненты (идеалисты, дуалисты, трансценденталисты и холисты) также понимали редукцию в онтологическом смысле, но отрицали её возможность и критиковали редукционистские программы.

Эпистемологический же аспект редукции предполагает исследование не объектов и их свойств, а предложений и терминов. В отличие от онтологической редукции, где речь идет о сведении одних сущностей к другим, в эпистемологической редукции рассматривается возможность переопределения некоторых понятий (a) или логический вывод теорем одной теории из теорем другой теории (b).

Хотя эпистемологический и онтологический аспекты редукции часто смешиваются, их можно и нужно рассматривать раздельно. Например, популярную в аналитической философии mind-body problem, в основном состоящую из аргументов за или против психофизического редукционизма, не следует учитывать при обсуждении формально-логических вопросов интертеоретической редукции. Ведь в первом случае речь идёт о соотношении сознания и мозга (нефизического и физического предметов), и редукция понимается в онтологическом смысле. Во втором же случае говорят о логических отношениях, связывающих определения и теории (объекты одной лингвистической природы), и редукция понимается в эпистемологическом смысле.

Преимущество эпистемологической редукции состоит в том, что изучение вопросов определимости терминов или переводимости теорий не требует от нас каких-либо онтологических убеждений. Этот аспект связан только с синтаксисом и семантикой языка, поэтому эпистемологическую редукцию можно исследовать методами формально-логического и философского анализа. Мы полагаем, что эпистемологический аспект редукции является важной проблемой философии и методологии науки. Вопрос же о том, какой из аспектов редукции — эпистемологический или онтологический — является более важным для философии вообще, мы оставляем за рамками данной статьи.

Эпистемологическую редукцию изучали Р. Карнап, У. Куайн, Э. Нагель, К. Г. Гемпель, П. Оппенгейм, У. Крейг, Э. Бет, С. Клини, К. Шаффнер, В. Штегмюллер, В. Н. Садовский, В. А. Смирнов и другие исследователи. В их работах были заложены основы логического анализа научного знания и изучена структура научной теории. В современных же работах, посвященных эпистемологической редукции (см., например, ^[16]), делается акцент на исследовании конкретных форм редукционных отношений в частных научных дисциплинах (в физике, биологии, психологии и т. д.).

Как отмечает Л. А. Микешина: «Редукция представлена в научном познании не только как самостоятельный метод, но и как одна из базовых операций многих конкретных методов, а также приёмов обыденного познания» ^{[6, с. 5]}. Дж. Кемени и П. Оппенгейм также считают редукцию не просто методологической операцией, но типом научного прогресса, который выражается в качественном улучшении структуры научного знания, осуществляемом через замену имеющейся теории на новую, структурно более совершенную ^{[12, p. 6-7]}. Поэтому продолжение начатого во второй половине XX века исследования проблемы редукции представляется весьма актуальной и продуктивной задачей эпистемологии.

Редукция и редукционизм

Важно отличать исследование эпистемологической редукции от дискуссий вокруг проблемы редукционизма. Если редукция представляет собой обычную в научной практике операцию, то редукционизм — это проблематичная философская программа, в которой обосновывается возможность тотального сведения одного уровня знания к другому или одной научной дисциплины к другой.

Согласно распространённому определению, редукционизм — это «методологическая установка, ориентированная на решение проблемы единства научного знания на основе выработки общего для всех научных дисциплин унифицированного языка» ^{[1, с. 430]}.

Выражение «методологическая установка» скрывает некоторую неопределённость. Редукционизм — это, очевидно, не строгий научный метод и не теория, его нельзя даже назвать философской концепцией. Это, скорее, обширный и изменчивый комплекс утверждений, методов и ценностных установок, отличающий одного мыслителя от другого в вопросе трактовки природы научного знания. В этом смысле редукционизм можно поставить в один ряд со столь же размытыми «методологическими установками», как рационализм, эмпиризм или реализм.

Многочисленные дискуссии редукционистов и анти-редукционистов возникают, на наш взгляд, не только из-за неопределённости термина «редукция», но также из-за того, что спорящие придерживаются разных убеждений и имеют разные ценности.

Д. Пирс, условно разделяя дескриптивный словарь науки на нефизический язык L и физический язык L', предлагает различать следующие типы редукционизма: «(I) Концептуальный редукционизм, утверждающий, что термины в L можно определить, исходя из терминов в языке L'. (II) Теоретический редукционизм, утверждающий, что все истинные законы и теории в языке L можно объяснить посредством теорий в языке L'. (III) Онтологический редукционизм — нефизические свойства можно свести к физическим. (IV) Объяснительный редукционизм — ответы на вопросы, решения проблем и объяснения, представленные в L, можно в равной степени или даже лучше представить в языке L'. (V) Физический детерминизм — нефизические факты и явления определяются физическими фактами и явлениями» ^{[9, c. 298]}.

Очевидно, что в данной классификации смешивается онтологический и эпистемологический аспекты редукции, что крайне нежелательно с точки зрения ясности изложения и вызывает множество вопросов. Какой критерий лежит в основе деления терминов и предметов на физические и нефизические? Следует ли из наличия нефизических терминов, существование нефизических свойств, и наоборот? Какого рода объяснения имеются в виду в тезисах (II) и (IV)? Означает ли термин «определить» в тезисе (I) то же самое, что и в тезисе (V)? Почему в тезисе (V) редукционизм подменяется детерминизмом? Одним словом, приведённая выше классификация типов редукционизма скорее запутывает проблему редукции, чем проясняет её.

В силу своей неопределённости редукционизм вообще часто смешивается с эмпиризмом, детерминизмом, материализмом или позитивизмом. Но, как замечает Р. Рорти, принципы эмпиризма и других философских концепций не влекут основной тезис редукционизма и не следуют из него ^[17]. Дело в том, что есть существенная отличительная черта, позволяющая выделить редукционизм из множества подобных концепций, — это проблема единого научного языка. Главный редукционистский тезис Рорти формулирует так: возможно сконструировать язык, который послужит некой перманентной нейтральной матрицей для фиксации всех возможных результатов эмпирического исследования ^{[17, p. 177]}.

Данный тезис предполагает именно эпистемологическое понимание редукции, поскольку в нём конечной целью редукционизма провозглашается создание особого, инвариантного по отношению к многообразию предметов научного исследования, языка. То есть, если бы мы действительно собирались оформить редукционизм как научную теорию или философскую систему, то отталкиваться нам пришлось бы от логических и лингвистических форм, а не от онтологических свойств или сущностей. Сведение термина посредством цепочки определений к некоторым предикатам базового (для выбранной лингвистической системы) уровня является той исходной возможностью, которая вдохновляет редукционистов на величественные проекты генерализации научного знания.

Соответственно, именно эпистемологический, а не онтологический аспект редукции должен разрабатываться, если мы хотим придать редукционизму некоторую обоснованность. Дискуссии об уровнях бытия, столько характерные для онтологии, никак не способствуют решению главной редукционистской задачи — построению единого языка науки. Тем не менее, они постоянно привносятся в обсуждение редукции, что приводит к спекуляциям вокруг воображаемых разновидностей редукционизма и к отрицанию самой идеи редукции.

Это отрицание, часто выраженное в ревнивом отстаивании условных границ между науками и в утверждении методологической и предметной уникальности каждой научной дисциплины (и даже каждой научной теории), проистекает, на наш взгляд, из непонимания цели и смысла редукции. Критики редукционизма полагают, что редукция термина из словаря научной теории приведёт к исчезновению некой неуловимой ценности, а редукция одной теории к другой вовсе невозможна, потому что для этого должны измениться онтологические основы нашего миропонимания.

Такой точки зрения придерживается, например, методологический анархист П. Фейерабенд, который в своей статье «Объяснение, редукция и эмпиризм» ^[11] критикует модель редукции Э. Нагеля. Согласно Фейерабенду, в реальной научной практике редукция одной теории к другой не только нежелательна, но и невозможна, поскольку при переходе от одной теории к другой происходит нечто более радикальное, чем изменение языка описания явлений, а именно: происходит полная замена онтологии одной теории на онтологию другой. Фейерабенд утверждает: «Появление новой теории изменяет взгляд как на наблюдаемые, так и на ненаблюдаемые свойства мира и вносит соответствующие изменения в значения даже наиболее „фундаментальных“ терминов используемого языка» ^{[11, с. 30]}.

Таким образом, редукция нежелательна, поскольку она уничтожает что-то уникальное и ценное в науке, она обедняет наш арсенал, заставляя отказаться от плюрализма методов и свободы выбора подходов к объяснению мира. Возможность редукции многочисленных предметных областей различных теорий к единому научному языку будто бы делает нас заложниками этого языка, и вынуждает отказаться от всякой специализации и спецификации в науке. Однако внимательно изучение подобных страхов показывает, что они беспочвенны.

Во-первых, редукция как эпистемологическая операция не равнозначна редукционизму как тотальной и, скорее всего, утопической программе преобразования всех научных теорий. Исследование устройства научного языка и логических взаимосвязей между теориями вовсе не вынуждает нас отказываться от каких-либо методов или концепций в естественных или гуманитарных науках. Это исследование не возводит физику в ранг единственно верной науки и не предполагает достижения каких-либо политических целей. Также как построение формальных дедуктивных теорий в логике не делает всё знание дедуктивным, формулировка чётких критериев редукции не уничтожает многообразие научных языков и специализаций.

Во-вторых, изучение эпистемологического аспекта редукции не способно изменить предметную область теории и спровоцировать онтологическую редукцию, то есть вызвать к жизни или уничтожить какие-то сущности. Утверждение противоположного предполагает магическое отношение к языку. Магическим взглядом на язык Р. Карнап называл убеждение, согласно которому между словами языка и обозначаемыми этими словами предметами, существует некая мистическая естественная связь ^{[7, с. 170-177]}.

Сторонник магического понимания языка полагает, что существуют «правильные» термины для именования явлений природы и общества, то есть такие, которые в наибольшей степени соответствуют сущности обозначаемых предметов. В действительности же только благодаря историческим случайностям в естественных языках определённые слова стали обозначать некоторые свойства и предметы действительности. Среди слов вроде «blue», «azul», «синий» и т. д. нет правильного варианта именования синего цвета, потому что все такие слова являются правильными только в соответствующем языке.

Соответственно, если в научной теории термин «синий цвет» мы заменим на выражение «цвет, ощущаемый человеком под действием электромагнитного излучения с длинами волн в диапазоне 440-485 нм» (то есть редуцируем качественное понятие естественного языка к количественному понятию языка физики), мы не уничтожим старую онтологию, в которой синий цвет был возможен, и не создадим новую онтологию без синего цвета. Мы просто перейдём от одного способа описания реальности к другому, возможно, более адекватному нашим текущим задачам. Смена языка здесь подобна смене системы измерения. Предмету всё равно, измеряем мы его в сантиментах или в дюймах.

Таким образом, рассуждение о том, что редукция может лишить нас предметного многообразия действительности и уничтожить онтологии разных наук, основано на смешении онтологического и эпистемологического её аспектов, а также на довольно специфическом отношении к языку, как к «дому бытия». Язык в онтологическом понимании не является просто системой символов, конвенционально связанных со своими значениями; он схватывает сущностные особенности действительности и хранит их в виде некой тайны, которую мы можем раскрыть с помощью философской герменевтики.

Мы не намерены здесь оценивать или критиковать такое магическое понимание языка, но должны заметить, что привнесение его в обсуждаемую тему делает невозможным дальнейшее исследование редукции в эпистемологическом смысле. Действительно, если слова языка — это некие мистические символы, наполненные тайным смыслом, то их редукция к предикатам базового уровня выглядит безуспешной задачей.

Тем не менее, дискуссии о едином языке научного описания действительности существуют, и разобраться в них полезно даже сторонникам магического понимания языка. Одной из наиболее обоснованных концепций эпистемологической редукции является концепция Э. Нагеля, к обсуждению которой мы теперь обращаемся.

Проблема связующих законов

Суть редукционной модели Э. Нагеля проста: редукция возникает тогда, когда удается показать, что полученные экспериментально гипотезы частной дисциплины логически следуют из теоретических законов более фундаментальной дисциплины ^{[13, p. 352]}.

Применительно к теориям это означает, что некоторая теория T₁ редуцируется к теории T₂ тогда и только тогда, когда законы Т₁ дедуктивно выводимы из законов Т₂ при помощи особых правил перевода выражений Т₁ в выражения Т₂. Подобное отношение между теориями Нагель трактует как объяснение T₁ через Т₂. Поэтому данную модель редукции можно называть объяснительной моделью.

Р. ван Риль следующим образом эту идею: редукция — это (a) вид отношения объяснения, которое (b) устанавливается между двумя теориями, если и только если (c) одна из этих теорий выводима (is derivable) из другой при помощи (d) связующих законов (bridge laws) ^{[15, p. 353-354]}.

Эти четыре условия, на первый взгляд, не предполагают никаких онтологических обязательств: обе теории суть множества предложений, связи между их элементами носят чисто логический характер, а их содержание вообще не имеет значения для рассматриваемого отношения. Однако возникают два вопроса: что из себя представляют так называемые «связующие законы» и почему редукция отождествляется с объяснением? Именно эти два аспекта объяснительной модели — связующие законы и объяснительный потенциал — противники редукции обычно критикуют. Рассмотрим сначала проблему связующих законов.

Редукция теории T₁ к теории Т₂ может быть гомогенной (однородной) или негомогенной (неоднородной). Гомогенная редукция, согласно Нагелю, — это такая модификация структуры теории, при которой словарь теории остаётся неизменным, то есть в множество дескриптивных терминов Т₂ входят те и только те термины, которые принадлежат словарю T₁. Редукция этого типа только устанавливает дедуктивные отношения между двумя множествами предложений, имеющими один и тот же словарь, а связующие законы являются промежуточными предложениями в цепочке логического вывода. Хотя построение гомогенной редукции может быть весьма нетривиальной задачей для логика или математика, каких-то особенных философских претензий к ней нет. Иначе дело обстоит с негомогенной редукцией.

Негомогенная редукция — это отношение между теориями с различными словарями. В редукции этого типа редуцируемая теория T₁ содержит такие термины, которые не встречаются в словаре базовой теории Т₂. Поэтому эти термины необходимо как-то перевести в выражения Т₂, прежде чем станет возможным логический вывод теорем. Именно с таким переводом связана основная работа философа науки, в роли которого обычно выступает учёный, доказывающий преимущества новой теории в сравнении со старой. Ему или ей требуется не только установить соответствие между словарями теорий T₁ и Т₂, но и обосновать его правомерность перед научным сообществом.

Л. Б. Баженов в качестве примера редукции гомогенного типа приводит редукцию механики твердого тела к механике материальной точки, а в качестве примеров редукции негомогенного типа — редукцию термодинамики к статистической механике и редукцию химии к квантовой механике ^{[2, с. 189]}. Он замечает, что негомогенная редукция проблематична, ведь для установления однозначного соответствия между уникальным термином редуцируемой теории и некоторым выражением базовой теории необходимы эмпирические основания. Например, эквивалентность выражений «температура» (термин термодинамики) и «средняя кинетическая энергия молекул» (термин статистической механики) есть эмпирическая гипотеза, а не просто номинальное определение ^{[2, с. 194]}.

На наш взгляд, проблема, на которую указывает Л. Б. Баженов, вызвана смешением эпистемологического и онтологического аспекта редукции, и её можно устранить путём уточнения эпистемологического статуса связующего закона. Л. Б. Баженов полагает, что подобный связующий закон, необходимый для «гомогенизации» редуцируемой теории, должен носить характер постулата и выступать в одной из трёх форм. Он либо: «(1) является логической связью, в смысле, например, синонимии значений термина А и некоторого теоретического выражения B в фундаментальной теории; (2) является некоторого рода конвенцией, связью согласно дефиниции, когда термин А, имеющий наблюдательный смысл, приписывается в качестве эмпирического значения теоретическому значению B (т. е. связующий постулат оказывается соотносящим определением); (3) является фактуальной связью, т. е. представляет некоторую гипотезу, утверждающую, что ситуация, обозначаемая теоретическим выражением B в фундаментальной теории, является, как минимум, достаточным условием для ситуации, обозначаемой А» ^{[2, с. 193]}.

Формы (1) и (2) связующего закона соответствуют, на наш взгляд, эпистемологическому аспекту редукции и полностью поддерживаются объяснительной моделью Нагеля. Более того, эти две формы не отличаются друг от друга принципиально: в обоих случаях мы имеем дело с лингвистическими эквивалентностями. Разница между семантической синонимией (форма 1) и конвенциональной дефиницией (форма 2) не существенна: мы в любом случае имеем право заменять термин A на выражение B в любых контекстах (замена синонима на синоним или дефиниенса на дефиниендум не должна привести к изменению значения предложения).

Однако форма (3) предъявляет иные требования к связующему закону. В данном случае закон выступает уже не в форме эквивалентности («Температура ≡ средняя кинетическая энергия молекул»), но в форме импликации («Если средняя кинетическая энергия молекул системы равна X, то температура системы составляет Y»). Такое предложение действительно представляет собой эмпирическую гипотезу, то есть попытку каузально связать микроскопический параметр (кинетическая энергия молекул) с макроскопическим параметром (температура). Предпосылка данной гипотезы состоит в том, что свойства микромира влияют на свойства макромира, и такая предпосылка, конечно, является онтологическим убеждением.

Следуя этому убеждению, мы должны были бы сказать, что термин «температура» в термодинамике означает нечто совсем иное, чем термин «средняя кинетическая энергия молекул» в статистической физике. Первое понятие соответствует некоторому интуитивному, встречаемому в нашем опыте представлению о степени нагретости тела. Значение же второго понятия задаётся процедурой измерения средней величины кинетической энергии молекул, и ничто в нашем повседневном опыте ему не соответствует. Мы можем осмысленно говорить о температуре тела или воздуха в комнате, не понимая при этом, что такое кинетическая энергия молекул. Мы не можем ощутить молекулы и их кинетическую энергию, а температуру — можем. Следовательно, нельзя редуцировать одно понятие к другому, можно лишь эмпирически констатировать причинно-следственную связь между свойствами, которые обозначаются данными понятиями.

Вышеприведённое рассуждение выглядит убедительным, но оно выходит далеко за рамки эпистемологического аспекта редукции. Как отмечал сам Нагель, рассуждение о редукции как об отношении между свойствами и сущностями неизбежно приводит к заблуждениям и псевдопроблемам ^{[13, p. 364]}. Одно из таких заблуждений мы уже упомянули — это магическое понимание языка. Псевдопроблемой же, на наш взгляд, является представление связующих законов объяснительной модели редукции в форме (3) из вышеприведённого перечня Л. Б. Баженова.

Данная псевдопроблема, по сути, предлагает нам решить неразрешимый в рамках науки вопрос об онтологических свойствах уровней бытия, таких, например, как микро-, макро- и мегамир. Невозможность решения такого вопроса рассматривается как свидетельство в пользу несостоятельности объяснительной модели редукции. Действительно, если каждый уровень бытия обладает своими собственными законами и свойствами, то ни о какой редукции речь идти не может.

Основной недостаток такого подхода заключается в том, что онтологическое постулирование различных миров или несводимых друг к другу уровней бытия выглядит весьма произвольной процедурой. Если мы утверждаем существование миров 1, 2 и 3, то почему бы нам не ввести в обсуждение также промежуточные миры: 1½, 2½, 3¾ и т. д. до бесконечности? Так между макро- и микромиром вполне может уместиться мезомир, а между мезо- и микромиром ещё какой-нибудь онтологический уровень.

Подобное многообразие допустимо с логической точки зрения, но бессмысленно с точки зрения прагматической. Действительно, современная семантика позволяет нам строить любые непротиворечивые системы высказываний, описывающие произвольные возможные миры. Согласно принципу онтологической толерантности Р. Карнапа ^[8], если из множества аксиом логической системы с помощью ее же правил вывода нельзя дедуцировать противоречие (высказывание и его отрицание), то такая система онтологически допустима. Однако у нас нет никакого логического критерия выбора единственно «правильной» системы из бесконечного множества возможных, также как у нас нет логического критерия выбора единственно «правильного» языка. У нас есть только прагматические критерии.

Например, русский язык может быть более или менее удобным языком, чем английский, в зависимости от обстоятельств. Поэтому в некоторых случаях мы предпочтём английский русскому, а в других — наоборот. Иногда полезно вовсе отказаться от естественного языка и использовать символическую систему вроде машинного кода. Едва ли можно всерьёз утверждать, что разные языки описывают совершенно независимые друг от друга миры, потому что при необходимости мы всегда можем прибегнуть к переводу и описывать на одном языке всё то же самое, что было описано на другом.

Аналогичным образом и теории, рассматриваемые как множества дедуктивно связанных предложений, могут лучше или хуже описывать определённую предметную область, и выбирать между ними мы будем на основании прагматических критериев. С этой точки зрения не может быть никаких возражений против перевода терминов одной теории в термины другой теории с помощью эквивалентностей в форме (1) или (2).

Рассмотрим теперь второй вызывающий затруднения аспект редукционной модели Нагеля: её связь с научным объяснением.

Редукция и объяснение

Эпистемологическая модель редукции Нагеля часто сравнивается с дедуктивно-номологической моделью объяснения К. Гемпеля и П. Оппенгейма ^[3], в которой объяснение некоторого факта означает дедукцию высказывания, описывающего данный факт, из общих законов научной теории.

Вообще объяснение в эпистемологии считается одной из основных функций научной теории ^[5]. Если объяснение — это функция, то оно, как и любая математическая функция, должно устанавливать однозначное соответствие между двумя множествами: областью определения и областью значений. Но какие два множества сообщаются друг с другом посредством научного объяснения?

Объяснить некоторое явление — значит указать, в соответствии с какими общими законами и в силу каких конкретных условий оно имеет место. Иными словами, объяснением считается подведение данного явления под общую закономерность. Причем объясняемым явлением может быть как эмпирическая, так и теоретическая сущность, так как объяснять можно не только факты, но и универсальные высказывания. В последнем случае один закон подводится под другой закон, но логика отношения остаётся той же.

Поэтому мы можем сказать, что областью определения объяснительной функции является класс X эмпирических или теоретических высказываний, а множеством значений — класс Y универсальных предложений научной теории, описывающих закономерности и условия возникновения явлений. Таким образом, объяснение есть отображение вида f: Y → X, где X и Y суть множества предложений научного языка.

В дедуктивно-номологической модели объяснения Гемпеля и Оппенгейма элемент непустого множества X объяснительной функции называется экспланандумом (обозначается буквой E). Множество предложений Y, используемых для объяснения E, называется экспланансом.

Эксплананс состоит из:

· множества высказываний {C₁, C₂, ..., C_k}, — антецедентов экспланандума (то есть условий, при которых появляется описываемое в E событие);

· множества высказываний {L₁, L₂, ..., L_r}, — общих законов, под которые подводится экспланандум.

Правильное научное объяснение, согласно Гемпелю и Оппенгейму, удовлетворяет следующим критериям ^{[3, с. 92-93]}:

· (R1): экспланандум является логическим следствием эксплананса;

· (R2): эксплананс содержит только те законы, которые действительно необходимы для выведения E;

· (R3): предложения эксплананса должны быть эмпирически осмысленными (верифицируемыми);

· (R4): предложения эксплананса должны быть истинными.

Критерии (R1)—(R3) считаются логическими критериями адекватности объяснения, а критерий (R4) — эмпирическим критерием. Объяснения, удовлетворяющие данным критериям, называются причинно-следственными или научными. Скажем, объяснить ускорение свободного падения тела — значит вывести данный факт из законов динамики Галилея–Ньютона, а объяснить изменение положения планет — значит вывести утверждение о таком изменении из законов Кеплера или из более общих законов гравитации. Более детальные примеры научных объяснений и анализ их логической структуры можно найти в ^{[3, с. 90-91, 96-105]}.

Бросается в глаза сходство логической структуры научного объяснения с моделью эпистемологической редукции Нагеля. Последняя предполагает, что теоремы редуцируемой теории T1 объясняются (логически следуют) из законов базовой теории T₂. Это значит, что между теориями устанавливается функциональное отношение вида f: T₂ → T₁, в котором каждое из предложений T₁ рассматривается в качестве эксплананса, а множество теорем T2 играет роль экспланандума.

Однако против объяснительной модели редукции обычно выдвигаются два возражения: (a) возражение, основанное на идее эмерджентности высокоуровневых свойств объясняемых явлений по отношению к низкоуровневым свойствам, и (b) возражение, основанное на ценностной специфике некоторых областей знания. Рассмотрим эти два возражения.

Идея эмерджентности кратко выражается фразой «целое больше суммы своих частей». В теории систем эмерджентность рассматривается как характеристика системы, имеющей особые свойства, изначально не присущие её элементам, а также сумме элементов, не связанных особыми системообразующими связями. Термином «эмерджентность» обычно подчёркивают несводимость свойств системы к сумме свойств её компонентов, иными словами «синергичность» или «холистичность» системы.

В эпистемологии же под эмерджентностью понимается появление новых, неожиданных не только в психологическом, но и в теоретическом плане характеристик явлений при восхождении ко всё более абстрактным уровням рассмотрения этих явлений. Например, такие свойства воды как прозрачность, текучесть при комнатной температуре или её способность удовлетворять жажду эмерджентны по отношению к свойствам составляющих её химических элементов — кислорода и водорода.

Кажется, что идея эмерджентности противоречит идее редукции, ведь эмерджентные свойства — это, по определению, нередуцируемые и необъяснимые свойства. Однако, тщательный анализ идеи эмерджентности показывает, что за ней стоит скорее философская, чем теоретическая проблема. Иными словами, идея эмерджентности возникает вследствие запутанности языка и может быть устранена путём прояснения значения составляющих её терминов.

Во-первых, в определении эмерджентности умалчивается о размытости значения термина «часть целого». Скажем, если под частью книги понимается страница, то «количество страниц» — не эмерджентная характеристика книги, потому что мы можем её определить, посчитав страницы. Но если под частью книги понимается молекула вещества, из которого она состоит, то «количество страниц» — уже эмерджентная характеристика, потому что мы не можем сделать никаких предположений о количестве страниц книги на основании знания количества её молекул. Аналогичным образом, частью организма можно считать орган, а можно — клетку, частью механизма можно считать деталь, а можно — атом, частью общества можно считать индивида, а можно — организацию и т. д.; и в зависимости от того, что мы считаем частью чего, какие-то характеристики рассматриваемых явлений оказываются эмерджентными, а какие-то — нет. Таким образом, эмерджентность — это не абсолютная, а относительная характеристика свойства предмета, возникающая, по-видимому, при пропуске одного или нескольких уровней в последовательной цепочке объяснений.

Во-вторых, возможность предсказания тех или иных свойств предметов зависит от того, какие законы и теории для этого выбираются. В данный момент теория может содержать не все законы, необходимые для объяснения свойства, кажущегося эмерджентным, но эти законы могут быть добавлены в теорию в будущем; или же исследователь, рассматривающий некоторое свойство как эмерджентное, может просто ошибаться в выборе законов. Гемпель и Оппенгейм приводят такой пример: «Поток электрического тока в проволоке, соединяющей кусок меди и кусок цинка, которые частично помещены в серную кислоту, необъясним на основании информации относительно любого нетривиального набора свойств меди, цинка и кислоты, а также особой структуры данной системы, но только на основании теории, содержащей общие законы относительно функционирования батарей, или на основании более общих принципов физической химии. С другой стороны, если теория включает такие законы, то появление электрического тока объяснимо» ^{[3, с. 108-109]}.

Вообще предсказание и объяснение любых свойств зависит от имеющихся теоретических знаний, и это касается даже тех характеристик, которые обычно не считаются эмерджентными. С точки зрения релятивистской физики, например, вовсе не очевидно, что масса молекулы — это сумма масс составляющих её атомов. Поэтому даже для вычисления такой, казалось бы, простой характеристики как масса, требуется специальная математическая функция, которой может и не оказать в выбранной теории, что внезапно сделает массу эмерджентным свойством. Гемпель и Оппенгейм по этому поводу замечают: «… эмерджентность какой-либо характеристики явления не есть онтологическое свойство самого явления; скорее, это показатель пределов нашего знания в данное время; следовательно, он имеет относительный, а не абсолютный характер; то, что эмерджентно относительно имеющихся на сегодня теорий, может лишиться этого статуса относительно будущих теорий» ^{[3, с. 111]}.

Вторая проблема, с которой сталкивается объяснительная модель редукции, заключается в том, что некоторые науки и теории содержат ценностные установки, этические императивы, эстетические категории и другие элементы, которые, по всей видимости, логические не следуют из общих законов данных наук, и потому не могут быть элементами объяснительной функции, т. е. выступать в роли экспланандума или эксплананса. Речь здесь идёт, прежде всего, о социально-гуманитарных науках, но некоторые философы находят ценностные элементы и в естественнонаучном познании.

Действительно, научное творчество в социально-гуманитарном познании отличается от такового в естествознании или в математике. К отличительным особенностям социально-гуманитарных дисциплин современные методологи относят необходимость рассмотрения феноменов субъективной реальности и свободы, высокую степень уникальности изучаемых предметов, а также понимание, интроспекцию и эмпатию как особые методы исследования ^[4].

Аргументы в пользу обособления социально-гуманитарных наук восходят к философии неокантианства. Как известно, Г. Риккерт рассматривал «исторические науки о культуре» как нечто противоположное, как по предмету, так и по методу, эмпирическому знанию ^[10]. Если естествознание изучает вещи «сами по себе» (природу), то социально-гуманитарные науки посвящены ценностям (историко-культурным артефактам и событиям). Если естествознание подводит единичные явления под действие общих законов, то социально-гуманитарное познание «не хочет генерализировать так, как это делают естественные науки» ^{[10, с. 74]}. Оно, напротив, пытается индивидуализировать изучаемое явление, то есть описать его во всей уникальности и полноте.

Мы не будем здесь углубляться в дискуссию о специфике социально-гуманитарного познания, но заметим, что серьёзных аргументов против использования объяснительной модели редукции в социально-гуманитарных науках на сегодняшний день нет. Те замечания, которые сторонники ценностной специфики выдвигают против использования научных объяснений вообще, содержат логические ошибки, на что указали Гемпель и Оппенгейм в своей критике мотивационного и телеологического подходов к объяснению ^{[3, с. 96-105]}.

Но даже если бы эти возражения были состоятельными, это не отменило бы того факта, что в социально-гуманитарных науках имеются как общие законы, так и дедуктивные умозаключения. Следовательно, в них есть и объяснения в дедуктивно-номологическом смысле. История, социология, экономика, лингвистика и другие науки о человеке и обществе столь же сильно стремятся к научным объяснениям фактов, сколь и естествознание. Но из-за особой сложности изучаемых явлений они сталкиваются с трудностями в области генерализации и классификации.

Кроме того, ценностная специфика социально-гуманитарных наук и особые гуманитарные методы получения знания (интроспекция, понимание и т. п.) проявляют себя, главным образом, на этапе получения новых знаний, т. е. в той области, которую Г. Рейхенбах называл контекстом открытия (context of discovery) ^{[14, p. 382-387]}. На уровне же обоснования полученных знаний (context of justification) ценности и убеждения учёного отходят на второй план, уступая место рациональной реконструкции полученных научных результатов. Объяснительная модель редукции имеет дело именно с такими результатами, то есть с готовой теорией как множеством дедуктивно связанных предложений; она не может и не должна учитывать те особенности изучаемого предмета, которые делают его уникальным в глазах исследователя.

Таким образом, оба возражения против объяснительной модели редукции вызваны смешением эпистемологического и онтологического её аспектов и устранимы через философский анализ содержащихся в данных возражениях понятий. Причём мы не критиковали здесь идею эмердженности как таковую и не отрицали наличие ценностей в научном исследовании, но лишь подчеркнули, что для объяснительной модели редукции их наличие не существенно в силу абстрактности самой модели.

Заключение: варианты развития объяснительной модели редукции

Эпистемологическая редукция, заданная описанной выше объяснительной моделью, иногда называется непосредственной редукцией, поскольку в ней устанавливаются логические отношения между предложениями объясняющей (базовой) и объясняемой (редуцируемой) теории. Разумеется, в научной практике отнюдь не многие теории удовлетворяют данной модели. Поэтому в качестве упрощённого, но более близкого к реальности её варианта имеет смысл рассматривать опосредованную редукцию.

Модель опосредованной редукции К. Шаффнера включает, помимо непосредственной редукции, все виды определений и уточнений терминов и теорем, которые делает учёный в процессе работы над своей теорией. Шаффнер стремится расширить понятие эпистемологической редукции таким образом, чтобы охватить с его помощью весь неоднородный класс модификаций теории в реальной научной практике ^{[18, p. 411-516]}. Например, формулируя в теории T₁ новую дефиницию, учёный фактически создаёт теорию T₂, а вводя в теории T₂ новую теорему, он уже переходит к теории T₃ и т. д. Так получается цепочка из версий теории T_n → ... → T₂ → T₁, в которой каждая последующая версия в принципе может быть редуцирована к предыдущей.

Таким образом, опосредованная редукция по Шаффнеру понимается как:

· «откат изменений» и возвращение от теории T_n к теории T_n-1;

· сокращение словаря теории путём элиминации терминов, не необходимых на данном этапе развития наших знаний о предмете теории;

· любая модернизация логической структуры теории, не изменяющая количества её теорем или терминов, но дающая какие-то новые идеи или гипотезы.

Столь широкое по объёму понятие редукции является, однако, малосодержательным. Микроскопические изменения в словаре теории, различные уточнения её теорем и гипотез происходят постоянно, но едва ли на каждом этапе изменений мы можем говорить о создании новой теории. Скорее критическая масса изменений в структуре и словаре старой теории вынуждает нас однажды сказать, что данное множество предложений уже принципиально отличается от той теории, в которой мы привыкли работать, и это значит, что появилась новая теория, которая отныне противостоит старой. Хотя Шаффнер прав в том, что чёткую границу между количественными и качественными изменениями в теории провести, скорее всего, невозможно.

Другой вариант интерпретации объяснительной модели редукции Нагеля предлагает В. Штегмюллер ^{[19, с. 122-134]}. Развивая идеи Р. Карнапа, А. Тарского и Ф. Рамсея, Штегмюллер предлагает обратить внимание на базовые математические структуры теорий для определения редукции одной теории к другой, игнорируя тем самым физические системы, моделями которых являются теории. Определяемое Штегмюллером отношение между формальными аппаратами теорий получает название слабой (формальной) редукции.

Для определения же сильной (содержательной) редукции, учитывающей имеющиеся в теориях описания физических явлений, Штегмюллер использует понятие ядра научной теории, введённое И. Лакатосом в его методологии научно-исследовательской программ. С точки зрения Штегмюллера, для констатации сильной редукции одной теории к другой достаточно установить отношение логической выводимости между ядром первой теории (то есть множеством ключевых, нефальсифицируемых её предложений) и ядром второй теории.

Формальный и логически ориентированный подход Штегмюллера к определению редукции можно рассматривать как попытку преодоления релятивизма и иррационализма в эпистемологии, возникших в результате философских интерпретаций идей Т. Куна. Такое понимание редукции он успешно использует для прояснения структуры и динамики развития научных теорий.

В заключение следует сказать, что исследование эпистемологической редукции далеко от завершения. В настоящей статье мы показали, что критические выпады против редукционизма, часто интерпретируемые как доказательства невозможности редукции вообще, возникают вследствие некорректного определения терминов и смешения эпистемологического и онтологического аспектов рассматриваемой проблемы. Конструктивное же развитие объяснительной модели редукции не только возможно, но и необходимо для существенного прогресса в области прояснения логической структуры теорий и интертеоретических отношений.