Sociologist and the state. To the problem of studying the state in the conditions of symbolic power

Rusakov Sergei Sergeevich PhD in Politics Associate Professor, Department of Social and Humanitarian Disciplines, State Institute of Economics, Finance, Law and Technology 188300, Russia, Leningrad region, Gatchina, st. Roschinskaya, 5 arias456@mail.ru Other publications by this author

Концепция символической власти или символического капитала, которую в 70-х годах разработал Пьер Бурдье, ставит на повестку дня множество самых разных социально-политических проблем. Среди таких проблем можно перечислить: статус исследователя и преподавателя гуманитарных дисциплин в рамках академического и интеллектуального дискурса, их зависимость от дискурса государства (или от административного и бюрократического полей, выражаясь языком Бурдье) и возможность критического осмысления учеными социальной реальности, которая должна привести к четкому разделению между объективным знанием о социальной реальности и конструированием “огосударствленной” социальной действительности.

Какова функция гуманитария в рамках исследовательской и преподавательской деятельности? Ученый в социальных науках (в широком смысле, во всех общественных науках) должен уметь раскрывать научные общественные проблемы, которые его интересуют, актуализировать их в рамках текущей повестке дня и уметь критически осмыслять дискурс, выстраиваемый вокруг конкретного взятого поля проблематизаций. Как преподаватель, гуманитарий должен быть нацелен на выстраивание такого корпуса знаний, в которой все точки зрения, касательно отдельно взятой темы или вопроса, оказываются в состоянии равной легитимности. В случае преподавания, гуманитарий одновременно сталкивается с двумя проблемами – с проблемой официального существующего дискурса, поддерживаемого научным сообществом и с проблемой игнорирования личных теоретических или методологических предпочтений в различных областях знания.

П. Бурдье добавляет к этому списку несколько других тезисов. Среди важных функций ученого он называет необходимость показать состояние научного пространства, которое мобилизуется, чтобы задать свою исследуемую проблематику ^[1,168]. Наряду с этим, одной из задач преподавания состоит в том, чтобы дать ориентиры, показать карту интеллектуального универсума.

Позиция Бурдье, казалось бы, не отличается от требований, выдвигаемых обществом любому гуманитарию вообще, однако, он вводит проблематику государства и его влияния на формирование знания. Безусловно, французский социолог не первым поднимает эту проблему, он скорее является продолжателем концепта власти-знания, сформулированным и внедренным в научный дискурс Мишелем Фуко.

Оба мыслителя выдвигают проблему зависимости знаний, в том числе и научных, от государства или от власти в целом. Власть у Фуко или государство у Бурдье использует различные инструменты влияния, чтобы изменять дискурс или интеллектуальное поле, которые формируют корпус верифицируемого знания. При этом М. Фуко больше делает акцент на истории и праве, как дисциплинах, которые всегда работали в пользу власти, а П. Бурдье настаивает, что именно знание социолога должно освободиться от влияния государства. К их тезисам можно добавить и идеи Т. Адорно и И. Шапиро, которые во многом с ними сходятся, отстаивая интересы как социальных, так и политических наук.

Говоря о проблемах истории, М. Фуко настаивает, что нельзя понять специфики современного измерения политики без понимания того, как историческое знание, уже начиная с XVI века, становится элементом борьбы различных политических сил. Он считает, что историческое знание само по себе является дискурсивным оружием и приводит в пример то, как переписываются истории различных войн в зависимости от того, представители каких политических сил приходят к власти. В качестве примера он рассказывает о том, как разные политические элиты меняли и использовали представления о суверенитете. Начиная с эпохи Нового Времени, теория суверенитета использовалась для укрепления или ослабления королевской власти, а ее аргументация могла использоваться самыми разными силами, скажем католические монархисты и протестантские антимонархисты до Великой Французской революции, роялисты и республиканцы после нее. Теоретики, развивая историческое знание о суверенитете, обращали внимание то на общие механизмы управления государством (скажем, исследуя способы управления Римской Империей), то на оправдание сильной королевской власти, а ближе к буржуазным революциям, напротив, делали ставку на способах ограничения власти и передачи полномочий гражданам ^[2,53]

Для обозначения особого способа формирования знания и информации, М. Фуко использовал понятие дискурс. Что такое дискурс, применительно к проблеме взаимоотношения власти и знания? Дискурс - это изобретение человечества, которое позволяет упразднить истину онтологического характера и утвердить истину локального (национального, исторического) характера. Человечество всегда обладало знаниями - будь это натурфилософия в античный период или междисциплинарные исследования во второй половине XX века. Единственное, что позволило бы из всей совокупности знаний отделить истинное — это создать некий инструмент, метод верификации или фальсификации. Но гораздо раньше, чем такой инструмент был найден, политические деятели сумели взять в свои руки контроль над всеми сферами человеческой жизнедеятельности, включая и те, которые производили знания, и, так же как и с другими сферами – институализировали ее, придав статус науки и внедрив определенные технологии наблюдения и контроля. Таким образом, сфера власти стала доминировать над сферой знаний. Власть стала подавлять неугодное знание (или же просто его игнорировать) и выделять и активно поддерживать знания, которые ей выгодны (или которые не мешают). Такое выделение какой-либо части знания из всего знания, накопленного обществом, является дискурсом. Дискурс является локализованной истиной потому, что все, что власть не поддерживает - автоматические признается неистинным. При этом власть располагает механизмами, с помощью которых можно признать что-либо истинным через целый ряд институтов, в которых эти знания добываются, аккумулируются, сохраняются, регистрируются и т.д. ^{[3, 231-253]}.

Археология или, как он позже ее назовет, генеалогия, знания – это особый тип выстраивания знаний, который был бы лишен всяческих властных эффектов. П. Бурдье во многом и старался использовать именно этот метод своего коллеги, назвав его генетическим. Как указывал М. Фуко, генеалогия (как метод) не против официальной научной позиции по какому-либо вопросу, а напротив, дополняет его ^{[2, 29]}. Это указывает на то, что М. Фуко, неуклонно следуя своей методологии, самым активным образом пытается расширить свое виденье любой исследуемой проблемы и выйти за рамки самого официального дискурса. Парадоксально, но он, используя такую методологию в своих исследованиях, пытается избежать тех эффектов власти, которые в ходе своих исследованиях и обнаружил.

Спустя несколько лет П. Бурдье продолжил разработки М. Фуко, настаивая, что теоретики (юристы, опирающиеся на историю) во многом и заложили основы государства и его символической власти ^{[1, 98]}. Сначала история породила государство, но позже государство стало постепенно захватывать символический капитал и обращать историю на свою сторону. Переписывание учебников, разметка границ государств на картах, теоретические оправдание власти и мер, принимаемых ею – это так называемая сфера “официального”, или публичного. Сфера публичного, в теории П. Бурдье, находится под контролем государства и обладает монополией на определение того, что является правильным, нормальным. Историческое знание, обладая статусом публичного, таким образом, становится зависимым от государства.

И. Шапиро приводит интересный пример, который демонстрирует частую оторванность гуманитарных наук не столько от реальности, сколько от социальной действительности, навязываемой государством. Он обращается к примеру с Англией XIII-XVII века, в которой существовало огромное различие между тем, как и чему учили на юридических факультетах будущих знатоков права и реальной юридической практикой ^{[4, 25]}. Кроме того, что в монастырях и университетах право изучалось на латыни, в то время как в судах говорили на старофранцузском или зарождающемся английском языке, в судах отказывались принимать целые разделы современного права, например гражданское право. Шапиро считает, что примерно в таком же состоянии находятся и современные human sciences (гуманитарные науки). В этом смысле, исследования в области государства тоже имеют серьезный диссонанс между реальностью и тем, что могут изучать сами политологи.

Помимо важных размышлений о статусе гуманитарных наук, он поднимает проблему зависимости политической философии или политической теории от политических установок. Эти политические установки, которые диктуются государством разного типа, влияют как на интерпретацию исторических политических трактатов (как, например, это случилось с Локком, представление о котором сильно поменялось в 60-70- х годах с тем, как был пересмотрен исторический контекст его работ, например в работах К. Скиннера ^[5] или Дж. Дана ^[6]). Современные же проблемы, в особенности в политической науке, во многом находятся в подвешенном состоянии благодаря неправильно работающему конвенционализму, который Шапиро обозначает понятием “согласие”. Но что такое согласие? Для либертарианцев это выражение личного выбора, для либеральных корпоративистов это нечто “обусловленное и поддерживаемое государством”, для неомарксистов это гегемония царящих идей в духе грамшизма, которая не дает возможности альтернативного познания и т.д. ^{[4, 56]}. Таким образом, некоторые практики научного сообщества, которые регламентированы государством и его символической властью, то есть властью решать, что есть норма или стандарт в области гуманитарного знания, значительно снижают вероятность того, что политическая наука сможет сформировать знание о государстве в невыгодном для этого института свете.

Социология является сложной в своем определении наукой, не очень ясной остается ни ее предметная, ни ее методологическая составляющая. С одной стороны, социология первоначально была исторической наукой ^{[7, 16]} и к ней могут быть выдвинуты такие же претензии, связанные с влиянием на нее символического капитала государства, как и к исторической дисциплине. С другой стороны, социология активно начала обособляться как самостоятельная наука, с тем как первопроходцы в области социологии (Маркс, Вебер, Дюркгейм, Теннис и др.) ушли с академической сцены. Однако это вовсе не улучшило ее положение. Социология включила в себя те же функции, которыми до нее занималась социальная философия - раскрытие основных законов зарождения и развития общества, установление разницы между сущностью и явлениями социальной жизни, предложение проектов или виденья общества в будущем. Более того, предметная область социологии, как говорил Гегель, стремится к дурной бесконечности, так как касается всего общественного, а значит, играет на поле других дисциплин ^{[8, 38]}.

Т. Адорно, один из важнейших социологов XX века, утверждает, что статус социологии скорее стремится к “мягкой” науке, то есть не имеющей четкого предметного ориентирования, и социологу всегда нужно добавлять к ней какую-либо “жесткую” науку, если он намерен серьезно изучать какие-либо общественные проблемы ^{[8, 222]}. Его тезис в целом оказался верен, так как уже во второй половине прошлого века мы видим активное развитие дисциплин, являющихся синтезом “мягкой” и “жестких” наук – социальная психология, историческая социология, политическая социология и т.д. Вопрос о том, делает ли это социологию менее зависимой от государства, остается открытым. Адорно считает, что социолог находится в двоякой ситуации, с одной стороны он притязает на элитарное руководящее положение в обществе с целью критики политической элиты, но с другой стороны часто фетишизирует и продлевает жизнь этих элит сам ^{[8, 275]}. Напротив, Бурдье считает, что “в какой-то мере социолог выводит себя из игры, которое навязывает ему государство, так как обладает мандатом, которое ему выдает само государство и обязывает говорить те вещи, о которых сложно думать” ^{[1, 139]}.

В некоторой степени французский философ развивает свою мысль в общей канве размышлений А. Грашми, который разделял интеллигенцию на традиционную и органическую, среди которых последняя работает на государство и является исполнителем приказной системы ^{[9, 337]}. Пьер Бурдье, акцентируя внимание на сфере гуманитарных наук, сужает свой анализ и указывает, что университетские работники, преподаватели действительно воспроизводят каноническое, т.е. “нормальное” знание - через учебные программы и курсы, через разработку требований к экзаменам и конкурсам и т.п. - которое является законсервированным государством, официальным “знанием” ^{[10, 198]}. В то же время, ученый часто прибегает к так называемому доксическому пониманию – это обманчивое обладание знанием, его отчужденное присвоение”. Мысль о государстве навязывается самим государством. Ученый работает с предметами государства и даже сам становится агентом государства, его воплощением, но при этом ничего о нем не знает. Государство узурпирует власть на построение социальной реальности, исследователю же остается работать только с этой самой, “официальной” социальной действительностью ^{[1, 116]}.

В таком случае, если принимать позицию П. Бурдье о том, что государство является обладателем и распорядителем метакапитала, то маловероятно, что социолог априори стоит выше его в своих претензиях на говорение истины о реальности, так же как и социология как дисциплина вряд ли стоит выше других гуманитарных дисциплин. Тем не менее, многое зависит от методов, которые может использовать исследователь в своей работе. У фигуры преподавателя нет большого выбора в своей деятельности, так как требования к преподаванию и компетенция преподавателя жестко регулируется государством (для Бурдье это особенно ясно, так как французская система подготовки педагогов славится своей сложностью, но в других странах государство также контролирует эту сферу). Ученый же, в свою очередь, обладает большей самостоятельностью, как минимум в выборе того, как он будет изучать определенную проблемную область.

Большая часть методов в социологии, особенно после ухода из этой области философов, по его мнению, не стремится к критическому осмыслению социальной жизни, но при этом сильно зависит от требований научного сообщества, которое является элементом “официальности” государства. Он, вслед за М. Фуко, предлагает несколько способов избежать государственной мысли о государстве – эмпирический анализ, критика теоретических предпосылок современных теории, критический подход к господствующим проблемам и генетическое мышление, которое, в общем, является вариацией генеалогического мышления М. Фуко. Эти методы должны позволить избежать абсолютного эффекта символического навязывания, осуществляемого государством ^{[1, 237]}.

Мишель Фуко, в свою очередь, для преодоления эффектов власти, предлагал использовать историю, применяя при этом метод археологии (или генеалогии), в ходе которых необходимо опираться не на строгие методологические программы, а на общие методологические правила или принципы, каждые из которых должны избираться отдельно для конкретного исследования. При этом генеалогический метод не предполагает использования позитивизма или эмпиризма, но нацелен на задействование прерывистых, дисквалифицированных, незаконных знаний и на противостояние власти научного дискурса – то есть содержания, методов и понятий в науке - которая во многом стала результатом воздействия на нее централизованной власти. ^{[2, 29]}. Установление же методологических правил, право на которые Фуко оставляет за каждым отдельным ученым, позволяет выходить исследователям из сферы влияния мета-концептов, или нарративов, таких как, например, концепция суверенитета, которая многие века считалась неотъемлемой частью любого исследования государственной власти.

Ученый, полностью лишенный инструментов осмысления, игнорирующий текущие дебаты, научные дискуссии, достижения, не знающий, как говорит Бурдье, кто такой Норберт Элиас, рискует оказаться слишком наивным, либо изобрести велосипед, однако, если же он в курсе всего, он рискует стать заложником своих знаний. Следовательно, ученый гуманитарий должен не только пользоваться какими-то особыми методами изучения проблемного поля, но и “знать и уметь избавляться от своих знаний”. Чтобы уйти от осмысления государства в рамках мысли, этим государством созданной, социолог должен перестать думать об обществе в категориях мышления, этим же обществом произведенным ^{[1, 224]}.

В действительности не очень ясно, как французский социолог намеревается преодолеть символическое насилие, навязываемое государством, и его влияние на социальную действительность. Государство не только контролирует сферу “официального” в науке и регламентирует все академическое, университетское и научное знание, но и серьезно может исказить предметную область в случае, если мы заходим исследовать его. Если следовать тезису Гумбольдта-Кассирера, который гласит, что слова не просто описывают действительность, а они ее конструируют ^{[1, 601]}, нельзя не принять того факта, что к государству это относится в особенности. Даже те исследования, который Бурдье или Фуко проводили в стенах Коллеж де Франс, не только финансируются, но и находятся под наблюдением государства. Хотя это учебное заведение может похвастаться относительной независимостью, другие университеты и исследовательские центры, тем более в других странах, как правило, такими преимуществами не наделены. Более того, сами события 1968 года во Франции показали, что габитус университетской сферы или интеллектуального поля в целом, в случае кризиса, полностью детерминируется на основе поля власти или политических предпочтений, следовательно, все социальные агенты в этой сфере (профессора, ученые, преподаватели) перестают быть самостоятельной социальной организацией ^{[10, 36]}.

Поздний период работы Фуко также показывает, что технологии власти государства гораздо быстрее развиваются, чем методы исследователей, то есть оно всегда остается на шаг впереди любой методологии, которая бы могла ее изучить. Иными словами, в момент воздействия на вас государства, вы уже упускаете его из вида. Государство изобретает способы управления, и когда ученые хотят исследовать этот способ (в социологии – связанное с ним изменяющееся поведение, в политологии – последствия для ограничения свободы граждан и т.д.), они уже изучают лишь то, что уже случилось. Такой подход не дает актуальных и тем более прогностических знаний о следующем шаге государства, так как предметная область государства практически безгранична. Археологические и генетические методы превосходят классические методы исследования государства, но они могут заполнить прорехи в существующей, замкнутой исторической действительности (оба методы завязаны на прослеживании истории какого-либо феномена), но также не дают прогностических данных касательно государства.

Резюмируя, можно сказать, что точки зрения многих философов науки и исследователей в области гуманитарных наук совпадают в том, что для изучения предметной области социальной реальности условия всегда зависят от каких-либо политических факторов, в том числе, или по большей части, формируемых государством. Такие исследователи как Мишель Фуко, Пьер Бурдье, Ж. Деррида, Ж. Делез, Р. Барт, Теодор Адорно, Герберт Маркузе и др., считали, что многие практики государственного управления являются главным препятствием, как для объективного анализа социальной действительности, так и для прогностической или практико-ориентированной функций социологии, философии или политологии. Методы, которые они представляли (археология и генеалогия исследований Фуко, генетический анализ Бурдье, негативная диалектика Адорно, критическое исследование Маркузе) в какой-то степени стремятся к эмансипации от символической или культурной власти института государства, но поскольку все исследования научного сообщества вписываются в рамки стандартов и норм “бюрократического поля”, государство может постоянно ускользать от точечного анализа. С другой стороны остаются вопросы, связанные с состоянием гуманитарных наук в целом и со сложностью определения предметного поля некоторых социальных наук, и методов, которые бы давали знания о социальной реальности, а не превращались бы научный метод в способ доказательства полноты какой-либо теории, как это делают представители, скажем, теории рационального выбора ^{[4, 172]}.

Тем не менее, главной проблемой остается то, что ни одна существующая теоретическая конструкция государства не дает ни актуальных знаний о том, как государство влияет на человека hic et nunc, ни прогностических знаний о том, до каких пределов может возрасти власть этого института. Современные исследования, даже при использовании новейшей методологии, по-прежнему могут производить знания о государстве лишь в замкнутом историческом дискурсе (то есть в уже свершившемся времени, как сравнительно-исторический или компаративный подход), либо лишь производить анализ поверхностных, фасадных устройств и механизмов государства (политико-правовой, институциональный и другие подходы), выбирая в качестве предмета исследования лишь те явления, изучение которых конвенционально одобрено научным сообществом. Следовательно, вопрос о том, как изучать государство и какая для этого необходима методология, на сегодняшний день остается без ответа.