Emperor Nicholas II and Zemstvo delegation of June 6, 1905: compromises and lost opportunities

На фоне недавних широких обсуждений ^[1] Великой российской революции 1917-1922 гг. Первая русская революция 1905-1907 гг. выглядит гораздо менее значимым эпизодом отечественной истории XX в. хотя бы потому что присвоение титула «Великой революции» событиям 1917-22 гг. автоматически делает их предшественницу революцией невеликой, малозначимой, а то и сомнительной. Эта традиция имеет давние корни как в восприятии тех событий современниками («идея, тень революции, но не она сама» ^[2]), так и в советской историографии, где её традиционно заслоняла Великая Октябрьская социалистическая революция ^[3], и даже в историографии западной («…ортодоксальный марксист мог бы оспорить определение «революция» по отношению к событиям 1905 года, поскольку политическая власть так и не перешла от одного класса общества к другому. У немарксистов, определяющих революцию как фундаментальное изменение системы законов, термин «революция» тоже мог вызвать сомнения, поскольку царская власть сохранила верховенство, хотя и была явно ограничена» ^[4]). Эти высказанные в разное время с разных сторон сомнения на самом деле лишь делают изучение событий 1905-07 гг. более актуальной и насущной задачей, т.к. отойдя от советской трактовки («генеральная репетиция Великого Октября»), российская историческая наука до сих пор не сформировала взамен новой четкой концепции, отчего периодически возникает ощущение темы если не «забытой», то на время отложенной ^[5].

Сомнения в значимости и подлинной революционности событий 1905-07 гг. имеют под собой некоторые основания: если две России – марта 1917 и марта 1918 гг. – являют собой разительный контраст, то Россия марта 1905 и марта 1906 гг. – эта всё та же Российская империя всё с тем же императором и той же оппозицией, которая всё так же добивается от власти уступок, разве что с расширенным политическим инструментарием и в более благоприятном правовом поле. 1905 г. действительно не завершился свержением старой власти и установлением власти новой; император Николай II и многие ключевые фигуры его администрации удержались у власти; массовые антиправительственные выступления зачастую оставались безрезультатными. Устоявшееся с советских времен мнение о революции проигранной, отступившей и в самом деле вызывает логичный вопрос – а тогда революция ли это вообще? Известная ленинская фраза о «генеральной репетиции 1917 года» отводит Первой русской революции незавидную роль подготовительного мероприятия к отстоящему на 12 лет триумфу, хотя в той же статье «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» Ленин указывает, что «…каждый месяц этого периода равнялся, в смысле обучения основам политической науки – и масс и вождей и классов и партий – году «мирного» «конституционного развития» ^[6]. Указание на протяженность революционного процесса («каждый месяц этого периода») совершенно справедливо; очевидна специфика Первой русской революции как длинной цепочки последовательных событий, в ходе которых достигались компромиссы и вырабатывались некие приемлемые срединные пути решения наболевших проблем. Это действительно не совпадает с образом революции в массовом сознании, равно как и не совпадает с последующей российской историей, полной неожиданных и стремительных переворотов, случавшихся за ночь или за несколько дней (февраль или октябрь 1917 г.). Между общепризнанными вехами революционных событий 1905-07 гг. – «Кровавым вос­кресеньем» 9 января 1905 г. и Октябрьской всероссийской политической стачкой, Манифестом 17 октября 1905 г. и Декабрьским во­оружённым восстанием 1905 г., Выборгским воззванием 8 июля 1906 г. и царским Манифестом 3 июня 1907 г. о роспуске Думы второго созыва – временные промежутки в несколько месяцев, но справедливая ленинская оценка приравнивает каждый из этих внешне бессодержательных месяцев к году мирного развития, причем, как представляется, не только для оппозиционных партий, но и для власти, и для всего общества, которое, особенно в период подъема революции с января по декабрь, с удивлением обнаруживало, как каждый новый день приносит микроскопические, но перемены; как день за днем расширяются пределы возможного. Если перелистать российские газеты 1905 г., то удивляешься, сколько полузабытых ныне событий тогда воспринимались обществом как «начало новой политической эры».

Но если даже современники, пережив с дюжину таких «новых эр», впадали в неминуемое разочарование и приходили к выводу о всего лишь «тени революции», то современному массовому сознанию тем более сложно уловить в череде Манифестов, избирательных законов, рескриптов, воззваний и т.д. революционные перемены. Но они есть; упомянутые выше микрособытия, как ступени, со временем действительно приводили к некоему крупному событию, обозначавшему достигнутый уровень обновления государственного строя, чтобы потом снова на несколько месяцев вернуться к пошаговому режиму освоения новой политической и общественной ситуации. Земские и профсоюзные съезды, работа правительственных комиссий и совещаний, заявления представителей власти и оппозиционеров, газетные публикации – всё это события, лишенные моментального драматизма Кровавого воскресенья, восстания на броненосце «Потёмкин» или штурма Зимнего, но в итоге именно эти микрособытия и приводили к реальным переменам в жизни страны (и часто сами являлись такими переменами).

Из этого в итоге складывается принципиальное различие между двумя революциями: в 1917 г. страна быстро сваливается в саморазрушение, в хаос, и обновление возникает через кровь и крушение прежнего порядка в самом широком смысле слова; Первая же революция стала примером обновления без фатальных для системы (и общества) последствий: «…революцию 1905 года следует рассматривать как переворот, открывший новые возможности, которые были утрачены вследствие большевистской революции 1917 года» ^[4]; возможности не только в смысле итоговых завоеваний, но и возможности в смысле методов достижения этих завоеваний. Для теоретиков марксизма Великая российская революция в этом смысле предпочтительнее, но для общества в целом, безусловно, ценнее обновление постепенное, обновление без сползания в катастрофу.

В качестве примера малоизвестного, но примечательного микрособытия Первой русской революции (которое иллюстрирует специфические возможности 1905 г. и в смысле методов, и в смысле желаемых достижений) рассмотрим приём Николаем II депутатов земского съезда 6 июня 1905 г.; эпизод, равноудаленный по временной школе и от Кровавого воскресенья, и от Манифеста 17 октября и приобретший со временем достаточно широкий оценочный диапазон: от предсказуемых обвинений в продаже земцами революции (классическая советская историография) до недооцененных шагов императора навстречу обществу (в комплиментарной Николаю II литературе ^{[7, c. 229]}) и даже выводов о капитулянстве властей перед оппозицией ^[8]. Краткие обращения к событиям 6 июня 1905 г. содержатся в исследованиях, касающихся развития земского/либерального движения (И.П. Белоконский, В.В. Леонтович и др.), либо политики самодержавия в условиях революции (Р.Ш. Ганелин), либо в достаточно подробных биографиях Николая II (А.Н. Боханов), но при всех подходах, помещённое во временной контекст 1905 г., данное событие неизбежно теряется между земскими съездами, Манифестами и рескриптами, не говоря уже о вооруженных восстаниях или широкомасштабных забастовках. Между тем, как в капле воды, в одном конкретном эпизоде отразились и тенденции во взаимоотношениях власти и земства, и возможные перспективы взаимодействия власти и земства, и причины, по которым это взаимодействие будет раз за разом срываться.

Напомним, что еще 18 февраля 1905 г. под влиянием самых разнообразных факторов как внутреннего так и внешнего происхождения (нарастание широкого общественного движения, временное ослабление придворного консервативного крыла, давление «прогрессивной бюрократии», тяжелое положение на фронтах русско-японской войны, советы германского императора Вильгельма II и французских кредиторов ^{[9, с.31]}) император Николай II издал рескрипт об учреждении Государственной думы. Во исполнение рескрипта министр внутренних дел А.Г. Булыгин учредил соответствующую комиссию,

Готовящийся документ вызвал живой интерес российского общества, которое, питаясь слухами и утечками разной степени достоверности, пыталось выработать свое отношение к правительственной инициативе. Однако правительство как будто намеренно задалось целью затруднить понимание направления своих работ: наряду с рескриптом 18 февраля 1905 г. появился вполне логичный указ о необходимости рассматривать и обсуждать предложения от частных лиц и учреждений касательно политической реформы в стране, но третьим документом того же дня стал царский Манифест с призывом к людям разных сословий «…содействовать искоренению внутренней крамолы и к одолению врага внешнего» ^{[9, c.36]}. Дополнительную сумятицу внесло то обстоятельство, что сначала появился именно Манифест (утром 18 февраля), а уже вечером были опубликованы рескрипт и указ. В итоге общество должно было догадываться: какая же из двух тенденций государственного развития, заложенных в опубликованных документах, является теперь основной и имеет поддержку государя? «Освобожденец» В.А. Маклаков писал, что «…угрозы, содержавшиеся в Манифесте, упразднялись рескриптом, в то время как надежда, которую мог вызвать рескрипт, аннулировалась Манифестом» ^{[10, с.356]} Подобный скептицизм разделяло большинство русского общества, привыкшее подозревать правительство в обмане и двойной игре; само же правительство делало крайне мало, чтобы исправить это впечатление.

Изначально к самому рескрипту 18 февраля либералы и консерваторы в целом отнеслись положительно: общественные деятели, включая земцев-конституционалистов Ф.И. Родичева и С.А. Муромцева, выразили желание участвовать в работе булыгинской комиссии. С ними солидаризировались известные предприниматели А. Нобель и С.Т. Морозов. Консервативные издания приветствовали перспективу, когда «…крестьянин, рабочий, купец и дворянин сами расскажут о своих нуждах»^[11]. Радикальные партии (эсеры, социал-демократы) не верили в идею реформирования монархии и отнеслись к февральским инициативам власти как к коварному маневру режима, намереваясь использовать Думу (если до нее все-таки дело дойдет) как площадку для агитации в пользу Учредительного собрания. Однако доминирующим настроением в первые дни после издания рескрипта было одобрение и энтузиазм, хотя множественность актов 18 февраля и очевидный бюрократический способ реализации рескрипта вызывали такое же почти единодушное сомнение.

Между тем в мае проект думского законодательства был передан из булыгинской комиссии в Совет министров, где проект в целом был одобрен, хотя и с рядом поправок. В мае-июне 1905 г. обсуждения в Совете министров ещё продолжались, при этом до общества по-прежнему доходила скудная и противоречивая информация о характере законопроекта.

Хотя и до, и после 18 февраля 1905 г. российские законы не допускали создания политических партий и кружков, однако назревшая необходимость оценить последние правительственные инициативы, сформировать свои предложения по созданию представительного учреждения и обсудить предложения других вели к росту политического самосознания, к дифференциации среди общественных групп и сословий по критерию их отношения к идеям представительного учреждения, всеобщего избирательного права, деятельности булыгинского совещания и т.п.

Дифференциация затронула и земское движение, изначально выступавшее в роли умеренной оппозиции, самим своим статусом легитимных органов местного самоуправления встроенной в существующую государственную систему. Однако нехватка достоверной информации о готовящемся законопроекте, справедливые подозрения в его ограниченности и нежизнеспособности вкупе с общим подъемом общественного движения привели в апреле 1905 г. к окончательному размежеванию земцев на умеренное меньшинство и стремящееся к полноценному парламенту (всеобщее избирательное право) большинство. В мае 1905 г., потрясенные известиями о Цусимском разгроме, земцы собираются на объединенный («коалиционный») съезд, цель которого лидер умеренных земцев Д.Н. Шипов в ходатайстве московскому генерал-губернатору А.А. Козлову определил как намерение «построить мост через пропасть, разобщающую правительство с обществом» ^{[12, c. 331]}. Однако сам Шипов относился к земскому меньшинству, а среди большинства росли сомнения о целесообразности наводить какие-либо мосты с такой властью.

Сам съезд не было разрешено официально, то есть министром внутренних дел, но генерал-губернатор, опять-таки учтя особенное пост-цусимское возбуждение общества, не возражал, если земцы соберутся под видом частного совещания, и полиции было велено не препятствовать.

Изначально предполагалось завершить совещание составлением адреса к императору с повторным пожеланием скорейшего созыва представительного учреждения и дальнейших реформ, но по предложению харьковского «освобожденца» Н.Н. Ковалевского большинство совещания пришло к решению более радикальному: немедленно отправить делегацию от совещания в Санкт-Петербург и требовать от царя безотлагательного созыва Думы на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, причем предполагалось отправиться всем совещанием, то есть составом в ни много ни мало 200 с лишним человек.

Шипову и умеренному крылу земцев было заранее понятно, что такую делегацию царь не примет, и что подобная затея приведет лишь к обострению отношений между властью и земским движением, а отнюдь не к желанному наведению мостов: «…чувствовалось, что значительное большинство совещания высказывается за обращение к государственной власти не с целью поддержать в переживаемое грозное время её авторитет, а видит в этом обращении в данное время преимущественное средство предъявить настойчивое требование о немедленном изменении государственного строя…» ^{[12, c. 332]}. Ковалевский, в свою очередь осознавая тщетность затеи с массовой поездкой, рассуждал по принципу «чем хуже, тем лучше»: «Его (съезд – С.О.) конечно не примут. Но это будет сенсация… пусть нас хоть нагайками разгоняют, я не боюсь и нагайки; пусть стреляют, капли крови, которые мы прольем, будут полезнее, чем реки крови, которые льются на полях Манджурии» ^{[10, c.377-378]}.

Шипов и его единомышленники решительно выступали против такого метода давления на власть, и им удалось добиться сокращения делегации до 20-30 человек. Предложенный Оргбюро съезда текст петиции тоже был скорректирован, но даже и в смягченном варианте «общий тон адреса-петиции оставался неизменно агрессивным» ^{[12, c.333]} Гораздо позже представители земского большинства осознали всю опасность своего первоначального плана и благоразумие принятого съездом компромисса: В.А. Маклаков писал в своих воспоминаниях, что «позиция земского съезда, если бы ее приняли за подлинное земское настроение, могла сорвать всю обещанную Государем реформу…» ^{[10, c.388-389]}.

Однако весной-летом 1905 г. настроения земцев становились все решительнее, и они не видели особой разницы между различными группировками правящей бюрократии и не понимали, что показной радикализм земского движения выгоден только противникам реформ. В результате проведенных на совещании выборов состав делегации определился: 12 человек, в основном представители земского большинства (и члены нелегального «Союза освобождения»): Ф.И. Родичев, Н.Н. Ковалевский, Ф.А. Головин, И.И. Петрункевич, граф П.А. Гейден, Н.Н. Львов, князь С.Н. Трубецкой, Ю.А. Новосильцев, князь Г.Е. Львов, князь Д.И. Шаховской, князь П.Д. Долгоруков, Д.Н. Шипов. Последний, единственный среди 12 представитель умеренного меньшинства, ехать в Санкт-Петербург отказался: «…я не мог не чувствовать отсутствия солидарности с своей стороны с составом делегации….многие выражения, включенные в петицию, придавали ей не характер доброжелательного выражения голоса общественного мнения, а характер демонстративного предъявления требований…» ^{[12, c.334]}. В итоге к оставшимся 11 депутатам, выбранным на земском совещании, добавилось трое, выбранные Санкт-Петербургской городской думой: М.П. Федоров, А.Н. Никитин и барон П.Л. Корф. «Коалиционный» съезд завершился примечательным компромиссом: большинство пошло на уступки меньшинству относительно формата делегации и содержания предназначавшейся императору речи, зато персональный состав делегации после самоотвода Шипова выглядел как собрание персон «опальных и одиозных для государя» ^{[10, с.379]}.

Между тем сама перспектива приема у императора изначально выглядела довольно неопределённой. Николай II регулярно принимал различные депутации, но все эти приемы носили, как правило, формально-ритуальный характер и имели целью выражение разными слоями общества верноподданнических чувств, не имея никакого отношения к актуальному политическому процессу. В месяцы, предшествующие июньской встрече с земцами, Николай II «принял делегацию уральских казаков, приехавших с икрою» (10 января), «принял делегацию рабочих от больших фабрик и заводов Петербурга, которым сказал несколько слов по поводу последних беспорядков» (19 января), «…5 рабочих экспедиции заготовления Гос.бумаг, единственного заведения, которое все это время продолжало работать» (23 января), 12 раненых офицеров (15 апреля) и т.д. ^[13]. Повестка таких приемов определялась исключительно двором, и от делегаций не ожидалось ничего иного кроме как выражения преданности монарху.

Не такой делегацией были 14 человек, выбранные майским совещанием земских деятелей. Во-первых, само частное совещание было по сути нелегальным земским съездом. Во-вторых, сами делегаты имели «сомнительное» прошлое и настоящее: И.И. Петрункевичу на протяжении 15 лет был запрещён въезд в Санкт-Петербург, С.Н. Трубецкой на момент включения в депутацию находился под следствием по обвинению в антигосударственном преступлении, Д.И. Шаховской дважды подвергался аресту и некоторое время состоял под полицейским надзором, Ф.И. Родичев был на 10 лет лишен права заниматься общественной деятельностью, а ранее, в 1895 г., не был допущен на прием к Николаю II в составе тверской земской делегации по причине своих оппозиционных настроений. В третьих, делегация намеревалась «узнать от него (императора – С.О.) непосредственно о его намерениях относительно ближайшего будущего», а это совсем не то же самое что стандартное выражение преданности, и подобная встреча могла повернуться самым непредсказуемым образом, чего Николаю II совершенно не хотелось. Непредсказуемых и неприятных встреч император всячески старался избегать, оттого не принял, к примеру, финскую депутацию в 1899 г. и оттого же получал истинное удовольствие от приема армейских делегаций, зная, что здесь всё гарантированно пройдет согласно регламенту («Ничто так меня не подбадривает, как посещение военной части, но не умею находить для этого времени!»^[13]).

Вероятно понимая все это, министр внутренних дел А.Г. Булыгин 30 мая посоветовал делегации покинуть столицу ввиду бесперспективности их дела.

Но Цусима очевидно произвела шокирующее впечатление не только на земцев, рост оппозиционных настроений в обществе был уловлен если не самим императором, то его окружением, и уже 2 июня министр двора барон В.Б. Фредерикс вступил с делегацией в переговоры о перспективах аудиенции. Практически сразу он согласился на прием земцев, но в урезанном составе – не более трех лиц. В ходе своеобразного торга Фредерикса удалось склонить к расширению депутации сначала до семи человек, а потом и до 13 (то есть одобрены были все делегаты кроме И.И. Петрункевича) и затем, наконец, условия земцев были приняты полностью, т.е. в данном конкретном вопросе власть практически согласилась на условия оппозиции, которая мотивировала свою бескомпромиссность тем, что отказ от приема «…едва ли послужит к успокоению общественного мнения, которому уже известно о прибытии делегации в Петербург»^{[14, с. 375-376]}.

Корреспондент французской газеты Le Matin Г. Леру сообщал следующие подробности о переговорах: «Барон Фредерикc, министр двора, сказал депутатам, что, несмотря на все его желание, ему трудно добиться приема императором г-на Петрункевича, у которого, говорят, есть революционные связи. Министру ответили, что император австрийский имел же в числе министров Андраши, хотя он был в свое время осужден. Этот довод устранил последние препятствия…» ^[15]. Сам довод крайне любопытен: делегаты не пытались убедить Фредерикса в отсутствии у Петрункевича революционных связей, вместо этого они фактически подтвердили таковые связи, проводя параллель с Андраши и делая отсюда вывод, что по нынешним временам Петрункевич годится если не в министры, то уж в члены делегации точно. В логике переговорщиков звучало убеждение, что приём нужен императору, по крайней мере, не меньше, чем им.

Уже один факт согласия императора на прием земской делегации многого стоил; факт приема делегации в полном составе, включая «одиозных» Родичева и Петрункевича, делал намеченную аудиенцию событием экстраординарным: «Посылка депутации была для того времени громадным «политическим актом». По нравам Самодержавия приём её уже был почти переворотом. Придворный мир был скандализирован составом делегации…. Ни на какие уступки депутация не пошла. Уступил Государь» ^{[10, с.379]}.

Кроме состава делегации было согласовано, что С.Н. Трубецкой выступит с речью, на которую государь даст ответ. Текст речи земцы согласовали 5 июня в петербургской гостинице «Франция», где проживали большинство из них, причем во время обсуждения в номере обнаружился непонятно как попавший туда газетный корреспондент Клячко, что подтверждало предъявленный Фредериксу аргумент о значительном общественном интересе к поездке земской делегации.

Впоследствии стало известно, что вплоть до 6 июня Николай II испытывал серьезные колебания по поводу грядущего приема, и его канцелярией даже был составлен текст отказа городским и земским деятелям в аудиенции: «Я вправе ждать от местных общественных деятелей поддержки и содействия моим начинаниям, поэтому с глубоким прискорбием усматриваю сомнения в осуществлении моих намерений»^[16]. В итоге обе стороны сделали над собой определенное усилие. Император согласился встретиться с заведомо неприятными ему людьми, земская делегация воздержалась от резких и вообще критических замечаний в адрес царя (итоговый адрес майского земского совещания и июньская речь Трубецкого – очень разные тексты).

Таким образом, еще до момента самого приема мы отмечаем проявленные обеими сторонами сдержанность и способность к компромиссу, что в итоге и приводит к событиям, ранее вряд ли возможным: московский генерал-губернатор фактически разрешает провести неодобренный МВД земский съезд, делегацию нелегального земского съезда (причем в полном составе) соглашается принять император, при том что инициатива и повестка встречи исходят именно от съезда. Сам же прием подразумевает, что императору придется выслушать речь находящегося под следствием профессора Московского университета и как-то на эту речь отреагировать. Ни одно из этих событий само себе не является революционным, но все вместе они отражают явно наметившуюся тенденцию: власть хочет услышать умеренную оппозицию, чтобы понять её реакцию на готовящиеся законопроекты. Оппозиция в свою очередь, в условиях отсутствия гласности в разработке думских законов, пытается понять направление и характер правительственных разработок и еще раз довести до сведения верховной власти (теперь напрямую, лично) свои соображения о реформировании страны. В действиях земцев мы также наблюдаем серию внутренних компромиссов: умеренные земцы и сторонники всеобщего избирательного права собираются на объединенный съезд, большинство идет на ряд уступок меньшинству в вопросах формирования делегации и содержания адреса-петиции.

Утром 6 июня делегация на поезде отправилась в Петергоф, где пересела в поданные придворные экипажи и таким образом была доставлена к Фермерскому дворцу. В подготовленном для приема зале помимо 14 делегатов присутствовали барон Фредерикс и флигель-адъютант императора граф А.Ф. Гейден, двоюродный брат члена делегации П.А. Гейдена. После появления императора князь Трубецкой произнес свою речь, впоследствии ставшую знаменитой: «Ненависть..., обостренная нуждой и горем, бесправием и тяжелыми экономическими условиями, поднимается и растет Единственный выход из всех этих внутренних бедствий: это путь, указанный Вами, Государь, — созыв избранников народа... Мы не считаем себя уполномоченными говорить здесь ни о тех окончательных формах, ни о порядке избрания... Нужно, чтобы все Ваши подданные чувствовали себя равно и без различия гражданами русскими» ^{[14, c.378-380]}. Тезисно речь Трубецкого сводилась к следующему:

– земцы не враги престолу, они испытывают любовь к отечеству и чувство долга перед императором;

– в стране смута, есть разлад между словами царя и действиями местных властей, поэтому народ чувствует себя обманутым и ищет вокруг измену;

– накопившиеся экономические и социальные проблемы выплескиваются в ненависть одних групп населения против других;

– единственный выход в данной ситуации - созыв избранников народа;

– в этом собрании никакие группы населения не должны быть оставлены за бортом, выборы не должны быть сословными;

– представительное учреждение должно быть самостоятельным, неподконтрольным бюрократии;

– нужно допустить свободное обсуждение всех этих вопросов в прессе и в общественных собраниях.

Исходное обращение съезда к императору даже после проведенных по настоянию меньшинства поправок Д.Н. Шипов посчитал «неизменно агрессивным» («Не медлите, Государь! В страшный час испытания народного велика ответственность Ваша перед Богом и Россией»^{[17, c. 245 - 246]}. Речь С.Н. Трубецкого вряд ли можно считать таковой, не случайно И.И. Петрункевич отметил, что взволнованный поначалу, император по мере произнесения речей «успокаивался и в конце овладел собою» ^{[14, c.377]}. Никаких именно требований в речи не содержалось, Трубецкой употреблял формулировки «должна» или «не должна», «может быть» и «не может быть», не указывая, кто должен и кто может. Зато бюрократию Трубецкой винил открыто, выставляя её препятствием в отношениях царя с народом и указывая, что та «не должна узурпировать Ваших державных прав». Призыв к всеобщему и законодательному народному представительству содержался в речи в завуалированной форме, пожелание свободы слова и печати прозвучало более определённо, но уже в самом конце. В значительной степени произнесенная С.Н. Трубецким речь стала тем самым выражением «искренности желания общественных деятелей придти к доброжелательному соглашению» ^{[12, c.332]}, на котором изначально так настаивал Д.Н. Шипов.

Вслед произнесенной «задушевным, отеческим тоном» речи Трубецкого совершенно неожиданно и вне всякого регламента заговорил гласный Санкт-Петербургской думы Федоров. Эта была не полноценная речь, а своего рода краткое добавление, должное показать присутствие в депутации как земцев, так и представителей городского самоуправления: «Город и деревня так близки друг другу, что всякая невзгода деревни отражается и на благосостоянии города, - беднеет деревня, и мы страдаем». Федоров говорил о том, что для залечивания ран, нанесенных войной, и для подъема производительных сил страны нужно призвать всех даровитых и талантливых, возбудить широкую самодеятельность общества. В его краткой реплике не упоминались ни народное представительство, ни свобода слова, Федоров сделал упор на необходимость экономического роста для залечивания военных ран и призвал императора использовать в предстоящей работе «людей, стоящих у самой жизни», то есть выйти в кадровой политике за пределы окостеневшей бюрократической системы ^{[17, c. 516]}.

В ответ император произнес слова, вскоре растиражированные всеми печатными изданиями: «Отбросьте ваши сомнения. Моя воля — воля Царская созывать выборных от народа — непреклонна. Привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно. Я каждый день слежу и стою за этим делом…» И далее: «Пусть установится, как было встарь, единение между царем и всею Русью, общение между Мною и земскими людьми, которое ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам»^{[14, c. 380]}.

Совершенно очевидно, что Николай II произнес заранее подготовленную речь, которая не была ответом на речи Трубецкого и Федорова, а содержала лишь самое общее заявление, которое – исходя из общих представлений о целях земской делегации – должно было делегацию удовлетворить. Но даже при таких намеренно обтекаемых формулировках нельзя не отметить две особенности в речи императора: если Трубецкой напрямую не говорит о войне и тем более не делает её источником всех бед, то император указывает именно на войну как первоочередную проблему, причем добавляет, что эта война еще может принести новые бедствия, которые необходимо предвидеть. Таким образом, если у Трубецкого нынешний кризис – кризис системы и результат ошибок правления, у Николая II главная проблема – война, и лишь во вторую очередь император упоминает «о всех внутренних наших неурядицах».

В третьем абзаце император заверяет, что «привлечение их к работе государственной будет выполнено правильно», но что такое «правильно» в понимании императора – не поясняется. Наконец, финальное заявление о том что «...общение между Мною и земскими людьми… ляжет в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам» порождает больше вопросов, нежели ясности. Что такое самобытные русские начала? Земские соборы? Насколько эти самобытные начала совпадают с желанным для земцев широким народным представительством? Наконец, если известно, что для значительной части русского общества самобытные русские начала – это собственно самодержавие и есть, то будущий порядок вполне может оказаться отсутствием постоянного народного представительства?

И.И. Петрункевич справедливо заметил впоследствии, что император «…просто обходил все, что требовало ясности и определённости». Делегаты получили самую общую гарантию продолжения взаимодействия власти с обществом, но формы, сроки, полномочия – все это осталось ровно в том же тумане, что и до аудиенции.

Впрочем, у делегатов оставалась возможность получить какие-то разъяснения уже после обмена речами, когда император стал обходить земскую депутацию. Каждый из делегатов представился и был удостоен «милостивого разговора» и рукопожатия. Разумеется, для императора это была отработанная стандартная процедура, от которой он ничего не ждал, считая аудиенцию по сути законченной. Но для делегатов, представлявших съезд и общество, тут открывались возможности уточнить позицию власти, даже если это не было предусмотрено регламентом аудиенции. В конце концов, они имели репутацию оппозиционеров и даже «имеющих революционные связи», но ни один из 14 не решился эту репутацию подтвердить. Исполненные чувства морального превосходства, земцы при этом жали руку Николаю II и произносили дежурные любезности, оппонируя в данный момент императору каким-то уж совершенно скрытным способом. Ф.И. Родичев поблагодарил императора за возвращение права участия в земской деятельности после 10-летнего перерыва, и Петрункевич уловил в этой благодарности «упрек, который должен был почувствовать царь» ^{[14, c. 381]}, но почувствовал ли? Н.Н. Львов посчитал, что сам Петрункевич «упорно смотрел в глаза государю» (в другой версии «сверлил своими колючими глазами»), хотя сам Петрункевич ничего подобного за собой не помнил. Кто-то посчитал, что государь испытал неудобство, пожимая руку превосходящему его (и ростом, и морально) Ю.А. Новосильцеву, но испытал ли? Или все это было тщетными попытками земцев увидеть акт гражданского мужества там, где его не было? Каждый из них, сам не решившись нарушить регламент, усердно искал признаки вольнодумства в поведении соседа и даже находил, только сам сосед был ровно в таком же положении. «После докладов принял на Ферме 14 человек земских и городских деятелей с бывшего в Москве недавно съезда», – записал в дневнике император ^[13], не впечатленный, по всей видимости, не упреками Родичева, ни взглядом Петрункевича, ни ростом Новосильцева и в итоге воспринявший аудиенцию как событие почти рядовое.

Петрункевич вспоминает, что делегаты покидали дворец «с чувством очень большого сомнения и малой надежды», и это было естественно, если вспомнить речь императора, сказанную как будто вне речи Трубецкого и могущую считаться ответом разве что на аполитичную реплику Федорова. В то же время имело смысл вспомнить, что тот же самый император Николай II десятью годами ранее на приеме делегации тверского земства 17 января 1895 г. произнес печально знаменитое: «Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления» ^{[24, c.56-57]}. Десять лет – немалый срок, но переход от «бессмысленных мечтаний» к «…воля Царская созывать выборных от народа — непреклонна» тем не менее произошел, и земцы (в том числе недопущенный до аудиенции в 1895 г. как враг престола Родичев) могли посчитать, что время доказало их правоту, император поменял точку зрения, одержана символическая победа, а конкретные детали будущих преобразований могут быть обсуждены в иное время в ином формате.

Аудиенция 6 июня имела последствия по обе стороны «стены, разделяющей власть и общество».

Итоги аудиенции 6 июня в целом вызвали положительную реакцию в обществе (как не имеющий пока конкретных результатов, но всё же факт общения верховной власти и оппозиции): «….в этом усматривается новая эра, поворот нашей внутренней политики, высказывается уверенность, что теперь уже невозможны такие колебания, какие имели место после 18 февраля…» ^[19]. В то же время близкий к эсерам А.В. Пешехонов писал: «Нельзя и думать, что 6 июня произошло объединение царя с землею. Напротив, в этот день была констатирована существенная разница между взглядами верховной власти и мнением той части общества, из среды которой явилась делегация» ^{[18, c.122]}. Конституционалисты вроде Милюкова, решительно критикуя идею земства основать народное представительство хотя бы в первые годы на основе реформированных земских учреждений, обвинили тех в попытке «говорить от имени и за счет других групп населения». В своей швейцарской эмиграции В.И. Ленин посвятил июньской аудиенции две яростные статьи («Первые шаги буржуазного предательства» и «Революционеры» в белых перчатках»): «Доволен царь, довольны либеральные буржуа. Они готовы заключить прочный мир друг с другом. Довольно самодержавие и полиция (истинно русские народные начала)»^[20]. Черпавший информацию из западных газет, а потому не всегда точный в деталях, Ленин был взбешен сравнением Петрункевича с венгерским революционером Андраши, но за всем этим сарказмом крылся страх, что либеральная оппозиция и в самом деле договорится с царем, и тогда вот вам «смешной и постыдный конец русской революции».

Но император не спешил договариваться. Николай II как будто вошел во вкус общения с общественными деятелями (точнее понял, что ничего особо неприятного в этом нет); за приемом 6 июня последовали две встречи с представителями дворянства, а 30 июня был издан беспрецедентный циркуляр департамента полиции, предписывавший губернаторам сообщать в МВД о лицах, занимающих должности в сословных и общественных учреждениях, которые по долгу службы будут находиться в ближайшее время в столице, чтобы император мог встретиться с ними и лично услышать их соображения ^[21].

Между тем, рассмотрение булыгинского проекта в Совете министров едва достигло середины, но 7 июня 1905 г., то есть на следующий после аудиенции день, Николай II и председатель Государственного совета Д.М. Сольский уже обсуждали дальнейшую судьбу этого документа, а именно — передавать ли его далее в Государственный Совет, как этого требовал установленный порядок. Сольский высказал мнение, что следование процедурам вызовет ненужную задержку в прохождении документа, а это, в свою очередь, спровоцирует дальнейший рост антиправительственных выступлений, в то время как общество и без того недовольно медленной работой по созданию думского законодательства. Император, обдумав ситуацию и учтя недавнее общение с земской делегацией, мог поступить иначе и ускорить ход событий. Но ускорения не случилось: 16 июля император распорядился не передавать проект в Государственный Совет, а вместо того образовать особое совещание по обсуждению законопроекта с привлечением экспертов, великих князей и прочих деятелей, не участвовавших в работе Совета министров.

Обладай Николай II решимостью закрепить доверительные отношения с земскими деятелями и создать представительное учреждение, он мог обойтись без этого совещания и единолично одобрить представленный Советом министров проект, выиграв на этом полтора месяца; не так уж и мало в тогдашней ситуации. Однако Николай II не пожелал проявить политическую волю и открыто заявить о своей позиции по булыгинскому проекту ^{[23, c.20-22]}. Он предпочел переложить ответственность на участников Петергофского совещания. Пять месяцев спустя после опубликования рескрипта 18 февраля представительное учреждение в России по-прежнему было предметом споров, слухов и спекуляций, но не более того. Как писал А.А. Лопухин, император имел склонность «...поражать человечество неожиданностью своих выступлений, которые, по его мнению, ни к чему его не обязывали» ^{[17, c. 46]}. Применительно к нашему сюжету, очевидно, что 6 июня, столкнувшись лицом к лицу с земской оппозицией, Николай II не увидел в ней какой-то серьезной опасности (или ценного союзника), из-за которых стоило бы ускорять работы над думским законодательством. В данном конкретном эпизоде цепочки взаимных микроуступок и компромиссов привели к упущенным возможностям и для царя (более конкретные гарантии и договоренности могли привести к большему пониманию оппозицией правительственного курса), и для оппозиции (упущена возможность в личном общении с императором инициировать такие договоренности). При этом очевидно, что возможности эволюции самодержавия совсем не исчерпаны и перед обществом вовсе не стоит непробиваемой стены: император демонстрирует (пусть неохотно) готовность осваивать новые политические процедуры и взаимодействовать с людьми, еще вчера расценивавшимися как враги престола.

Выводы о том, что приняв земскую депутацию, «правительство расписывалось тем самым в собственной слабости» ^[8] представляются некоторым преувеличением. Правительство использовало возможность маневра, которая в отношениях с неоднородным земским движением у него еще оставалась; другое дело, что помимо земского движения существовали движения более радикальные, услышавшие в речи Трубецкого «набор фраз, витиеватых и ничего не значащих», и их радикализм как раз питался пустыми обещаниями и отсутствием гласности правительственной работы. Уже на следующем, июльском земском съезде (который власти с вопиющей политической близорукостью постарались запретить) возобладали настроения нетерпения и нетерпимости, вылившиеся в воззвание к населению, призывавшее по сути к массовой активности в обход существующих законов ^{[25, c. 418]}.

«Петергофское свидание могло стать переломным моментом в отношениях Государя и, если не всего общества, то по крайней мере земства… Общественность была готова помогать Государю в мирном преобразовании Государства. Государь отрекался от прежних ошибок и вступал на путь преобразований… Но таким оно (Петергофское свидание - С.О.) не оказалось. Соглашение вышло призрачным по вине обеих сторон» ^{[9, c.380]}. Маклаков винит в срыве наметившегося сближения окружение царя с одной стороны и «освобожденскую интеллигенцию» с другой. Их взаимное недоверие подпитывало друг друга и делало невозможным дальнейшие компромиссы.

Примечательно, что с течением времени отношение земских оппозиционеров (В.А. Маклакова, И.И. Петрункевича и др.) к июньскому приему поменялось, и на первый план вышли не претензии к режиму, а осознание тех перспектив, которые открывались из сотрудничества власти с оппозицией. Маклаков убежденно писал в эмиграции о встрече 6 июня: «Государь отрекался от прежних ошибок и вступал на путь преобразований…». На самом деле император ни словом не отрекся от прежнего курса, но он мог это сделать в случае продолжения взаимных компромиссов, однако этого не случилось.

Здесь хотелось бы еще раз вспомнить тезис А. Ашера ^[4] о революции 1905 года как перевороте, открывшем новые возможности политических решений; возможности, которые были утрачены вследствие большевистской революции 1917 года. После 1917 г. исчезли не только сами возможности, но и люди, эти возможности олицетворявшие: П.Д. Долгоруков, Ф.А. Головин, Д.И. Шаховской и Н.Н. Ковалевский (предположительно, сведения о его последних годах туманны) будут расстреляны по приговорам советских судов, Д.Н. Шипов умрет в тюремной больнице. Не дожидаясь подобной участи, Н.Н. Львов, Г.Е. Львов, И.И. Петрункевич, Ф.И. Родичев покинут пределы России, где новый режим рассматривал компромиссы с царской властью как непростительное предательство народных интересов.

Критикуя нескончаемое мифотворчество по поводу сюжетов отечественной истории, В.П. Булдаков писал: «Человек выделяет в потоке происходящего лишь то, что поражает воображение: ярких лидеров, впечатляющие события, социальные извержения — все, что, якобы, меняет картину мира. Историческая память, со своей стороны, оперирует следствиями, а не причинами. Микроскопические трещины в броне государственности, сквозь которые «неожиданно» прорывается пламя массового недовольства, как правило, замечаются слишком поздно» ^[25]. Продолжив образный ряд, отметим, что микротрещины в броне государственности/устоявшегося порядка незаметны поначалу и оказываются быстро забыты потом, когда «пламя массового недовольства» уже вырвалось наружу. Аудиенция 6 июня и многие подобные события Первой русской революции как раз и есть такие микротрещины, чей постепенный количественный рост рано или поздно переходит в качественные перемены. Именно постепенность обновления и само наличие устоявшегося порядка как стороны заключающихся компромиссов представляются теми особенными чертами Первой русской революции, которые в итоге привели к не столь радикальным, но и не столь разрушительным, как в 1917 г., последствиям.