Vision and power: space outside the boundaries of Panopticon

Взгляд как важнейшая перцептивная характеристика человека является предметом пристального изучения как естественных, так и социально-гуманитарных наук. На особенную роль зрения, которому отводится первенство среди всех прочих сенсорных модальностей человека, неоднократно указывали философы. Так, еще Гераклитом было подмечено: «Глаза – более точные свидетели, чем уши» ^{[1, с. 191]}. Г.В.Ф. Гегель в лекциях по эстетике относил зрение наряду со слухом к «теоретическим внешним чувствам», к которым непосредственно адресовано чувственное в искусстве, тогда как прочие внешние чувства (обоняние, вкус и осязание), согласно выводам классика, не способны участвовать в «художественном наслаждении» ^{[2, с. 112]}. Другой немецкий философ О. Шпенглер, размышляя о «безраздельном царствовании глаза» в человеческом мире, пришел к выводу о том, что «мир света давно уже стал для нас равнозначным миру вообще» ^{[3, с. 682, 684]}.

Глаз безраздельно господствует в освещенном, наполненном света пространстве. Способность глаза делать невидимое видимым, потаенное открытым, тайное явным напрямую связана с функционированием власти. Установление тотальной просвечиваемости, открытости, всеобщей исчисляемости, всеподнадзорности и всеподконтрольности (то, к чему стремится политическая власть) возможно только в мире света и только благодаря глазу. При этом вовсе не обязательно речь идет о естественном природном органе человека. Современная культура немыслима без сверхсложных «машин зрения» (термин П. Вирильо), проникающих в самые сокровенные уголки мирового пространства и открывающих такие глубины Вселенной и тайники повседневности, о которых человек, пользующийся ресурсами невооруженного глаза, даже и не подозревал.

В настоящей статье анализируется политическое измерение взгляда, точнее, визуальные средства власти, используемые ею в специально сконструированных зримых пространствах. Цель нашего исследования заключается в определении потенциала и границ действия визуальных средств, используемых властью, в целом и паноптикона как одного из таких средств в частности. Работы, посвященные названной проблематике, позволяют нам выявить, по крайней мере, три ключевые тенденции в проблемном поле «зрение и власть».

Во-первых, исследуются особые способы организации социального пространства, позволяющие политической власти повышать свою эффективность и добиваться действенного контроля над каждым индивидом. Здесь, прежде всего, следует упомянуть хрестоматийное описание паноптикона, представленное в работе М. Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» ^[4], а также ряд рецепций в современной литературе идеи паноптизма и способов ее реализации (см., напр., ^[5-9]). Не оспаривая безусловного эвристического потенциала идеи паноптизма как характеристики современной (в терминологии Фуко – «дисциплинарной») власти, тем не менее, подчеркнем, что паноптикон как особое пространство осуществления власти, предполагающее распределение всепроникающего взгляда, не является универсальным способом пространственной организации власти в нынешнюю эпоху. В настоящей статье мы покажем, почему идея паноптизма, растиражированная в социально-гуманитарном дискурсе, не должна претендовать на полноту описания перцептивных пространств власти.

Во-вторых, проблематизация исследовательского поля «зрение и власть» проводится по линии выявления визуальных эффектов, к которым прибегает политическая власть в капиталистическом обществе. Данная линия развивается в работах Г. Дебора, обозначившего современный тип социальной организации как «общество спектакля», Л. Гольдмана, показавшего, что понятие «овеществление», разработанное Г. Лукачем, напрямую связано с представлением мира в качестве «зрелища» ^{[10, с. 116, 128]}. Принцип паноптизма в организации пространства власти также утверждается в эпоху становления капиталистических отношений в обществе: «задуманный в России как фабрика, в Англии паноптикон пригодился как тюрьма» ^{[8, с. 211]}. Показательно, что и авторы-неомарксисты исследуют формы пространственной организации современного общества, позволяющие капитализму, избегая революционных потрясений, преодолевать присущие ему кризисы.

В-третьих, более детальная тематизация и проблематизация исследовательского поля «зрение и власть» может проходить под знаком описания и/или критики технологического универсума, в котором власть достигает небывалого могущества. Благодаря достижениям технонауки взгляд власти многократно усиливается и интенсифицируется, подкрепляясь потенциалом современной оптической техники – фотоаппаратами, снабженными мощными зуммерами, кинокамерами, разведывательными спутниками, оружием с оптическим прицелом и т.д. При этом рядом авторов (Э. Юнгер, Г. Маркузе и др.) делается вывод о том, что современная техника не может быть политически нейтральной. К примеру, Эрнст Юнгер выводит идею насилия из самого принципа фотографирования ^{[11, с. 453]}.

Среди всех перцептивных способностей, присущих людям, власть в качестве наиболее эффективного канала своей реализации избирает именно зрение, и в этом состоит одна из особенностей ее функционирования в человеческом мире. Животные нередко используют такое средство контроля над определенной территорией, как запахи, призванные воспрепятствовать чужакам переступать границы «своего» пространства. Роль обоняния (так же, как и осязания, и вкуса) для установления и производства отношений власти в человеческом мире является ограниченной. Прежде всего, потому, что функционирование перечисленных перцептивных способностей требует непосредственного телесного контакта с соответствующим объектом (издающим определенный запах, обладающим тактильными свойствами, имеющим тот или иной вкус). Условие наличия подобного объекта сужает возможности власти, тогда как зрение является более универсальным и эффективным средством установления контроля над людьми, способным (особенно будучи усиленным или модифицированным с помощью техники) преодолевать огромные расстояния. Объекты зрительного восприятия могут быть помещены на самые разные материальные носители, представлены в электронной форме и с помощью современной техники растиражированы в гигантском количестве экземпляров. Даже в эпоху расцвета технонауки передача на значительное расстояние запахов, вкусов, а также тактильных ощущений с помощью информационных технологий не получила широкого распространения. В отличие от аудиосигналов, понимание которых ограничено возможностями того или иного языка, зрительные образы доступны и понятны без перевода. Безусловно, власть в человеческом мире создает социальные пространства, которые ограничивают индивидов с помощью особых тактильных средств (к примеру, разнообразные ограждения, турникеты, концлагеря, огороженные колючей проволокой), а также может воздействовать на органы чувств человека, прибегая к грубому физическому насилию, пыткам, используя отравляющие газы. Однако физическое насилие над чувствами человека свидетельствует, скорее, не о могуществе, но о бессилии политической власти, ибо, как отмечает А. Кожев, «обязанность вмешиваться посредством силы (насилия) указывает на то, что Власть отсутствует» ^{[12, с. 20]}.

Если рассмотреть такое средство установления власти в человеческом мире, как запахи, то выяснится, что они нередко служат маркером социально-экономического статуса отдельных индивидов или целых социальных общностей: «запахи могут участвовать в самых разных видах процесса социальной классификации. Иногда впечатление «инаковости» возникает у реципиента вследствие вполне реального запаха. Однако часто запах Другого – это не столько реальный аромат, сколько ощущение неприязни, транспонированное в сферу обоняния. В обоих случаях запах становится могучим символическим средством маркировки и укрепления границ между классами и этносами» ^{[13, с. 397]}. Так, низшим социальным классам традиционно приписываются дурные, зловонные запахи, тогда как высшие слои общества связываются в общественном сознании с благоухающими, тонкими ароматами или наделяются «ольфакторным нейтралитетом», т.е. для них считается характерным «символическое отсутствие запаха» ^{[13, с. 383]}. Запах в человеческом мире может являться маркером определенного пространства, средством проведения границ между различными участками социального пространства (жители гетто и заключенные концлагерей вынуждены пребывать в скученных зловонных бараках или трущобах, нестерпимые запахи которых еще в большей степени усиливают маргинальный статус их обитателей). В качестве примера учета одорологических факторов в качестве маркеров идентичности сошлемся на использование методов идентификации человека по естественным запахам тела в криминалистике. Вместе с тем, широкого применения данный метод контроля над индивидами не получил. Определение местоположение индивида по запаху не позволяет отслеживать все его действия и поступки, контролировать положение тела, телодвижения, жестикуляцию, различать состояния сна и бодрствования, следить за его речью и, самое главное, осуществлять идентификацию личности индивида. Использование естественного запаха человеческого тела в качестве средства идентификации личности приводит к деперсонализации: лишь искусственные ароматы служат средством, позволяющим установить различие между мной и Другим, тогда как естественный запах лишь сигнализирует о присутствии человека в определенном пространственном топосе. Естественные ольфакторные маркеры тела сплавляют индивидов в единую недифференцированную массу, если же искусственный аромат получает слишком широкое распространение (как, к примеру, духи «Красная Москва» в СССР), то и он перестает быть индикатором социального статуса, принадлежности к элите общества, и становится знаком «массовой идентичности».

Более привычным и эффективным в современном обществе является использование визуальных форм контроля (в том числе политического).

Почему именно зрение является наиболее действенным средством осуществления политической власти? На наш взгляд, не только потому, что оно является ведущим каналом освоения мира человеком. Именно зрение позволяет сделать политическую манипуляцию и политический контроль незаметными и даже приятными для самих подконтрольных индивидов, поскольку именно с помощью ресурсов зрения (впрочем, как и благодаря слуховым эффектам) политика способна приобретать эстетическое измерение. Вспомним уже приведенную нами мысль Гегеля о том, что обоняние, осязание и вкус, в отличие от зрения и слуха, не участвуют в художественном наслаждении. Как отмечает мыслитель, «обоняние, вкус и осязание имеют дело с материальным как таковым и его непосредственно чувственными качествами: обоняние – с материальными частицами, исчезающими в воздухе, вкус – с растворяющимися материальными предметами, а осязание – с теплом, холодом, гладкостью и т.д. Эти внешние чувства не могут поэтому воспринимать предметов искусства, которые должны сохранять свою реальную самостоятельность и не допускают чисто чувственного отношения» ^{[2, с. 112-113]}. Привязка упомянутых перцептивных способностей человека к материальным носителям и, если следовать мысли Гегеля, их неэстетический характер сужают возможности их использования в политических целях.

Визуальные средства, к которым прибегает политическая власть, весьма разнообразны – к ним можно отнести как средства воздействия на индивидов (это и фотографии, и плакаты, и листовки, и иллюстрированная пресса, и ресурсы интернета, кинематографа и театрального искусства, к примеру, так называемый «политический театр» ^{[14, с. 157]}), так и средства контроля (видеокамеры, системы спутникового слежения, современное высокотехнологичное оптическое оборудование, позволяющее отслеживать местонахождение и передвижение индивидов).

Функционирующая в медиа- и интернет-пространстве власть представлена в качестве зрительных объектов и аудиоэффектов, она видима и слышима и при этом ольфакторно нейтральна, не обладает тактильными свойствами и не производит вкусовых эффектов. Однако власть (даже в современном высокотехнологичном обществе) не существует исключительно в виртуальном пространстве и не транслируется лишь с помощью анонимных бестелесных структур: «В публичных демонстрациях современного представительства демократии все еще используют символические элементы телесной идентичности, ибо они тоже в конечном итоге вновь и вновь возвращаются к телу, к физической персоне» ^{[15, с. 150]}. Власть в современном обществе нуждается в репрезентации точно так же, как и в дотехнологическую, доиндустриальную эпоху. А служащие репрезентантами политической власти медиаобразы отсылают к политическому телу субъекта власти, которое неотделимо от его физического тела: «Публику раздражают любые намеки на заурядность, любые признаки физической слабости, болезненности или дряхлости, напоминающие о том, насколько хрупкой является фикция сверхъестественного, вечного политического тела» ^{[15, с. 152]}. Путем эстетизации медиаобразов субъекта власти достигается и ольфакторная нейтральность его политического тела. И, наоборот, нейтральная ольфакторная идентичность может быть деконструирована путем нарушения эстетической привлекательности медиаобраза. Хрестоматийным примером, подтверждающим данный тезис, являются теледебаты между кандидатами на пост президента США Джоном Ф. Кеннеди и Ричардом Никсоном 1960 года, которые последний проиграл из-за эстетической ущербности своего медиаобраза: на верхней губе политика слишком явственно проступали капли пота. Как отмечает Н. Больц, «Никсон против Кеннеди – это изначальная, архетипическая сцена теледуэли. Победа Кеннеди стала знаком перехода от парламентской демократии к медиадемократии» ^{[16, с. 60]}.

Вместе с тем, одно зрение, изолированное от прочих перцептивных способностей человека, несмотря на то колоссальное значение, которое оно имеет для культуры в целом и для функционирования ее отдельных элементов, не способно решить все задачи политики. Если рассматривать такой эффективный с точки зрения политической манипуляции вид искусства, как архитектура, то выясняется, что ее восприятие не ограничивается исключительно зрительной способностью человека. Размышляя о зодчестве, Вальтер Беньямин приходит к выводу о том, что оно воспринимается двояким образом: тактильно и оптически. Иными словами, мы не просто созерцаем архитектурные объекты, они даны нам и через использование, через тактильную привычку ^{[17, с. 149-150]}. Важно подчеркнуть, что Беньямин говорит именно о привычке как способе тактильного (а также и оптического) восприятия объектов архитектуры. Это означает, что так называемое «концентрированное», внимательное созерцание или «напряженное всматривание» не является ведущим способом нашего освоения архитектурного ландшафта. Оно не типично для нашего повседневного способа бытия, будучи характерным, к примеру, для туристов. А в сфере осязания и вовсе отсутствует эквивалент напряженного зрительного восприятия.

Отметим, что мысль о том, что острое, внимательное всматривание в вещи не характерно для современной культуры, была высказана еще Фридрихом Ницше. По мысли немецкого философа, именно утрата человечеством остроты зрительного восприятия мира послужила условием возникновения логики: «Равным образом для возникновения столь необходимого для логики понятия субстанции, хотя ему в самом строгом смысле не соответствует ничего действительного, понадобилось в течение длительного времени не видеть и не воспринимать изменчивого понятия вещей; недостаточно зоркие существа обладали преимуществом над теми, кто видел все "в потоке"» ^{[18, с. 431]}. Зрение по Ницше представляет собой форму проявления воли к власти, как и логика, устанавливающая тождество там, где были различия, субстанцию там, где был поток. Ослабленное, неточное, игнорирующее различия и нюансы зрение служит источником установления власти над окружающим миром, в то время как люди, обладающие более четким и острым зрением, согласно Ницше, были обречены на гибель, ибо были неспособны установить тождество, играющее столь важную роль для культуры и философии. Если зрительная способность была модифицирована самими людьми естественным способом столь радикальным образом, то ее усиление с помощью технического «окуляра» (фотоаппарата, телекамеры, оружия с оптическим прицелом) в еще большей степени способствовало рассеиванию зрения и утрате подвижности и чувствительности зрительного восприятия мира: «что можно увидеть, когда взгляд, порабощенный этим прицельным аппаратом, оказывается приведен к почти непреодолимой структурной неподвижности? Видны теперь лишь моментальные фрагменты, выхватываемые циклоповым глазом объектива, и в результате взгляд, утрачивая субстанциальность, становится акцидентальным, случайным» ^{[19, с. 30]}. Как отмечал режиссер Жак Турнёр, «В Голливуде я быстро понял, что камера никогда не видит всего: я вижу все, а камера – только фрагменты» (цит. по: ^{[19, с. 30]}).

Рассеянное, неконцентрированное восприятие (а отнюдь не внимательное созерцание), согласно Беньямину, может решать важнейшие задачи мобилизации масс: «задачи, которые ставят перед человеческим восприятием переломные исторические эпохи, вообще не могут быть решены на пути чистой оптики, то есть созерцания. С ними можно справиться постепенно, опираясь на тактильное восприятие, через привыкание» ^{[17, с. 150]}. Пространство, учреждаемое властью, должно быть не просто доступно для обозрения, транслироваться с помощью символических систем. Оно должно использоваться, быть освоено, в том числе в системе повседневных телесных практик, зрительных, слуховых и тактильных привычек и восприниматься как само собой разумеющееся.

Показательным примером, подтверждающим данный тезис, может служить так называемая «иконография» Сталина довоенного периода, на которой вождь представлен не стоящим за трибуной, но в уютном кремлевском кабинете, где присутствуют (вместе или по отдельности) «стол, карта, текст (письменный или печатный) и Кремль» ^{[20, с. 134]}. Как правило, плакаты с изображением Сталина не включают Кремль целиком, но лишь одну Спасскую башню, которая выполняет функцию символического двойника советского лидера: «Сталин в иконографии 1930-х годов ассоциировался с башней… Он был стражем и гарантом священного порядка; он видел "дальше", чем кто-либо, причем во всех направлениях; он отвечал за ориентацию в пространстве и решал, где будет располагаться та или иная вещь в материальном мире, – недаром его постоянно именовали "зодчим"» ^{[20, с. 137]}. Показательно, что на знаменитом плакате Виктора Говоркова «О каждом из нас заботится Сталин в Кремле» в поле наблюдения зрителей в качестве фона, окружающего склонившуюся на письменным столом фигуру вождя, попадают во многом привычные предметы интерьера и быта 1930-х годов – настольная лампа, чернильница, металлическое перо, бумага, наполовину занавешенное окно, через которое (на заднем фоне плаката) проглядывает Спасская башня Кремля, подобно маяку, сияющая в ночи. Спасская башня как символ страны Советов и символический двойник Сталина включена в систему более простых и привычных для зрителя объектов, которые являются неотъемлемыми элементами советской повседневности и освоены на уровне «тактильной привычки» (В. Беньямин). Таким образом, сингулярное, единичное здесь представлено на фоне множественного, регулярного, что, на наш взгляд, способствует его более органичному восприятию.

Пространства, транслирующие дискурс власти (королевские дворцы, президентские или правительственные резиденции, площади, улицы, станции метрополитена, тюрьмы и др.), – это пространства не только зримые, исполненные красоты, величия и гармонии, поражающие наблюдателя исполинскими размерами и многообразием архитектурных форм (или напротив, внушающие ему ужас). Это одновременно пространства освоенные, осязаемые, ощущаемые человеческим телом, удобные или вызывающие дискомфорт, требующие движения, вовлекающие индивида в трудовой или игровой процесс или подавляющие двигательную активность человека. Это пространства, навязывающие (подчас незаметно для находящихся в них индивидов) определенные модели поведения, вошедшие в привычку. Так, пребывание на площади, на параде, в административном или пенитенциарном учреждении, безусловно, требует специфических способов поведения и передвижения в пределах обозначенного пространства.

Пожалуй, одним из самых известных архитектурных объектов, в котором воплощена зрительная модель функционирования власти, является уже упомянутый нами паноптикон. Его устройство впервые было описано в одноименном трактате Иеремии Бентама (1787), а в наши дни получило известность, прежде всего, благодаря работам Мишеля Фуко ^[4],[21]. Центральным элементом паноптикона является высокая башня, предназначенная для надзирателя. Вокруг нее кольцеобразно расположено здание, разделенное на отдельные изолированные камеры-ячейки, каждая из которых имеет два окна (одно из них направлено внутрь, на башню, другое выходит наружу) и полностью просматривается из центральной башни. Надзиратель, находящийся в башне, имеет возможность проводить наблюдение за каждым из индивидов, помещенных в насквозь просвечиваемые камеры, причем узниками паноптикона, по свидетельству М. Фуко, могут быть представители самых разных социальных групп: «достаточно поместить в центральную башню одного надзирателя, а в каждую камеру посадить по одному умалишенному, больному, осужденному, рабочему или школьнику… Сколько камер-клеток, столько и театриков одного актера, причем каждый актер одинок, абсолютно индивидуализирован и постоянно видим» ^{[4, с. 292-293]}. Вместе с тем, сам принцип паноптизма, основанный на тотальном зрительном контроле над каждым индивидом, представляется нам нереализуемым на практике. Кроме того, паноптикон не может быть признан средством универсального контроля как в современном высокотехнологичном обществе, так и на предыдущих стадиях общественного развития.

В качестве альтернативы паноптикону рассмотрим такую форму организации пространства власти, которую мы предлагаем назвать панаудионом. Характерные черты данной модели эксплицированы немецким ученым-энциклопедистом и монахом-иезуитом Атанасиусом Кирхером ^[22] (отметим, что термин «панаудион» им не употреблялся). В своих работах «Универсальная музургия» («Musurgia Universalis», 1650) и «Новая фонургия» («Phonurgia Nova», 1673), более чем за столетие до появления знаменитого трактата Иеремии Бентама, Кирхер предложил способ описания эффективной, с его точки зрения, пространственной организации власти. Одно из графических изображений панаудиона Кирхера в «Универсальной музургии» представляет собой совокупность гигантских подслушивающих устройств для усиления и переноса на расстояние повседневных звуковых явлений. Разговоры людей с территории, прилегающей к королевскому дворцу, доставляются по особым каналам, имеющим форму улитки, прямо во внутренние покои власти, где король или иной носитель власти c помощью специального приспособления, спрятанного в полости скульптурного портрета, «слушает», т.е. напрямую осуществляет свое господство над другими ^{[23, S. 60],[24, S. 538]}. На другом изображении представлено устройство для подслушивания, включающее в себя специальные трубы с воронкообразным расширением, которые доносят звуки одновременно из нескольких помещений здания в комнату, из которой ведется подслушивание ^{[24, S. 538-539]}.

Несмотря на то, что рассматриваемые модели пространств власти (паноптикон и панаудион) основаны на использовании различных перцептивных способностей человека, между ними есть определенное сходство. Подобно паноптикону Бентама, панаудион Кирхера предполагает анонимность, невидимость (и неслышимость) власти для подвластных. Субъекту власти, напротив, доступно полное и всестороннее наблюдение за ними (в пространстве паноптикона) или прослушивание производимых ими звуковых эффектов (в панаудиальном пространстве). В обеих моделях субъект власти помещен в отдельный пространственный топос (центральная башня, с вершины которой производится наблюдение за индивидами в паноптиконе или отдельная комната, куда по улиткообразным каналам стекаются шумы городских публичных пространств), т.е. пространство власти изолировано от прочих пространств, имеет привилегированный статус. Сходство между названными моделями пространства власти заключается и в том, что они не были итогом обобщения эмпирического пространственного опыта, полученного их авторами. Изначально они представляли собой теоретические конструкции пространства, модели-утопии (современный исследователь именует изыскания Кирхера «акустическим фантазмом» ^{[23, S. 60]}, другой автор называет паноптикон «изобретением братьев Бентам» ^{[8, с. 209]}). Пользуясь терминологией А. Лефевра, обе эти модели в их первоначальном авторском варианте можно назвать репрезентациями пространства (это пространство осмысленное, представленное в теоретических дискурсах, вербальных знаках, картах, чертежах, характерных для той или иной эпохи, пространство планировщиков, ученых, архитекторов), которые были предназначены для воплощения в физическом пространстве и освоения с помощью соответствующих пространственных практик. Вместе с тем, панаудион имеет ряд специфических черт. В отличие от паноптикона, он не предполагает разделение подлежащих перцептивному контролю индивидов на отдельные пространственные сектора, но основан на подслушивании за недифференцированными массами, которые не подозревают о том, что являются объектами акустического слежения. Акустический контроль в панаудионе Кирхера ограничен и в силу возможных эффектов какофонии, и в силу пространственной локализации центра прослушивания. Судя по графическому изображению из «Универсальной музургии» ^{[23, S. 60]}, комнат, в которых осуществляется акустический контроль, в пределах одного здания может быть несколько, но ни один из этих центров прослушивания не может стать вездесущим.

Уязвимой характеристикой паноптикона, препятствующей достижению власти вездесущности и тотального контроля над каждым элементом социального целого, также является его изолированность, локализованность в определенном топосе социального пространства. Анализируя концепцию дисциплинарной власти М. Фуко, Ж. Делёз отмечает: «Индивид непрерывно переходит от одного закрытого пространства к другому, у каждого из которых свой собственный закон: вначале семья, затем школа («ты теперь уже не у себя дома, в семье»), потом казарма («ты уже не в школе»), потом завод, время от времени больница, возможно, тюрьма, которая является пространством изоляции par exellence» ^{[25, с. 226]}. На наш взгляд, включение семьи в перечень остальных пространств изоляции не вполне оправдано. Во-первых, пребывание в одном из закрытых дисциплинарных пространств (таких, как школа, казарма, фабрика или даже тюрьма) не предполагает полного разрыва с семьей. Индивид может совмещать пребывание в нескольких «закрытых пространствах», быть элементом нескольких дисциплинарных систем и при этом постоянно возвращаться в семью, которая зачастую противостоит этим системам. Во-вторых, семья принципиально отличается от прочих пространств изоляции, упомянутых Делёзом. Семейная жизнь, которая разворачивается в частном, приватном пространстве, не предполагает включенности внешнего наблюдателя. Как было отмечено М.М. Бахтиным, «приватная жизнь по самому своему существу не оставляет место для созерцателя, для «третьего», который был бы вправе ее постоянно созерцать, судить, оценивать. Она совершается между четырех стен, для двух пар глаз. Публичная же жизнь, всякое событие, имеющее хоть какое-нибудь общественное значение, по существу тяготеет к опубликованию, необходимо предполагает зрителя, судью, оценивающего…» ^{[26, с. 273]}. В семейном пространстве возможно не наблюдение, но подсматривание или подслушивание. Пространство семьи не организовано в соответствии с принципом дисциплинарного паноптизма, но оно, согласно Фуко, является условием дисциплинаризации индивида: усилиями семейной «ячейки» происходит цементирование дисциплинарной ткани. Как отмечает автор, «между дисциплинарным паноптизмом, – который … по своей форме радикально отличается от семейной ячейки, – и семейным господством завязывается постоянный взаимообмен… будучи сколь угодно внешней дисциплинарной системе, сколь угодно чужеродной ей… она [семья. – Н.Б.] является цементирующим эту систему элементом» ^{[21, с. 104]}. Если индивид не поддается нормализации в одной из дисциплинарных систем, в одном из пространств изоляции (в школе, на фабрике или в казарме), он вытесняется в семью, которая, выступая в роли своеобразного «обменника», подготавливает его к передаче в другую дисциплинарную систему (к примеру, в клинику). Более того, в семью также начинают проникать дисциплинарные техники, и тогда она функционирует как «школа в миниатюре», «малый оздоровительный дом» или «микроказарма» ^{[21, с. 139]}.

Возникает вопрос: возможно ли пространство, которое находится за пределами пространств изоляции, за пределами паноптикона, противостоит ему и обеспечивает ускользание от непрестанного контроля и надзора? Семья, как мы выяснили, эту функцию не выполняет. Если существует пространство между пространствами изоляции, тогда дисциплинарная власть обнаруживает свою неэффективность и ограниченность. На ограниченности действия дисциплинарной власти настаивает и сам Фуко, отмечая, что «нет такой власти, которая существовала бы глобально, как нечто сплошное или в диффузном, концентрированном или рассеянном состоянии» ^{[27, с. 179]}. Очевидно, что исследование власти Фуко (известного не только благодаря своим теоретическим трудам, но и участию в политических акциях ^{[28, с. 167-170],[29]}) проводится не с позиции ее апологета, но с позиции критика: французский мыслитель приходит к выводу, что «нет отношений власти без сопротивления, без уловок и возможности бегства, без вероятности переворачивания этих отношений» ^{[27, с. 188]}.

Для того, чтобы замысел непрерывного дисциплинарного контроля был реализован, необходимо, чтобы наблюдение за индивидами было непрерывным и всеобъемлющим, а для этого социальное пространство должно быть построено в соответствии с моделью глобального паноптикона, который объединил бы в единую систему все отдельные пространства изоляции и ликвидировал бы лакуны между ними. Подобный метапаноптикон, в свою очередь, предполагает существование некоего метасубъекта власти (глобального наблюдателя или надзирателя) и подконтрольных, поднадзорных индивидов или, в терминологии М. Фуко, «послушных тел». Этот метасубъект дисциплинарной власти должен выступать в качестве непрерывного наблюдателя и автора непрерывного нарратива о каждом из индивидов, подлежащих контролю (принцип паноптизма дополняется панграфизмом). Более того, он не просто должен являться фиксатором и протоколистом всего происходящего. Непрерывная запись необходима для того, чтобы быть постоянно прочитываемой, поскольку именно возможность актуализации фиксируемых событий позволяет сделать дискурс власти полным и всеобъемлющим. Таким образом, метасубъекту власти в паноптическом пространстве (если бы таковой существовал) пришлось бы совмещать функции абсолютного наблюдателя, автора (и одновременно читателя) непрерывной записи, судьи и вершителя вынесенного им же приговора. Принцип паноптизма, доведенный до логического завершения в предложенном нами мыслительном эксперименте по конструированию глобального паноптикона, противоречит тем самым самой сути концепции дисциплинарной власти, которая основана на антисубстанциалистском, антиметафизическом понимании данного феномена ^[30]. Поскольку в рамках концепции Фуко глобальный паноптикон невозможен, а власть функционирует в качестве «сети неизменно напряженных, активных отношений, а не привилегии, которой можно обладать» ^{[4, с. 41]}, то и метасубъект власти, глобальный надзиратель здесь отсутствует. Однако если рассмотреть отдельный паноптикон как изолированный объект, то обнаружится, что помещенные в него индивиды руководствуются в своем поведении метафизическими установками.

Надзиратель в центральной башне этого архитектурного объекта не может одновременно проводить наблюдение над множеством изолированных индивидов, но, будучи для них невидимым, он приобретает над ними власть, ибо «индивид в камере не просто думает, но знает, что за ним наблюдают, претерпевает постоянный опыт нахождения в поле видимости, под взглядом, – а есть кто-то в центральной камере или нет, неважно… В конце концов этот маяк может быть совершенно пустым, и это не помешает власти действовать» ^{[21, с. 49]}. Что же заставляет заключенных паноптикона становиться объектами дисциплинарного контроля, если их надзиратель «не имеет тела» ^{[21, с. 96]}, и, более того, гипотетически наблюдение за ними может вообще не производиться? Каким путем достигается и поддерживается уверенность в существовании наблюдателя? На наш взгляд, существование этого анонимного, невидимого для подконтрольных индивидов субъекта поддерживается не знанием о нем (оно не может быть эмпирически достоверным), но метафизическими установками его узников – верой в его присутствие в смотровой башне и в его абсолютную способность всевидения. Взгляд власти в паноптиконе – это не реализуемая эмпирически способность отдельно взятого человека или сменяющих друг друга наблюдателей, но метафизическая установка, служащая регулятивом человеческого поведения. Организация пространства паноптикона, на наш взгляд, немыслима без эффекта, который Ф. Ницше в «Веселой науке» обозначил с помощью метафоры «тень Бога»: «После того, как Будда умер, в течение столетий показывали еще его тень в одной пещере – чудовищную, страшную тень. Бог мертв: но такова природа людей, что еще тысячелетия, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень» ^{[18, с. 427]}. Используя метафору Ницше, можно охарактеризовать паноптикон как подобную «пещеру», в которой заключенные, движимые инерциальными эффектами метафизики, продолжают верить в «тень Бога», в присутствие всевидящего наблюдателя, хотя его место может и пустовать.

Поскольку эмпирически принцип паноптизма нереализуем во всей своей полноте, дисциплинарная власть не может претендовать на тотальность, всеобщий охват и контроль. Модель паноптикона обнаруживает свою ограниченность не только в силу своей эмпирической нереализуемости. Альтернативные паноптикону модели перцептивных пространств власти могут быть основаны на использовании других каналов чувственного восприятия человека (как, к примеру, панаудион), а также могут демонстрировать иные, более эффективные в современном обществе, стратегии реализации зрения с целью контроля над индивидами.

В современных формах организации социального пространства происходит трансформация систем наблюдения. Классическая паноптическая централизованная модель, где один наблюдает за многими, сменяется полицентричными пространствами наблюдения. В качестве примера подобных пространств сошлемся на олигоптикон и омниоптикон, эксплицированные Патриком Джойсом ^[9]. Джойс прослеживает трансформацию организации пространства читального зала библиотеки Британского музея. Читальный зал образца 1674 года был организован в соответствии с принципом паноптизма, он включал место на возвышении для персонала и наблюдателя («supervisor»), которому предоставлялась возможность обозревать полностью все пространство комнаты. Построенный в 1857 году новый читальный зал приобрел, по свидетельству Джойса, «демократические» черты. Читатели теперь были отделены друг от друга, а не сидели лицом к лицу. Наблюдение «одного за многими» (в модели паноптикона) сменилось наблюдением «многих за многими»: «паноптикон уступил место олигоптикону» ^{[9, p. 133]}. Аналогичные изменения происходят в XIX столетии и в организации пространства города, которое, согласно Джойсу, становится «демотическим омниоптиконом» («demotic omniopticon»). Как утверждает автор, «город стал пространством, где один, наблюдая сам, был наблюдаем: в общественном парке, в муниципальном музее, на площадях люди стали представлять себя публично приемлемыми способами… Если центры многих городов ХIХ столетия приобрели качество театра, люди и сами города уподобились актерам на этих сценах» ^{[9, p. 147-148]}.

Еще более явственно кризис классического паноптикона стал ощущаться в связи с виртуализацией общества, становлением современной визуальной культуры масс-медиа. Как отмечает Жан Бодрийяр: «Мы свидетели конца перспективного и паноптического пространства (которое еще остается моральной гипотезой, согласующейся со всеми попытками классического анализа «объективной» сущности власти) и, таким образом, отмены самого спектакулярного» ^{[6, с. 46]}. В ситуации господства масс-медиа рушится традиционная оппозиция «наблюдатель – наблюдаемые», а социальное пространство становится делокализованным и децентрализованным: «Зеркальный поворот, благодаря которому становится невозможной локализация инстанции модели, власти, контроля, самих медиа, потому что вы всегда оказываетесь по ту сторону. Больше не существует ни субъекта, ни фокальной точки, ни центра или периферии: сплошная изогнутость или круговое отклонение» ^{[6, с. 45]}. Субъект-объектная модель власти устраняется в современном медиапространстве, где каждый, наблюдая за телевизионным видеорядом или поглощая медийные образы в интернете, может оказаться в ситуации наблюдаемого («Вы больше не смотрите телевидение, – это телевидение смотрит вас (Live)» ^{[6, с. 45]}).

Таким образом, в современном обществе наблюдается кризис классической паноптической модели власти. Учреждаются новые пространства власти, для которых свойственны динамизм, децентрация, делокализация, полиперспективность, отсутствие единого субъекта наблюдения. Для описания и детального анализа указанных процессов требуется исследование новых пространственных способов осуществления власти, которые основаны на децентрированных стратегиях зрения.