Interior Details in Apollon Grigoriev's Narrative Literature

Описание пространства, в котором находится герой художественного произведения, чрезвычайно важно для раскрытия его психологического портрета. Однако литературоведами в большей степени исследуется пейзаж, то есть описание открытого: природного или городского, — пространства. Интерьер (описание помещений, закрытого рукотворного пространства) до сих пор остается недостаточно изученным с теоретической точки зрения. Изначально интерьер рассматривался наряду с портретом, пейзажем и художественными предметами в рамках вещного мира (А. П. Чудаков ^{[14, 15, 16, 17]}), затем его стали отделять от изображения людей и природы (А. И. Белецкий ^{[1, 2]}), однако не всегда обособляли от одежды и предметов, не принадлежащих к пространству интерьера (Б. Е. Галанов ^[4]).

Тем не менее, несмотря на частое обращение к категориям вещного ^[11] или предметного мира ^[9], предметной или художественной детали ^[8], образа дома ^[18] при анализе текстов разных авторов, первое специальное теоретическое исследование интерьера как литературоведческой категории – диссертационная работа И. С. Судосевой «Поэтика интерьера в художественной прозе» ^[13] – появилось только в 2016 г.

И. С. Судосева определяет литературный интерьер как «семиотическую систему вербально репрезентированных артефактов, упорядоченных в некотором жилом пространстве мира героев» ^{[13, с. 24]}. Помимо артефактов (значимых предметных деталей), в интерьер включаются «цветовая гамма, освещенность, геометрия жилого пространства, само его устройство» ^{[13, с. 24]}. Выводы исследовательницы, касающиеся структурных элементов интерьерного описания, функций интерьера, способов фокализации (подразумевающей степень наполненности описания предметами и точку зрения на описывающего субъекта ^{[13, с. 29]}) будут положены в основу анализа литературного интерьера в художественной прозе Ап. Григорьева. Тема интерьера до сих пор не была затронута исследователями прозаического наследия Ап. Григорьева ^{[3, 6, 7, 10]}. Между тем, наблюдения за поэтикой интерьера в прозе Ап. Григорьева позволяют выявить принципы описания внешнего мира и их становление, произвести более глубокий анализ психологического портрета героев. Анализ интерьера продуктивно начать с итогового произведения Григорьева – мемуаров «Мои литературные и нравственные скитальчества» 1862, 1864 гг., а затем посмотреть, как особенности восприятия писателем внешнего мира, на которые он указывает в воспоминаниях, проявились в поэтике ранней прозе середины 1840-х гг.

В одной из глав воспоминаний Ап. Григорьев предуведомляет, что собирается в ней «перескакивать <...> через время и пространство, предупреждать первое и совершенно забывать о существовании второго...» ^{[5, с. 42]}. Однако этот принцип характерен не только для одной главы, но и для мемуаров в целом: несмотря на обращение к разным периодам своей жизни, подробно Ап. Григорьев описывает лишь обстановку, которая окружала его в детские годы, проведенные в Замоскворечье.

Как можно предположить, центральное место среди интерьерных описаний должно занимать пространство, обладающее для вспоминающего героя наибольшей значимостью. Таковым становится комната Сергея Иваныча, его первого домашнего учителя: «Помню я как теперь эту заднюю, довольно грязноватую, выходившую окнами на двор комнатку, отведенную для житья Сергею Иванычу и назначенную вместе с тем для нашего ученья, с ее ветхою мебелью, с дырявым и чернилами проеденным столом у окошка, с темнокожаным изорванным диваном – обиталищем мильонов клопов, с черепом на шкапу, необходимым атрибутом всякого студента-медика... <…> Как дорого мне воспоминание о ней, об этой грязной комнатке в долгие сумерки, когда, бывало, Сергей Иваныч заляжет на дырявый диван и я свернусь около него клубочком. Свечей нет, он <…> если не фантазирует вслух о своих любвях, то рассказывает <…> римскую историю, и великие личности Брутов и Цинциннатов, Камилов и Мариев исполинскими призраками встают перед моим впечатлительным воображением....

Вечная память этой грязной комнатке!» ^{[5, с. 30-31]} Интерьер составляют следующие элементы: минимальный набор самых необходимых предметов мебели (стол, диван, шкап), череп, указывающий на род деятельности обитателя комнаты, отсутствие освещения, неоднократно подчеркнутая грязнота (грязноватая комнатка, грязная комнатка) и ветхость обстановки (ветхая мебель, дырявый и чернилами проеденный стол, изорванный и дырявый диван). Однако бедная и скудная обстановка не удручает повествователя, а, наоборот, создает атмосферу, как нельзя лучше подходящую для мечтаний о любви и рассказов о героях давно минувших эпох. Погруженная в сумерки ветхая комната усиливала завороженность героя услышанными историями и развивала его впечатлительное воображение. Тем самым, вечера, проведенные на диване в мире фантазий и призраков, оказали влияние на формирующийся характер героя, одной из черт которого стала мечтательность. Довольно обстоятельное описание комнаты указывает на выполнение интерьером декоративной функции, которая обычно служит украшению повествования, установке декораций разворачивающегося действия или создает эффект «реальности» ^{[13, с. 92]}. Однако в большей степени интерьер осуществляет характерологическую функцию, дополняя психологический портрет и отображая «систему ценностей и внутренний мир своего владельца» ^{[13, с. 92]}.

Следующая глава, призванная рассказать о том, как выглядел обычный день героя мемуаров, также начинается с описания комнатки учителя: «Да! я хорошо тебя помню, продолговатая грязненькая комнатка <…>; помню тебя во всякие часы дня, со всеми различными переменами декораций» ^{[5, с. 31]}. В этом описании главной характеристикой комнаты становится ее грязнота, появляется геометрическая характеристика пространства. Но важнее здесь то, что герой обращается к комнатке на «ты», будто к живому существу, старому приятелю, что подчеркивает значимость этого пространства для героя, несмотря на его внешнюю убогость.

В мемуарах есть и третье описание комнаты Сергея Иваныча, которое, как и предыдущее, начинается с обращения на «ты»: «Да! я помню, живо помню тебя, маленькая, низкая проходная комната моего наставника, с окном, выходившим на „галдарейку”, <…> – комната с полинявшими до крайней степени бесцветными обоями, с кожаной софою, изъеденной бесчисленными клопами, и с портретом какой-то „таинственной монахини” в старой рамке с вылинявшею позолотою над этой допотопною софою... Под вечер Сергей Иванович, пока еще не зажигали свечей, <…> ложился на нее – и я тоже подле него. Он обыкновенно <…> рассказывал мне древнюю историю или фантазировал на темы большею частию очень странные» ^{[5, с. 35]}. Это описание уточняет особенности интерьера комнаты Сергея Иваныча: комната оказывается не только задней, но и проходной, ее пространство – не только продолговатым, но и низким, уточняется тип дивана – софа, возникают новые детали: обои и картина, оказывается, что окна выходят не просто во двор, а на «галдарейку», как москвичи называли галерею. Данное описание также указывает на ветхость обстановки (полинявшие обои и рамка, изъеденная клопами допотопная софа) и, по сути, повторно воспроизводит уже знакомую читателям типичную сцену вечеров, которые герой мемуаров проводил со своим учителем. Атмосфера таинственности, которая угадывалась и в первом описании (благодаря таким элементам, как череп и отсутствие свеч), дополняется здесь наличием портрета неизвестной «таинственной монахини». В этой комнатке герой мемуаров не только сумерничал со своим наставником, но и становился свидетелем «сходки студентов, товарищей» ^{[5, с. 35]} Сергея Иваныча. Благодаря их разговорам герой мемуаров узнавал «о самоучке Полевом и его „Телеграфе” с романтическими стремлениями» ^{[5, с. 39]}, о стихах Пушкина, Полежаева и лорда Байрона. Таким образом, в комнатке учителя происходили беседы, способствовавшие развитию героя мемуаров, оттого ее описанию и уделяется наибольшее внимание. Как и в первом примере, интерьер выполняет здесь, в первую очередь, характерологическую, а также декоративную функции.

Несмотря на то, что мы неоднократно застаем героя мемуаров в его собственной комнате, ее описание намного скуднее, чем комнатки учителя: «Зимнее утро чуть-чуть еще брезжит сквозь занавески моей кроватки, которую постоянно, в предотвращение последствий моей резвости до сна и нервной подвижности во сне, задвигали досками» ^{[5, с. 31]}. Из описания комнаты мы узнаем лишь об особенности расположения кровати, которая вовсе не случайна и обусловлена непоседливостью героя. Таким образом, эта интерьерная деталь участвует в раскрытии характера героя, наделяя интерьер характерологической функцией. Данный интерьер, по классификации Судосевой, можно назвать индексальным, то есть не описывающим элементы обстановки, а лишь называющим их. Неважно, как именно выглядела кровать в комнате героя, ее упоминание нужно лишь для обнаружения темперамента героя.

Герою мемуаров присуще не только визуальное, но и аудиальное восприятие пространства, поэтому, находясь в своей комнате, он может описывать не ее, а ту часть дома, из которой доносятся звуки: «Часов семь, а отец уже кашляет в соседней комнате» ^{[5, с. 31]}, «вот загремели чашки, вот, слышу я, глухой Иван вскочил с громом с залавка передней: сейчас, значит, самовар поставят» ^{[5, с. 31]}. Это описание позволяет представить расположение и наличие комнат в доме: отец спит по соседству, есть комната, где накрывают утренний чай, и передняя, где спит дворовый человек. Вновь оказываясь в своей комнате вечером, герой также чутко прислушивается к происходящему за стеной: учитель Сергей Иваныч «в десять часов <…> шел из своей комнатки в спальню отца и матери и часто до часу читал им, а иногда даже и до двух. А моя детская была подле спальни, и все я слышал, что читалось по ночам Сергеем Иванычем, как все слышал я, что читалось по вечерам отцом, ибо они чередовались.

Чтение было у нас поистине азартное в продолжение нескольких лет. Оно имело огромное влияние на мое моральное развитие» ^{[5, с. 29-30]}. Чуткий слух героя и особенности расположения комнат в родительском доме способствуют его раннему знакомству с литературой, которой предстоит занять центральное место в его жизни. Таким образом, индексальный интерьер не просто характеризует героя, но и способствует формированию его личности.

Интерьерные описания, сопровождаемые аудиальным восприятием пространства, встречаются и при воспоминаниях о событиях, происходящих с героем в более старшем возрасте. В четырнадцать лет, разбередив свое воображение таинственными преданиями, услышанными от дворни или родни из деревни, а также прочитанными повестями Гофмана, герой, живя уже в другом доме, «истинно мучился по ночам на своем мезонине» ^{[5, с. 15]}, «лихорадочно-тревожно прислушивался я к бою часов, а они же притом шипели и сипели страшно неистово, и засыпал всегда только после двенадцати, после крика предрассветного петуха» ^{[5, с. 15]}. Обостренное нервами восприятие героя выхватывает из темноты, в которую погружена комната, отбивающие время часы, на которые в светлое время суток герой не посчитал нужным обращать внимания читателя как на незначительный элемент интерьера. Значительность же эта деталь приобрела только тогда, когда при взаимодействии героя с нею проявилась одна из основных черт его личности: чуткость, острая от нервности. Здесь также индексальный интерьер выполняет характерологическую функцию.

Не теряется способность героя к аудиальному восприятию пространства и в возрасте тридцати лет. Описывая начало 1850-х годов, герой рассказывает о своих бесплодных попытках проникнуться философией Бенеке: «И сижу я это, бывало, тогда по целым вечерам зимним <…> и мучу я свой бедный мозг <…>. А за стеной вдруг, как на смех,

Две гитары, зазвенев,

Жалобно заныли,

и мятежная дрожь венгерки бежит по их струнам, или шелест девственно-легких шагов раздается над потолком, и образы встают вслед за звуками и шелестом, и жадно начинает душа просить жизни, жизни и все жизни...» ^{[5, с. 45]}. Описание звуков рождает образ пространства: благодаря зазвучавшим гитарам оно расширилось до соседней комнаты, а еле слышным шагам – до этажа сверху. При этом мы не знаем, в каком помещении сидит герой, какие предметы окружают его непосредственно, потому что они не вселяют в него жажду жизни, не порождают манящих образов. Пространство рядом будто бы исчезает и остается только то пространство, которое в момент описания герой ощущает лишь на слух и видит лишь в воображении. Образы и призраки, рождаемые воображением героя, сопутствовали и описанию комнаты первого учителя. Оба этих интерьера роднит и то, что они описываются в вечернее время. Отличает же их предметная наполненность. Комната Сергея Иваныча описана с такими деталями, которые было бы сложно разглядеть в сумерках. Детализация вступает в противоречие с отсутствием освещения, что указывает на несинхронное описание, на воспроизведение по памяти хорошо знакомой обстановки. Детали обстановки важны, т. к. они создали атмосферу, развившую склонность героя к погружению в вымышленные миры, к мечтательности. Описание комнаты, в которой герой страдает от философских штудий, лишено предметов мебели и указаний на характер освещения, т. к. детали этой конкретной обстановки не наделяются значимостью, желанно и ценно то, что остается за пределами досягаемости.

Вниманию к звукам в быту сопутствует и чуткость к музыке, о чем говорит восприятие венгерки как живого существа, которое вселяет жажду жизни и в героя. Таким образом, посредством анализа интерьера героя мемуаров можно охарактеризовать как человека с обостренным аудиальным восприятием пространства, с музыкальной чуткостью и склонного к мечтательности. Обобщая наблюдения за интерьером в мемуарах, можно отметить, что, за исключением первого и третьего описания комнаты первого учителя, фокализация интерьера индексальная, а функция – чисто характерологическая. Обстоятельность описаний комнаты Сергея Иваныча и связанная с этим декоративная функция интерьера связаны с ностальгической привязанностью к месту, к которому повествователь обращается на «ты», как к живому существу.

Обратимся теперь к анализу интерьера в произведениях раннего периода творчества Ап. Григорьева. Среди героев прозы 1840-х гг. много мечтателей, которые, как и герой мемуаров, погружаются в иные миры, расположившись на кровати или диване.

Как повествует о себе Арсений Виталин, главный герой рассказа «Офелия» 1846 г., «ребенком двенадцати лет я жаждал уже жизни, не видал в мире ничего, кроме женщины, и ждал жизни, ждал женщины, мой боже... и в длинные бессонные ночи проходили перед моими очами легкие воздушные образы, полузакрытые, целомудренные, страстные... и голова горела, и сердце билось, как маятник, и уста сохли от жажды, и страстный трепет пробегал по всему существу, и руки стремились уловить воздушные призраки и ловили один воздух... И изнеможенный тщетными усилиями падал я на свое изголовье.

И я ждал тщетно любви и жизни – я был заперт в моей клетке.

И я в пятнадцать лет страдал уже пустотою и пресыщением – ибо силы мои были истощены жизнию призраков.

<…> Я сделался мечтателем, <…> который <…> бросил якорь спасения в безбрежное море сна, пустоты, несуществующего» ^{[5, с. 150]}. Если герою мемуаров приятно вспоминать вечера, проведенные, благодаря первому учителю, в воображаемом мире, то Виталина этот мир терзает, оставляет без сил. Он осознает, что лишен настоящей жизни и, хоть и пытается заменить ее мечтаниями, ощущает неполноценность такой замены и эмоциональное истощение от нереализованности желаний. В данном описании интерьер индексальный, он сводится лишь к одному слову, указывающему на то, что описываемая сцена происходит на кровати. Отсутствие ее детального описания показывает, что важен не конкретный предмет мебели, а то, что он сопутствует определенному событию в жизни героя и, тем самым, раскрывает его внутренний мир.

Иначе протекает мечтательная жизнь у более взрослого героя-повествователя театральной рецензии-очерка «”Гамлет” на одном провинциальном театре» 1846 г. Он приезжает в некий провинциальный город, останавливается в гостинице, где ему выделили «сколько-нибудь чистый нумер, сколько-нибудь чистую постель и прочая» ^{[5, с. 168]}, а затем описывает свое отношение ко сну: я «совершенно не привязан к комфорту, но – в отношении ко сну – я прихотлив, разборчив, как слишком немногие, и могу сказать, что во сне я знаю толк почти столько же, сколько в женщинах, потому что, apres tout, [в конце концов (франц.)] только две эти вещи я и люблю на свете: было время – славное, право, время, – когда, ложась спать, я знал, я был уверен, что бросаюсь в совершенно иную, в совершенно новую жизнь, бросаюсь с тем же чувством страха и лихорадочного удовольствия, с каким бросаются в воду с возвышенности. Да, – сон вещь хорошая, чуть ли не лучшая в жизни, – чуть ли, говорю я, потому что есть другая, ей равная, – женщина, но и женщина не тот ли же сон, только почти всегда зловещий...» ^{[5, с. 168]}. В отличие от Виталина, герой погружается в иную жизнь через сон, а не через мечтания, и сны приносят ему удовольствие. Если Виталин создает в своем воображении образы женщин и терзается от невозможности общения с женщиной в жизни, то герой рецензии утверждает, что женщины – всё тот же сон, причем приносящий страдания. Несмотря на то, что под чистой постелью, скорее всего, имеется в виду постельное белье, данное описание подразумевает наличие кровати. Интерьер, несмотря на индексальную фокализацию, становится поводом раскрыть взгляды героя на жизнь.

Если в мемуарах Сергей Иваныч мечтает вслух в присутствии своего воспитанника, то в рассказе «Офелия» Вольдемар, друг Виталина, лежа в постели, рассказывает ему «о первых грезах» ^{[5, с. 162]}своего «поэтического детства» ^{[5, с. 162]}. Наступление утра после этой бессонной ночи отмечается в дневнике Виталина восклицанием: «Пора заснуть, пора увидеть светлый, милый образ!» ^{[5, с. 162]}. Здесь Виталин ждет погружения в сон, потому что он влюблен, и его абстрактная жажда женщины приобрела наконец конкретные очертания и надежды.

Грезы Вольдемара остались в юности, теперь он предается на постели хандре. «Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели: стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное хаотическое брожение стихий его души» ^{[5, с. 153]}, – вспоминает о Вольдемаре Виталин. Уже покинув родительский дом, где он жил с Вольдемаром, и перебравшись в Петербург, Виталин сблизился с повествователем «Офелии». Оба «страшно скучали – и долго предоставляли один другому полную свободу скучать, лежа, по обыкновению, на двух диванах» ^{[5, с. 145]}. Если раньше Виталин пытался разогнать хандру Вольдемара, то теперь он и повествователь «Офелии» не пытаются побороть этого состояния, понимая бесплодность попыток. «Не желая показать ему, что меня тревожит его хандра, я также погрузился в размышления о тленности всего земного...» ^{[5, с. 146]}, – говорит повествователь «Офелии». Повествователь и сам погружается не в спасительные мечтания, а в мысли о бренности бытия, которые не могут не удручать. Хандра героев вызвана «однообразной, свободной, почти без забот и без будущего» ^{[5, с. 144]} жизнью, как отзывается о ней повествователь в рассказе «Мое знакомство с Виталиным» 1845 г., который был написан до «Офелии» и образует наряду с еще одним рассказом «Человек будущего» (первым в этой серии) трилогию о Виталине, названную так не самим автором, а его исследователями. В «Человеке будущего» 1845 г. Виталин представлен как один из «многих молодых людей нашей эпохи» ^{[5, с. 110]}, которые живут в состоянии «тягостной, мучительной апатии» ^{[5, с. 110]}, вызванной изнурением от «борьбы с призраками» ^{[5, с. 110]}. Такие люди сами «истощают себя неистовыми снами» ^{[5, с. 110]}, но затем «бегут опять в свое призрачное я» ^{[5, с. 110]}, едва соприкоснувшись с реальной жизнью. Виталин, как и его поколение, стремится к «жизни и деятельности» ^{[5, с. 111]} и глубоко страдает от невозможности найти свое назначение в жизни. Неимение определенной цели в жизни оборачивается неумением занять свое время, и его заполняет хандра, которая приходит на смену мечтаниям. Герой-повествователь театральной рецензии-очерка «Роберт-дьявол» 1846 г., как и Виталин, не находит для себя занятия: «Больной от хандры, <…> я лежал на своем диване, скучая, как только можно скучать от мысли, что перед вами чуть ли еще не полдня, в которые вам ровно нечего делать» ^{[5, с. 178-179]}. В повести «Другой из многих» 1847 г. Иван Чабрин застает своего приятеля Василия Имеретинова «лежащим на диване» ^{[12, с. 56]}, и тот делится с вошедшим: «Я до того хандрю, до того хандрю, что просто не знаю куда деваться...» ^{[5, с. 57]}. Василий Имеретинов – человек, полностью переставший питать какие-либо ожидания от жизни.

Таким образом, герои в прозе Григорьева, благодаря восприимчивости, увлекаются созданием картин в своем воображении. Пробуждающаяся в юности жажда жизни не насыщается действительностью, и привычка к мечтаниям восполняет неслучившийся опыт. Помимо мечтаний герои черпают впечатления во снах, получая удовольствие от встречи с желанными образами. Однако мечтательная жизнь истощает силы для жизни действительной, и место мечтаний и еще теплящихся надежд занимают апатия и хандра. Таков общий портрет героев Григорьева, которые живут или жили «жизнью снов, жизнью воображения» ^{[5, с. 83]}. Собрать портрет типической личности из деталей портретов, которые принадлежат героям разных произведений, помогает интерьерная деталь: упоминание кровати, постели, изголовья, дивана, сопровождающее большинство описаний сна и мечтаний.

Помимо кровати, деталью интерьера, в котором проходят ночи мечтаний, является освещение. Если в мемуарах герой с Сергеем Иванычем сумерничали без свеч, то в ранней прозе часто появляется свет нагоревшей свечи.

В рассказе «Офелия» Виталин вспоминает: «Бывали вечера, длинные, зимние вечера, когда пуста и печальна была моя комната, когда глазам становился несносен свет нагоравшей свечи, когда душе было тяжело ее одиночество <…>, тогда снова окружали меня воздушные призраки <…>. эти призраки <…> звали к жизни… мне становилось душно... я роптал...

Бывали ночи... усталый, обессиленный постоянным одиночеством, я с рыданиями бросался на ложе. Лучи луны, прорезываясь через стекла окон, падали на меня. Незаметно, тихо лились они в грудь успокоительною влагою, уста шептали невольно слова молитвы... я смирялся, я надеялся...» ^{[5, с. 151]}. Свет нагоревшей свечи раздражает героя, усиливает болезненность его состояния. Погружение в мечтания не приносит ощущения полноты жизни. В отличие от свечи, естественный лунный свет успокоительно действует на героя, навевает молитвенное настроение и приносит облегчение. Это описание относится к периоду юности Виталина, когда он еще не был влюблен. Встретив женщину по имени Елена, Виталин начнет грезить ее образом: «По целым дням лежал я в забытьи, припоминая ее черты, ее легкую походку, слыша волшебные звуки ее голоса. <…> Я помню зимние вечера в душной комнате, с нагоревшей свечою, с однообразным треском мороза на крыше, с напряжением создать перед собою неуловимый, ускользающий образ <…> О, да! я долго был мечтателем, я долго истощал силы в бесплодных страданиях – я долго жил в мире призраков <…>» ^{[5, с. 155]}. Неслучайно Виталин замечает, что мечтателем он был, ведь в ту пору жизни, когда он делится историей своей влюбленности в Елену, ему уже ближе состояние хандры. Отметим, что в интерьерных описаниях вместе со светом нагоревшей свечи появляется мотив духоты. Причем, если здесь духота ощущается физически, то в первом примере она скорее экзистенциального свойства.

Похожий интерьер возникает и в «Листках из рукописи скитающегося софиста», произведении, которое при жизни Григорьева не публиковалось: «Вот опять та же однообразная, бесконечно грустная действительность – несносная печка против самых глаз, нагоревшая свеча, болезненное бездействие» ^{[5, с. 89]}. Помимо нагоревшей свечи этот интерьер роднят с предыдущим мотивы однообразности и духоты, ощущение которой возникает от характеристики печки как «несносной». Из-за фрагментарного характера текста и внезапных переходов от одной сцены к другой невозможно установить наверняка, где находится этот интерьер: в спальне героя-повествователя или в доме его возлюбленной Нины. Однако сходство мотивов и упоминание болезненного бездействия, которое сопутствует у героев мечтательной жизни, созвучны тем страданиям, которые испытывает мечтающий Виталин.

Похожее описание встречается и в третий раз в повести «Один из многих» 1846 г.: «Знаете ли вы зимние вечера, длинные, бесконечно длинные зимние вечера, проведенные в одинокой комнате с нагоревшей свечою, когда над вами лежит что-то страшно тяжелое, и сжимает, и давит грудь, и перед вами, как будто на смех, кружатся и роятся светлые легкие призраки, которые дразнят вас, как дневной свет, проникающий в узкое отверстие тюрьмы» ^{[5, с. 241]}. Духота в этом примере выражается указанием на что-то, давящее грудь. Свету свечи вновь противопоставляется естественное освещение, на этот раз – солнечное, которое ассоциируется с полной свободой. Этот интерьер описывается сначала как типический, а не частный пример, когда же повествователь обращается к герою, находящемуся в данной обстановке, оказывается, что он сидит не на постели и предается вовсе не мечтам: «В один из таких адски-томительных вечеров Антоша сидел один у письменного стола, склоняясь головою на лист почтовой бумаги» ^{[5, с. 241]}. Антоша Позвонцев пишет своему благодетелю Ивану Званинцеву прощальное письмо перед самоубийством. Сходство интерьера, в котором Позвонцев готовится проститься с жизнью и в котором герои-мечтатели погружаются в мир призраков, указывает на то, что мечтательность и других героев потенциально опасна такой развязкой. Обратим внимание на то, что сходство интерьеров обеспечивается, благодаря их предельной недетализованности, а также повторяемости в качестве элемента интерьера нагоревшей свечи, мотива духоты и элемента пейзажа: указания на время действия – зимние вечера.

Можно сделать вывод, что прототипическая ситуация погружения в мечтания на диване, описанная в мемуарах, нашла отражение и в ранней прозе, где интерьерные детали участвуют в создании портрета героев-мечтателей, к типу которых относится и герой мемуаров.

Героев ранней прозы Ап. Григорьева, как и повествователя в мемуарах, отличает аудиальное восприятие пространства. Это относится, в первую очередь, к героям, уехавшим из родительского дома в Петербург (что сделал и сам Ап. Григорьев) и скитающимся из одной квартиры в другую по причине финансовых затруднений. Опасаясь визитов кредиторов, герои-скитальцы чутко реагируют на звуки, которые раздаются в коридоре за их дверью. «У дверей его послышались шаги и шарканье резиновыми калошами.Он обернулся с невольною досадою, при виде отворившейся двери и показавшегося лица его физиономия приняла обыкновенно спокойное и даже приветливое выражение» ^{[5, с. 120]}, — так описывается реакция Виталина на визит приятеля по фамилии Червенов в рассказе «Человек будущего». Когда же «дверь опять заскрипела, и в нее выглянуло лицо с рыжею бородкою клином» ^{[5, с. 121]} – хозяин квартиры, напоминающий о необходимости оплаты, Виталин уже не стал прятать своей досады, а ответил «решительно и захлопнул дверь» ^{[5, с. 121]}.Если Виталин еще способен дать отпор хозяину, то его приятель Искорский предпочитает скрываться от кредиторов: «По коридору, ведущему в его комнату, послышались чьи-то шаги. Искорский поспешил затаить, по возможности, самое дыхание.— Искорский, — раздался за дверью знакомый голос, — это я, — отвори.Искорский поспешил встать и отпереть» ^{[5, с. 122]} Виталину. Во время беседы приятелей «в коридоре снова послышались шаги, и казалось, двух человек... Вскоре за дверью раздался резкий и повелительный голос: „Это я, отворяйте!”» ^{[5, с. 123]}, — узнав голос редактора, Искорский «подошел к двери и повернул ключ» ^{[5, с. 123]}.

Жизнь в страхе, «когда запираешь дверь на крючок и вздрагиваешь при каждом стуке за дверью, потому что грозит какое-нибудь малочестное посещение кредитора» ^{[5, с. 108]}, отбирает у героев силы на борьбу и деятельность. А неспособность применить свои силы в жизни и действии ввергает их в хандру, поэтому герои-скитальцы – это бывшие мечтатели, вступившие в следующий период взросления.

В приведенных описаниях, помимо звуков за дверью, возникает мотив запирания двери. Герои закрывают дверь на ключ, чтобы кредитор не мог прийти в их отсутствие и поджидать в комнате: «Виталин запер комнату и ушел, взявши ключ с собою» ^{[5, с. 121]}, Искорский входит в свою комнату и раздевается только, «заперши ключом дверь извнутри» ^{[5, с. 121]}.

Как видно из приведенных примеров, интерьер в ранней прозе выглядит более лаконичным, что в мемуарах. Только в рассказе «Человек будущего» можно встретить пространное описание одной из комнат, которые обыкновенно снимал Виталин, однако в ней нет ни одного предмета мебели, все отданы в залог.

И. С. Судосева относит подобные примеры к интерьеру, представленному имплицитно, т. к. «фразы, указывающие на скрип дверей, на звуки открывания / закрывания окон, звуки падающих предметов <…> в не меньшей степени свидетельствуют для нашего воображения о наличии этих элементов быта в помещении» ^{[13, с. 43]}. Таким образом, внимание героев к двери и исходящим от нее звукам помогает получить представление об устройстве жилого пространства, включает в индексальный интерьер коридор, а также охарактеризует финансовое положение героев и их эмоциональное состояние: чувство напряженности и страха.

Упоминание дверей в ранней прозе Ап. Григорьева возникает и при описании персонажей, не относящихся к типу скитальцев. Однако именно рассмотренные примеры подтверждают, что особенности поэтики интерьера в мемуарах, которые могли быть вызваны биографическими причинами, проявляются и в ранней прозе Григорьева. Созданию портретов героев-мечтателей способствует интерьер их комнат, где, лежа на постели, они погружаются в мир грез, а портреты скитальцев (бывших мечтателей, которые теперь страдают от хандры) сопровождает внимание к дверям и звукам в пространстве. Если нервность героя мемуаров выдает раздражение от звука часов, то болезненная чуткость героев-скитальцев (в описании которых отразились автобиографические черты) проявляется намного сильнее под гнетом стесненных обстоятельств. Анализ интерьера в прозе Григорьева показывает, что писатель не стремился дать полную детализированную картину предметного мира, окружающего героев в повседневности. Исключение составляет лишь комната первого учителя, которая стала значимым пространством для формирования личности героя мемуаров. В других случаях элементы интерьера не описываются, а лишь называются, что позволяет с их помощью дать описание представителей разных типов людей: мечтателей и скитальцев. Таким образом, интерьер в прозе Ап. Григорьева выступает средством создания портрета типа.