...as They Ascribe to me...: the Disputed Texts in Bakhtin Studies of the Late 1980s - 1990s

Сегодня общепризнано, что М. М. Бахтин является одной из ключевых фигур в интеллектуальной истории не только России XX в., но и современного Запада. С конца 1980-х последовательно складывается целая отрасль междисциплинарного гуманитарного знания, называемого бахтинистика, которая целенаправленно исследует различные аспекты его биографии, научного наследия, истории публикаций и рецепции идей. В трудах В. Л. Махлина, К. Г. Исупова, С. С. Конкина, Н. И. Николаева, Н. Д. Тамарченко, Н. А. Панькова, И. Л. Поповой, Н. Л. Васильева и др., в работах авторов статьи были обозначены общие контуры и ключевые понятия бахтинской мысли, дана характеристика этапов научной эволюции, представлены важнейшие сюжеты биографии М. М. Бахтина и его круга и др. Особую роль в расширении представлений о личности и характере мыслителя и его реальном вкладе в отечественную и мировую науку сыграли воспоминания и публикации С. Г. Бочарова, В. В. Кожинова, Г. Д. Гачева, В. Н. Турбина, Вяч. Вс. Иванова, издание бесед М. М. Бахтина с В. Д. Дувакиным, «Бахтинский сборник» и «Проблемы бахтинологии», антологии «М. М. Бахтин: pro et contra» и «Михаил Михайлович Бахтин», журнал «Диалог. Карнавал. Хронотоп». Заметный вклад в дело изучения наследия М. М. Бахтина внесли западные исследователи: М. Холквист, К. Кларк, К. Эмерсон, Г. С. Морсон, Б. Жилко, В. Страда, К. Томсон, Д. Шеппард, К. Хиршкоп, К. Брэндист, Г. Тиханов и др. Важнейшим событием не только в российском, но и в международном бахтиноведении стало завершение издания шеститомного собрания сочинений, положившего начало нового этапа в истории рецепции наследия мыслителя [см.: 39].

Очередная цепь бахтинских юбилейных событий: столетие начала научной и педагогической деятельности – в 2018-м и столетие первой публикации – в 2019-м, девяностолетие выхода «Проблем творчества Достоевского» – в 2019-м, стодвадцатипятилетие со дня рождения – в 2020-м – заметно активизировали исследовательскую деятельность и усилили интерес к тем проблемам бахтинистики, которые до сих пор не получили решения.

Как ни удивительно, история бахтинской рецепции все еще не стала предметом полномасштабного описания, если не считать известную книгу К. Эмерсон ^[51], имевшую, как уже приходилось отмечать ^[41], свои особенности. Укажем на причудливость этого процесса, во многом объясняемую особенностями развития интеллектуальной жизни в России предреволюционного, раннесоветского и собственно советского времени. Потому вряд ли будет преувеличением сказать, что первый этап осмысления личности М. М. Бахтина и его роли в культурно-философском пространстве России начинается уже на рубеже 1910–1920-х гг. и вполне может быть обозначен как «дописьменный», сохраняющийся в оценках небольшого круга друзей и знакомых, слушающих лекции М. М. Бахтина в Невеле, Витебске и Ленинграде, что подтверждается чудом дошедшими фрагментами переписки, воспоминаний и даже протоколов допросов. В немалой степени это относится не только к М. М. Бахтину, но и к большинству участников «круга Бахтина», уникального интеллектуального союза единомышленников, существовавшего на протяжении полутора десятилетий [см.: 30; 32; 40; 49; 53]. Примечательно, что линия устной/неофициальной рецепции М. М. Бахтина сохранится на долгие годы и будет сосуществовать с официальной его рецепцией, зафиксированной в печатных откликах на его книги. Мы не случайно акцентируем внимание на этой особенности бахтинской рецепции, поскольку она играет важную роль в центральном для нашей статьи сюжете.

Проблема «спорных текстов» в последние годы неожиданно актуализируется появлением работ, авторы которых намеренно приняли установку на скандал как главный принцип интерпретации личности ученого в целом и отдельных моментов его биографии и наследия, в частности. Как пишет в недавней публикации один из наиболее глубоких и тонких знатоков творчества М. М. Бахтина, историк литературы, философии и культуры ХХ в. Н. И. Николаев, «с начала 1970-х годов <…> стали раздаваться вопросы – тогда еще только вопросы – о действительной принадлежности М. М. Бахтину книг, изданных под именами его друзей. И к настоящему времени повсюду бахтинское авторство книг и статей 1920-х годов окончательно передано и закреплено за именами, поставленными на этих книгах и статьях. Причем до такой степени, что в последнее время хотя бы малая доля соавторства М. М. Бахтина в этих книгах и статьях вообще перестала даже указываться (центр в Лозанне Патрика Серио), а П. Н. Медведев и В. Н. Волошинов превратились с приписыванием им реального авторства бахтинских книг и статей в никогда не существовавших исторических симулякров, то есть в создания, вымышленные их западными и русскими приверженцами» ^{[34, с. 390]}.

Соответственно, полемика о «спорных текстах» является неотъемлемой частью истории бахтиноведения XX – начала XXI в., а ее характер в значительной степени помогает объяснить сущность тех процессов, которые протекали в отечественной и зарубежной гуманитаристике в связи именем М. М. Бахтина и его кругом. Нам не раз приходилось писать об этом ^{[37; 42; 43; 21–23]}, однако и ситуация конца 2010-х, и ощущаемая необходимость в построении объективной истории бахтинской рецепции требуют возвращения к теме.

Как часть бахтинской биографии и элемент бахтинской рецепции проблема «спорных текстов» в своем развитии прошла несколько этапов, и, хотя до недавнего времени бахтинистика традиционно начинала отсчет этой истории с 1970-х гг., т. е. с того момента, когда переводы и репринты «Фрейдизма», «Формального метода в литературоведении» и «Марксизма и философии языка» появились в Европе и США [подробнее см.: 37], слухи о том, что М. М. Бахтин написал несколько книг и опубликовал их не под своим именем, ходили среди ленинградских и московских филологов чуть ли не с конца 1920-х. Приведем показательный пример – отрывок из письма известного советского литературоведа, автора одной из первых рецензий на «Проблемы творчества Достоевского» Н. Я. Берковского. 18 ноября 1956 г. он пишет М. М. Бахтину, с которым знаком лишь заочно: «Кроме “Достоевского” я знаю еще две книги, которые молва приписывает Вам. Думаю, что писаны они не прямо Вашей рукой, ибо в них не тот язык, что в “Достоевском”, – очень памятный язык, философски-экспрессионистический» ^{[4, с. 514]}.

Еще одним свидетельством оказываются строки из воспоминаний выдающегося исследователя античного романа, автора монографии «Поэтика сюжета и жанра» О. М. Фрейденберг. В приводимом Н. В. Брагинской фрагменте она говорит о М. М. Бахтине, называя его Блохин: «Десницкий, неизменно разнося меня за “яфетидологию” и устремленье к прошлому, в то же время ценил меня и любил. Его правой рукой был Н. В. Яковлев, смещенный ученый секретарь. В свою очередь Яковлев имел свою правую руку. Это был Волошинов, изящный молодой человек и эстет, автор лингвистической книги, написанной ему Блохиным. Этот Волошинов цинично предлагал мне, чтоб я за него и на него работала, а он за то будет продвигать меня через Яковлева и Десницкого. Я отказалась – и наши отношенья сделались холодны, как лед» ^{[10, c. 39–40]}. Комментируя отрывок, Н. В. Брагинская поясняет: «Разумеется, фамилия Блохин передается по памяти, вероятно, со слуха, работ Бахтина О. М. Фрейденберг не видела, самого его не знала. Значит, она, по крайней мере, не была и заинтересована в том, чтобы приписать Бахтину книгу Волошинова. Свидетельство Фрейденберг есть самое раннее и не зависимое от культа Бахтина свидетельство того, что подобные слухи существовали в ленинградской академической среде. Свидетельство о слухах. Не более, но и не менее этого» ^{[10, с. 40]}.

То, что о бахтинском авторстве «спорных текстов» знали не только в Ленинграде, но и в Москве, подтверждают воспоминания, в частности, хорошо известный текст А. П. Чудакова «Спрашиваю Шкловского…» ^{[48, с. 68]}. В этом контексте примечательна и та осторожность, с которой В. В. Кожинов обращается к М. М. Бахтину с вопросом по поводу «Формального метода в литературоведении» и «Марксизма и философии языка» в письме от 25 декабря 1960 г.: «Еще один чисто личный вопрос. Я (то есть В. Кожинов) пишу теоретическую работу о художественной речи (для нашей “Теории литературы”). В связи с этим мне очень интересно было бы узнать Ваше мнение о двух работах, посвященных одинаковым проблемам. Это давно ценимые мной книги: В. Волошинов. «Марксизма и философии языка» и П. Медведев. «Формальный метод в литературоведении» (последняя книга заставила меня даже восхвалить другие, значительно менее интересные работы Медведева – “В лаборатории писателя” и статьи о Блоке <…> Замечу, что В. В. Виноградов <…> указал на совпадение теории художественной речи в этих двух книгах и в Вашей книге о Достоевском. И, по-моему, это небезосновательно. Михаил Михайлович, знаете ли Вы эти книги и как Вы относитесь к ним?» ^{[20, с. 123]}. Нельзя не заметить, как В. В. Кожинов, уже знающий о проблеме подлинного авторства упоминаемых книг, подводит М. М. Бахтина к ответу. Об осведомленности В. В. Кожинова в этом вопросе сегодня можно говорить с уверенностью, опираясь на свидетельство С. Г. Бочарова, который писал, что история бахтинского авторства «сохранялась в кругах ленинградской интеллигенции с 20-х годов: я впервые услышал о ней в Ленинграде в 1960 г., еще до встречи с Бахтиным, тогда же рассказывали о том же В. В. Кожинову Виноградов и Н. Я. Берковский, говоривший о секрете спорных книг как о “секрете полишинеля”» ^{[8, с. 478]}. Показателен и ответ М. М. Бахтина, не лишенный, заметим, определенной двусмысленности: «Книги “Формальный метод” и “Марксизм и философия языка” мне очень хорошо известны. В. Н. Волошинов и П. Н. Медведев – мои покойные друзья; в период создания этих книг мы работали в самом тесном творческом контакте. Более того, в основу этих книг и моей работы о Достоевском положена обща я концепция языка и речевого произведения. В этом отношении В. В. Виноградов совершенно прав. Должен заметить, что наличие общей концепции и контакта в работе не снижает самостоятельности и оригинальности каждой из этих книг. Что касается до других работ П. Н. Медведева и В. Н. Волошинова, то они лежат в иной плоскости и не отражают общей концепции, и в создании их я никакого участия не принимал» ^{[20, с. 127]}.

Как известно, сторонники бахтинского не-авторства предпочитают видеть здесь подтверждение своей позиции [см.: 2; 14]. Однако непредвзятому читателю нетрудно заметить, что это типичное бахтинское «слово с лазейкой». К тому же противники бахтинского авторства никак не желают принять во внимание и сугубо психологическую сторону ситуации: было бы крайне странно, если бы достаточно закрытый и не склонный к саморекламе «философ-молчун» (Л. Е. Пинский) начал раскрывать детали своей научной биографии молодым людям, в переписке с которыми он состоял меньше двух месяцев. Впрочем, некогда замеченная К. Г. Исуповым склонность М. М. Бахтина к апофатике позволяет говорить о вполне однозначном намеке «Что касается до других работ П. Н. Медведева и В. Н. Волошинова, то они лежат в иной плоскости и не отражают общей концепции, и в создании их я никакого участия не принимал». То есть у адресата формировалось однозначное представление: не принимал участия в других работах – в отличии от названных в письме.

Перевод обсуждения судьбы «спорных текстов» и их реального авторства в публичную, по преимуществу научную плоскость случился на рубеже 1960–1970-х гг. Поначалу сам круг текстов не был однозначно определен, а наиболее полный вариант появится в 1984 г. в биографии К. Кларк и М. Холквиста ^{[50, с. 356–357]}. В 1998 г. Н. И. Николаев составил окончательный перечень «спорных текстов», бахтинское авторство которых, отметим, для него было несомненным, и с этого времени бахтинистика получила аргументированно отобранный список ^[35].

Напомним, что данная тема долгое время оставалась закрытой для отечественного литературоведения (как по причине традиций, отчасти этического характера, так и по сугубо идеологическим соображениям), и это вызвало закономерный временной разрыв – российское бахтиноведение принялось за интенсивное обсуждение проблем авторства много позже своих западных коллег, повторяя их путь с теми же ошибками и заблуждениями. Проблема «спорных текстов» не носит частного характера, а выходит за пределы литературоведения, будучи тесно связана с историко-культурными реалиями эпохи, с одной стороны, и с биографическим контекстом М. М. Бахтина и его круга, с другой, и путей получения однозначного ответа на рожденные проблемой «спорных текстов» вопросы просто нет. Остается актуальным вопрос о методологии и технологии, которые позволили бы инструментально подтвердить или опровергнуть бахтинское авторство. Проблема «спорных текстов» во многом остается вопросом веры и интуитивного признания наличия/отсутствия Бахтина–автора внутри текстов, опубликованных под чужими именами. В этом контексте статьи и материалы о волошиновско-медведевском корпусе произведений рубежа 1980–1990-х гг. кажутся не менее современными, чем появившееся в новом тысячелетии, а некоторые из них куда более убедительны.

Обозначая достижения тогдашней бахтинистики в решении вопроса о бахтинском авторстве, отметим моменты, которые характеризовали уровень видения и понимания самой проблемы. Наибольшая сложность и в психологическом, и в историко-научном плане обозначена С. Морсоном и К. Эмерсон: имена Волошинова и Медведева «никем не воспринимаются как псевдонимы в том смысле, в каком псевдонимом является имя Марка Твена» ^{[52, с. 104]}. Понятно, что речь идет о конкретных персонажах «бахтинского круга», активных участниках научной жизни 1920–1930-х гг. Понятна и необходимость смиряться со спецификой исторической ситуации, заставляющей опираться не на документальные источники (их просто нет), а на устные свидетельства, приглушенные слухи и т. п.

У зарубежных славистов, знавших советскую ситуацию (М. Холквисту и К. Кларк, например), свидетельства бахтинского авторства не вызывали сомнений. Для тех же, кто с подобными обстоятельствами считаться не желал, отсутствие документально подтвержденных данных – аргумент в пользу противоположной точки зрения. Здесь во многом внешняя причина разногласий, состоящая в использовании разных систем доказательств, результатом чего оказывается изначальная неспособность одной стороны убедить другую в своей правоте. Не случайно именно более молодое поколение английских славистов, отдавшее предпочтение не «устной истории», а документу – имени автора на титульной странице издания, встало на сторону бахтинского не-авторства (К. Брендист, К. Хиршкоп и др.). Сошлемся на изданные в 2004 г. материалы международной конференции (Шеффилд, 1999) с выразительным названием «Круг Бахтина. В отсутствии наставника», в большинстве которых проблема «спорных текстов» решается не в пользу бахтинского участия, несмотря на то что при этом разрушается круг Бахтин – Волошинов – Медведев и исчезает поразительная научная «аура», приобретаемая «Формальным методом» – «Марксизмом и философией языка» – «Проблемами творчества Достоевского» при рассмотрении их в одном ряду как результата сотворчества [см. подробнее: 40].

Сегодня история публичного признания «спорных текстов» бахтинскими на родине мыслителя изучена достаточно полно и не раз описана. Как известно, началом ее стало выступление Вяч. Вс. Иванова на заседании Лингвистического объединения при лаборатории вычислительной лингвистики Московского университета, посвященном 75-летию М. М. Бахтина [см.: 46], когда, говоря о вкладе юбиляра в гуманитарную науку, среди его трудов докладчик назвал и работы, вышедшие под именами В. Н. Волошинова и А. Н. Медведева.

Но к столь однозначному признанию большинство отечественных гуманитариев было не готово. Не стремился к нему и сам М. М. Бахтин. Не случайна его реплика в беседе с В. Д. Дувакиным: «<…> у меня был близкий друг – Волошинов… Он автор книги “Марксизм и филоcофия языка”, книги, которую мне, так сказать, приписывают» ^{[6, c. 77–78]}. Ироническое «мне, так сказать, приписывают» наглядно характеризует отношение говорящего. О том же свидетельствуют и поздний комментарий В. В. Кожинова к статье 1971 г. «История литературы в работах ОПОЯЗа» к собственной фразе «Я имею в виду книгу П. Медведева – ближайшего единомышленника М. Бахтина – “Формальный метод в литературоведении”, изданную еще в 1928 году»: «На самом деле эта книга написана М. М. Бахтиным, но он признал это только перед кончиной; в 1971 году я не имел права назвать действительного автора» ^{[24, с. 282]}; и реплика Ю. М. Каган, воспроизведенная в примечаниях к письмам Б. Л. Пастернака П. Н. Медведеву: «Вероятно, Пастернак имеет в виду М. М. Бахтина и его отношения с Медведевым: Медведев состоял на службе в издательстве и благодаря этому мог оказывать материальную поддержку Бахтину, который в это время не служил и имел свободное время для работы над книгой. Слова Пастернака соответствуют тому, как Бахтин характеризовал свои отношения с Медведевым и В. Н. Волошиновым (друг и ученик Бахтина): “Мы были друзья, – говорил Бахтин. – Мы разговаривали. Но они служили, а у меня было время писать”. Потом добавлял свою любимую мысль: “Ведь творчество по существу своему анонимно!”» [цит. по: 44, с. 707]. Так в биографическом очерке В. В. Кожинова и С. С. Конкина появляется формулировка: «На основе бесед с Михаилом Михайловичем, посвященных проблемам Философии и психологии, Филологии и эстетики, впоследствии сложился ряд статей и книг» ^{[25, с. 6]}. Она с одной стороны, позволяла цитировать медведевско-волошиновские работы как близкие бахтинской концепции, с другой – освобождала от необходимости обосновывать авторство М. М. Бахтина.

Подчеркнем, что эта формулировка использовалась в работах многих ученых. Так, Н. В. Гельфанд во вступительных заметкам к публикациям текстов В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева укажет, что В. Н. Волошинов «на основе бесед с Бахтиным написал ряд работ по эстетике и философии искусств» ^[15], а книга «Формальный метод в литературоведении» «по своим идеям <…> близка книгам М. М. Бахтина “Проблемы творчества Достоевского” и В. Н. Волошинова “Марксизм и философия языка”» ^[16]. Аналогична позиция С. С. Конкина в критико-биографической статье 1985 г.: «В продолжение пяти лет (до весны 1930 года) он [Бахтин] занимается проблемами общего языкознания, критическим обзором теорий З. Фрейда и его последователей. В эту работу М. М. Бахтин вовлекает и своих друзей В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. В результате из круга этих людей выходит ряд принципиально важных исследований» ^{[26, с. 9]}. При этом годом раньше он высказывается куда определеннее, характеризуя публикацию М. М. Бахтиным книг под чужими именами как «редкий в истории науки факт, свидетельствующий о душевной щедрости Михаила Михайловича и о весьма своеобразной творческой атмосфере, царившей в дружеском кругу этих людей» ^{[27, с. 217]}, и добавляет существенную деталь в примечаниях: «В личных беседах с автором этих строк говорил, что основной текст этих книг, концептуальные их идеи принадлежат ему, Бахтину. Это обстоятельство, впрочем, нетрудно уяснить и из круга идей, волновавших в ту пору М. М. Бахтина, и их стилевого своеобразия самих книг» ^{[27, с. 229]}.

Последние аргументы, очевидно, не были безусловными для оппонентов, но они укладываются в формирующуюся в отечественной бахтинистике традицию интерпретации «спорных текстов». Началом ее следует считать примечания С. С. Аверинцева и С. Г. Бочарова к «Эстетике словесного творчества», где была предложена формулировка «основной текст книги принадлежит М. Бахтину» ^{[3, с. 386, 399, 403]}. Это, в свою очередь, позволило им напрямую называть «спорные тексты» бахтинскими: «Основательный анализ “импрессивной теории эстетики” дан автором (Бахтиным. – О. О., В. К.] в книге “Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику”»; «понятие “социальная оценка”, обоснованное в ряде работ Бахтина второй половины 20-х гг., наиболее подробно – в книге “Формальный метод в литературоведении”»; «Учение де Соссюра было рассмотрено Бахтиным в книге “Марксизм и философия языка”»; «особенно значителен Лео Шпитцер, на книги которого неоднократно ссылается в своих работах Бахтин (см.: Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка <…>; Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского»; «Разнообразные формы передачи чужой речи в конструкциях русского языка <…> были детально описаны автором еще в 20-е гг. в книге “Марксизм и философия языка”»; «Характеристика понимающей и интерпретирующей психологии Дильтея была дана автором в книге “Марксизм и философия языка”» ^{[3, с. 392, 393, 400, 400, 403, 408]}.

Можно констатировать закрепление традиции в отечественной бахтинистике к началу 1990-х. Бахтинское авторства подтверждают и появившиеся в это время свидетельства: мемуары Л. С. Гинзбург ^{[18, с. 328; 17, с. 172, 175]}, выступления В. Н. Турбина, С. С. Конкина, С. С. Бройтмана ^{[47; 28; 11]}, которые характеризуются личной незаинтересованностью авторов в проблеме «спорных текстов», отсутствием претензий на окончательное решение вопроса, изложением фактов без какой бы то ни было интерпретации.

Особое место в их ряду занимает статья С. Г. Бочарова «Об одном разговоре и вокруг него» ^[7], написанная в момент серьезного усиления спора сторонников и противников бахтинского авторства. Она соединила свидетельство очевидца, напрямую спрашивавшего М. М. Бахтина о «спорных текстах», и исследование высокопрофессионального филолога, воссоздающего историко-литературный и научный контексты проблемы. Появившаяся на страницах «Нового литературного обозрения», которое в тот момент обоснованно претендовало на роль ведущего литературоведческого журнала, радикально трансформирующего российское гуманитарное сознание, она стала весомым аргументом в пользу бахтинского авторства. Признание Бахтина (в подробном пересказе его душеприказчика) оказывается вполне исчерпывающим. Таким образом, передававшиеся многие годы «устные истории» получили наконец статус опубликованных и, что немаловажно, в достаточной мере разъясненных. Казалось бы, ситуация разъяснена и не требует дальнейшего обсуждения, тем более что даже самые активные противники бахтинского авторства не отрицали его сотворчества, признавая за ученым, по меньшей мере, факт участия.

Однако усиливающийся на рубеже 1980–1990-х интерес к М. М. Бахтину и к участникам «круга Бахтина», особенно П. Н. Медведеву и В. Н. Волошинову, привел к возникновению в научной среде иной тенденции – активизации сторонников бахтинского не-авторства. Так, в начале 1991 г. Н. Л. Васильев в тезисах доклада «К вопросу об авторстве книги “Марксизм и философия языка”, приписываемой М. М. Бахтину» выражал сомнения в правомерности устоявшейся атрибуции текста ^[14]. Несколько позднее был опубликован развернутый вариант ^[12], где Н. Л. Васильев, ограничившись указанием на сугубо технические параметры книги, например, частоту курсива и разрядки, и употребление социологических штампов в «Марксизме» или «Формальном методе» (вопреки его утверждению, их немало и в «Проблемах творчества Достоевского», и в статьях о Толстом, и в теоретических работах 1930-х гг.) предполагал выстроить аргументированную систему доказательств. Однако, ощущая уязвимость своей позиции, в примечаниях он сделал показательную оговорку: «Даже если предположить, что публикация книг и статей В. Н. Волошинова была эскападой М. М. Бахтина и его друзей, своеобразным карнавальным, пародирующим действом, протестом против засилья социологизаторства в советской науке 1920-х годов, то и в этом случае книга “Марксизм и философия языка” написана не М. М. Бахтиным, по крайней мере, не “подлинным” М. М. Бахтиным» ^{[12, с. 43]}. Добавим, что с этого времени начинается изучение Н. Л. Васильевым биографии и трудов В. Н. Волошинова как самостоятельной фигуры ленинградской интеллектуальной жизни конца 1920-х – 1930-х гг., которое продолжается вплоть до сегодняшнего дня.

Тезисы и статья Н. Л. Васильева вызвали ожидаемую реакцию. Так, один из авторов данной статьи подверг резкой критике предложенную исследователем аргументацию, указав на ее слабые места: «Не выдерживает критики утверждение о марксистском характере работ – куда точнее были рецензенты из большевистских журналов и представители русского зарубежья, в унисон говорившие о марксистской маскировке. Вряд ли обоснованно заявление о том, что “в книге Бахтина нет того, что есть в книге Волошинова, значит...”, ибо эти работы создавались для того, чтобы дополнять, а не «перепевать» друг друга. Несерьезно и замечание о том, что “психоанализ, теоретическая лингвистика (с резкой сменой методологии), теория литературоведения (формальный метод, социологическая поэтика) <...> не укладываются в его жизнь” (с. 42). Автору следовало повнимательнее отнестись к упоминаемым им не раз книге К. Кларк и М. Холквиста и статье “Арест и приговор” С. С. Конкина, дабы удостовериться в обратном. Кроме того, основные идеи медведевско-волошиновских работ получают развитие (об этом писал прежде и сам Н. Васильев) в трудах Бахтина 30–60-х годов. Вызывает недоумение упоминание несуществующего предисловия Р. Якобсона к американскому переводу “Марксизма”. Не убеждает и отсылка к служебной автобиографии Бахтина как к образцу “искренности” ученого, ибо Бахтин в ней сознательно искажает факты своей жизни, по понятным причинам, не упоминая ни об аресте и ссылке, ни о брате-эмигранте. И последний вопрос, который можно адресовать бахтиноведам (не только Н. Л. Васильеву), отрицающим бахтинское авторство и ссылающимся при этом на его идею “ответственности”: как сообразуется с той же идеей “ответственности” то, что Бахтин сам признавал (факт, сомнениям не подвергающийся) свое авторство “спорных текстов”?» ^{[37, с. 54]}.

Бахтинское не-авторство «Формального метода в литературоведении» в свою очередь попытался доказать Ю.П. Медведев ^[32]. Напоминая о трагической судьбы отца, приводя свидетельства, подтверждающие его заметную роль в литературной и культурной жизни Ленинграда второй половины 1920-х – 1930-х гг., автор категорически отказывается допустить мысль о каком бы то ни было участии М. М. Бахтина в создании книги 1928 г. Он решительно возражает против того, чтобы «“карнавализация”, блистательно введенная Бахтиным в мировой научный кругозор, по законам моды спустилась в литературную среду – и вот уже сам круг Бахтина стал ареной и жертвой “сплошной карнавализации”» ^{[32, с. 96]}. Позиция Медведева-сына чисто по-человечески вызывает сочувствие, но следует заметить, что в этой, равно как и в последующих его статьях серьезная аргументация, опровергающая бахтинское авторство «спорных текстов», отсутствует. При этом в ней проявились особенности, характерные для позиции большинства сторонников бахтинского не-авторства: агрессивное нежелание диалога с оппонентами, апелляция к формальной стороне вопроса, обвинение свидетелей в ангажированности и даже материальной заинтересованности и т. п.

В этих условиях закономерно появление серии «Бахтин под маской», идеологи которой А. Е. Махов и И. В. Пешков фактически предложили считать презентацией авторской маски М. М. Бахтина использование в «спорных текстах» имен В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. Публикация в серии «Фрейдизма», «Формального метода в литературоведении» и «Марксизма и философии языка» сделало, наконец, доступными эти тексты для широкого круга читателей. Однако издание в качестве четвертого выпуска книги «Проблемы творчества Достоевского» нанесло самому замыслу (имевшему право на существование) серьезный ущерб, спровоцировав полемику уже не в литературоведческом, а морально-этическом и юридическом ключе, в ходе которой места для проблемы «спорных текстов» почти не осталось. В результате издание подверглось жесткой критике как противниками бахтинского авторства ^[33], так и его сторонниками ^[9]. Впрочем, уже издание в этой серии почти забытых статей, опубликованных в 1925–1926 гг. под именами П. Н. Медведева, В. Н. Волошинова и И. И. Канаева, заметно отличалось от предшествующих книг. Во вступительной статье «Время сбрасывает маски» автор подавляющего корпуса комментариев В. Л. Махлин пояснял новизну замысла: «<…> если прежде мы пытались разглядеть за разными личинами одно творческое лицо, то в этом выпуске скорее творческую личину уравновешивают реальные лица и имена, в которых она светится отраженным или искаженным светом, и которые сами этим светом как-то живут – живут до сих пор. Переакцентировка, к которой мы приглашаем читателя, ничего не меняя по сути в исходном замысле, представляется в настоящий момент и более здравой, и более справедливой <…>» ^{[29, с. 3]}. Исследователь, анализируя интеллектуально-философский, историко-культурный и проблемный уровни публикуемых текстов, впервые в истории «спорных текстов» предложил комментарии такого масштаба и глубины. В контексте философской и научной эволюцией М. М. Бахтина и его круга возникал образ «марксиста, которого не было» (В. Л. Махлин), отражающий эксперимент с «чужим словом», который М. М. Бахтин осуществил на страницах «спорных текстов».

Не станем утверждать, что появление «Бахтина под маской» побудило составителей собрания сочинений М. М. Бахтина включить в его состав и «спорные тексты». В предуведомлении к открывавшему издание тому редакторы указали: «7 том. Работы “круга Бахтина”» ^{[5, с. 6]}, и хотя впоследствии от его публикации решено было отказаться, сам замысел наглядно характеризует ситуацию середины 1990-х.

В еще большей степени ее отражает статья Н. И. Николаева «Издание наследия Бахтина как филологическая проблема (Две рецензии)», по содержанию выходящая далеко за границы заявленного жанра ^[35]. Автор рассматривает публикацию пятого выпуска «Бахтина под маской» и пятого тома собрания сочинений как единую филологическую проблему. (Важнейшие соображения текстологического характера, высказанные здесь, мы оставляем за пределами рассмотрения, отметим только, что они сыграют важную роль при подготовке последующих томов собрания сочинений.)

Впервые в отечественном бахтиноведении Н. И. Николаев подходит к проблеме «спорных текстов» филологически: «Изучение наследия Бахтина, помимо всего, заключает в себе чисто филологическую проблему, проблему установления авторства книг и статей, опубликованных под именами П. Н. Медведева и В. Н. Волошинова, которая и решена должна быть филологическими же методами» ^{[35, с. 122–123]}. Высоко оценивая сделанное коллегами, он критически воспринимает целый ряд предположений, высказанных в пятом выпуске «Бахтина под маской» относительно атрибуции как бахтинских нескольких медведевских статей. Предмет полемики (в частности, рецензия на книгу И. Нейфельда) подводит его к важнейшему заключению о значимости ранних медведевско-волошиновских статей: «установление авторства книг и статей, вышедших под именами друзей, имеет решающее значение для понимания эволюции теоретических воззрений Бахтина в 1920-е гг.» ^{[35, с. 123]}.

Исключительная важность статьи Н. И. Николаева для комплексного решения проблемы бахтинского авторства не только в том, что ученым было предложено теоретическое обоснование принципов филологического подхода к проблеме: здесь даны образцовые примеры развернутого анализа статей 1925–1926 гг., конкретная методика выявления общих линий, связывающих медведевско-волошиновский корпус текстов с текстами М. М. Бахтина 1920-х гг., которые более чем убедительно говорят об эффективности предложенного инструментария.

Казалось бы, бахтинистика должна была пойти по намеченному Н. И. Николаевым пути. Однако этого не произошло. Попытка И. В. Пешкова, предложенная в статье И. В. Пешков. «”Делу” – венец, или еще раз об авторстве М. Бахтина в “спорных текстах”» ^[45], себя не оправдала, и только последовательное игнорирование аргументации Н. И. Николаева противниками бахтинского авторства указывало на правильность предлагавшегося им метода [см.: 2; 13]. Большая часть бахтинистов 2000-х гг. склонялась к предложенной С. С. Аверинцевым формуле «оставить проблему нерешенной и считать ее не подлежащей решению» ^{[1, с. 259]}, но обострение ситуации в начале 2010-х, спровоцированное появлением книги Ж.-П. Брокара и Ш. Бота [см.: 19; 31; 54], и усиление антибахтинского пафоса отдельных публикаций [см.: 34; 36; 38] заставляет вернуться к предложениям Н. И. Николаева и еще раз осмыслить развитие сюжета о «спорных текстах» в отечественном бахтиноведении конца 1980-х – 1990-х гг.