The concept of D. Baird’s material epistemology

Baeva Angelina Post-graduate student, the department of Ontology and Theory of Cognition, M. V. Lomonosov Moscow State University 119234, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1 a-baeva93@mail.ru

Современные исследования науки имею дело, главным образом, с непропозициональными формами представления знания. Особой областью прагматически ориентированной философии науки становится направление «исследования науки и технологий» (STS) – динамично развивающееся междисциплинарное поле, стремительно укореняющееся в Северной Америке и Европе. Это поле – результат пересечения работы социологов, историков, философов, антропологов и других исследователей науки. Поскольку это поле исследования науки и технологий междисциплинарно, оно чрезвычайно разнообразно и оригинально в своих методах, а полученные результаты и дискуссии отражают почти повсеместное понимание современного мира ^[7]. В своей наиболее известной работе «Лабораторная жизнь» Б.Латур и С.Вулгар ^[6] заявляют о намерении исследовать ученых как отчужденное племя. Такой взгляд на ученых и их деятельность позволяет увидеть то, что в повседневном режиме упускается из виду, будучи лишь фоновым или «неявным» знанием. Идея неявного знания (tacit knowledge) принадлежит философу Майклу Полани ^[2]. Неявное знание может быть реализованным знанием, подобно знанию о том, как ездить на велосипеде. В некоторых случаях телесное знание может послужить инструментом для открытия. Неявное знание может также быть встроенным в материальные или интеллектуальные схемы. Именно поэтому оно играет важную роль в эмпирических исследованиях STS, для которых лаборатория – это важный источник фактов, потому что лаборатория включает материальные инструменты для обуздания природы и влияния на нее, подготавливая ее к производству общих фактов. Как утверждает Ян Хакинг ^[4], лабораторная работа – это не просто репрезентативная работа, это интерпретативная работа вмешательства: исследователи активно включены в манипулирование своими фактами, которые, в свою очередь, несут на себе отпечаток человеческой субъективности, получая от нее же автономность существования. Вещи дают отпор и сопротивляются, они предъявляют требования и создают эффекты ^[1]. Объект науки больше не единая самотождественная сущность, а множественная вещь, включающая в себя сеть связей и отношений. В современных исследованиях науки изменяется порядок объективации: если «классический» взгляд на науку видел в ней, главным образом, пропозициональный порядок представлений, то «современная» оптика настроена на повседневные режимы воспроизводства и функционирования научного знания.

Техника оказывается посредником между онтологией и эпистемологией. Она выступает горизонтом научных теорий – как ее предметная область и опытная основа. Интересы и цели ученых формировались в контексте подручных средств в эпистемологии становления Новой науки. Понимание объекта представляет собой деятельность, определенным образом создающую этот объект. Другими словами, мы познаем то, что создали. Но эта деятельность, в свою очередь, определяется своими собственными овеществленными объективациями. Д. Беэрд ^[5] предлагает концепцию «материальной эпистемологии»: отвергая, с одной стороны, более или менее общее понимание научных инструментов как вещей, которые мы используем для получения определенных научных объектов, и, с другой – такое знание экспериментатора, которое оказывается ключом к успешному эксперименту, Беэрд сосредотачивается на эпистемологическом содержании самих инструментов. В то время как Беэрд заявляет, что его аргументы для понимания эпистемической значимости инструментов должны быть поняты исторически, его исследование направлено на то, как следует рассматривать инструменты сегодня. Его основная претензия заключается в том, что, глядя на эволюцию научных приборов, мы можем увидеть то, что до сих пор упускалось из виду: с течением времени научное знание внедряется в приборы. Это, помимо прочего, требование изменить облик науки: современная наука уже не похожа на науку XVII века, и одна из причин такого принципиального различия кроется именно в инструментальной и технологической оснащенности, в природе инструментов, которые используются для получения научного знания. Способствуя развитию нового знания, научные приборы теперь и сами являются носителями некоторого знания.

Чтобы прийти к такому выводу, Беэрд разрабатывает совершенно особую эпистемологию – материальную эпистемологию, которая имеет дело с «вещным знанием», в частности – знанием, которое принадлежит инструментам. Это, как он утверждает ^{[5, p.17]}, не отказ от эпистемологии, но ее расширение, в частности – концепции объективного знания К. Поппера ^[3]. «Третий мир» Поппера – мир объективного знания – мир теорий и различных эпистемологических утверждений о мире. Исследовательская траектория Беэрда направлена на перемещение инструментов из попперовского первого мира вещей в третий мир, поскольку они производят знание: модели производят представления, рабочие инструменты знания производят достоверные факты, измерительные приборы производят замеры. Следовательно, как и теории, они производят знание. Однако следует признать, что все эти продукты материальной эпистемологии – представления, факты, замеры – требуют признания своего статуса человеком, для которого они имеют принципиальную значимость. Другими словами, инструменты не говорят сами за себя: они нуждаются в представителе. Что превращает теоретическое и вещное знание именно в знание, так это то, что люди делают с ним. Беэрд полагает, что научные приборы несут знание, будучи материальным модусом репрезентации, материальным эффектом и, наконец, материальным режимом инкапсулированного знания как синтеза представления и действия ^{[5, p. 17]}. Осмысление научных приборов как таковых приводит к новому и лучшему пониманию развития науки. Используя концепцию третьего мира Поппера, Беэрд показывает, что прагматическая концепция истины и достоверности позволяет говорить о научных приборах как общем научном знании. Настаивая на том, что «истина за нами», Беэрд показывает, что функциональные свойства истины разделяются научными приборами в целом. И хотя идея материального знания кажется контринтуитивной, Беэрд утверждает, что понимание научных приборов как таковых поможет нам лучше понять онтологическую работу научных сообществ. Более того Беэрд также настаивает на том, что многие исторические примеры развития науки демонстрируют использование научного инструментария в области исследования, играющего оправдательную и объяснительную роль, как правило, отводимую декларативным научным теориям.

Традиционное определение знания как обоснованного истинного мнения может быть применено к научным приборам только в том случае, если мы отвергаем в них субъективный (намеренный) аспект, верование (belief). В результате Беэрд настаивает на том, что научные приборы могут быть рассмотрены только как разновидность объективного знания, т.е. такого знания, которое поддерживается научным сообществом, а не отдельно взятым ученым ^{[5, p. 14]}. Беэрд выстраивает концепцию материальной эпистемологии, показывая, что научные приборы могут быть поняты как материальные формы субъективного знания, т.е. такого знания, которое в качестве внешнего-для-сознания обосновывается истинными убеждениями. Беэрд предлагает остановиться на материальном аспекте, полагая, что что принятие научных приборов в качестве истинного знания расширит наши представление о науке в исторической и философской перспективе. Материальная модель знания, представляющая некоторые естественные системы (например, молекулы белка), должна пониматься в самом общем виде как и ее языковой аналог (теория о структуре такого белка): обе эти модели дают представления на основе тех научных объяснений и предсказаний, которые можно сделать. Предлагая ответ на вопрос «Что знание делает для нас?», где «нас» отсылает к научному сообществу в целом, Беэрд анализирует роль истины и достоверности в научном знании. Научные приборы именно поэтому играют такие роли (какие выполняют теории) в научных сообществах, потому что они могут быть рассмотрены не только в качестве аналога знания, но и в качестве знания как такового. Согласно Беэрду, материальные модели, как истинные теории, демонстрируют независимость от контекста, эффективность, долговечность, связь между нами и миром и объективность. Это функции так называемой «материальной истины» в терминологии Беэрда ^{[5, p. 121]}. Подобно тому как теории обосновываются, поскольку они связаны с другими теориями и поддерживаются другими ранее принятыми теориями, приборы обосновываются за счет того, что их истинность (понимаемая в терминах выше представленных пяти идеалов) поддерживается совокупностью ранее заслуживших проверенных на деле инструментов. Они проверяются и строятся с использованием подтвержденного инструментария и одобренных научных приборов и методов, подобно тому как теории строятся в соответствии с логикой и математикой, а также ранее подтвержденными научными теориями и методами.

Беэрд отмечает, что материальные модели соотносятся с такими требованиями и, следовательно, должны быть поняты как знание. Следует отметить, что его концепция отвергает психический (намеренный) аспект декларативного знания. Беэрд недвусмысленно подчеркивает: для него, какими бы ни были материальные модели, они не являются просто чьими-то индивидуальными убеждениями. Материальные модели играют роль истины и достоверности, но поскольку они не могут быть ментальными, они выполняют эту роль для научного сообщества в целом: они выступают в роли объективного знания. Беэрд показывает, что такое понимание материальных моделей в качестве подлинного знания, даже если отстраниться от объективного знания, может быть очень плодотворным. Но его утверждение, бесспорно смелое: как быть с нерепрезентативным знанием, обычно понимаемым как разновидность состояния сознания относительно определенной картины мира? Как только сознательная часть знания была отвергнута, остались вопросы относительно объективного предмета знания. Как сообщество само по себе в целом взаимодействует с миром на основании этого знания? Как содержание материального знания приобретается и используется отдельными учеными, тогда как их цель состоит в демонстрации или объяснении фактов о мире? Безусловно, здесь речь идет об отдельных индивидах или группах, но не о сообществе в целом. Даже попперовский критерий объективного знания, на который опирается Беэрд, кажется, нуждается в субъективном присвоении объективного знания. Материальные модели – носители объективного предмета знания – также могут быть инстанциями субъективного предмета знания, если они используются надлежащим образом. Материальные модели не должны считаться только публичные объективные объекты и, следовательно, как противостоящие частным состояниям сознания. Скорее, мы должны рассматривать их как часть индивидуальных сознательных состояний. Таким образом, задача состоит в том, чтобы показать, как мы можем понимать такое субъективное использование предмета знания. Материальные модели могут быть истолкованы как материальные убеждения путем демонстрации того, как функциональная концепция веры может быть реализована в материальных артефактах (т.е. за пределами мозга ученого). И здесь вступает в игру гипотеза расширенного познания.

Согласно функциональному взгляду на мир, категория (любая разновидность вещи) определяется как систематическая причинно-следственная связь от одних положений (ресурсы) к другим (продукты). В случае декларативного знания (в противоположность процедурному знанию) предполагается, что категория надежно связывает упорядоченные вводные данные (сенсорные ресурсы и уже известные теории) с результатом (действующим правилам или действиям как таковым). То же самое можно сказать и относительно научных инструментов, которые моделируют определенную часть мира. Поскольку научное знание, понимаемое здесь как категория, определяется функциональной структурой, все, что попадает под понятие категории, должно пониматься как знание. Учитывая, что материальные модели отвечают этому определению, в соответствии с функциональным взглядом они должны быть отнесены к знанию. Будь то научные теории или научные инструменты, реализующие такую функцию, если сущность может быть подогнана под критерии субъективного знания, то она должна быть задумана как знак субъективного знания. Материальный субстрат не так важен, важны только конкретные материальные реализации, данные сущностью предметов. В традиции философии сознания и когнитивных наук считается, что состояния сознания и когнитивные процессы лучше всего понимаются как функции между сенсорными первичными данными и поведенческими реакциями. Согласно такому “функциональному” взгляду, то, что квалифицирует нечто как существование когнитивного, играет роль в экономике познавательной системы, а не ее материальном аспекте. Эта идея известна как “принцип множественной реализации”: когнитивное состояние или процесс может быть реализован в различных материальных аспектах. Материальный артефакт, играя познавательную роль в формировании верования ученого, служит условием подтверждения истинных верований. Если материализованные верования играют такую же функциональную роль, какая приписывается истине и достоверности в эпистемологии, тогда следует говорить о материализованном знании, т.е. знании субъективного опыта, выходящем за пределы индивидуального сознания – о знании как вещи.