Analysis of the University Introductory Discipline 'Introduction to Philosophy'

В самом начале июня этого года меня пригласили в Киев на Круглый стол, посвященный столетию замечательного советского философа Владимира Соломоновича Библера, с которым в свое время я был немного знаком. Организовали Круглый стол ученики Библера известный российский философ Анатолий Ахутин и его супруга Ирина Берлянд. На второй день Анатолий подарил мне только что вышедшую свою книгу «Философское уморасположение. Курс лекций по введению в философию» ^[1]. Эти лекции Ахутин читал не один год на первом курсе философского факультета РГГУ (Российского государственного гуманитарного университета).

Еще в Киеве я начал с нетерпением читать подаренную книгу, что вообще-то понятно, учитывая, что я уже больше десяти лет тоже преподаю аналогичный курс «Введение в философию» для философов и политологов в ГАУГН (Государственном академическом университете гуманитарных наук). И аналогично для первокурсников. Поразило меня удивительное сходство этих курсов, хотя Ахутин не знал, что я читаю курс «Введение в философию», да и я впервые в этом году узнал от Анатолия, что он читал такой же курс.

Действительно, мы оба (авторы курса) отказались следовать привычному традиционному методу введения в философию, когда дается определение предмета философии, галопом пробегают по истории философии, излагаются идеи отцов и корифеев философии, причем все это очень кратко и однозначно. Как можно так ввести студента в философию, учитывая огромное число философов и философских систем, различные и даже противоположные трактовки ими основных и предельных вопросов философии, жесткую полемику в рамках философского цеха? Разрешая эту проблему, Ахутин и я вышли на удивительно похожий сценарий, а именно, предложили разбить курс на две части. В одной мы читаем лекции, но особые, в которых излагается начало, происхождение философии в античной культуре, и на основе этого (отталкиваясь от этого) дальше характеризуются избранные линии развития философии, ее современное состояние, ставится вопрос о самой природе философии. Удивило меня, хотя, наверное, не должно было бы удивить, сообщество одинаковых героев философской истории, которые мы рассматривали в курсе: Пифагор, Парменид, Платон, Аристотель, св. Августин, Декарт, Кант, Хайдеггер (не рассматривал я лишь Гегеля, которому Ахутин посвятил чуть ли не две лекции).

Во второй части (у меня она шла параллельно) мы организовали самостоятельную работу студентов. Ахутин в личной беседе пояснил мне эту часть так. «Курс делился на две части: уморасположение и введение в специальность. В подаренной тебе книге в основном первая часть (уморасположение). Во введении в специальность ставился вопрос о философии уже не как об уморасположении, а как о специальности ‒ строгой, узкой, сосредоточенной на своем. Здесь не свободное говорения, а текст (обязательно) и обсуждение. Главный вопрос: не что говорит философ, а почему он так говорит, как он приходит к своим утверждениям, как обосновывает (соответственно, и спрашиваю об этом). Конкретно. (1) Аристотель. Три первые главы первой книги “Метафизика”. Понятие первой философии. Первые “начала-причины”, смысл первичности; почему причин 4 (плюс ”Физика” Аристотеля). "Метафизика, главы IX и Х ‒ форма-энергия. (2) Что значит философия как служанка ‒ политики (“Государство” Платона), богословия, науки (гносео-логия, методо-логия) ‒ подборка соответствующих текстов. В чем же собственное служение философии? (3) Августин “Исповедь”, книга X. Отрывки из этой книги, мною назначенные. Взаимооткрытие бога и человека, развертка сократовского “узнай себя”. (4) Декарт “Правила”, первые четыре параграфа и “Рассуждение”, тоже первые 4. Главное ‒ идея метода-функции на место идеи субстанции и метод как методическое сомнение. (5). Идея философии как истории философии у Гегеля. Начало Предисловия к “Феноменологии” и введение к “Истории философии”. (6). Делез-Гваттари “Что такое философия?” Предисловие.

Нет и надежды на то, что все и всё поймут. Моя задача была: верно ‒ то есть философски, а не исторически (не что, а почему) ‒ озадачить, задать путь самостоятельного изучения тем, кто захочет (я ведь не зря начинал с “Что такое просвещение?” И.Канта: теперь вы сами за себя отвечаете, никто не обязан вас тянуть, подталкивать, контролировать; школа-схоле ‒ досуг: вам дано время, чтобы учиться, потом будет поздно; и еще: никто не собирается плодить философов, из вас, хорошо если один-другой заинтересуется, а прочие пусть сами определяются в своих интересах).

Писали эссе-рефераты по заданным текстам, присылали по е-почте, я отвечал, в конце оценивал зачет-незачет. Условия незачета: списывание (вики легко определяется), отписка без демонстрации предварительной работы и все. Остальное ‒ зачет, очень либеральный. Было несколько обширных переписок».

По установкам моя вторая часть очень близкая ‒ склонить студентов к самостоятельному изучению философии, к творчеству, поставить их в такую ситуацию, которая заставляет их задавать вопросы, спорить, учиться формулировать и отстаивать собственную точку зрения и позицию, а, где нужно, идти на компромисс. Но по форме я выстраивал совершенно иную образовательную практику. Во-первых, я исходил из того, что философствование, и в прошлые времена и, особенно в настоящее время, ‒ это коллективная работа, общение, коллективное мышление, предполагающие, с одной стороны, споры и отстаивание своего видения, с другой ‒ умение согласиться с аргументами и доводами оппонента, признать ошибочность каких-то своих положений, пойти, если нужно, на компромисс. Поэтому я разбивал своих студентов на группы (по три, четыре человека в каждой) и ставил им задачу ‒ написать коллективно творческий текст, но с определенным условием. Студенты в группе должны обсудить основные положения текста, который они создают, и прийти к консенсусу; если же последний почему-либо недостижим, то нужно было указать мнения и аргументы отдельных участников диалога.

Во-вторых, я предлагал студентам каждой группы свое произведение «Вторжение и гибель космогуалов. Философский роман о беседах, сновидениях и творчестве Марка Вадимова» ^{[10; 11]}, который они должны были прочесть и обсудить, и главное написать именно по его поводу творческий текст, ответив на ряд поставленных мною вопросов. Смысл этого задания состоял в том, чтобы студенты, слушая мои лекции, где я старался показать, каким образом анализировать и понимать философские произведения (на материале работ Платона, Аристотеля, Августина, если оставалось времени, и Хайдеггера), а также уяснили, что собой представляет философский подход и реальность, сами попробовали проанализировать философское произведение их профессора. Естественно, я не знал, что из этого получится, смогут ли они понять мой роман и ответить на поставленные вопросы. Это был педагогический эксперимент. Но он оказался настолько удачным, что пораженный качеством творческих текстов, я потом несколько характерных издал в книге «Приобщение к философии. Новый педагогический опыт» ^[4].

Похожи в обоих курсах «Введения в философию» также подходы к материалу, или как сегодня любят говорить ‒ «познавательная оптика». Я имею в виду тот факт, что мы оба сделали предметом своего анализа и демонстрации студентам мысль и представления Платона, Аристотеля, Августина (Декарта и Гегеля в курсе Ахутина), взятые в становлении и развитии, обсуждали, что такое философия как подход и реальность (по Ахутину, умонастроение), чем философия отличается от науки.

Можно указать на еще один очень важный прием, одинаковый в обоих курсах: мы показываем, что некоторые особенности и закономерности, характерные для прошлых культур продолжают действовать и в настоящее время. Например, я, анализируя работы Платона и Аристотеля, пришел к выводу, что роль античного философа состояла в том, чтобы, с одной стороны, деконструировать (демонтировать) устаревшие представления и картины действительности, а с другой ‒ создать схемы, новых, отвечающих вызовам времени, представлений, причем не прямо, а опосредованно, конституируя и нормируя мысль. На лекциях я старался показать, что и в наше время у философа похожая цель, тем самым он способствует развитию мышления и построению новых онтологических представлений.

В лекциях Ахутина много примеров подобной переброски прошлого в настоящее. Причем двух типов: с подчеркиванием сходства и несходства. Например, он пишет следующее. «Иначе говоря, ту роль, которую для греческих философов играли древние теогонии и космогонии, для современной философии играет наш научно-технических мир. Наш, рискну сказать ‒ миф; да, этот насквозь рационализированный, снабженный научными исследованиями, подсчетами и расчетами мир ‒ для философии то же самое, чем был для эллинских философов V-IV веков до н.э. ‒ миф <…> мы должны теперь дать себе отчет в их (первоначал. ‒ В.Р.) различии, хотя ум каждый раз располагался вроде бы схожим образом. Именно там, где первый взгляд находит сходство, тем более важно, вторым взглядом обратить внимание на различие <…> А пока мы видим: космос (украшение), логос (склад), идея (мысленный вид), ейдос (форма) другие, чем та вселенная, с которой имеет дело «логос» нашей экспериментально-математической космологии и науки вообще. Для греческого ума этот безмерный космос был бы скорее именно акосмией, близкой к хаосу, несмотря на все его законы» ^{[1, 275, 333-334, 263]}.

Наконец, в наших курсах есть еще один одинаковый момент, который, правда, я не сразу понял, но, поняв, решил, что он очень важный для уяснения эффективности подобных пропедевтических курсов. Читая книгу Ахутина, я поймал себя на мысли, что не понимаю, что передо мною ‒ педагогическая работа или исследование происхождения и природы философии. Ведь не одно и то же ‒ философское или научное исследование или же изложение проведенного исследования в педагогических целях. И мой собственный курс «Введения в философию», вспомнил я свои размышления, выглядит как исследование происхождения философии ^{[4; 5; 8]}. Вспомнил я также историю преподавания в Европе в XIX столетии «Начал Евклида». Сначала они, т.е. античная математика преподавались непосредственно в форме науки, но когда выяснилось, что учащиеся не понимают «Начал», были созданы несколько пропедевтических курсов преподавания математики. Они строились, с одной стороны, с учетом развития учащихся, а с другой ‒ опыта преподавания начальной математики, в котором вводились уже не научные знания, а учебные содержания (см. подробнее анализ в книге «Философия образования» ^{[6, с. 495-466; 7, с. 351-356]}).

Подумав, я понял, что в данном случае, т.е. если речь идет о введении в философию, педагогическая и научная задачи совпадают. Другими словами, наши курсы строились в форме философского исследования. И примерно понятно, почему. Каким образом, студента, который не является еще философом, да и, как правило, не имеет опыта трудной жизни и склонности к философским темам и размышлениям, приобщить к философии, ну, пусть не приобщить, а дать хотя бы почувствовать эту реальность? Причем в ограниченное время одного или двух семестров. Только одним способом ‒ продемонстрировав на себе это самое философствование. Но оно не может быть учебным, подлинное философствование всегда настоящее: решение экзистенциальных вопросов, изучение, конструирование нового. В данном случае приходилось заново для себя уяснять и изучать, что такой философия, как она возникла, чем она отличается от науки или искусства. Не пересказывать уже известное или понятое, а на глазах студенческой аудитории исследовать и открывать новое. Только в этом случае студенты поверят и возможно заразятся твоим видением (конечно, не все, а некоторые). Да и то, успех не был гарантирован.

На этом, пожалуй, сходство заканчивается и начинаются различия, что еще интересней. Хотя в наших курсах исследование и педагогическая задача совпадали, для целей различения я буду характеризовать эти два плана единой работы по отдельности. Начну с исследования и «Alma Mater». Я и Анатолий Ахутин вышли из разных философских школ.

Моим учителем был Г.П. Щедровицкий, а Ахутина ‒ В.С. Библер. Влияние Библера в книге Ахутина налицо и многобразное: и в прямых ссылках на работы Владимира Соломоновича и главное в последовательно реализуемой методологии. Ее суть по отношению к современности хорошо сформулировала Светлана Сергеевна Неретина, тоже активная участница семинаров Библера. «Главным зачинщиком культуры, – пишет С. Неретина, – ее главным формообразователем, является у В. С. Библера индивид (хотя и действующий, повторим, в «горизонте личности»), ибо именно его жизнь и духовный мир образуют произведение и транслируются в произведение» <…> ^[1].

Философские и научные теории, предельно развив свои элементарные понятия, оказались перед необходимостью пересмотра самого понятия элементарности, подкосившего при этом аксиоматически дедуктивные начала прежней логики. Классический разум, действующий в сфере объективной логики развития человечества, пал, не в силах понять (познать, объять) эту тотальную иррациональность. Его падение как единственного и всеобщего стало особенно наглядным в связи с перекройкой карты мира, когда обретший самостоятельность Восток отказался принять западные образцы государственности и разумения: локомотив исторического процесса сошел с рельсов, и выбравшийся из-под его обломков индивид обнаружил себя на перекрестке различных смысловых движений, каждое из которых претендует на всеобщность, каждое из которых для другого либо бессмысленно, либо требует взаимопонимания... В философской логике это выглядит так: при глубинном исчерпании всех способов познания мира субъект разумения (как субъект познания) доходит до полного своего отрицания; прижатый к стене собственного безумия он побуждается к выходу за собственные пределы, «в ничто», во внелогическое. Используя неопределенную способность суждения, индивид в самом этом «ничто» обнаруживает новые возможности бытия нового мира («мира впервые», в терминологии В. С. Библера) и соответственно нового субъекта, который и является носителем другого разума, другой логики» ^{[3, c. 471, 44-45]}.

В концепции Библера понятие «начало» приобретает совершенно другой, чем, скажем, у Аристотеля, можно сказать, сверхсовременный смысл. Это и новый старт мышления, и особая коммуникация, в которой встречаются, заявляют о себе и сообщаются предельные основания, и особое состояние личности, заявляющей новый мир, и наброски новой реальности и предметности. Надо сказать, Ахутин искусно работает с библеровским началом, понимая его, прежде всего, как методологическую эвристику. Например, обсуждая сущность античной и не только античной философии, он пишет следующее. «Что же еще начальнее отличия бытия от небытия? Да вот же: сама эта озадаченность, некая первомысль, сама мысль при своем начале, мысль, которой, кажется, уже не за что держаться кроме самой себя. Что значит мыслить? Что это за событие такое, если мы его находим не в жизненных промышлениях и размышлениях, не в практической рассудительности, а там, куда она нас заводит, где еще ничего нет» ^{[1, с. 282]}. Или другое высказывание, показывающее, что история философии и она сама ‒ это не единственная абсолютная истина, а много разных философских систем и истин. «Но тогда, ‒ отмечает Ахутин, ‒ мы выйдем из плоскости истории философии и войдем в пространство самой философии, в пространство, где в одной филии располагаются разновременные философии, каждая со своим умом, со своим софийным ликом» ^{[1, с. 247]}.

Отсюда понятно, почему в анализе становления философии и выявлении ее природы, так много места у Ахутина отведено реконструкции начал, понимаемых очень по-разному: как социологические реалии, психологические, онтологические, гносеологические, предметные и собственно философские.

Я в курсе «Введения в философию» реализую другую методологическую стратегию. Речь идет тоже о реконструкции, однако, не только начал философии, но и предпосылок и дальнейшего развития. При этом я исхожу из предположения, что понять эти процессы можно, анализируя, с одной стороны, особенности культуры (Древних царств, античной, Средних веков, Возрождения, Нового времени), с другой стороны, личности (Платона, Аристотеля, Августина и пр.), с третьей стороны, особенности их мышления, с четвертой ‒ проблемы и вызовы времени, на которые эти личности отвечали, а также способы решения этих проблем. В последнем случае я опираюсь на представления и понятия, выработанные в рамках методологии. Например, показываю, что Платон свои проблемы решал, создавая схемы (например, в «Пире» он выходит на определения любви с помощью схем «двух Афродит», «андрогина», «вынашивания духовных плодов», «гения как посредника между богами и человеком» ^{[8, с. 58-78]}). Схемы создаются (изобретаются) в ответ на проблемы, позволяя их решить; кроме того, они задают новую реальность, позволяют понять происходящее и по-новому действовать. Именно схемы, которые, как показывает А.Ф.Лосев, впервые вводит и обсуждает в «Тимее» Платон, дают возможность переходить от вызовов времени и проблем личности к конструировании новой реальности и затем на ее основе к новым представлениям и понятиям (см. подробнее ^[9]).

Думаю, Ахутин не стал бы возражать против этой стратегии, но указал бы на ее схематизм. Сам он старается работать с множеством смыслов, стараясь удержать их своеобразие. Одновременно он не отказывается от «сборки» этих смыслов в рамках своего рода феноменологической стратегии мышления (отсюда его интерес к М.Хайдеггеру; «Почему он мне так близок (несмотря на его «нацизм»), ‒ спрашивает Ахутин, ‒ и я постоянно буду на него ссылаться? Потому что среди всех философов ХХ века, с которыми я так или иначе знаком, характер философского мышления, т.е. того, как человек мыслит, у Хайдеггера просто абсолютно точен» ^{[1, с. 98]}).

Феноменологические склонности Ахутина проявляются и в установке на «беспредпосылочное мышление», что хорошо коррелирует с библеровским пониманием начал, и особенно в любви к этимологическому и более широко семантическому анализу философских терминов, который широко практиковал Хайдеггер. Например, по поводу понятия «логос» Ахутин пишет следующее. «Вот сколько смыслов в этом логосе. Как видите, это слово означает речь, высказывание, построенное так, что в нем дается отчет о строгом соотношении того, о чем отчет этот дается, и так, чтобы все это было собрано и разобрано, т.е. отчетливо… когда мы встречаем тексты Платона и Аристотеля в переводе, где нам предлагают один и тот же невразумительный «разум» (а в том, что такое разум, уже никто от нас отчета не требует), а там стоит логос, который может быть переведен как отношение, удел, понятие, определение, смысл и еще множеством разных способов, то мы утрачиваем просто важнейшие философские тексты. А философский текст ‒ это точный текст, из него слова иной раз не выкинешь. Стало быть, не зная греческого языка хотя бы в той мере, чтобы увидеть, какие там греческие слова на месте русских стоят, просто будете бродить по поверхности и больше ничего» ^{[1, с. 261-262]}.

Соглашаясь с Анатолием относительно знания греческого языка, например, я лично его не знаю, все же замечу, что так просто проблема не решается. Вот, например, знаток немецкого языка, известный переводчик Хайдеггера, Владимир Бибихин анализирует работы Людвига Витгенштейна. «Переводчики, − пишет он, − пользуются попеременно словами предложение, высказывание, пропозиция, пытаясь угнаться за простым немецким Satz. Его сила в том, что это короткое корневое слово, и наше предложение как выкладывание-перед-всеми-на-виду его не вычерпывает…Мы оказываемся тут беспомощны и вынуждены плестись путем комментария и нанизывания пунктов, которых оказывается тем больше, чем короче немецкий жест: 1) слово, 2) предложение, 3) тезис, 4) норма, закон, правило, 5) набор, партия, сет, тур, игра, 6) помет, приплод у зайцев, кроликов, 7) отстой, осадок, 8) ставка в игре, 9) скачок, прыжок, 10) музыкальная фраза. Легко только тому, кто создал себе семантическое поле, о котором кроме него мало кто знает, как оно огорожено, и про себя располагает в нем термины… Можно было бы в рабочем порядке, как делают некоторые англоязычные авторы, оставить немецкое Satz без перевода, тем более что в русском уже есть тоже слово с приставкой (абзац, Absatz, уступ, ступень, каблук как отступающий от подошвы, расхватывание, осадок, отстой, отложение). Всего ближе к немецкому Satz однако наша фраза, особенно если вспомнить об исходном смысле этого слова» ^{[2, с. 183]}.

Не правда ли странно: показав, что термин Satz имеет десять несводимых друг к другу значений, Бибихин дальше переводит его русским словом фраза. Ну, а что ему, спрашивается, остается делать, не будешь же каждый раз пояснять, что здесь под Satz подразумевается такое-то слово, а здесь, в другом месте, совершенно иное ‒ читатель совершенно запутается. Однако Ахутин настаивает, что переводить нужно только так, непрерывно комментируя и разъясняя смыслы и значения философских терминов, различающихся в разных текстах и контекстах философствования. Я же думаю, что наряду со знанием языка текста, данную проблему частично можно решать за счет правильной реконструкции мысли автора. Такая реконструкция, как показывает мой опыт, сама выводит на нужные смыслы и значения.

Здесь у читателя может возникнуть законный вопрос: а на решение каких задач в конечном счете направлены исследования в обоих курсах? Одна задача, естественно, педагогическая, к ней мы еще вернемся, другая ‒ философская и научная, а именно понять, что такое философия и как она сложилась. Эта вторая задача для авторов курса «Введение в философию» понимается в контексте проблем современности: кризиса философской мысли и личности, необходимости заново понять отношение философии к науке и искусству, осмысления происходящих в наше время социальных трансформаций и ряда других. «Логическая сторона дела, ‒ пишет Ахутин, ‒ чрезвычайно важна для философии. Без этого, без анализа того, как соотносится философия с наукой, с доказательством, с математикой, мы не поймем, что такое философия, не войдем в ее собственную строгость…<…> Философия есть мышление о первичности первоначала, не наука, строящаяся на неких началах, будто бы самоочевидных или догматически положенных, а мышление о возможности такого ‒ первого ‒ начала <…>

И только мы теперь, попав в этот так называемый мультикультурный мир, вообще говоря, ничего не можем предложить в качестве столбовой дороги человечества <…>

…мы уже живем в мире, который называется глобальным, в глобализованном мире…Так или иначе все в этом мире становится сообщенным, известным, связным ‒ хотим или не хотим ‒ всех существующих «ментальностей», конфессий, обычаев…За всем тем, с чем мы ежедневно сталкиваемся, за множеством противоборств и враждебных противостояний стоят отнюдь не разные государства и этносы. За всем этим стоят целостные образы мира, целостные «Софии», мудрости, а не просто какие-то взгляды <…>

Вот почему и ответ, выразившийся в изобретении философии, подсказывает решение и нам: если мы хотим выдержать напряжение мног-и разно-культурного мира, ставшего нашим собственным, мы должны его искать в радикализации философского вопрошания, которое должно коснуться начал, начальнее всех доселе принципов, мировоззрений и даже конфессий» ^{[1, с. 230, 316, 144, 146]}.

В своем курсе и работах я говорю, в общем, примерно те же самые вещи, но, естественно, с поправкой на различие наших подходов и мировоззрений. Но вот представление о философии, которое получается в результате исследования, выглядящего как педагогическое действо, у Ахутина очень непростое и значительно более объемное, чем в моем курсе. Философия по Ахутину ‒ это не только любовь к мудрости, отличающаяся от самой мудрости. Это также выяснение первых начал, и поворот к осознанию того, что человек делает («перемена направления внимания ‒ от действия к вдумыванию в то, что происходит» ^{[1, с. 157]}). Философия ‒ это и рефлексивная мысль, и мысль в истории. Но и особый тип коммуникации («философия происходит не только в построении авторских систем, но и в общениях, в явных и неявных философских спорах друзей философии друг с другом». «Не “мета”, не положение за миром, над миром, которое философия всегда стремилась занять в качестве метафизического учения… а положение “между” как своего рода интер-физика) ^{[1, c. 358, 356]}). Это способ установления такого целого, которое одновременно представляет собой мысль и сущее («То есть философия выясняет, когда и как мысленное построение может мыслится как вещь» ^{[1, с. 254]}). Философия ‒ это и личное уморасположение философа и медиатор, посредник разных культурных начал («Может быть, философия и есть теперь форма такого взаимооспаривания разных сфер культуры в их универсальных претензиях» ^{[1, с. 297]}. Собственно говоря, все лекции Ахутина представляют собой выяснение и обсуждение перечисленных характеристик философии и ее начал, причем мы указали здесь только самые главные. Не правда ли очень серьезный и впечатляющий результат исследования.

Интересный вопрос, в какой мере студенты Ахутина могут все это понять, или что из указанного они могут понять? Конечно, Анатолий старается помочь своим студентам всеми силами. Конкретно речь идет о следующем. Сначала так сказать очевидное: мы оба стараемся расположить материал курса, идя от простого к сложному, от примеров к обобщениям и рефлексии.

Важным способом приобщения к философскому уморасположению у Ахутина выступает вопрошание: его лекции пестрят вопросами и ответами. Я тоже люблю задавать непростые вопросы, но значительно реже, чем Анатолий. Следующий способ ‒ демонстрация самого философствования. Здесь важно уловить его логику. Возможно я ошибаюсь, но мне показалось, что Ахутин считает, что эту логику не нужно специально описывать и предъявлять студентам, они схватят ее сами, поймут в соответствии со своими возможностями. Напротив, в своем курсе я много усилий прикладываю, чтобы мои студенты эту логику могли увидеть и понять. Для этого постоянно останавливаю изложение материала, что обсудить, каким образом я получаю те или иные знания, за счет каких средств, каковы условия мыслимости полученных положений.

Другой мой прием, точнее педагогическая стратегия состоит в том, что я стараюсь приобщить студентов к философии посредством анализа философских произведений. Для этого беру три или четыре произведения («Пир» Платона, «О душе» Аристотеля, «Исповедь» Августина, если остается время, «Вопрос о технике» Хайдеггера) и мы тщательно их разбираем. Читаем, стараясь не пропустить непонятное и задать в этих местах вопросы. Формулируем относительно рассматриваемого произведения исследовательские проблемы, обсуждая одновременно, что такое проблема, чем проблема отличается от задачи, какую роль играет в познании и пр. ^{[6; 7]}. Ставим задачу реконструкции и, если можно так сказать, расколдовывания данного произведения. Я предлагаю студентам реконструкцию, включающую рассмотрение (фактически тоже реконструкцию) культуры, где это произведение было создано; проблем и вызовов времени, на которые автор этого произведения отвечал; особенностей личности самого автора, проливающие свет на понимание рассматриваемого произведения; способов разрешения автором данных проблем. Параллельно мы на материале реконструкции обсуждаем, что такое философия, как она возникала, чем отличается, например, от науки, а также каким образом мы осуществляем саму реконструкцию и ведем обсуждение.

Думаю, еще один важный момент, способствующий приобщению студентов к философии (философскому уморасположению), отчасти уже отмеченный, ‒ это форма взаимоотношений и совместной интеллектуальной жизни студентов с профессором. Я не оговорился, именно форма совместной жизни. Уверен, что Ахутин, как и я, не просто читает лекции, а про-живает вместе со студентами становление философии, вхождение в ее сущность, продумывает, как собственную судьбу, современное состояние философии, ищет как философ выход из кризиса современной культуры. Если это делается не формально, если студенты видят, что мы предельны честны, что это наша жизнь, если они понимают, что встретились с настоящим философствованием, то и результат, как правило, бывает неплохим. Во всяком случае, несколько моих студентов пошли в философию, а пять человек уже защитили кандидатские диссертации. Не сомневаюсь, что и Анатолий Ахутин серьезно повлиял на своих студентов.