Vyatka Local Studies in the 1920s: Historical and Documentary Heritage and Questions of Archeography

Ivanov Aleksei Anan'evich Doctor of History Professor, Department of Russian History, Federal State Educational Institute of Higher Education "Mari State University" 424000, Russia, respublika Marii El, g. Ioshkar-Ola, ul. Pushkina, 30, kab. 307 anani@marsu.ru Other publications by this author

Solov'ev Anatolii Andreevich PhD in History Associate Professor, Department of Russian History, Federal State Educational Institute of Higher Education "Mari State University" 424000, Russia, respublika Marii El, g. Ioshkar-Ola, ul. Pushkina, 30, kab. 307 solowaa@mail.ru

В сохранении, расширении и изучении историко-культурного наследия Вятского края от начала его интеграции в состав Русского государства в конце XVI в. до последних десятилетий бытования традиционного крестьянского уклада, особенно в период социальных потрясений (конец XIX – первая треть XX в.), знаковую роль на волне массового распространения обществ по изучению местного края сыграл Вятский научно-исследовательский институт краеведения, открытый в губернском центре в 1922 г. История его возникновения и деятельности хорошо известна уже по современным ему публикациям, в общих чертах периодически воспроизводилась и в последующие годы ^{[4, 5, 29]}. Он создавался прежде всего как «научное учреждение, ведущее работу по исследованию природы, хозяйства и социальной жизни края», которая «должна быть органически связана с низовым краеведческим активом… также особенно сильно отвечать на запросы школы в ее краеведческой работе» ^{[4, с. 179]}. Соответственно этому определялись такие формы деятельности института как: научно-исследовательская, научно-консультационная, научно-просветительская, научно-организационная и подготовка научных работников. Помимо этих основных задач, сотрудники института область научных интересов которых, так или иначе, совпала с изучением истории и культуры народов Урало-Поволжья, попытались по мере возможностей зафиксировать и сохранить частицы устной народной традиции, знания и сведения, объективно обреченные на естественную утрату. Речь идет о стремлении ученых в своих изысканиях опираться, помимо прочих источников, на местный материал, собранный по собственным тематическим программам в виде заранее заготовленных анкет (опросных листов). Это направление формирования историко-этнографических документальных комплексов связано с именами учредителя и первого директора института, филолога, профессора, члена-корреспондента АН СССР, члена Центрального бюро краеведения Н. М. Каринского (1873–1935); географа, заведующего отделом местной экономики, профессора В. А. Танаевского (1886–1969) и заведующего отделом истории местного края, доктора исторических наук П. Н. Луппова (1867–1949).

Судьба полученных материалов оказалась различной. Частично они были введены в научный оборот самими авторами опросных листов в те же 1920-е гг., но подлинники не сохранились. Больше «повезло» анкетам Луппова, выборочно отложившимся в архивных фондах в первичном виде. Общее, что объединяет и материалы, подвергшиеся первичной обработке и оригинальные документы – их продолжающаяся малая востребованность в современной историографии. Потенциальные содержательные ресурсы означенных видов источников еще только предстоит включить в информационное поле исторического знания.

Инициатором широкого внедрения метода анкетирования был сам директор института краеведения (до своего отъезда из Вятки в 1925 г.), одновременно возглавлявший отдел этнографии русского населения – Н. М. Каринский. В первом номере печатного органа института была опубликована его программа, посвященная говорам населения края ^[11]. Через год в журнале «Вятская жизнь» появилась статья и приложение к ней по сбору материала об «этнографическом переломе» в Вятском крае ^[12]. Под последним автор понимал смену традиционного уклада в образе жизни местного крестьянства во второй половине XIX – начале XX в. По мнению Каринского, с которым трудно не согласиться: «Старый уклад жизни в эту эпоху был заметно расшатан. Консерватизм цельного мировоззрения старины был потрясен наплывом новых идей и параллельно, как одна из основ этого переворота в народной психике, менялся быт народа под влиянием вошедших в обиход весьма многих новых культурных предметов и нового освещения жизненных вопросов. Широко сменилась обстановка жизни, начиная с характера жилища, одежды и предметов домашнего обихода, и кончая некоторыми основными орудиями труда и образованием» ^{[12, с. 66]}. Ему же принадлежит первенство в определении исключительной важности, не умаляя значимости архивных документов, сбора информации путем опроса населения, особенно «стариков», хранящих в устном виде память нескольких предыдущих поколений. Полученный таким образом первичный материал должен был превратиться в ценный источник для сравнительно-сопоставительного анализа «этнографического перелома» с другими «местностями России», выходя за рамки узко региональных историко-этнографических исследований.

Главное внимание респондентов, судя по содержанию названной анкеты и по рекомендациям, обращалось на сбор сведений о переменах в материальной культуре (12 вопросов, среди которых есть многозначные, – из 23), в меньшей степени – на изменения в фольклоре, обрядах, обычаях, верованиях ^{[12, с. 69–71]}. При проведении опроса рекомендовалось не использовать однозначных и общих понятий, не ограничивать объем ответов, по возможности конкретно указывать даты, имена, фамилии, возраст, происхождение, давать информацию не только по месту проживания, но и о соседних населенных пунктах, а также включать в показания любые другие сведения по собственной инициативе. Не известно, кто должен был стать исполнителем намечаемых работ. В рекомендациях об этом не упоминается, кроме единственного, но, скорее всего, дополнительного пожелания организатора: «Весьма ценно также получить сведения от интеллигентных лиц, проведших детство или юность в деревне, или наблюдающих жизнь деревни и в настоящее время» ^{[12, с. 68]}.

Приступая к проведению анкетирования, Каринский уже имел на руках некоторые данные по уездам Вятской, Северо-Двинской, Нижегородской губерний и Вотской АО, полученные им лично от студентов и преподавателей педагогического института. Их краткий анализ был помещен вслед за опубликованной анкетой, по всей вероятности, для стимулирования и пояснения начинающихся работ. Например, в первой части второго вопроса: «Когда в вашем селении появились белые избы?» им сообщается следующее: «В деревнях Казаковской волости Орловского уезда белые избы появились лишь в начале 80-х годов… В починках Николаевском и Крашенинниковском Кундыжской волости Яранского уезда появление белых изб относится к 70-м годам… В селе Рябово Сулаевской волости Вятского уезда и в селе Лема Глазовского уезда белые избы в 70-х годах были очень редки. В деревне Бажениха Ветлужского уезда до сих пор из 80 домов 10 черных. В деревне Малая Тарасиха Никольского уезда Северо-Двинской губернии белые избы появились приблизительно в 60-х или 70-х годах…; по вопросу 18: «Водятся ли хороводы и, если этот обычай исчез, то когда это произошло?», следует ответ: «Еще сохраняются до настоящего времени хороводы в Казаковской волости, отчасти в починках Николаевском и Крашенинниковском; сохранились хороводы и в с. Рябове и в с. Лема в 70-х годах. В дер. Стульниковы хороводы исчезли, хотя в 70-х годах были. В Чепце уже в 70-х годах никаких хороводов не было» и т.д. ^{[12, с. 69–73]}. Полон научного оптимизма и надежд, к сожалению не сбывшихся, итоговый вывод Николая Михайловича: «Пока сохраняется память о старом укладе жизни, нужно спешить с этнографическими наблюдениями, особенно если мы хотим наблюдаемые факты классифицировать в исторической последовательности на основании опроса старшего поколения, если хотим подготовить материал для исторического освещения эпохи любопытнейшего этнографического перелома, который, несомненно, подготовил почву для грандиозных событий последних лет» ^{[12, с. 74]}.

Приведенные выше отрывочные данные – единственное, что попало в распоряжение современных исследователей. Нет возможности оценить конечные результаты задуманного Каринским мероприятия. Известно, что бюро связи института краеведения рассылало его программу по первичным краеведческим организациям вплоть до 1927 г. ^{[6, л. 49]}. Тем не менее, подлинники опросных листов, как и те материалы, которые были у ученого до 1922 г., не сохранились; неизвестно их общее количество, территориальное представительство и т. д. Возможно, каким-то образом на это обстоятельство повлиял скорый отъезд первого директора института краеведения из Вятки. Первичные материалы, если они и были, остались невостребованными. О них не упоминается в годовых отчетах института, результаты их обработки не отражены в библиографических изданиях.

В некоторой степени схожей оказалась судьба другого, осуществлявшегося в первой половине 1920-х годов гораздо более масштабного мероприятия, организация которого связана с научно-педагогической деятельностью В. А. Танаевского. Предметом его исследования стала проблема поземельных отношений послереволюционного крестьянства, а побудительным мотивом для обращения к этому сюжету явилось принятие Земельного кодекса РСФСР, вводившегося в действие с конца 1922 г. Особенно заинтересовали Танаевского в кодексе те статьи, которые допускали применение в регулировании вопросов землеустройства норм обычного крестьянского права. «Как бы скептически не относиться к обычному крестьянскому праву, которое у нас до революции, кажется, с одинаковой энергией и изучалось, и отрицалось в самом своем бытие, – писал он в предисловии к программе, – ныне мы должны констатировать, что и официальное право республики допускает существование этого загадочного сфинкса, который до сих пор не имеет ни установленной системы и выражения, ни, часто – и очертаний, границ содержания» ^{[23, с. 1]}.

Задумывая программу сбора интересующих его сведений, Валентин Алексеевич, как специалист-географ, прекрасно понимавший разницу между статистическими исследованиями и анкетированием, не претендовал на всестороннее освещение проблемы именно в задуманном ракурсе. Вопросы окончательной редакции анкеты, тщательно обсужденные и согласованные с мнениями специалистов («с местными работниками по хозяйству и праву»), рассматривались как первый этап по районированию современных земельных отношений в Вятском крае, они должны были «найти те пункты и районы, которые наиболее характерны и интересны для совершающейся сейчас эволюции землепользования». После обнаружения таких «пятен», туда предполагалось направлять специальные экспедиции. Последним обстоятельством объяснялось и включение в программу пунктов, не связанных напрямую с землепользованием, но имеющих отношение к явлениям обычно-правовой практики ^{[23, с. 2]}.

Анкета состояла из вводной части, где традиционно обращалось внимание на желательность ответов полных, по всем вопросам, широких по территориальному охвату и неограниченных в размерах, и 14 разделов: «I. Состав селения; II. Трудовая заимка; III. Усадебные земли; IV. Пахотные земли; V. Сенокосы; VI. Выгоны, поскотины и другие угодья; VII. Леса; VIII. Переделы; IX. Общественная обработка земли; X. Взаимные отношения домохозяев; XI. Участковое землепользование; XII. Домохозяин и его отношение к членам двора; XIII. Семейные разделы и выделы; XIV. Договоры, трудовой и другие». Всего опрашиваемым предлагалось ответить на 101 формальный вопрос ^{[23, с. 4–14]}. Фактически же их было больше, так как почти все они был сложными. Следует признать, что по полноте охвата аспектов поземельных отношений опросной лист, составленный Танаевским, претендует на один из наиболее насыщенных в своем ряду. В нем учтены малейшие подробности и нюансы, в том числе и «возможный местный колорит». Уместно в данном случае провести сравнение по рассматриваемым показателям с наиболее известной общесоюзной анкетой ЦСУ РСФСР «О формах современного землепользования» (1922 г.) ^[3], или материалами анкетирования Вятского губстатбюро 1924 г. ^[19].

Довольно скоро программа опроса стала воплощаться, и весьма успешно, в жизнь, чему способствовали на наш взгляд, два обстоятельства. Во-первых, четко был очерчен круг основных исполнителей – студентов губернских вузов: пединститута и практического народнохозяйственного института; во-вторых, сама программа максимально популяризировалась и была доступна всем интересующимся краеведением или могущим по роду занятий откликнуться на нее, в частности, школьным работникам, заведующим избами-читальнями и т.д. С уточненным названием – «Программа по собиранию сведений по землепользованию» – анкета Танаевского выдержала еще два издания ^{[26, 27]}, параллельно вместе с опросным листом Н. М. Каринского, распространялась через бюро связи института краеведения.

Первые 80 анкет, заполненные студентами в зимние каникулы 1922–1923 учебного года, из них 74 – по Вятской губернии, были использованы В. А. Танаевским для написания очерка о материальной составляющей взаимоотношения сторон вступающих в брак ^[24]. Базой для этого стали пункты программы, входящие в блок о семейных разделах и выделах. Например, ответы на такие вопросы: «Как наделяется девица, выходящая замуж в другой двор или чужую деревню? Всегда ли при этом «платят за невесту»?; «Кто заключает такой договор, – только старшие, – родители жениха и невесты, или в ряде случаев участвуют и сами жених и невеста?» и др. ^{[23, с. 12–13]}. Результаты обработки начавших поступать материалов уже в первом приближении обнаружили сохранение как традиционного брачного поведения крестьянства края (одновременное существование приданного и платы за невесту, влияние на последнюю «качественных» характеристик самой невесты, места ее родного и принимающего двора в социальной структуре деревни), так и появление новых явлений, вызванных к жизни комплексом самых разнообразных причин, среди которых следует отметить степень близости или отдаленности от города, последствия чрезвычайных обстоятельств периода революций, войн и голода, пестрый этнический состав населения. В качестве рабочей гипотезы при определении вектора дальнейших исследований по этой теме Танаевский предлагал рассматривать такой предварительный вывод: «Плата за невесту не является ни формой заключения брака – куплей-продажей невесты, ни символическим актом древней формы заключения брака, а является одним из способов регулирования свадебных расходов брачующихся сторон, и в сделке брака занимает место случайной составной части» ^{[23, с. 100]}.

Следующий очерк – о крестьянском дворе – был подготовлен на существенно более представительной основе. В распоряжении Танаевского оказалось в три раза больше опросных листов (248), поступивших в институт краеведения в конце 1923 – начале 1924 г. По его собственной оценке, такая выборка в полной мере охватывала всю губернию, за исключением Малмыжского уезда, из которого не было прислано за весь период анкетирования никаких сведений. Во вновь поступивших материалах были отражены 103 волости из 216, располагавшиеся равномерно и по экономическим районам (в пределах 59 будущих укрупненных волостей из 90) ^{[24, с. 18]}. Из общего количества опросных листов 37 приходилось на внегубернские ответы, география которых по своему охвату также заслуживает внимания: по трем уездам Вотской АО и Северо-Двинской губернии, два уезда Костромской губернии, по одному – Марийской и Коми АО, и Архангельской губернии ^{[24, с. 18]}.

Особенностью обработки материалов для второго очерка была попытка исследователя придать ему научно-практический характер, путем сопоставления норм обычного права с действующим законодательством (статьями того же земельного кодекса), стремлением не ограничиваться констатацией повседневных современных ему реалий, а выработать рекомендации для советских, в том числе и судебных органов по регулированию взаимоотношений членов крестьянского двора-хозяйства.

Содержание очерка определялось ответами на вопросы 74–77 программы об отношении домохозяина к членам двора, контроле сельским сходом действий отдельных представителей крестьянского хозяйства и правах последних на то или иное имущество ^{[23, с. 11–12]}. Среди наиболее показательных моментов, выделенных Танаевским, что особенно ценно, снабженных примерами из анкет, представляет интерес классификация всех крестьянских семей в зависимости от двух типов их глав: с «домохозяином-монархом» и «домохозяином-советчиком». Принадлежность к какому-либо из типов, как правило, определяла и прочие имущественные отношения внутри крестьянского хозяйства. Образец первого типа рисует ответ из Святогорской волости Глазовского уезда: «Всеми делами семьи ведает хозяин двора. Хозяину никто не смеет перечить. Слово хозяина – закон семьи». А вот противоположный пример – Никольская волость Слободского уезда: «Все хозяйственные вопросы домохозяин решает со следующими членами двора: женой, братом, женатым сыном и женой сына. Присутствие остальных членов семьи не обязательно» ^{[25, с. 19]}.

Другой момент, вскрываемый анкетами и по-прежнему малоизученный, затрагивает определенные аспекты взаимоотношений сельской общины и ее отдельных хозяйствующих субъектов, степень подчиненности их общему собранию односельчан. Данные обследования показали, что индивидуализация, выбор самостоятельного экономического поведения сделали к первой четверти XX в. необратимые шаги вперед. Только в 27 анкетах (примерно 10 % от общего количества) упоминается о зависимости крестьянских хозяйств от решения схода. В чем же выражался этот контроль? Ответы опросных листов выделяют следующие моменты: «Согласие схода требуется в таких случаях: при продаже навоза в чужую деревню (Пижанская волость Яранского уезда), при продаже строений кому бы то ни было (Леденцовская волость Нолинского уезда), при ликвидации хозяйства (Архангельская волость Котельничского уезда), при разногласиях внутри семьи, в целях охраны семейного согласия (Батаевская волость Котельничского уезда и ряд других волостей разных уездов губернии)» ^{[25, с. 21]}.

Изучение конкретно-исторического материала, максимальное приближение к действительности натолкнуло Танаевского на справедливые выводы-рекомендации о несоответствии существования «домохозяина-монарха» советскому законодательству, в тоже время сглаживаемому зримым уходом в прошлое, разложением прежней патриархальной семьи.

Далее в плане работ В. А. Танаевского стоял третий очерк, задуманный как продолжение исследования о крестьянском дворе, в центре которого должны были стать вопросы наследования, семейных разделов и выделов (пункты 78–92 программы) ^{[23, с. 12–13]}. О начале подготовки статьи известно из годовых отчетов отдела местной экономики института краеведения за 1924–1925 гг. ^{[7, л. 23 об.]}. Тем временем в институт продолжали поступать заполненные анкеты. По состоянию на октябрь 1925 г. их количество достигло 275 ^{[7, л. 54]}. Вполне допустимо, что и это не предел, так как, в числе прочих, опросные листы по обычному праву распространялись и во второй половине 1920-х годов ^{[6, л. 49]}. Однако, по неизвестным, но, с учетом исторических реалий приближения решающего витка модернизации советского общества, понятным причинам, Валентин Алексеевич прекратил дальнейшую обработку собранных им материалов. Главные разделы программы, собственно, о земельных отношениях сельского населения не дождались своей «очереди» и не были обобщены. Индивидуальное крестьянское хозяйство заменяется в его трудах проблемами развития транспорта и экономико-географического районирования. Важно (со знаком «минус») другое – накопленный и реализованный лишь в минимуме, уникальный по своему объему и содержанию фактический материал, по-видимому, навсегда утрачен для последующих поколений ученых. Фронтальная проверка фондов вятских институтов – краеведческого и педагогического в Государственном архиве Кировской области – не привела к положительным результатам. Первоисточники найдены не были. Не увенчались успехом поиски в запасниках областного краеведческого музея, с которым был слит институт краеведения в 1941 г.

На этом фоне гораздо благоприятнее сложилась судьба анкет, разработкой которых занимался П. Н. Луппов. Известный еще с дореволюционных времен специалист по истории Вятского края и Удмуртии Павел Николаевич в советский период много внимания уделял современным ему процессам, происходившим среде нерусских народов обширной бывшей Вятской губернии. Тесное сотрудничество с научными кругами Вотской (Удмуртской) автономной области, публикация собственных трудов в ее столице – Ижевске, очевидно, способствовали тому, что часть его личного архива вошла в рукописный фонд Научно-отраслевого архива Удмуртского института истории, языка и литературы Уральского отделения Российской академии наук (НОА УИИЯЛ УрО РАН). Там и были обнаружены документы, относящиеся к сбору сведений по программе о пореволюционных изменениях в экономике, социальной и духовной жизни «нацмен», то есть, по терминологии того времени, любых нерусских этносов, не обязательно уступавших по численности русскому населению.

Интерес к недавним эпохальным событиям первой четверти XX в. в этническом преломлении во многом будет понятен, если принять во внимание не только научную, но и учебно-педагогическую работу П. Н Луппова [13–17]. При его активном участии в учебные планы Вятского педагогического института для студентов нерусской национальности, среди которых было немало выходцев из соседних с Вяткой автономий, читались специальные курсы по методике краеведения, истории, этнографии, литературе, языку удмуртов и марийцев, исторической географии и археологии народов Поволжья. Он же вел большинство этих предметов. Учеба обычно совмещалась с начатками исследовательской деятельности посредством кружков, обществ, специальных поручений студентам по выполнению полевых работ, шефства над селениями и т. д. ^[4]. За первое десятилетие существования института (1918–1928) в нем обучались 44 удмурта, 11 мари, восемь коми, три татарина, два чувашина и одна бесерменка. Полный вузовский курс прошло меньше студентов – 31, но особенно важно, что «все они отправились на работу среди своего народа» ^{[17, с. 149]}. Именно эту аудиторию Луппов привлек к выполнению одного из наиболее масштабных и удачных своих проектов.

Первое упоминание об анкетах встречается в очерке В. А. Бердинских о жизни и творчестве П. Н. Луппова, изданном в 1991 г. ^[2]. В нем автор, по-видимому, знакомый только с типографским бланком опросных листов, своеобразно трактует их как «задачу зафиксировать сам процесс изменения экономической, семейной жизни, общественного быта, религиозности русского крестьянства» ^{[2, с. 74]}. Позже анкеты были использованы и в научной литературе. В качестве этнографического источника они выступают в монографии Г.А. Никитиной по истории удмуртской общины советского периода ^[21]. С 2005 г. началось выборочное изучение этих исторических источников. Впервые в полном виде были опубликованы окончательная редакция программы опроса 2007 г. и две подлинные анкеты, охватывающие северо-восточные районы Марийского края ^[8]. Через год был подготовлена и издана наиболее полная на текущий момент публикация опросных листов ^[22].

Исследователям удалось установить, что идея анкетирования зародилась на занятиях по методике краеведения в 1924–1925 учебном году ^{[20, л. 158]}. Своевременность проведения задуманного мероприятия диктовалась, по мнению П. Н. Луппова, двумя факторами. Во-первых, революция 1917 г. не могла не привести к заметным уже в 1920-е гг. изменениям быта нерусских народов, получивших реальные возможности для «культурного строительства». Во-вторых, если не проследить эти тенденции, то они будут навсегда скрыты от последующих поколений исследователей. «Для того, чтобы этого не случилось, – писал Павел Николаевич, – следовало бы, прежде всего, зафиксировать этот процесс в тех еще начальных стадиях, которые он успел пройти до настоящего времени». И далее: «Пока еще живы очевидцы старого дореволюционного быта нацмен, будет нетрудно осуществить это дело, но нужно торопиться…» [с. 16, с. 59–60]. Был разработан первый рукописный вариант опросного листа под заголовком «Влияние революции на быт нацмен», предназначенный для личного заполнения или распространения среди вероятных исполнителей. В составлении проекта анкеты участвовали сами студенты-«нацмены»: подготовка первого раздела была поручена удмурту Перевощикову, второго – представителю народа коми Выборову, третьего и четвертого разделов – студентам Чиркову (удмурт) и Гизатуллину (татарин). Выходцы из Марийской АО тогда среди учащихся отсутствовали, поэтому пятый раздел и общее редактирование выполнил Луппов ^{[16, с. 59–60]}.

В фондах НОА УИИЯЛ УрО РАН обнаружен формуляр опросного листа, открывавшегося указанием на административную подчиненность населенного пункта, в котором проживал респондент, и, обязательно, на этническую принадлежность его жителей (мари, удмурты, коми, татары). Основная часть анкеты состояла из 79 пунктов, включавших один, но, как правило, составной (с уточнениями и пояснениями), реже два-три вопроса. Они объединялись в пять разделов: «Влияние революции на экономическое положение нацмен» (п. 1–22), «Влияние революции на нацмен в области семейной жизни» (23–37), «Влияние революции на общественный быт нацмен» (38–52), «Влияние революции в области религии» (53–73), «Влияние революции в области языка и народного творчества» (74–79) ^{[20, л. 158–162 об.]}. Таким образом, объем разделов существенно отличался – от 22 пунктов в первом до шести в последнем, что вполне объяснимо, учитывая повышенный интерес, прежде всего, к социально-экономическим преобразованиям советской власти. Это обстоятельство, впрочем, не умаляет значения ответов на вопросы прочих тематических блоков. Их оригинальность и попытка раскрыть максимум аспектов экономической, общественно-политической, культурной и духовной жизни крестьянства разных национальностей Урало-Поволжского региона заслуживают самого пристального внимания.

Опрашиваемым рекомендовалось отвечать как можно более подробно, не ограничиваясь констатацией явлений, приводить конкретные факты. Обращалось внимание исполнителей на возможность и желательность дополнений в виде записей песен, сказок, поговорок, вошедших в обиход после революции, а также любых других сведений по собственной инициативе. Анкеты полагалось направлять в институт краеведения.

Заполненные опросные листы (их в НОА УИИЯЛ УрО РАН обнаружено 48) относятся к середине 1920-х годов; они дополнены своеобразными сводками полностью или частично обработанных первичных материалов ^{[20, л. 1–13 об., 15–15 об., 17–20 об., 35–37 об.]}. Первая из анкет датирована 27 апреля 1924 г., другие – предположительно весной 1926 г. ^{[20, л. 55, 60, 153, 158, 188, 213]}. Среди основных исполнителей фигурируют студенты вятских высших учебных заведений, рабфаков, слушатели совпартшкол, а по Можгинскому уезду Вотской АО и Татарской АССР – студенты уездного педтехникума ^{[20, л. 173 об., 222 об., 241 об., 259]}. Некоторое количество анкет заполнялось сельскими культпросвет- и школьными работниками, преимущественно в Вятской губернии ^{[20, л. 29 об., 88 об., 128 об.]}. Отдельные исходят от нескольких авторов ^{[20, л. 79, 144, 217]}.

Большая часть опросных листов поступила из удмуртских населенных пунктов, территориально охватив все три уезда Вотской АО, включая два со смешанным национальным составом, два уезда Вятской губернии и три кантона Татарской АССР. Наибольшей этнической пестротой отличаются анкеты по Вятской губернии, где в сферу опроса попали, помимо удмуртов, представители татар и коми-пермяков. Две анкеты поступили из марийских деревень одноименной автономной области. В действительности не все анкеты точно идентифицируются в этническом отношении. Некоторые дают информацию по более крупным, чем отдельный населенный пункт, территориальным образованиям. Поэтому сообщаемые сведения, скорее всего, носят интернациональный характер, за исключением прямых указаний на обычаи, традиции представителей того или иного этноса. В архиве сохранились опросные листы, охватывающие так называемые районы (то есть территории укрупненных сельских советов с несколькими, иногда более десятка, населенными пунктами), волости и целые уезды ^{[20, л. 164, 169, 174, 199, 204]}.

Вполне возможно, что обнаруженные в НОА УИИЯЛ УрО РАН анкеты составляют только часть их общей массы, разделившей участь других материалов после ликвидации института краеведения в 1941 г. Поскольку большинство сохранившихся опросных листов ориентировано на удмуртов, они, по-видимому, не случайно оказались в столице Удмуртии, хотя должны были отложиться в Вятке. Правда, это не исключает существования других коллекций, сформированных по национальному признаку. Еще одним аргументом в пользу выдвинутого предположения служит определяемая по внешнему виду документов многоэтапность сбора сведений. Так, анкеты, датируемые 1924–1925 гг., представлены в виде заполненных в поделенных на две графы и положенное число ячеек таблиц, вопросы в которых были заранее проставлены. От исполнителей требовалось просто вписать ответы ^{[20, л. 70–74, 99–108, 199–203, 228–232]}. Иначе выглядят опросные листы за 1926 г. Они состоят из одних ответов и выполнены в произвольной форме ^{[20, л. 129–134, 140–146 об.]}.

Суть обобщения анкетных данных, проведенного под руководством П. Н. Луппова студентами Вятского пединститута в 1925–1926 гг., заключалась в предварительной их систематизации в форме простого перечисления ответов или вольного пересказа, что особенно важно для уточнения плохо сохранившихся и неясных фрагментов источников; лишь отдельные из них могут рассматриваться как самостоятельные документы с авторской позицией и оценками. Попытка критического анализа проявилась только в одном случае: в документе об изменениях в крестьянской экономике анонимный автор посчитал, что анкеты не представляют большой ценности, поскольку «очень мало ответов, дающих что-либо конкретное о влиянии революции на быт нацмен; составители большей частью отвечали на вопросы общими фразами, как-то: нет, да, что, конечно, не дает цельное представление» и, помимо этого, «анкет недостаточно, не больше двух анкет из одного района» ^{[20, л. 19]}.

Сводки составлялись по отдельным народностям и определенному разделу программы. Наиболее объемны четыре сводки по девяти анкетам об удмуртах Вятской губернии (Слободской уезд) и Вотской АО ^{[20, л. 1–5, 19–20 об.]}. Сводки данных, поступивших из деревень коми-пермяков, отличаются предельной краткостью и отсутствием ссылок на географические объекты, что снижает их ценность до простых обобщений ^{[20, л. 27–28 об.]}. Примерно по такому же принципу построены две сводки, отражающие изменения в области языка и народного творчества удмуртов после 1917 г. Одна из них основана на данных вятских Малмыжского и Слободского уездов губернии и Глазовского, Ижевского и Можгинского уездов вотской автономии, другая безадресная ^{[20, л. 15–15 об., 35–36]}. Дополнительными сведениями и уточнениями интересна сводка о религиозности удмуртов Татарской АССР, подготовленная А. П. Прохоровой. Студентка 2-го курса обратила внимание на возможное недопонимание сельским населением вопросов: «Поминовение умерших, хотя в анкетах сказано, что сократилось, но я думаю, они не поняли; устраиваются поминки в особые дни, служится панихида и дома молятся за умерших». Интересно также ее дополнение (помета к основной части) о причинах нарастающего атеизма в деревне, среди которых на первом месте стоит не революция, а «тяжелые годы»: война и голод ^{[20, л. 37–37 об.]}.

По завершении первого этапа анкетирования в 1927 г. были изданы новые опросные листы ^[28], намечены очередные масштабные работы. Об этом говорит не только более простой способ фиксации исполнителями собранных сведений, но и целенаправленная ориентация на самый представительный слой «культурных работников» – школьных учителей. Анкеты распространялись централизовано – через губернский отдел народного образования. Последний из известных вариантов опросного листа «Влияние революции на быт нацмен» несколько отличался от прежнего по структуре и содержанию. Общее количество вопросов сократилось до 76 ^{[20, л. 158–162 об.; 28, с. 60–64]}, что было вызвано унификацией пунктов: объединены вопросы 5–6 о характере землепользования и 72–73 об антирелигиозной пропаганде, исключены вопрос 13 об отношении к машинной и ручной обработке полей, как некорректный и подталкивающий к однозначным ответам, а также вопрос 30 о переходе распорядительных прав, совершенно не понятый респондентами; добавлен пункт об изменении внутренней обстановки жилищ ^{[28, с. 60–64]}. Уточнены и формулировки вопросов: они стали краткими и четкими, без большого количества вводных слов и пояснений.

Однако все эти усилия не принесли желаемых результатов: данный этап опроса остался незавершенным. Во всяком случае, в фонде Вятского института краеведения в Государственном архиве Кировской области отсутствуют данные о выполненных работах. Это подтверждает и признание Луппова спустя несколько лет о том, что «просвещенцы» проигнорировали распоряжение сверху, сославшись на чрезмерную загруженность – регулярную мобилизацию на различные внешкольные мероприятия и кампании ^{[18, с. 81]}. И это, по всей видимости, последний штрих в истории по сбору сведений об изменениях быта сельского населения Вятского края и Урала-Поволжья в целом за послереволюционные годы.

Отсутствие первичных материалов по истории, этнографии и культуре народов Урало-Поволжского региона, а в некоторых случаях и в целом по северо-восточной части Европейской России, целенаправленно собиравшихся научными сотрудниками Вятского института краеведения Н. М. Каринским, В. А. Танаевским, П. Н. Лупповым, их учениками и последователями в первое советское десятилетие, ставит вопрос о необходимости обращения как к имеющимся, но невостребованным до сих пор синхронным публикациям, их использовании не только в историографическом, но и, с учетом объема уникальной фактической информации, в источниковедческом плане, так и в максимально полном вовлечении в научный оборот уже известных документальных свидетельств того времени – анкет (опросных листов). Происхождение большинства такого рода документов, наличие в них живого эмпирического материала, отражающего дух эпохи, ощущения и мысли ее современников, общественное сознание и менталитет людей, предшествовавшие коренному перелому в их жизни, а также накопленный за последние полтора-два десятилетия определенный публикаторский опыт в этом направлении свидетельствуют о востребованности подобных изысканий не только в академической среде, но и у широкой общественности.