Consumption as gestalt

Khlebnikova Ol'ga Doctor of Philosophy Professor, the department of History, Philosophy and Culturology, Omsk State Transport University 644046, Russia, g. Omsk, pr. K. Marksa, 35 hlebnikova_ov@mail.ru Other publications by this author

В пределах настоящей статьи предметом исследования станет социокультурный феномен потребления, рассмотренный в качестве гештальта.

Термин «гештальт», получивший значительное распространение в рамках современной психологии ^{[1, 2]}, здесь используется в широком метафизическом смысле, далеком от своих строго психологических коннотаций, как феноменологическое указание на целостность всякого бытийного явления, проистекающую из априорного единства восприятия. Причем, подразумеваемая тут априорность, скорее, должна интерпретироваться не в кантианском духе, а в русле постструктуралистских рассуждений об историческом априори, представленных, прежде всего, во взглядах М. Фуко. Данные рассуждения, по нашему мнению, можно рассматривать в качестве современной попытки возобновления радикального кантианского вопрошания об онтологии разума как таковой, а также в качестве варианта осмысления самих базовых принципов интеллектуальной экспликации чтойности мира. То историческое априори, о котором писал Фуко, следовательно, в методологическом смысле, можно считать отсылкой к фактической невозможности вычленения посредством знаковых систем языка какого-либо раз и навсегда устойчивого содержания понятия «мир». В его концепции разговор, таким образом, велся о выделении в сфере реального опыта некой гипотетической области знания, которая определяла бы собственно способ бытия объектов этого опыта, задавая правила и законы построения всех признаваемых истинными рассуждений о них ^{[3, с. 188]}. В качестве дополнительной ремарки необходимо уточнить, что если априоризм И. Канта носил характер указания на трансцендентальную природу мышления, то историческое априори Фуко есть, помимо прочего, способ констатации бессознательности срабатывания принципов некоторой исторической «грамматики» мысли, ни в один момент времени не являющейся простой суммой эффектов действующих культурных универсалий, но выступающей практическим фундаментом самой их возможности. Это означает, что обращение к теме исторического априори является еще и попыткой изучения соотнесенности привычных, типичных для той или иной эпохи алгоритмов работы человеческого разума с теми культурными реалиями, в рамках которых они существуют и действуют.

Что же касается понятия «потребление», то оно рассматривается тут в контексте размышлений Ж. Бодрийяра о так называемом обществе изобилия, в котором окружающий людей ландшафт по определению состоит не из других людей и вещей, а исключительно из объектов потребления, то есть из «послушных и заставляющих галлюцинировать предметов, которые повторяют нам все время одну и ту же речь о нашем ошеломляющем могуществе» ^{[4, с. 5]}. Суть дела состоит, таким образом, в понимании потребления как фундаментального познавательного механизма, органично встроенного в «грамматику» мысли современного человека, а значит влияющего на формирование его мировоззрения, на построение им картины мира вообще. Рассуждая далее о гештальте потребления, мы, следовательно, будем иметь в виду имплицитную склонность сознания современного человека представлять самого себя, окружающую действительность и любые связи, в логику которых этот человек мыслит себя включенным, в качестве структурных элементов события потребления. Подобная интерпретация потребления позволяет также говорить о нем, как об актуализации двойственного единства определенной мыслительной установки и связанного с ней практического поведенческого сценария.

Настоящая статья, собственно, и посвящена анализу гештальта потребления, взятого в контексте этой финальной соотнесенности современного потребительства с некоторой распространенной социальной стратегией мысли и действия. И в этом отношении, по нашему мнению, основным сущностным содержанием гештальта потребления выступает внутреннее переживание человеком бытия мира в качестве акта его присвоения.

Рассуждая далее о присваивающем потреблении, мы предлагаем обратить внимание на его принципиальную не нейтральность. Данная не нейтральность связана с тем обстоятельством, что вообще современное потребление, по сути, никогда не сводится только лишь к усилиям по удовлетворению тех или иных потребностей. Фактически именно такое превращение потребления из простого акта «использования полезных свойств блага, сопряженного с удовлетворением личных потребностей человека» ^{[5, с. 6]} в глобальный гештальт и является одной из важнейших характеристик современного общества в целом. Сама возможность гештальта потребления опирается на общее представление о мире как о таком месте, где человеку принадлежит бесспорное (присваивающее) право принимать окончательные решения, где он обречен вечно настаивать на собственной правоте, а значит выступать неким аккумулирующим фокусом всеобщих отношений долженствования.

Существо подобного сорта долженствования связано, с одной стороны, с особой разновидностью потребительской критики окружающей действительности, а с другой стороны, с желающим характером современного общественного производства.

Одной из важнейших особенностей современного человека является его устранение от постановки перед собой вопросов, имеющих серьезные бытийные последствия. Это связано с устоявшимся автоматизмом саморепрезентации существующего общества как такового в качестве условного безальтернативного совершенства ^{[6, с. 125-137]}. Заметим «в скобках», что данный автоматизм, конечно, имеет непосредственное отношение к тому переживанию современности как постисторической эпохи, о котором писал Ф. Фукуяма ^[7].

Любое критическое вопрошание, следовательно, зачастую превращается сейчас в простое (и всегда наивное в своей искренности) недоумение по поводу внезапных – гипотетических или актуальных – феноменальных отклонений от будто бы данной фактическим образом эталонной социальной действительности. На практике чаще всего подобное недоумение воплощается во взрывах возмущения по поводу неудовлетворительного качества обслуживания, скрытой подоплекой которых выступает шок от неожиданно открывшегося равнодушия бытия, от той внезапности, с которой реальность может поставить человека в позицию недополучателя благ. Однако данное открытие, как уже было сказано, никогда не имеет серьезных фактических последствий. Его финалом всегда выступает возвращение человеческого сознания к исходному состоянию невинности долженствования, в котором всякий жизненный путь предстает путешествием, полным приключений, движением от одного акта реализации безусловного права к другому. Именно такое принципиально собственническое отношение к окружающему миру и выступает самым ярким выражением любой потребительской критики.

В то же время современный человек-потребитель может быть рассмотрен как машина желаний, ризоматически включенная в машинности иных порядков ^{[8, с. 13-23]}. Само переживание сознанием человека этой включенности можно прокомментировать следующим образом: в наше время более нет возможности всерьез рассуждать о наличной данности человека или природы, а можно говорить только о перманентно длящихся процессах состыковывания производящих и желающих машин.

Эта желающая машинность, следовательно, раскрывает нам существо потребления, помимо прочего, в качестве бесконечного процесса производства и воспроизводства стремления человека-потребителя проживать собственное становление через циклическое манипулирование бессмысленными (в субстанциальном отношении) продуктами других производств. Причем, такое становление, с очевидностью, никогда ни к чему не приводит, поскольку по определению не является ни изменением, ни эволюцией ^{[9, с. 391-392]}. Это означает, что желающая машинность выступает также иллюстрацией фундаментального механического долженствования, в соответствии с которым само желание носит характер закона, всеобщей неотвратимости. Местом сгущения консистенции данной неотвратимости, ее фокусом, собственно, и является потребитель, понимаемый, конечно, еще и как функция присвоения.

Таким образом, указав на глобальную присваивающую не нейтральность потребительства, необходимо далее проанализировать ее неизбежные социальные и антропологические эффекты. Среди них особое внимание привлекают два момента.

Первый из них мы предлагаем обозначить как всеобщую травму перманентной недостачи потребления, переживаемую всяким потребителем.

Если обратиться к наличной интеллектуальной традиции, исследующей, в самом широком смысле, феномен человеческой культуры вообще, то легко можно заметить, что одним из «общих мест» этой традиции является отношение к человеку как к сложному существу, пребывающему одновременно в двух измерениях, одним из которых является так называемая повседневность, а другим – область тех или иных трансцендентных смыслов. Наиболее распространенным примером подобной попытки постоянно мыслить человека в горизонте его способности к трансцендированию изнутри повседневного выступает, например, метафизическая идея Бога. В этом контексте Бог, по нашему мнению, предстает в качестве онтологического адреса, играющего роль одновременно оснований самой возможности предположения о наличии пределов повседневности, надежды на присутствие высшего драматического смысла происходящего и оправдания человеческого стремления измерять, соотносить с эталонными образцами, доверять традициям, порицать и наказывать.

Однако современный интеллектуализм, концентрированным выражением которого выступают презумпции неклассической западной философии, все чаще констатирует постепенное исчезновение в обществе потребления не только условий возможности выхода за границы повседневного, но и способности человека к подобным действиям ^[10,11]. Данная ситуация свидетельствует об осознании наличия явного замещающего эффекта потребления, каковое, на наш взгляд, обладает склонностью вытеснять все прочие механизмы взаимодействия человека с реальностью, одновременно сводя человеческое исключительно к повседневному и становясь всеобщим гештальтом.

Собственно на фоне этого замещения и реализуется тот травматический опыт недостачи потребления, о котором говорилось выше. По сути, он может быть раскрыт в единстве трех принципиальных отношений.

Во-первых, недостача потребления есть выражение весьма распространенной в наше время иллюзии, согласно которой психологическое переживание человеком некой полноты своего бытия («счастье») находится в прямо пропорциональной зависимости от объема и качества потребления. Массовый характер этой иллюзии связан, прежде всего, именно с априорным отождествлением человеческого и повседневного. Ведь поскольку сейчас в каждый момент времени имплицитно подразумевается, что только лишь повседневность, движимая потреблением, является единственным основанием, из которого вырастают все интенции человеческого феномена вообще, постольку предположение о потребительстве как об источнике фундаментального «счастья» выглядит вполне логичным. Как раз в данном предположении и обнаруживает себя недостача потребления, проявляющаяся в качестве всеобщей экзистенциальной фрустрации на фоне внешнего изобилия. Окружающая действительность непрерывно травмирует современного человека этой неустранимой недостачей потребления ^{[12, 13]}.

Во-вторых, недостача потребительства коррелирует с отсутствием у него естественной точки насыщения, той границы, при переходе через которую исчезает системная нужда в нем. Это означает, что потребление как таковое замкнуто исключительно на самом себе. Подобное положение дел отчетливо показывает всю парадоксальность жизненных обстоятельств человека-потребителя: фактически он существует в собственном качестве, вообще ощущает себя живым только внутри вечной попытки движения к недостижимой достаточности потребления. Именно такого рода достаточность выступает для него маркером грядущей состоявшейся самореализации, являясь при этом, однако, всего лишь ее фантазмом, галлюцинацией. Грезы о самореализации через невозможную достаточность потребления раскрывают еще одну грань связанного с ним травматического опыта: все потребленное уже ущербно в своей недостаче, только будущее потребление лишено дефектов.

В-третьих, недостачу потребления можно интерпретировать еще и в контексте работы системы моды. Тотальность охвата современного общественного поля формациями моды не подлежит сомнению. По сути, мода сейчас выступает и на индивидуальном, и на социальном уровнях в качестве глубинной структуры смыслообразования. Ультрасовременными, актуальными и перспективными в наши дни могут быть признаны только «модные» смыслы, самой своей формой одновременно демонстрирующие бесконечную итерацию собственной новизны (поскольку реальность существования в системе моды приписывается исключительно всему «новому», которое по определению никогда не становится «старым» в силу бессмысленности предположения о реальности последнего, а только лишь преобразуется в новое «новое») и вызывающие «феерическое головокружение от утраты всякой референции» ^{[14, с. 170]}, всерьез принимаемой человеком-потребителем за безграничную свободу. Мода, следовательно, есть, помимо прочего, механизм выведения потребленного и потребляемого из области действия абсурдных в своей бессмысленности («не модности») простых потребностей в сферу функционирования осмысленных («модных») символических порядков, позволяющих человеку представлять себя развитой личностью, субъектом исторического процесса, безусловной ценностью. Однако утрата референции, пусть не замеченная или неверно интерпретированная, не может, тем не менее, обойтись без последствий. Собственно травмирующая недостача потребления, о которой мы говорим, показывает себя здесь как пустота любых «не модных» отсылок (например, отсылок к действительной пользе, справедливости, истине и проч.), как скрытая «произвольностью знака» ^{[15, с. 250-251]} абсолютная вина потребителя за любое возможное непопадание в поток «модного» смыслообразования, как вечная угроза превращения нравственного (то есть, опять-таки, «модного») потребления в свою греховную противоположность – равнодушие к роскоши.

Вторым из значимых социальных и антропологических эффектов присваивающей не нейтральности потребительства является, на наш взгляд, глобальная объективация человеческой телесности в наличном социокультурном пространстве, сводящаяся к принципиальному отношению к телу как к одному из самых желанных объектов потребления.

Наиболее содержательным современным интеллектуальным конструктом, дающим представление об объективирующем восприятии человеческого тела, выступает понятие «сексуальность». Фактически сейчас сексуальность – это та основополагающая смысловая форма, в которой воплощается видение легитимной, предпочтительной репрезентации тела. Сексуальность – это особая форма социального опыта, связанная с выходами «на самые разные области знания и выражающаяся в соответствующей системе правил и принуждений» ^{[16, с. 6]}. Этот специфический опыт, таким образом, каждый раз одновременно демонстрирует вхождение техник власти в диспозитив сексуальности и обозначает некую фиктивную точку секса (фиктивную в силу отсутствия отчетливой сущностной корреляции между сексом и сексуальностью) ^{[17, с. 264-265]}.

Потребительство, как мы выяснили ранее, строится на отождествлении человеческого с повседневным. Кроме прочего, в контексте текущих размышлений об объективации тела посредством конструирования репрессивной сексуальности это означает, что в современном мире только человек, явленный через собственное сексуальное тело, в принципе, может считаться достойным членом общества, человеком в подлинном смысле слова.

Заметим в качестве ремарки, что весьма распространенная сейчас (и, естественно, включенная в гештальт потребления) поведенческая установка, связанная с будто бы насущной необходимостью постоянно «следить за собой», за своей одеждой, весом, прической и т. д., как раз и является наглядной иллюстрацией действия механизмов принудительной репрезентации объективированного сексуального тела «настоящего» человека. Гештальт потребления, следовательно, зачастую реализуется на практике как навязчивый невроз тотальной слежки, как предписанный нарциссизм ^{[18, с. 53-55]}, которого не избежать никакими усилиями.

Сексуальное человеческое тело, этот объект непрерывной слежки, существует, по нашему мнению, одновременно в трех контекстах.

С одной стороны, в качестве элемента общественного производства. Сексуальное тело выступает здесь в роли универсального механизма продвижения товаров и услуг (например, в рекламе), в роли капитализованного экономического ресурса.

С другой стороны, сексуальное тело в современном мире очень часто рассматривается в качестве важнейшей составной части так называемого свободного эмпауэрмента. Через средства массовой информации, кино и литературу в пространство культуры транслируется представление о сексуальности как о возможной форме социального протеста, признаке развитой личности, механизме преодоления стереотипного мышления и даже стратегии пресуществления подлинной демократии. Репрессивная сексуальность становится, следовательно, тем псевдоэкзистенциальным выбором, к которому принуждается современный человек.

С третьей стороны, сексуальность выводит человеческое тело непосредственно как очевидный объект желания, встроенный в отношения обладания, собственности, дележа, кражи и вражды, что в свою очередь ведет к финальному расчеловечиванию человека, к превращению его в простой предмет потребления.

Прямыми следствиями подобной явленности современного человека исключительно посредством своего сексуального тела (и при учете вообще всего сказанного ранее) выступают, во-первых, имплицитное сведение уже не только человеческого к повседневному, но и смысложизненного к сексуальному, а во-вторых, «фантастическое встраивание» ^{[19, с. 173-185]} потребляемого в саму структуру сексуальной человечности. Другими словами, в современной культуре мы, кроме прочего, имеем дело еще и с принципиальным восприятием реальности как сферы бесконечной сексуальной эксплуатации.

Данные обстоятельства позволяют говорить о наличии в гештальте потребления уста-новки на обязательность удовольствия, эталоном которого выступает, конечно, сексуальное удовольствие. Эта обязательность проистекает именно из сексуальной объективации телесного, поскольку так репрезентированное тело по определению является машиной воспроизведения наслаждения. Безусловно, определенный гедонизм был свойственен обществу во все времена, однако, только современное потребительство вменило его в обязанность человеку. Представление о «спонтанности» удовольствия ^[20] было заменено отношением к нему как к естественному состоянию вообще человеческого феномена. Причем, естественность здесь понимается не как привязка к природе явления, а как указание на единственную нормативно допустимую в социальном пространстве форму его существования. Таким образом, для человека-потребителя удовольствие раскрывается не столько как удовлетворение, сколько как долг.

Подводя итоги, можно сделать вывод о том, что фактически гештальт потребления в совокупности всех своих особенностей и характеристик раскрывает существо глобального понимания современным человеком вообще действительности в качестве всего лишь условного места хранения инструментов человеческой самореализации.