Mass media in modern social communication space

Начавшийся еще в XIX веке процесс роста значимости масс-медиа привел к тому, что со второй половины XX века, в эпоху постмодерна, они стали решающим фактором в конституировании социокоммуникативного пространства. По словам Дж. Ваттимо, «понятие “постмодерн” имеет смысл, и смысл этот связан с тем, что общество, в котором мы живем, является обществом всеобщей коммуникации, обществом масс-медиа» ^[1]. Согласно Н. Луману, «понятием массмедиа должны быть охвачены все общественные учреждения, использующие технические средства для распространения сообщений» ^[2]. Под это определение подпадают издаваемая массовыми тиражами печатная продукция (книги, газеты, журналы), тиражируемые носители информации, а также теле- радио- вещание. Принципиально важно то, что, во-первых, выше перечисленные продукты производятся для заранее неопределенных адресатов, а, во-вторых, то, что «между отправителем и адресатами не может состояться непосредственная интеракция. Интеракция исключена благодаря посредничеству техники» ^[3].

Во второй половине XX века возникло множество теорий, посвященных анализу социальной роли масс-медиа и оценки их влияния на человека и общество в целом. Один из авторитетов в данной области, Ю. Хабермас, размышляя о роли масс-медиа в социокоммуникативном пространстве, подчеркивает их «амбивалентный потенциал». С одной стороны, они «освобождают коммуникативные процессы от провинциальности ограниченных в пространстве и во времени контекстов и создают общественность, создавая абстрактную одновременность виртуально удерживаемой в настоящем времени сети из удаленных друг от друга в пространстве и времени коммуникативных смыслов, и держат в распоряжении обращения с множественными контекстами» ^[4]. Масс-медиа можно расценивать как эффективный инструмент поддержания социального единства, облегчающий и ускоряющий саму процедуру установления контакта, а затем и консенсуса между субъектами коммуникативного действия, разделяя, сокращая и уплотняя процессы понимания. В этом Ю. Хабермас усматривает «освобождающий потенциал» масс-медиа, связывая интенсификацию обращения информации и расширение круга потенциальных участников открытого обсуждения самых разнообразных социальных проблем со свободой и демократизацией общества.

            С другой стороны, «освобождающему потенциалу» Ю. Хабермас противопоставляет «авторитарный потенциал» масс-медиа, выражающийся в их способности значительно усилить действия социального контроля. Останавливаясь на негативных эффектах масс-медиа, Хабермас продолжает западноевропейскую традицию социально-философской критики масс-медиа, основоположниками которой в 40-50 гг. прошлого столетия выступили М. Хоркхаймер, Т. Адорно, Г. Андерс и др.

            Немецкий философ и социолог Г. Андерс в работе 1956 г. «Антикварность человека – о душе и эпохе второй индустриальной революции» ^[5] дает одну из первых всесторонних разработок тех направлений, по которым в дальнейшем осуществлялись критические исследования воздействия масс-медиа на социальную реальность. Размышляя над спецификой телевизионных изображений, Андерс выявляет их онтологическую двусмысленность, определяя их как фантомы, в которых размывается различие между серьезным и несерьезным. Мир масс-медиа рождает человека нового типа. Это «рассеянный индивид», или «дивизум», колеблющийся между множеством разнообразных сообщений и их источников и утрачивающий не только упорядоченный образ окружающего мира, но и свою идентичность. Основным недостатком рассеянного индивида оказывается обывательская ограниченность, культивируемая в нем посредством доминирующего способа представления информации в масс-медиа. Они создают особую атмосферу псевдофамильярности, представляя даже самые отдаленные события, самых необычных людей и самые экзотические вещи так, как будто бы они давно хорошо знакомы аудитории. С феноменом обывательской ограниченности связан эффект утраты пропорций как в сознании журналистов, так и у потребителей их продукции. Говоря простым языком, в масс-медийном пространстве любая муха может сделаться слоном, а любой слон – черепахой. Ввиду того, что передаваемая масс-медиа информация подвергается процессу предварительной селекции и упорядочению, новости, по мнению Андерса, предстают перед аудиторией в виде готовых решений. Более того, поскольку масс-медиа стремятся облегчить восприятие информации, сделать ее более доступной для понимания среднестатистическим потребителем, эти решения оказываются «приукрашенными». Отсюда, элементарное осознание преформированного характера новостей как бы само собой подталкивает аудиторию к огульному недоверию, выражающемуся девизом «все является ложью». Культурная индустрия, учреждающая масс-медиа, рассматривается Андерсом как индустрия шаблонов, преобразующая в соответствии с заранее выработанными ею стандартами не только представляемый в теле- радио- эфире мир, но и самих зрителей и слушателей. Конечной целью этого формирующего воздействия выступает для масс-медиа превращение передаваемой информации в товар, а аудитории – в его потребителя.

            В итоге все претензии, адресуемые масс-медиа современными критически настроенными философами и социологами, можно разделить на три направления, – каждое последующее является продолжением предыдущего. Масс-медиа упрекают, во-первых, в порождаемом ими эффекте «дереализации реальности»; во-вторых – в осуществляемой ими в интересах властных структур манипуляции общественным мнением; и наконец, в деструктивном воздействии на личность, результатами которого являются одиночество современного человека и утрата им собственной идентичности.

            С точки зрения одного из более яростных критиков развитого индустриального общества Запада, Г. Дебора, масс-медиа играют решающую роль в превращении всей жизни общества в «необъятное нагромождение спектаклей». Спектакль выступает у Г. Дебора центральным понятием, выражающим сущность современности, представляя собой и само общество, и особую его часть, и инструмент его унификации. Как социально-философская категория «спектакль» означает «не совокупность образов, но общественное отношение между людьми, опосредованное образами» ^[6]. Отсюда вытекает, что для человека быть включенным в общество означает существовать в качестве зрителя, для которого «то, что является, – благо, и то, что благо, – является» ^[7]. Реальное отождествляется с видимым, но для Дебора такое отождествление неправомерно. Видимое для него это лишь явление реальности в собственном смысле этого слова, то есть феноменальность, видимость, которая может отличаться и отличается от действительности. Поэтому «спектакль, рассматриваемый сообразно его собственной организации, есть утверждение видимости и утверждение человеческой, то есть социальной жизни как простой видимости. Но критика, которая добирается до истины спектакля, выявляет его как видимую негацию жизни, как отрицание жизни, ставшее видимым» ^[8]. Ключевой тезис его работы «Общество спектакля» таков: «все, что раньше переживалось непосредственно, теперь отстраняется в представление» ^[9]. Реальное – то, что переживается непосредственно, а все то, что стало предметом отстраненного созерцания, приобретает статус производного, вторичного по отношению к реальности самой по себе. Образы, которыми опосредованы все отношения людей в современном обществе, – это не «сами вещи», а лишь их подобия, поэтому спектакль оказывается «средоточием нереальности реального общества». По этой причине масс-медиа, будучи основными производителями образов, становятся для Дебора главным источником дереализации реальности.

Тему размывания реальности в мире масс-медиа развивает и итальянский исследователь Поль Вирилио. Для него размывание реальности означает устранение материального присутствия мира, предполагающего данность предмета во времени и пространстве, а также переживание человеком в опыте собственной телесности. В своей работе «Информационная бомба» Вирилио прямо утверждает, что современные коммуникационные технологии «замещают “хронологическую” последовательность локального времени непосредственностью мирового всеобщего времени» ^[10]. «Телеприсутствие» продуцируемых масс-медиа аудиовизуальных образов отличается от материального присутствия реальных вещей тем, что они сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой, – такой опыт не осуществим при передвижении в реальном пространстве. Совершенным воплощением этой тенденции в развитии электронных средств массовой коммуникации станет, с точки зрения Вирилио, некое аудиовизуальное транспортное средство – «последний автомобиль», водитель которого превратился в пассажира на диване, для которого монитор компьютера заменит лобовое стекло автомобиля. Это будет окончательный триумф оседлости, последняя стадия развития скорости, на которой тело исчезает. Человек станет жителем несуществующего места, которому для того, чтобы перерабатывать возбуждения органов чувств, достаточно лишь здорового зрения и здоровой нервной системы. С превращением пространства и времени в условности и утратой телесного опыта, прежде всего, как опыта преодоления сопротивления реальности, требующего затраты определенных усилий, реальность приобретает условно-игровой характер.

Именно в утрате серьезности, в превращении социокоммуникативного пространства в игровое поле усматривает смысл дереализации реальности Нейл Постман. В своей работе «Мы развлекаемся до смерти – образование суждения в эпоху индустрии развлечений» он показывает, как масс-медиа, в особенности телевидение, «стали инструментами, которые не только определяют наши знания о мире, но и наши знания о том, как приобретать знания» ^[11]. Масс-медиа порождают новую эпистемологию, которая, по убеждению Н. Постмана, «опасна и противна здравому смыслу». Опасность заключается в том, что дискурс газет, радио и телевидения, в отличие от дискурса книжной культуры, отказывается от рациональной аргументации, заменяя ее деконтекстуальной, внутренне не связанной, разрозненной информацией, ориентированной не на истину, а на развлечение. Нормальной формой дискурса становится реклама, которая, как утверждает Постман, является пределом развлекательности. Она не предполагает проверки высказывания и никогда всерьез не говорит о серьезном, но обещает простые готовые решения и удовлетворение желаний. В современном мире масс-медиа, в конце концов, все превращается в развлекательный проект, только лишь само развлечение и воспринимается всерьез.

Наибольшую известность получила доктрина дереализации реальности, представленная в работе Жана Бодрийяра «Символический обмен и смерть». Дереализацию реальности Бодрийяр связывает с господством в современном мире так называемого «структурного закона ценности». Понимая ценность в ницшеанском духе, как основную категорию, через которую схватывается смысл реальности, Бодрийяр противопоставляет «структурный закон» «естественному закону ценности». «Естественный закон» предполагает определение ценности, исходя из значимости чего-либо для человека. Все сущее связано с человеком (в конечном итоге отсылает к человеку) и в силу этого обладает для него реальностью. «Структурный закон ценности», как свидетельствует само его название, предполагает, что ценности определяются, исходя из взаимных отношений вещей друг к другу. При этом человек не просто теряет некую привилегированную позицию, но вообще значимость чего бы то ни было (вещей, институтов, событий) для человека остается не проясненной. Поскольку Ж. Бодрийяр вслед за Ф. Ницше отождествляет меру реальности с ценностью, определенной на основе «естественного закона», ему не остается ничего другого, как связывать эпоху постмодерна с обесценением всех ценностей, и, следовательно, констатировать смерть реального.

Упрек масс-медиа в  искажении реальности служит основанием для выдвижения и другого обвинения в их адрес – в манипулировании общественным сознанием: за всяким чисто теоретическим дискурсом следует дискурс политический, призванный разоблачить манипулятивные стратегии власти. Характерным примером такого рода критики в адрес масс-медиа служат работы основоположников Франкфуртской школы Теодора Адорно и Макса Хоркхаймера, в особенности одна из глав их знаменитой «Диалектики просвещения» – «Индустрия культуры. Просвещение как массовый обман». С их точки зрения, роль средств массовой коммуникации в развитом индустриальном обществе состоит в управлении поведением людей в экономических целях. Масс-медиа являются инстанциями массового обмана, созданными культурной индустрией для того, чтобы эксплуатировать мечты и желания людей: «Индустрия культуры всегда лишает своих потребителей того, что она больше всего обещает. Делается установка, к примеру, на радость, действие и открытость, которые без конца отсрочиваются: коварным можно называть то обещание, которое является только показным, а когда до дела доходит, гость должен находить удовольствие от чтения меню» ^[12]. Господствующая технология масс-медиа и массовой культуры в целом заключается в постоянной отсрочке удовлетворения, сопровождаемой все более беззастенчивыми обещаниями. По словам Т. Адорно и М. Хоркхаймера, индустрия культуры является «порнографической и жеманной». В конечном итоге, масс-медиа замыкаются сами на себя, они служат ими самими же созданному рынку, а человек в этом случае низводится до уровня посредствующего элемента, связующего звена в круговороте деньги – товар – деньги. Его роль сводится к роли потребителя, вкусы которого вплоть до инстинктивных побуждений преформированы моделями, сконструированными все той же культурной индустрией. «Самые интимные реакции человека настолько овеществлены, что их идея продолжает существовать только во внешней абстрактности: personality означает для них едва ли что-то иное, чем ослепительно белые зубы и избавление от пота под мышками и от эмоций. Это триумф рекламы в культурной индустрии, вынужденное подражание потребителя ежедневно показываемым культурным товарам» ^[13].

Похожие идеи излагает в своей работе «Одномерный человек» другой представитель Франкфуртской школы, Герберт Маркузе: «Транспортные средства и средства массовой коммуникации, предметы домашнего обихода, пища и одежда, неисчерпаемый выбор развлечений и информационная индустрия несут с собой предписываемые отношения и привычки, устойчивые интеллектуальные и эмоциональные реакции, которые привязывают потребителей посредством доставляемого им большего или меньшего удовольствия к производителям и через этих последних – к целому» ^[14].

Такого привязанного к массовой культуре и «системе» в целом человека Маркузе назвал «одномерным». Под одномерностью он понимал отсутствие у потребителя продукции массовой культуры «способности к трансцендированию», то есть способности выйти за границы существующего социального порядка, хотя бы представить возможность иного мира, отличного от того, в который он погружен здесь и сейчас. В современном медийном пространстве двухмерность высокой классической культуры, сущность которой и состояла в создании альтернативных миров («иного измерения реальности»), ликвидируется «не посредством отрицания и отбрасывания “культурных ценностей”, но посредством их полного встраивания в утвердившийся порядок и массового производства и демонстрации» ^[15].

            Острие критики Франкфуртской школы было направлено не только на манипуляцию саму по себе, поскольку она является неприемлемой с нравственной точки зрения, но и на порождаемые ею негативные последствия для человека. Критика манипуляций, осуществляемых масс-медиа, получает свое завершение в критике современного человека как продукта масс-медийного коммуникативного пространства.

            Наряду с одномерностью человека эпохи постмодерна, ряд исследователей обнаруживают в нем противоположный «изъян», а именно – его чрезвычайную многомерность и разорванность.       Наиболее точное определение такому человеку дает Г. Андерс, называя его «дивизумом» – субъектом, который «посвящает себя одновременно двум или более несравнимым занятиям» ^[16], который «рассеян не только по множеству мест в мире, но и в множественности отдельных функций» ^[17]. Человек, черпающий знания о мире из множества разрозненных, подчас случайных источников, не только не обладает целостным видением мира, но и утрачивает собственную идентичность. По словам французского социолога Жиля Липовецки, «наше “Я” становится пустым зеркалом из-за изобилия “информации”, вопросом без ответа, открытой и неопределенной структурой» ^[18]. Пределом растворения идентичности перегруженного потоками информации индивида оказывается то, что он перестает быть собственно субъектом, владельцем и распорядителем data, и становится, по выражению Норберта Больца, «моментом переключения медийной связи – он попадает в круговорот переключений» ^[19]. Сходный образ предельно интерактивного субъекта рисует и Ж. Бодрийяр: «Он становится прозрачным <…> и в силу этого интерактивным <…> И это происходит по мере того, как он становится индифферентным к самому себе, как если бы его живого превратили в ипостась, лишенную своего двойника, тени, отражения. Такой ценой он становится доступным для всевозможных комбинаций и связей» ^[20].

Однако проблема растворения идентичности человека, погруженного в мир масс-медиа, глубже, она не ограничивается простой констатацией факта утраты собственного «Я». Индифферентности, о которой говорят многие исследователи, как правило, предшествуют поиски самого себя. В этом смысле современный человек является новым Нарциссом, но в отличие от героя древнего мифа, который захвачен своим собственным образом, он заворожен целым сонмом образов-призраков, ни один из которых он не решается назвать своим. В конце концов, однажды взглянув в зеркало, современный Нарцисс не видит ничего.

            Новейшее средство коммуникации – Интернет – предоставляет неограниченные возможности для игры с собственными идентичностями. Одна из современных исследовательниц киберпространства Элизабет Рейд в статье «Идентичность и кибернетическое тело» приводит ряд примеров того, как в ходе общения предметом свободного конструирования становятся не только психологические характеристики людей, но и их тела, сексуальная ориентация и гендерная принадлежность. По словам Э. Рейд, «облачаясь в заимствованные у других атрибуты культурных ожиданий и образов, кибернетические личности взаимодействуют, исходя из внешнего облика и из принятия пожеланий каждого о том, кем ему бы хотелось быть. Они не отказываются от гендера или других признаков личности, а играют с ними, отделяя символы от их референтов из плоти и крови и перенося значения этих символов на своих виртуальных персонажей» ^[21].

Ничем не сдержанная игра с идентичностями – разорванность (множественность в пространстве) и изменчивость (множественность во времени) – отнюдь не переживается «игроками» как трагедия: «Интуитивно ощущая, что в меняющемся мире постоянство из добродетели стало обузой, мы приветствуем все, что дестабилизирует и расщепляет наше Я. Любой – а случае наркотиков и огромной – ценой мы пытаемся выйти за пределы себя. Если в гордом XIX веке главным считалось стать самим собой, то сегодня важнее умение быть другим. Поэтому мы осваиваем искусство конструирования – лучше сказать – выращивания альтернативных, игровых личностей» ^[22]. Этот процесс не имеет какой-либо внешней причины так же, как он и не подчинен никакой внешней по отношению к нему цели. Это игра, которую ведут «ради лишь удовольствия создавать обманчивую внешность, спектакль ради спектакля» ^[23]. Такая беспрецедентная изменчивость и протеичность покоится на особом отношении к себе, при котором человек не стремится к определенной, раз и навсегда фиксированной идентичности. Индивид считает допустимыми для самого себя и других сосуществование самых, казалось бы, несовместимых вкусов, способов поведения. Критерий выбора между ними один – простое желание. Такую установку можно назвать безразличием к себе. Как отмечает Ж. Липовецки, «Безразличие в чистом виде означает апофеоз временного и индивидуалистического синкретизма. Таким образом, можно быть одновременно космополитом и регионалистом, рационалистом в своей работе и в то же время учеником то одного, то другого восточного гуру, жить в эпоху вседозволенности и в то же время почитать религиозные законы (на выбор)» ^[24].

Разумеется, современное безразличие не стоит понимать как пассивность, апатию, покорность и отстраненность. Равнодушный человек ни к чему не привязан, ни в чем твердо не уверен, готов ко всему, и его взгляды подвержены быстрым переменам. Эта аморфность «означает новое сознание, а не отсутствие такового» ^[25]. Индивид не исчез, но стал разбросанным, он как бы вездесущ и везде занят самим собой, будучи в разной степени безразличным ко всему остальному.

Такое безразличие парадоксально сочетается с нарциссизмом. Для индивида, озабоченного поисками своей идентичности, в общении с другими на первый план выходят взаимное доверие и искренность. Предполагается, что во всех случаях, для себя и для других, человек должен быть самим собой, а любого рода игра, маски, попытки исполнять социальные роли оцениваются негативно. Но искренность возможна лишь на основе знания того, кем ты на самом деле являешься, то есть собственной идентичности. Современный Нарцисс подобным знанием не обладает, поэтому и искренность оказывается недостижимой, а потребность в общении – неудовлетворенной, либо коммуникация попросту симулируется.           В итоге, индивид, погруженный в социокоммуникативное пространство, вынужден выбирать между полной утратой идентичности в безразличии к своему и чужому и одиночеством в попытке обрести самого себя.

Потребность в самовыражении захватила носителей культуры постмодернистской эпохи настолько, что каждый, став писателем, диктором или самодеятельным артистом, уже не имеет ни времени, ни желания для того, чтобы побыть читателем, слушателем, зрителем. Более того, эти «авторы» не испытывают особой заинтересованности ни в широкой, ни даже в малой аудитории. Основное удовлетворение они получают, сами становясь читателями, слушателями и зрителями плодов своего собственного творчества. Сверх этого им достаточно осознавать, что их сообщения могут быть прочитаны другими. Это новая форма одиночества, при которой острота его переживания сглаживается возможностью автокоммуникации. Одинокий человек перечитывает свой собственный электронный дневник, надеясь, что в этот момент кто-то незнакомый также читает его. Реальная связь между субъектами оказалась невостребованной: «отношение к чужому «Я» претерпевает изменение. Мое «Я» уже не пребывает в аду, населенном чужими «Я» – соперничающими или презираемыми мною; все сходит на нет без лишнего шума и без причины в пустыне удушающей автономии и нейтральности <…> Мы хотим  остаться одни, все более отдалиться от окружающих, и в то же время мы не желаем остаться наедине с самим собой. И здесь у пустыни нет ни начала, ни конца» ^[26].

Наряду с критическими подходами к осмыслению современных масс-медиа существует и прямо противоположная апологетическая позиция, признанным основоположником которой является канадский мыслитель Маршалл Маклюэн. Всякое новое средство коммуникации он понимает как расширение и продолжение человеческих органов чувств. Каждое новое средство коммуникации изменяет масштаб нашего восприятия мира. «Послушать радио или прочесть печатную страницу значит принять эти расширения нас самих в нашу личностную систему и претерпеть “замыкание”, или автоматически вытекающее из этого искривление восприятия» ^[27].

Развитие аудиовизуальных средств передачи информации вкупе с ускорением процесса ее передачи, наконец, с увеличением числа потенциальных получателей транслируемых данных преобразует мир в «глобальную электронную деревню», раздвигает горизонт воспринимаемого для каждого человека. За счет этого, как полагает Маклюэн, масс-медиа позволяют воплотить в жизнь извечную мечту человечества о гармоничном и целостном мире, в котором каждый человек воспринимает всех как своих добрых соседей. Задавая риторический вопрос «Не может ли нынешний перевод всей нашей жизни в духовную форму информации превратить весь земной шар и весь род человеческий в единое сознание?» ^[28], – Маклюэн выражает надежду, что «глобальная деревня» окажется более рациональным и прозрачным миром, нежели тот, в котором жил человек до возникновения электронных средств массовой коммуникации.

Другой род апологетики мира масс-медиа представлен в работе современного итальянского философа Джанни Ваттимо «Прозрачное общество?». Принимая положение, согласно которому в рождении общества постмодерна решающую роль играют масс-медиа, он констатирует, что «в итоге это общество является полной противоположностью общества более просвещенного, более образованного (в смысле Лессинга, или Гегеля, или Конта, или Маркса)» ^[29], то есть непрозрачным. Под непрозрачностью Дж. Ваттимо понимает, прежде всего, неоднозначность и многообразие смыслов, циркулирующих в современном социокоммуникативном пространстве. Благодаря росту технических возможностей и удешевлению средств передачи информации они становятся все более доступными для все более широкого круга желающих заявить о себе. Это приводит к высвобождению локальных рациональностей взамен твердой, устойчивой, «авторитарной» реальности прошлого. Эта эмансипация состоит в «потерянности, отрыве от почвы», то есть высвобождении различий локальных элементов. Меньшинства и индивидуальности выходят из-под полы – этнические, сексуальные, религиозные и т.п., – «их более нельзя замалчивать и репрессировать, опираясь на идею существования лишь одной истинной формы человечности, которая подлежала бы реализации и пренебрегала бы всеми индивидуальностями – ограниченными, эфемерными, случайными» ^[30]. В итоге Ваттимо полагает, что можно говорить об эрозии принципа реальности, так как реальность теперь выступает в виде распространяемых масс-медиа многочисленных образов и их интерпретаций, которые конкурируют и хаотически  переплетаются между собой. Однако, подобное положение вещей, похоже, отнюдь не вызывает тревоги у итальянского философа: ведь бытие не обязательно должно иметь парменидовский смысл единого, вечного и неизменного. Оно может быть связано с диалогом, с историчностью, с многообразием сменяющих друг друга интерпретаций. Здесь Дж. Ваттимо повторяет вслед за Ф. Ницше, что «существуют не факты, а только интерпретации», и подчеркивает свою солидарность с такими философами, как Ч.-С. Пирс, К.-О. Апель, доверившими исполнение роли кантовского категорического императива «обществу неограниченной коммуникации» (Ч.-С. Пирс), или «идеальному коммуникативному сообществу» (К.-О. Апель).

Коммуникативная реальность эпохи постмодерна – это реальность образов, поверхностей, внешностей, а не глубинных сущностей. Одним словом, это реальность эстетического. Этой новой реальности (или ирреальности) мира масс-медиа Ваттимо не противопоставляет призыв к реальному в традиционном смысле слова – к непосредственности опыта, оригинальности и ответственности сообщения, личной вовлеченности отправителя сообщений. Единственная возможная путеводная нить – это дереализация. Ее «“позитивный”, желаемый исход <…>, ведущий к эмансипации и освобождению, не может быть ни чем иным, кроме освобождения множественности интерпретаций и тотальной – в тенденции – эстетизации нашего опыта мира» ^[31].

Своеобразную черту под полемикой между критиками и апологетами масс-медиа проводит немецкий социолог Никлас Луман, предлагая одну из наиболее строгих и всесторонне проработанных концепций роли масс-медиа в конституировании социокоммуникативного пространства. Прежде всего, следует отметить, что Н. Луман в качестве фундаментального постулата выдвигает тезис о коммуникативной природе общества. Его исследования «опираются на теорию общества как социальной системы, оперативно замкнутой на базисе коммуникации, и поэтому его эволюция следует за проблемами аутопойезиса коммуникации, которая, со своей стороны, в своих условиях постоянно претерпевает эволюционные изменения» ^[32]. Согласно Луману, всякая коммуникация конституирует социальную реальность (как и реальность вообще). Поэтому масс-медиа не обладают исключительным правом на конституирование реальности, а являются одной из подсистем общества, функцией которой является самоописание социальной системы в целом. «Она замещает те ориентиры знания, которые в других общественных формациях формировались на основе выделенных позиций наблюдения: благодаря мудрецам, священникам, аристократам, городу, религии или этически и политически выделяющимся формам жизни» ^[33]. Современное общество целиком передоверяет масс-медиа задачу непрерывного наблюдения за самим собой и внешним миром, значение которой заключается в том, чтобы делать самого себя и внешний мир предметами обсуждения и таким способом осуществлять их воспроизводство.

Чрезвычайно важным в концепции Лумана является указание на обособленность и «оперативную замкнутость» системы масс-медиа, которая связана с исключением непосредственной интеракции между отправителем и получателем сообщения. Информационные потоки, продуцируемые прессой, радио, телевидением устремлены в одном направлении, аудитория масс-медиа – это читатели, слушатели, зрители, но не полноценные собеседники. Не получая непосредственных ответов на свои сообщения, система масс-медиа замыкается на саму себя и приобретает «аутопойетическую автономию», то есть получается, что она воспроизводит саму себя. Функцией средств массовой коммуникации является не порождение и закрепление  каких-либо конкретных образов реальности, а поддержание реального как такового, то есть самой коммуникативной «субстанции», а не ее конкретных «акциденций». Задача масс-медиа, согласно Луману, состоит в том, чтобы в каждый момент времени обеспечивать возможность продолжения коммуникации, что осуществляется за счет постоянного обновления информации, замещений одних сообщений другими. «Функция массмедиа состоит в непрерывном порождении и переработке раздражений, – а не в умножении познания, социализации или прививании нормативного конформизма» ^[34].

Масс-медиа создают информационные поводы, их действие заключается по большей части не в формировании однозначных суждений и не в производстве консенсуса, а в организации пространства, в котором могут быть высказаны различные суждения, в отношении которых разворачивается общественная дискуссия. Иными словами, они задают темы – «сегменты коммуникативных релевантностей, как бы “локальные” модули, которые, если необходимо, могут быть заменены» ^[35]. Лишь в этих пределах, с точки зрения Лумана, конституируется такой необходимый элемент коммуникации, как предмет обсуждения.

Помимо определения темы, необходимым условием для осуществления коммуникации является компетентность ее участников. Тема должна быть понятной, то есть участники коммуникации должны владеть правилами обращения с ней. Эти правила  Луман обозначает термином «схема» и указывает, что «понятность лучше всего обеспечивается схемами, которые могут порождаться лишь самими массмедиа» ^[36]. Любая программная область, будь то новости, реклама или развлечение, должна выстраиваться по определенной схеме. В качестве примера можно рассмотреть один из развлекательных жанров – телесериал.

В каждом сериале должны присутствовать непрерывность повествования, множественность рассказов, связанных между собой и заканчивающихся или длящихся до окончания сериала, запутанный сюжет, заставляющий верить в неизвестность будущего, эффект провисания (прерывание повествования в ключевой момент) в конце очередной серии для поддержания напряжения и интереса у аудитории, разворачивание действия в настоящее время с целью избежать непонимания у недавно включившегося в процесс просмотра зрителя. Также в процессе производства сериалов необходима особая работа над образами и сюжетом. Здесь важно наличие привычных и знакомых любому зрителю образов героев, возрастная дифференциация и различные социальные позиции, быстро и с легкостью дающие представления о личности того или иного персонажа. Роль сплетен в телесериале имеет важнейшее значение, поскольку создает те необходимые эффекты воздействия на аудиторию, которые способствуют «втягиванию» в его просмотр и порождают дальнейшее обсуждение его вне сериальной реальности. Сплетня создает ощущение обыденности происходящего, проясняет нравственные устои героев, помогает зрителю восполнить упущенные моменты истории. Отсылая к прошлому и обнажая подробности, она побуждает не только телевизионных персонажей к дальнейшему порождению сплетен и догадок, но и самого зрителя увлекает в активное додумывание того, что есть на самом деле и что может произойти в дальнейшем, – так стимулируется желание к просмотру последующих серий. Определенные правила построения историй, их специфическое содержание, особая логика изложения – все это обеспечивает узнаваемость сериала среди других жанров развлекательных программ. В противном случае он будет попросту непонятен, не будет воспринят именно как сериал.

По отношению к критикам и апологетам масс-медиа Н. Луман занимает срединную или даже нейтральную позицию. Во-первых, он не противопоставляет реальность масс-медиа некой иной, более подлинной реальности, указывая на то, что масс-медиа не дереализуют, не искажают реальность, а активно участвуют в ее конституировании. Во-вторых, в силу того, что масс-медиа не имеют дело с предзаданной, независимой от них реальностью, их способность манипулировать общественным сознанием основана не на возможности скрывать или искажать истину, а на том, что они задают изначальные ориентиры для процесса коммуникации, в ходе которого эта истина устанавливается.

Кроме того, концепция Лумана исключает возможность говорить о тотальной манипуляции общественным мнением. Как отмечает в послесловии к «Реальности массмедиа» А. Ю. Антоновский, «выбор между <...> манипуляцией и “честным” материалом – всего лишь плод нашего “исчисления”, его осуществляют не масс-медиа, этот “выбор” делаем мы – наблюдатели второго порядка, – скажем, в наших кухонных или академических дискуссиях» ^[37]. Более того, всякое общественное мнение, в свою очередь, может быть выражено лишь через масс-медиа, то есть свое знание об общественном мнении они черпают из самих себя. Получается, что предметом манипуляции для средств массовой коммуникации может быть не общественное мнение «само по себе», а лишь их собственные представления о нем. «А значит, нет процедур однозначного (независимого от чьего-то наблюдения со своими кодами) и общезначимого выявления “чуждого” влияния и “чуждых” интересов, тенденциозности или объективности» ^[38].

Тот факт, что масс-медиа обладают весьма ограниченными возможностями для манипуляции аудиторией, в настоящее время уже вполне осознается и самими производителями медиа-продукции. Сейчас достаточно очевидно, что инфосфера есть «не что иное, как соотносящийся с самим собой коллаж. Большинство медиа – это медиа, которые комментируют то, как медиа комментируют медиа», «это дом зеркал внутри зеркал» ^[39]. Попытки использовать прямые методы манипуляции, основанные на сокрытии, намеренном искажении информации или на отвлечении внимания от тех или иных событий были возможны на заре становления масс-медиа – как отмечает Н. Хомский, для США это были 30-е годы прошлого столетия. Постепенно информационная система усложнилась, охватила весь мир, и представить, что какая-то группировка могла бы ее контролировать, преследуя свои цели, чрезвычайно сложно. Воспитанное на масс-медиа новое поколение, которому довелось стать свидетелем не только масштабных  пропагандистских кампаний, но и столь же масштабных их разоблачений, заняло отстраненно-ироническую позицию по отношению к любой преподносимой ему информации. В результате попытки фабриковать общественное мнение стали приводить к непредвиденным результатам: апеллировать к эмоциям зрителей стало невозможно.

В связи с этим было бы большим упрощением полагать, что масс-медиа оказывают прямое воздействие на аудиторию. Масс-медиа добиваются принятия обществом предлагаемых ими тем и схем, но принцип механизма воздействия на аудиторию – не прямое принуждение, «символическое насилие», и не классически понимаемая манипуляция, основанная на обмане и тайном влиянии. В концепции Н. Лумана данная проблема не ставится с достаточной остротой, поскольку он изначально исходит из того, что отношения между системой масс-медиа и аудиторией не являются равноправными: непосредственная интеракция между ними отсутствует. Для Н. Лумана собственно «говорящими» являются лишь масс-медиа, а аудитории по большей части отводится роль «слушателя». Безусловно, внутри этой аудитории впоследствии осуществляется коммуникация по поводу полученных сообщений, но для масс-медиа это не служит ответом на их сообщения. 

Поскольку масс-медиа не стремятся навязывать конкретные суждения и образы, постольку они и не стремятся получать ответы на свои сообщения. Продуцируемые ими темы и схемы играют роль «раздражителей», побуждающих аудиторию к продолжению дискуссии внутри самой себя. То есть достаточно лишь одного их присутствия в социокоммуникативном пространстве для того, чтобы они выполняли свою функцию, не требуется какого-то дополнительного усилия по навязыванию этих тем и схем, они уже работают, даже если вызывают неприятие. Значит, отношение между масс-медиа и их аудиторией нельзя назвать коммуникацией в собственном смысле этого слова, но, тем не менее, это отношение дуальное, ведь при всей своей замкнутости и аутопойетичности средства массовой коммуникации воспроизводят самих себя для аудитории.

Со второй половины XX века в большинстве социально-философских и общесоциологических исследований признается определяющая роль масс-медиа в формировании современного социокоммуникативного пространства. Оценки этого определяющего влияния могут быть диаметрально противоположными. С одной стороны, масс-медиа подвергаются критике как индустрия обмана, огромная машина по «дереализации реальности» и манипулированию сознанием обывателя, превращающегося в безразличную к собственной идентичности марионетку. С другой стороны, рост числа разнообразных источников информации и средств связи рассматривается как условие возможности подлинного плюрализма мнений, свободы самовыражения, создания богатой и многогранной картины мира и в конечном итоге обусловливает рождение толерантной, открытой личности, способной к диалогу с представителями самых разных культур, носителями иных ценностей и мировоззрений. Наряду с этими крайними позициями, существует и умеренная точка зрения, согласно которой роль масс-медиа в социокоммуникативном пространстве заключается не в намеренной фабрикации смыслов и навязывании их аудитории в интересах властных элит, но, скорее, в организации пространства, в котором могут возникнуть те или иные смыслы. Масс-медиа способны намечать лишь общие контуры этого пространства, предлагая аудитории темы обсуждения и схемы, по которым может разворачиваться дискуссия. Масс-медиа создают условия возможности для взаимопонимания и консенсуса для широкого круга субъектов коммуникации, но они не в состоянии определить конкретные истины и ценности, которые будут приняты коммуникативным сообществом.