Radicalization as an individual process and a social phenomenon: foreign theories and Russian realities

Vnukova Liubov PhD in Politics Senior Scientific Associate, Federal Research Centre the Southern Scientific Centre of the Russian Academy of Sciences 344006, Russia, Rostovskaya oblast', g. Rostov-Na-Donu, ul. Chekhova, 41 vnukoval@yandex.ru Other publications by this author

‘Individuals are ideologically driven’ Rohan Gunaratna

«Индивидуумы управляемы идеологически» Р.Гунаратна

В зарубежной науке тема терроризма получила новый импульс после 11 сентября 2001 года. Атаки 2005 года в Лондоне подняли проблему «доморощенного» терроризма, поставили перед учеными вопрос: «почему граждане атакуют своих же сограждан?» Этот феномен не теряет актуальности, о чем свидетельствуют теракты в Западной Европе и Великобритании 2016-2017 гг. Для России этот вопрос актуален в той же степени, поскольку теракт в Санкт-Петербурге в апреле 2017 г., как установило следствие, совершил российский гражданин, уроженец Киргизии, однако по национальности узбек. ^{[1, 2]} Кроме того, запрещенные в РФ террористические организации «Имарат Кавказ» и «Исламское государство» также состояли (или состоят), в подавляющем большинстве, из граждан России, в том числе и славян. В русле этой темы эвристическим потенциалом обладает работа А. Вилнер и К.-Дж. Дуболоз «Доморощенный терроризм и трансформационное обучение: междисциплинарный подход к пониманию радикализации» ^[3], в которой ученые, используя достижения различных дисциплин, исследуют проблему радикализации и терроризма. С одной стороны, они рассматривают этот феномен с позиции системного подхода, выделяя и анализируя действующие факторы – прекурсоры. А с другой, используют психологическую «оптику», предлагая теорию трансформационного обучения для объяснения процессов, происходящих в сознании взрослого человека во время превращения его в радикала-террориста, способного к насильственным действиям. Следует отметить, что эта работа весьма популярна и широко цитируется за рубежом (80 цитирований в Google Scolar), однако в русскоязычных исследованиях должным образом не представлена. Чтобы заполнить эту лакуну, остановимся подробнее на основных тезисах, а затем соотнесем с российскими реалиями.

А. Вилнер и К.-Дж. Дуболоз считают, что «радикализация – это персональный процесс, в рамках которого индивидуумы принимают экстремистские политические, социальные и/или религиозные идеалы и стремления и оправдывают использование неизбирательного насилия для достижения определенных целей. Радикализация – это как ментальный, так и эмоциональный процесс, который подготавливает и мотивирует индивидуума к совершению насильственных действий» ^[3]. Авторы, соглашаясь с мнением ученых о том, что трансформация каждого террориста-радикала глубоко индивидуальный и неповторимый процесс, тем не менее, в первую очередь, приводят результаты анализа большого объема литературы о «прекурсорах» или предшественниках индивидуального процесса радикализации, выделяя три таковых: социально-политическую отчужденность, глубокую религиозную идентичность в противовес глобализации и недовольство внешней политикой государства.

Чаще всего ученые ссылаются на такой прекурсор радикализации и доморощенного терроризма как отсутствие должной социально-политической интеграции мусульманских общин в западных странах, поэтому появляются феномены дискриминации, виктимизации и ксенофобии. Предполагается, что отдельные лица и группы, которые не могут должным образом взаимодействовать с принимающим обществом, т.е. «ассимилироваться», ищут единомышленников для общения, выстраивая при этом отдельные социальные сети. В результате некоторые радикализированные индивидуумы, дистанцируясь политически, социально и идеологически от общества, в конечном итоге отвергают национальную идентичность, разделяемую другими гражданами, вместе с основополагающей политической идеологией, историческим нарративом и связанными с ними ценностными системами. Тем не менее, в противовес этому тезису существует множество примеров, когда вполне благополучные, социально интегрированные, образованные граждане атакуют свое же общество. И наука пока не способна объяснить этот феномен: каким образом «нормальные» люди превращаются в террористов?

Вторым прекурсором выступает глобализация, включающая модернизацию, урбанизацию, секуляризм, перемещение, высокотехнологичные коммуникации и т.д., которая создает напряженность для молодых западных мусульман, чувствующих себя уязвимыми, придерживаясь традиционных социально-религиозных убеждений и практик в нерелигиозной среде. Одним из возможных результатов является отсутствие ощущения безопасности, замешательство по поводу идентичности и экзистенциальная тревога, поэтому они хотят подтвердить находящуюся под угрозой самоидентификацию. Радикализация - это один из способов вновь заявить о своей мусульманской идентичности в нерелигиозных контекстах. Радикальный ислам, по мнению зарубежных ученых, позволяет людям повлиять на чувство отчуждения, заменить недостающие межличностные связи и восстановить чувство принадлежности. Интернет выступает критически важным компонентом этого процесса, позволяя создавать абстрактные виртуальные сообщества верующих, не привязанные к определенной стране или региону. Традиционно мусульмане следовали авторитету местного религиозного лидера, а современные юноши посредством новых технологий сами выбирают за кем следовать и кого цитировать. Таким образом, процесс радикализации происходит за пределами мечети, когда мусульманская молодежь получает информацию под определенным углом о происходящем в различных регионах: Ираке, Сирии, Пакистане, Чечне, Египте и др. То есть происходит глубочайшее изменение и даже распад традиционной исламской практики. Важный вывод, который делают авторы - ни социально-политическое отчуждение, ни религиозная практика, ни глобализация не разжигают радикализм сами по себе. Подавляющее большинство новообращенных новоиспеченных мусульман, живущих на Западе не радикализуются, а громогласно осуждают применение насилия во имя Ислама. Вот как это формулируют А. Вилнер и Дж.-К. Дуболоз: «В то время как религиозная приверженность и глобализация могут помочь создать обстановку, в которой легче происходит радикализация джихада, они не вызывают ее» ^[3].

Третьим прекурсором радикализации является реакция на действия или позицию своей страны на международной арене, а именно возможное насильственное отклонение внешней политики, даже если таковая выступает защитной. Западные воинствующие джихадисты мотивированы воспринимаемой несправедливостью, имеющей место против мусульман во всем мире. Есть как минимум три категории воспринимаемых обид: оскорбления ислама (например, публикации, мультфильмы, порочащее пророка Мухаммеда), спокойное восприятие страданий мусульман западным обществом (в Боснии, Кашмире, Палестинских территориях, Чечне, Синьцзяне и других местах), а также откровенная военная агрессия в отношении мусульман (войны в Ираке в 1990 и 2003 годах, 1993 год в Сомали, афганская война 2001 года, арабо-израильский конфликт). Предполагается, что эти и другие события унижают и возмущают некоторых западных мусульман до такой степени, что они оправдывают отмщение согражданам и своим государствам, которые потворствуют и участвуют в этих воспринимаемых несправедливостях. Причем, отмечают авторы, эти «обиды» могут не иметь под собой реальных действий: каких-либо форм организованного преследования, ксенофобии или агрессии против мусульман. Важно то, что часть западной мусульманской общины испытывает обиду и считает себя жертвой в связи с предвзятой западной политикой в отношении арабского и мусульманского мира. Радикализация - это реакция на эти предрассудки, и насилие, с этой точки зрения, является справедливым ответом. В ряде исследований утверждается, что глобальный терроризм напрямую связан с международными условиями и западной внешней политикой. Например, эта точка зрения присутствует в работах авторов Р.А. Пэйп ^[4], С. Атран ^[5], С. Ашвоз, Дж.Д. Клинтон, А. Мейровитз, К.В. Рамсэй ^[6], посвященных логике и движущим мотивам террористов-смертников.

Не вызывает сомнений, что террористическим действиям предшествует радикализация в сознании человека, в процессе которой им принимаются новые взгляды, интериоризуются соответствующие ценности, т.е. человек принимает экстремистскую идеологию действует в соответствии с ней. Для объяснения этого феномена А. Вилнер и Дж.-К. Дуболоз обращаются к теории трансформационного обучения (Transformative learning theory), разработанной, главным образом, Дж. Мезироу ^[7], и рассматривают радикализацию через эту призму. Каковы же когнитивные процессы, присущие радикализации? Согласно этой теории, определенные факторы запускают критическую рефлексию и развитие новых систем личностных убеждений, что приводит к устойчивому изменению поведения. Применение теории трансформационного обучения к феномену доморощенного терроризма объясняет как люди, ранее не практиковавшие насилие, приходят к тому, чтобы оправдать, узаконить и принять участие в насильственном поведении.

Радикализации способствуют социально-политические факторы, которые конфликтуют с существующей интерпретацией себя и общества. Прекурсоры не просто принуждают к участию в насилии, а влияют на контекст жизни таким образом, что человек становится восприимчивым к новому опыту, переопределению смысловых перспектив и изменению убеждений. Именно в этих меняющихся контекстах жизни, восприятие и интерпретация определенной информации могут инициировать процесс деконструкции идентичности и реконструкции, свойственной радикализации. При радикализации джихадистов критически важной выступает информация, основанная на религиозных идеалах, которая приводит к переосмыслению международной политики и истории, переоценке границ между справедливостью, защитой и агрессией, а также переопределению своих отношений с непосредственным и глобальным сообществом. Благодаря глобализации облегчается процесс распространения и популяризации религиозных посланий. Теория трансформационного обучения предполагает, что религиозная практика помогает человеку воспринять новый нарратив и новые смысловые перспективы, на которых будут основываться его действия. Новые роли приводят к реорганизации существующей системы ценностей и убеждений человека, интернализируются «воинствующие»: бунтарство, неподчинение и агрессия. Джихадистская пропаганда убеждает восприимчивого человека признать международный кризис или конфликт как личное затруднительное положение. Укрепление новой идентичности происходит с социализацией и групповым принятием. Чтобы осмыслить новую реальность и принять новую идентичность, люди ищут новые личные контакты и социальную среду, а также воспринимают соответствующие ежедневные практики. Социально-политическая изоляция и построение альтернативных социальных сетей и идентичностей способствуют этому процессу, позволяя человеку взаимодействовать с теми, кто либо прошел, либо переживает аналогичный процесс. Трансформация смысловой перспективы усиливается, и новая идентичность, принятая непосредственной социальной группой индивидуума, приобретает ценность и силу. Человек в своей новой роли приобретает уверенность и, в конечном счете, строит свою жизнь на основе новой перспективы. Насильственное поведение является продуктом недавно приобретенной системы ценностей человека, где месть и активная защита в свете воспринимаемой агрессии не только оправданы, но и ожидаются ^[3].

Как возможно применить механизм психологической трансформации к современным российским реалиям и процессам на Северном Кавказе в частности? Обратимся к мнению российских исследователей о мотивах, подталкивающих людей к восприятию экстремистских идей. На данном этапе это, прежде всего, приверженность идеям Исламского государства (ИГ), которое признано в России экстремистской организацией и его деятельность запрещена по решению суда. Итак, Ахмет Ярлыкапов считает, что ИГ привлекателен для молодых мусульман «обещаниями социальной справедливости», которою они не видят на родине: «Коррупция, клановость, отсутствие социальных лифтов и перспектив толкает молодежь к поискам путей выхода в исламистской идеологии, в утопических проектах введения шариата для решения всех проблем современного общества» ^[8]. По мнению ученого: «В этом смысле для них ИГ - это как Израиль для иудеев. Молодой человек надеется на то, что в ИГ будет в полном объеме применяться справедливый и всеобъемлющий религиозный, божественный закон, который и уничтожит все несправедливости. Отсюда стремление переселиться не только самим, но и переселить туда свои семьи, близких, друзей» ^[8]. А. Ярлыкапов полагает, что современный радикализм - это уже не «радикализм бедных», поскольку «В настоящее время много вполне благополучных людей уезжает в ИГ (Это видно и по европейским мусульманам)» ^[8]. Таким образом, мы видим яркую идеологическую составляющую мотивов, движущих молодыми людьми как на Западе, так и в России. Об этом же свидетельствует онлайн-дискуссия, организованная Н.Нефляшевой на "Кавказском узле", где среди причин, привлекающих жителей Северного Кавказа к Исламскому государству (ИГ), признанному террористической организацией в России, были названы: возможность жить в шариатском государстве, обещания социальной справедливости, романтика, попытка избежать давления силовых структур и др. ^[9] По разным оценкам, к ИГ присоединились до 7 тысяч жителей Северного Кавказа и этот процесс продолжается, многие уехали целыми семьями. В обществе существует запрос на мораль и справедливость, о чем писали российские ученые и десять лет назад. Например, Л.В. Батиев считает, что причиной дестабилизации (2007 г.) в республиках Северного Кавказа является не бедность, а «вопиющая социальная несправедливость» ^[10]. Ученым формулируется одна из ключевых проблем для России, которая остается актуальной и по сей день: «При отсутствии внятной государственной идеологии и светской духовно-нравственной опоры неявное, толком не осознаваемое массами недовольство трансформируется в радикальные религиозные лозунги» ^[10]. Причем, Л.В. Батиев отмечает, что ваххабизм по существу является социально-политической идеологией, которая облекается в религиозную форму и носит радикальный характер.

Другие эксперты видят определяющую роль в Исламе, например, редактор отдела политики Дагестанского общественно-политического еженедельника «Новое дело» Р.Раджабовсчитает, что «неправильно все сводить к беспределу силовиков и социальной несправедливости». «Многие из тех, кто уходил, не подвергались давлению, не были преследуемы. Нельзя сбрасывать со счетов исламский фактор. Коран и достоверные хадисы содержат прямой призыв жить в исламском государстве, где главным законом был бы шариат. В них говорится, что любой мало-мальски верующий мусульманин просто обязан хотеть жить в шариатском государстве» ^[11]. А общественный деятель из Махачкалы М.Магомедов говорит о том, что «уход людей в ИГ связан в первую очередь с тем, что ИГ представляется как исламский проект, альтернативный западному и всем остальным проектам» ^[11]. Здесь акцентируется, прежде всего, роль религиозной или шире – идеологической составляющей в процессе радикализации, о чем говорят и другие исследователи. Так, в статье «Откуда у русских ваххабитская грусть?» ^[12] интервьюировались исследователи, и эксперт Центра исламских исследований Северного Кавказа Р. Гереев также указывает на идеологическую составляющую: «Русская молодежь устала от пивного культа, ее выталкивают в систему «европейских ценностей» - в общество потребителей, с гей-браками и прочим непотребством. В итоге молодежь обращает внимание на радикальный ислам, доктрина которого проста. Ритуал молитвы занимает две минуты. И дает психическое освобождение от проблем общества» ^[12]. Таким образом, напрямую указываются психологические механизмы радикализации, о чем пишут А. Вилнер и К.-Дж. Дуболоз и другие исследователи. В частности, мнение религиоведа, доктора философских наук А. Саввина: «Приход русских в радикальный ислам – это целенаправленная работа вербовщиков по привлечению славян. Причем многомиллионная умма татар, башкир, кавказцев не дала такого числа радикальных адептов, сколько дали тысячи славян. Они воспринимают религию как радикальную форму самовыражения, а не как складывавшуюся в России столетиями традицию». ^[12] Профессор А.Дворкин приравнивает работу вербовщиков и сектантов, считая, что и первые, и вторые «приводят» людей: «В секты, как правило, попадают люди в стрессовом состоянии. С таким материалом вербовщикам работать проще всего. Здесь многое зависит от близких, обратят ли они внимание на проблему. Если мы вовремя не окажем помощи, то ее «окажут» сектанты» ^[12]. В этом высказывании акцентируется психологическая нестабильность, которая делает человека податливым к восприятию новой идеологии и ценностей, а также говорится о возможности влияния окружения человека на этот процесс. Таким образом, теория трансформационного обучения может быть применима и для объяснения феномена исламской радикализации русских (славян).

Далее, эти же идеи справедливы и в отношении выходцев из Средней Азии. Как известно, в рядах ИГ их воюет огромное количество. В интервью Никита Мендкович рассказывает о результатах своего исследования о причинах привлекательности радикально-исламистских течений в этом регионе: «В горячие точки едет преимущественно молодежь от 16 до 35 лет, традиционно мужчины, но в последние годы они часто увозят за собой к террористам жен и сестер. Проведенные мной исследования показывают, что причиной «террористической эмиграции» становится не столько ультимативная нищета, сколько жизненный тупик. Боевики перед отъездом часто имели постоянную работу, семью, но не видели перспектив в социальном или личностном плане. Часто это стремление к социальной мобильности, карьере или продолжению образования, которое не может быть реализовано в конкретных социальных условиях. Например, в Ошской области этнические узбеки по факту лишены возможности поступить в вуз или пойти на госслужбу из-за межнациональных проблем и изоляции своих общин. В Западном Казахстане остро стоит проблема кланового непотизма, отсутствия нормальных социальных лифтов, неблагоприятный социальный фон, включая криминализацию молодого поколения. В других случаях за уходом в террористы стоят личные проблемы - развод, несостоявшийся брак, конфликт с семьей. В последние годы растет число вербовок молодежи, связанной с криминальными кругами, порой первичная индоктринация происходит в местах лишения свободы» ^[13].

К похожим выводам приходят и авторы статьи A. Ринк, K. Шарма (Anselm Rink, Kunaal Sharma) «Определяющие факторы религиозной радикализации: свидетельство из Кении» ^[14] вышедшей в 2016 г. и основанной на исследованиях, проведенных на другом континенте, что свидетельствует о закономерностях в социальных процессах и об объективности и достоверности тезисов. А. Ринк и К. Шарма показывают, что модель радикализации - это процесс на индивидуальном уровне, который в значительной степени не зависит от влияния макроуровня. В своем исследовании они сосредоточили внимание на мусульманско-христианской напряженности в Кении, и подробно рассматривали основные микро-, мезо- и макроуровневые гипотезы, объясняющие недавний всплеск религиозной радикализации. Авторы сравнивали данные опроса христианских и мусульманских респондентов с разной степенью религиозной радикализации и не нашли доказательств того, что радикализация прогнозируется политическими или экономическими недовольствами на макроуровне: «Скорее, радикализация тесно связана с психологической травмой индивидуального уровня, в том числе с исторически проблемными социальными отношениями и факторами, ориентированными на процесс, особенно религиозной идентификацией и воздействием радикальных сетей. Как таковая, радикализация лучше понимается в относительных рамках, как управляемая идеями, в отличие от структурного подхода на макроуровне» ^[14].

Приводимые мнения российских и зарубежных исследователей логически соотносятся с тезисами, предложенными в работе А. Вилнер и К.-Дж. Дуболоз о причинах, побуждающих отдельных людей положительно оценивать ИГ и даже выезжать на территорию боевых действий. Там, где есть нестабильность и трансформация личности – молодежь (начиная с подросткового периода) и более взрослые люди, переживающие личную трагедию или кризис, попадают в группу риска, связанную с нестабильными взглядами и ценностями, выбором жизненного пути. В пользу наличия психологических особенностей для склонности к радикализации свидетельствует исследование на основе международных баз данных, в котором говорится о личностных чертах, характерных для такфиристов и ультраправых: «предрасположенность к быстрой раздражительности, ярко выраженное предпочтение «нахождения в группе» и высокий уровень потребности в тесных связях (нужда в определенности, структуре и недвусмысленных ответах)... Указанные вещи настолько систематичны, что являются независимыми от национального и исторического контекстов» ^[15]. Эти идеологии направлены на очищение общества, создание социального порядка и иерархии, используют понятия «свой» – «чужой» (иностранец, немусульман и т.д.) и оправдывают применение жестокости и насилия для защиты «своих» ^[15].

Социально-политические условия носят объективный характер и проецируются на личные обстоятельства индивида через призму его психологических особенностей и мировоззренческих убеждений, запускают переосмысление и поиск новых смысложизненных перспектив. Предложенное понимание личностной трансформации индивида помогает понять, почему люди, исходя из неповторимого сочетания причин в каждом случае, тем не менее, приходят к одному результату – подвергают опасности себя и своих близких и идут по пути насилия. Объективные причины (или прекурсоры) влияют на весь социум, информационно-идеологическое поле едино для всех, однако поголовной радикализации не происходит. Каждый выбирает из предлагаемого набора идей свои, формируя или трансформируя собственное мировоззрение. Таким образом, справедливо утверждение о том, что радикализация происходит на индивидуальном уровне и носит глубоко личный характер. Социальные потрясения (экологического, политического или экономического характера) вводят в состояние нестабильности большое количество людей, поэтому в итоге потенциал радикализации в обществе возрастает. Что справедливо ведет к тому, что политологи и социологи, совместно с психологами исследуют этот феномен. На наш взгляд, междисциплинарный подход к процессу радикализации имеет огромный эвристический потенциал для разработки дерадикализационных стратегий.