Prospects for innovation development of the Russian state: cultural determinations

Vodenko Konstantin Viktorovich Doctor of Philosophy Professor, the department of Orthodox Сulture and Theology, Don State Technical University 344000, Russia, Rostovskaya oblast', g. Rostov-Na-Donu, pl. Gagarina, 1 vodenkok@mail.ru Other publications by this author

Chernykh Sergei Sergeevich PhD in Philosophy Docent, the department of Sociology and Psychology, South-Russian State Polytechnic University named after M. I. Platov 346428, Russia, Novocherkassk, Prosvesheniya Street 132 s.s.chernykh@mail.ru

В настоящее время интерес к отечественной культуре как целостной символической системе, функционирующей на основе специфических мировоззренческих паттернов, во многом подогревается с нескольких сторон: как кризисными явлениями в экономической сфере, так и проблемами модернизации ведущих политических институтов. Справедливо замечает М. К. Горшков, что «культура в её широком понимании буквально “пронизывает” все – как материальные, так и духовные – сферы общества. Именно она формирует человека и человеческий потенциал социума, определяет смысл, горизонты, уровень и интенсивность его развития. Вследствие этого культура, несомненно, является фундаментальным детерминирующим базисом процессов совершенствования человека и общества, источником и важнейшим фактором прогресса человечества» ^{[4, с. 287-288]}. Россия в данной связи не является исключением, кроме того, отечественная культура обладает рядом уникальных специфических черт и представляет собой дольно дифференцированную систему, формировавшуюся в условиях многовекторных восточных и западных влияний/

В структурно-функциональном анализе Т. Парсонса культуре, понимаемой в качестве упорядоченной символической системы, отводится ключевая роль в организации социального действия. «Общая символическая система есть система “способов ориентирования” совместно с теми “внешними символами”, которые контролирует эти способы ориентирования. Эта система настолько сцеплена и с системой действия эго, и с системой действия “другого”, что внешние символы порождают у обоих один и тот же или взаимодополнительный образец ориентации. Такая система с взаимностью нормативной ориентации является логически наиболее элементарной формой культуры» ^{[11, с. 437]}. Таким образом, именно культура, которая может существенным образом дифференцироваться в зависимости от страны и региона, обеспечивает тот или иной тип социального действия, помогая актору, действующим в связи с другими alter ego, определится с его смыслом.

Вполне очевидно, что под воздействием институтов культуры в общественном сознании вырабатываются специфические доменные предпосылки, которые на протяжении длительного периода времени выступают в качестве ориентиров социального действия индивидов. Мировоззренческие установки сознания, детерминированные исторической памятью народа, оказывают влияние на их экономическое поведение и политические практики. Таким образом, речь здесь идёт об агрегатах культурно-исторической памяти, продолжающих присутствовать в настоящем и влиять на поведение субъектов, но в тоже время подвергающейся постоянной переинтерпретации в угоду политическим интересам правящих элит или оппозиционных группировок.

Анализ отечественной культурной матрицы, понимаемой как особая целостность и структурированный набор устоявшихся поведенческих архетипов и практических норм, в дискурсе интеллектуалов всё сильнее политизируется, в нём всё большее значение играют идеологические коннотации и превалируют схемы дихотомического характера (наиболее распространенные: «западники/почвенники», «модернисты/консерваторы», «либералы/государственники» и т.д.). С другой стороны, важной становится интеллектуальная тенденция, направленная на рационализацию российской культуры, восходящая к подходу М. Вебера ^[2], по-прежнему ориентированному на «расколдовывание» мира на основе продолжающейся экспансии техники и экономического расчёта. Вместе с тем интеллектуалы консервативной ориентации, например А. Г. Дугин ^[5], пытаются опереться на наследие М. Хайдеггера путем интерпретации онтологических положений последнего как наиболее когерентных и аутентичных для понимания именно русской духовной традиции.

В данной связи актуальной остаётся тема корреляции между развитием в России институтов гражданского общества, инновационной науки и властной вертикали. При этом своего исследования требует постсоветский управленческий класс, аккумулировавший и синтезировавший в себе культурные черты советской бюрократии и партийной номенклатуры. По-прежнему в управленческие процессы страны активно, причём часто в ущерб рационализации, вторгается «идеология», ставящая во главу угла лояльность и преданность конкретным властным кланам, что всячески препятствует объективной оценке деятельности высших государственных чиновников, способности общества поставить их под гражданский контроль.

В целом фиксируемый в стране синкретизм власти, собственности и управления, при сильной политизации последнего в значительной степени тормозит внедрение и активное использование результатов научно-технического прогресса, особенно в социальной сфере ^{[13, 14]}. Исключение, пожалуй, составляет только военно-промышленный комплекс (ВПК), который продолжает оставаться главным и единственным триггером научно-инновационного развития России.

Этап фундаментального реформирования России, обусловленный переходом от коммунизма к системе государственного капитализма, когда одновременно с демонтажем прежних правовых и политических институтов происходило активное внедрение в общественное сознание ценностей общества потребления, уже миновал. Однако в последние годы, то есть особенно в период существования страны в условиях экономических и политических санкций со стороны ведущих стран Запада, на интерпретацию широкого спектра культурно-мировоззренческих проблем значительное влияние стали оказывать факторы геополитики (связанные, в первую очередь, с противостоянием США и государствами Евросоюза). В целом геополитический дискурс стал превалировать не только в интерпретации культурных особенностей страны и перспектив её дальнейшего развития, но и стал играть значительную роль в патриотическом воспитании, то есть во многом принял черты идеологии.

В условиях экономического кризиса и сокращении покупательной способности населения резко выросла потребность в индивидуальном аскетизме и поиске символических способов удовлетворения многих потребностей на основе «постматериалистических» ценностей. В данной связи также имеет место активное идеологическое воздействие на массы со стороны государства и подконтрольных власти СМИ, при этом акцентируется внимание на приоритете так называемых традиционных (патриотических) ценностей и необходимости сознательного ограничения практик консюмеризма. Однако, как показывают исследования, посвященные развитию «общества потребления» в России, оно никогда не достигало в полной мере западных стандартов и только начинало посредством консюмеристских практик конструировать «средний класс», причём данный процесс был грубо приостановлен после введения и начала воздействия западных санкций.

Вместе с тем отсутствие или, по крайней мере, дефицит в сфере стратегического планирования и конструирования полноценного и привлекательного для россиян образа будущего компенсируется ритуализированным акцентированием внимания населения на историческое прошлое. В настоящее время культурная индустрия в России, прежде всего кинематограф, прибегая к ресурсам бюджетного финансирования, следует трендам власти, инвестирующей, главным образом, в героизацию прошлого страны. Сложившаяся ситуация однако демонстрирует диспропорции восприятия действительности, когда граждан ориентируют в большей степени жить великим, героическим прошлым, вместо того, чтобы мобилизировать общественные интересы в сторону достижения инновационных целей развития. Поэтому можно сделать вывод о том, что в целом образ России как инновационной страны в самом широком смысле оставляет желать лучшего. В сознании значительно числа думающих россиян образ страны ассоциируется с государственной системой, ориентированной, в первую очередь, на экспорт углеводородов, средства, от продажи которых утекают в зарубежные оффшоры.

На этом фоне как эксплицитно, так и имплицитно доминирует так называемый цивилизационный подход, где роль России в макросоциологическом контексте определяется «традиционной русской духовностью», рассматриваемой с опорой на комплекс идей, представляющих историческое наследие православия и самодержавия ^[12]. В тоже время предпринимаются разнообразные попытки верстки формационного подхода (К. Маркса, Ф. Энгельса) и мир-системного анализа (И. Валлерштайна) под схемы почвеннической идеологии, порой с вкраплением явных конспирологических элементов.

При этом большинство теоретиков сталкивается с проблемой интерпретации культурно-цивилизационного отставания (запаздывания) и диспропорционального развития России, что даже по умолчанию признается большинством исследователей. Так, например, М. К. Горшков обратил внимание, что «“зависание” на пути развития процессов социокультурной модернизации связано с доминированием в сознании россиян особой модели взаимоотношения личности и государства, в качестве отправной точки в которой выступает общность, а не личность. Такая модель, с точки зрения оценки её через призму социокультурной модернизации, относится к числу архаичных» ^{[4, с. 298]}. Эта важная культурная детерминанта, уходящая корнями в опыт исторического прошлого и глубоко укорененная в сознании россиян, способствует признанию примата коллективных ценностей над индивидуальными интересами, которая во многом противостоит утилитаризму и экспансии рыночных стратегий.

В данной связи С. Г. Кирдина также справедливо отмечает, что «в России также ключевой идеей в понятии общества является идея единства, которое объемлет входящих в него членов, общество строится как бы “сверху”, с приоритета целого над его элементами» ^{[7, с. 192-193]}. С ней вполне можно согласить в том, что выявленная установка общественного сознания в свою очередь способствует жесткой иерархизации социума и особому чинопочитанию перед начальством всех уровней.

Вместе с тем российские представители экономического институционализма Р. М. Нуреев, Ю. В. Латов ^[10] считают, например, что именно обрядоверие как характерная ритуальная черта, присущая отечественной культуре, возникшая на почве православного цезарепапизма, всячески препятствовало и подавляло развитие индивидуализма и склонности к инновационному поиску.

Таким образом, исследователи проблем российской модернизации, несмотря на частую маскировку и отвлекающие маневры в сторону «патриотизма», «самобытного пути» и «особой духовной миссии», солидарны в том, что религиозные институты (традиционное православие) и самодержавие (шире тип «восточного деспотизма»), в целом на протяжении многих веков выступали тормозами научно-инновационного развития страны. Однако при таком анализе только косвенно учитывается историческая роль других традиционных конфессий в развитии России, например. ислама, который имеет довольно широкое и даже преобладающее распространение в ряде регионов страны.

При изучении мировоззренческих детерминант и степени их влияния на научно-инновационное развитие в России, необходимо учитывать обилие этнокультур и высокую степень политизации разнообразных этнических меньшинств, владеющих собственной территорией (республики в составе Российской Федерации). Это создаёт дополнительные нагрузки для целостности страны, продуцируя, особенно в условиях экономического кризиса и научно-инновационного застоя, вполне определенные сепаратистские тенденции. В данной связи Р. Коллинз отмечает, что этническое сознание «неустойчиво как раз потому, что геополитика подвержена резким переменам. Оно может изменяться в сторону как усиления, так и ослабления мобилизации конкретного этнического сообщества. Геополитически сильное государство блокирует внутри себя дробление этнических идентичностей, тогда как за возвышение и популярность сепаратистов как приверженцев такого дробления ответственны именно геополитические неудачи» ^{[8, с. 159]}. Несомненно, что регионы России, обладающие собственной политической субъектностью, которая в настоящее время всё же в значительной степени блокируется властной вертикалью, отличаются сильной социокультурной дифференциацией. В ряде из них наблюдаются довольно стремительные процессы архаизации духовной культуры, что существенно тормозит социальную ориентацию на инновационное развитие в сфере науки.

Исторический анализ российской политической культуры эксплицирует, что в течение всех волн вестернизации/модернизации в стране сохранялась определенная институциональная отсталость, связанная зависимостью с восточным деспотизмом самодержавия и специфической для запада системой сословной стратификации. На этом фоне несомненно, что исторический процесс институционализации науки в России является неотъемлемым фактором её модернизации и инновационного развития, толчок которому дали преобразования Петра Великого. Не только и не столько стандартизация культуры российских элит (дворян) по западным образцам, а скорее внедрение науки европейского модерна заложили перспективы дальнейшего эгалитарного общественного развития. Интересно, что социально-политический застой России в середине XIX века (в период Крымской войны1853-1856 годов, или Восточной войны) совпал с резким технологическим отставанием страны, что, на наш взгляд, демонстрирует необходимость эгалитаризации общества путем создания полноценного классового общества в целях интенсификации его научно-инновационного развития.

Вполне доказанным социальным фактом является реальное единство естественнонаучной картины мира, которая, как справедливо считал немецкий физик В. Гейзенберг, способна стать действенным средством взаимопонимания и позитивного общения между народами ^[3]. Несомненно, что инновационное развитие науки обеспечивает создание новых идентичностей и в большинстве случаев способствует формированию значительно более открытого и терпимого общества, в котором граждане способны генерировать толерантное отношение к представителям других этнических или конфессиональных культур.

Высокий уровень научно-технического развития действительно препятствует развитию партикулярных идеологий, часто эксплуатирующих архаические мифы, религиозный фанатизм и разжигающих ненависть к другим народам. Следовательно, четыре императива этоса современной науки, выделенные Р. Мертоном в качестве его сущностных определений, такие как универсализм, коммунизм, бескорыстность и организованный скептицизм, по-прежнему являются важными средствами профилактики партикулярных и агрессивных форм общественного сознания ^[9]. Таким образом, развитая наука как важный социокультурный институт способна играть существенную роль в процессе интеграции в общество значительного числа новых мигрантов.

Можно отчасти согласиться с немецким философом Ю. Хабермарсом в том, что современные «исследовательские процессы прочно связаны с техническим применением и экономической оценкой, а наука с производством и управлением в индустриально-общественной системе труда. Использование научных достижений в технике и обратное влияние технического прогресса на исследования превратились в субстанцию мира труда» ^{[16, с. 124-125]}. Ясно, что онаучивание культуры и общества привело к росту инструментальной рациональности на всех уровнях социальных подсистем. Однако, господство технократов или идеологов от науки нельзя абсолютизировать, поскольку научный этос, сопряженный с ценностями самовыражения и творческой самореализации, продолжает оказывать гуманизирующее воздействие на социальные практики и стили жизни по всему миру.

Конечно, учёный, особенно это касается представителей технических дисциплин, ориентирован на конкретный результат, который можно рассчитать, но в тоже время ему, как субъекту развития, важно получать радость от процесса открытий, наделяя свою деятельность особым символическим, этическим или даже эстетическим содержанием. Более того, нельзя исключать примеры, когда научно-инновационный рост порождал, в том числе, антигуманистические мифологемы и различного рода утопические проекты.

Мы считаем, что полноценный анализ сложившихся исторически обусловленных культурно-мировоззренческих детерминант научно-инновационного развития в России предполагает внедрение в исследовательский дискурс культурсоциологического подхода, получившего обоснование в теории Дж. Александера. В концепции американского исследователя акцентируется внимание на том, что современные люди, не в меньшей степени, чем обитатели традиционных и архаичных обществ минувших эпох, продолжают испытывать потребность в метафизическом осмыслении действительности, которая в его авторской интерпретации неизбежно связывается с желанием пережить чувство солидарности с различными объектами вне себя. Отсюда проистекает стремление сакрализировать значимые сферы социальной реальности, исходя из глубинных импульсов холистского типа.

Таким образом, во многом следуя социологической традиции, восходящей к школе Э. Дюркгейма, Дж. Александер, подчеркивает, что идейные комплексы, «влияющие даже на самые современные общества, не представляют собой когнитивные вместилища подтвержденных фактов; они суть символы, которые продолжают формироваться глубокими эмоциональными импульсами и определяться исполненными смысла ограничениями» ^{[1, с. 485]}. Пожалуй, что символическая реальность выступает важным источником катексических способов восприятия различных социальных объектов, связанных с психологической способностью акторов переживать эйфорические (или наоборот дисфорические) состояния в периоды как рутинных практик, так и активного творческого процесса.

Таким образом, инновационные объекты, как результаты научных достижений, вполне определенно могут выступать в качестве таких объектов, которые вызывают восторг и способствуют переживанию гордости за собственную страну. Это в свою очередь может существенным образом остановить отток представителей креативных классов за рубеж, а также изменить имидж России в мире, сделав его более позитивным и привлекательным для иммиграции учёных и высококвалифицированных специалистов.

Так, например, достижения научно-технического прогресса также могут быть интерпретированы в терминах сакральных объектов, порождать собой мифологии, в которых превалирует дискурс спасения. Это наводит на мысль о том, что инновационное развитие науки порождает также вполне позитивные мифы гуманистического свойства, способные на уровне переживания предвосхищать перспективы роста человеческих достижений в области покорения природы. В марксистской интерпретации речь идёт о пафосе раздвигания природных границ человеческого рода и овладении им титанической мощью и ещё большей властью над природой. На почве российской культуры подобное сакральное и мифопоэтическое отношение к научным инновациям получило наиболее яркое выражение в таких футуристических работах, как «Философия общего дела» Н. Ф. Фёдорова и «Космологии духа» Э. В. Ильенкова ^{[15; 6]}, причём оба философа, хоть каждый и по-своему, были инспирированы идеей безграничного стремления человека к саморазвитию, порождаемого антропогенным желанием преображения космоса на основе творческого синтеза инновационных практик спасения и техники.

Научно-инновационное развитие страны, также как её успехи и неудачи в сфере технического и экономического прогресса, на наш взгляд, находятся в зависимости, то есть во многом детерминированы культурно-мировозренческими установками, укорененными в общественном сознании и памяти активной части населения. Подобные установки, порождаемые культурой как целостной символической системой, могут быть как тормозами, так и драйверами инновационного развития.

Очевидно, что не только бережное отношение к святыням прошлого, переходящее в его некритическое восприятие, но также заскорузлость политической системы, неэффективность экономического перераспределения и геополитические вызовы способны создавать предпосылки для кризисных явлений в сфере научного мышления и инновационной активности. Архаизация культуры в угоду консервативным моделям политического господства, противостоящим институтам гражданского общества при сохранении исключительной эксплуатации природных богатств, может породить эффекты застоя в области создания высоких технологий, результаты которых могут быть нацелены на реальное внедрение и применение в повседневных практиках.