Individual and the society: modernization of British nation perceived through British political novel of the XIX century

Британская художественная литература нередко становилась объектом изучения различных гуманитарных дисциплин. Одна из причин этого интереса заключена в том, что в Британии XVIII-XIX вв. романы служили чрезвычайно важным средством выражения политических убеждений. Благодаря этому художественная литература нации сумела сохранить для сегодняшнего читателя те стороны жизни, которые лишь в ограниченной мере могут быть подчерпнуты в историко-политических документах или известных описаниях политических событий того времени. Речь идет о месте индивида в обществе и восприятии индивидом своей миссии по отношению к обществу. Именно влияние уникальных личностей предопределило как колоссальную историческую роль Британии на мировой арене, так и британский индивидуализм как доминирующую политическую философию в стране. Как изучение высокой российской литературы XIX в. необходимо для понимания политического менталитета и логики принятия решений в России, так и обращение к британской прозе может дать бесценный опыт расшифровки культурного кода этой страны. Анализ художественной литературы XIX вв. позволяет дополнить исторический портрет английского индивидуалистического общества рядом психологических и моральных черт нации.

Многие исследователи считают, что роль романа в создании британской идентичности была высока, начиная с XVIII века ^{[2, с. 17]}. Во время французской революции якобинские издания получили некоторое распространение в Британии. Сама французская революция оказала большое воздействие на образ мыслей идейного вдохновителя «философских радикалов» И. Бентама: победа движения радикалов на выборах 1832 г. открыла эпоху либерально-индивидуалистического перерождения принципов государственного устройства Британии. Но по мере того, как события французской революции приобретали все более драматический оборот, число её сторонников сокращалось. Хотя отдельные выступления радикалов продолжались, в литературе укоренился консерватизм. Те, кто читали Прайса, Пейна, Годвина в 1790-е, к концу века вернулись к старым идеям; популярность получили анти-якобинские произведения. Кто-то из авторов анти-якобинских текстов искренне считал, что Британии угрожает опасность, евангелисты – что британская социальная структура очень хрупка, и должна быть укреплена. Якобинство ассоциировалось со всем дурным – цареубийством, ограничением торговли, попранием религии. Анти-якобинский роман показывал ужасы и варварство французской революции, высмеивал новую философию радикалов, предупреждал читателя об угрозах иерархии, статусу и богатству. Анти-якобинство получило существенный размах, и этот импульс сохранялся еще долгое время ^{[8, сс. 3-12]}. Однако, критическое рассмотрение существующего общественного и политического строя не исчезло из литературы. Романтизм, например, произведения Вальтера Скотта, был формой протеста против влияния политэкономии на социум ^{[2, с. 10]}. Романы были нацелены на обновление британского общества через возвращение к традиции, чтобы семья, общество и страна, а не экономика, снова стали основными ценностями. Находясь на грани между политической философией и описанием личной жизни, политический роман оказывал влияние на социальный порядок ^{[2, с. 16]}.

Согласно определению известного британского историка Э.Хобсбаума, «долгий» XIX век начался в 1789 году и закончился в 1914. Именно поэтому к трём произведениям из «календарного» XIX века - «Сивилла, или две нации» Бенджамина Дизраэли (1845), «Тяжелые времена» Чарльза Диккенса (1854), «Демос» Джорджа Гиссинга (1886) - добавлен также роман Уильяма Годвина «Вещи как они есть, или приключения Калеба Уильямса» (1794) ^{[18, с. 91]}. Четыре охваченных романа позволяют оценить опыт английской модернизации через раскрытие динамики социально-политической атмосферы Британии XIX столетия.

В эссе 1797 года «Об истории и романе» Годвин предложил использовать роман как средство для описания общественных механизмов ^{[2, с. 8]}. Он стремился продемонстрировать недостатки британской классовой и законодательной системы на доступных примерах, а не в виде абстрактных рассуждений ^{[24, с. 9]}. Для этого Годвин изложил в романе «Вещи как они есть…» идеи своего основного труда, «Исследований о политической справедливости и о влиянии ее на общую добродетель и благополучие» (1793). Годвин также стремился удешевить свое произведение: «Исследования» при Питте не были запрещены цензурой в первую очередь из-за высокой стоимости ^{[13, с. 105]}. «Исследования» и «Калеб Уильямс» имели большой успех, в 1793 году Годвин был чрезвычайно популярен ^{[12, сс. 264-265]}, его работы переводились на многие языки, на русском «Калеб» вышел в 1838. Годвин опирался на работы Руссо, Гельвеция, Гольбаха, спорил с Бёрком и Бентамом ^{[23, с. 95]}.

С политической точки зрения, лейтмотив произведения достаточно несложен. Годвин критикует судебную систему, устроенную таким образом, что она несправедливо обвиняет низшие классы и не действует против высших. С точки зрения политической философии книга охватывает, не выдвигая, впрочем, содержательных предложений, крайне широкую тему защиты слабых от сильных, а также предвосхищает размышления Дж.Ст. Милля и Мерло-Понти о том, что свобода индивида определяется свободой других членов общества ^{[21, с. 223]}.

Именно в этом контексте ведется одно из важнейших политико-философских размышлений романа, рассуждение о методах просвещения. Годвин, симпатизируя идеям философии XVIII века, защищал идею «неиспорченности» естественного человека: человек естественно разумен, но его необходимо просветить ^{[18, с. 93]}. Наблюдаемые социальные деформациипорождены предрассудками, которые должны устранять философы ^{[24, сс. 20-21]}. Он ссылался на Дефо и Свифта, и считал, что для просвещения нужно рационалистическое убеждение ^{[20, cc. 55-56]}, но в «Исследованиях» допускал возможность принуждения для перехода к торжеству разума. В романе же это допущение явно вызывает у него сомнения.

С одной стороны, главный герой высказывает мысли, которые позднее озвучит философ Т.Карлейль: «Мир создан для людей разумных, чтобы они сделали из него то, что хотят... толпе останется только глядеть на них, следовать им и восторгаться ими» ^{[14, с. 138]}. С другой стороны, Годвин явно возражает против насильственного просвещения: по его мнению, история человечества – это не история подвигов, а история преступлений. Он выводит эту мысль через спор главного героя и его покровителя. Последний утверждал, что Александр Македонский был прав, когда принес на острие меча греческую образованность в Азию; что массы не отличаются от овец, а ценность имеют лишь разум и знания ^{[14, сс. 131-132]}. Аристократ брезгует человечеством ровно так же, как Раскольников у Достоевского ^{[23, сс. 96-99]}. При этом покровитель главного героя в ходе дачи ложных показаний перед судом опровергает свои же слова: «Я никогда не окажу содействия преобразованию человечества при помощи топоров и виселиц» ^{[14, с. 204]}.

Деспотическая система и неограниченность власти – главный предмет критики Годвина в романе ^{[14, с. 247]}. Он пишет о несправедливости пенитенциарной и судебной системы в Англии. Он считает уместным сравнение с французской Бастилией: система осуждает невиновных без расследования ^{[14, с. 210-211]}, а убежденность англичан в том, что свободы в королевстве больше, чем в других странах, беспочвенна ^{[14, с. 236]}. Он критикует английских законодателей за то, что их активность не устраняет существующие недостатки системы наказаний ^{[14, с. 221]}. Более того, Годвин настолько недоволен существующей системой, что выводит образ «порядочного» разбойника, который в своих делах и суждениях демонстрирует больше справедливости, чем государственный аппарат ^{[14, с. 254]}. Представители государства в романе показаны исключительно в негативном свете – это сотрудники пенитенциарных учреждений, и, что более важно, судьи. В одном случае судья не склонен разбираться в деле главного героя и с презрением отзывается о бедных: «Для правительства его величества выгодней повесить такого молодчика, каким он склонен считать» главного героя, «чем из ложной чувствительности хлопотать о благе всех нищих в стране» ^{[14, с. 283]}. В другом случае судья открыто говорит о том, что законы действуют по-разному по отношению к богатым и к бедным. «Славные времена наступили бы у нас, если бы слуги джентльменов с шестью тысячами дохода в год, уличенные своими хозяевами в воровстве, измышляли против хозяев подобные обвинения и находились бы судьи или суды, готовые слушать их!» ^{[14, с. 318]}. Следует отметить, что возмущение Годвина по отношению к судьям связано еще и с процессами, которые шли против его друзей ^{[12, с. 271]}: многие из них пострадали от борьбы с якобинством в 1790-е ^{[20, с. 60]}. Годвин относил суды к числу деспотических политических институтов, которые надлежало уничтожить в первую очередь ^{[24, с. 23]}. Он считал, что суды станут лишними, когда будет господствовать разум ^{[20, с. 59]}.

Деспотизм, уверен Годвин, непосредственно связан с честолюбием, и поэтому честолюбие – корень всех социальных бед ^{[24, с. 17]}. Честолюбие порождало деспотизм, который поддерживал предрассудки, на которые оно опиралось, создавался замкнутый круг. Покровитель главного героя утверждает, что править должна честь, а не закон ^{[14, с. 204]}, а главный герой возражает ему: «вы были воспитаны в предрассудках вашего происхождения. Я ненавижу эти предрассудки» ^{[14, с. 326]}. Именно честолюбие ставит богатство выше этики, что приводит к моральной деформации бедных ^{[24, сс. 15-17]} и наносит вред богатым, которые теряют нравственность.

Вопрос о нравственности и богатстве Годвин ставит достаточно близко к тону «торийского социализма», который позднее будет выражен Саути, Вордсвортом и Дизраэли. В ходе полемики с отрицательным персонажем, покровитель главного героя рассуждает о том, что разница в достатке неизбежна, но богатые обязаны помогать нуждающимся ^{[14, с. 90]}. Но подлинный ответ Годвина на этот вопрос в романе выражает бедствующий арендатор-землевладелец, который рассказывает о своих невзгодах: «сколько сотен людей так и живут всю жизнь – что заработали, то и проели! И, думаю я себе, что если б у нас, маленьких людей, хватало разумения, чтобы самим о себе позаботиться, то и большие люди не блажили бы так, как теперь делают. Подумали бы сначала» ^{[14, с. 135]}.

Британский историк литературы А.Кетл отмечает важную особенность произведения Годвина: несмотря на критику строя, развязка романа такова, что читатель невольно сочувствует старому порядку ^{[22, с. 70]}. В книге меньше мироустроительного пафоса, чем в «Исследованиях» – Годвин последовательно выступает против насилия и ужасается эксперименту над людьми ^{[12, с.275]}.В этом же ключе Годвин рассуждает об обществе в самом конце произведения. Он пишет: «Гордая философия научила нас рассматривать человека как отдельную личность. Он вовсе не таков. Он неизбежно, по необходимости, держится себе подобных. Он подобен тем близнецам, которые, правда, имели две головы и четыре руки, но были бы неминуемо обречены на жалкую и медленную гибель, если бы их попытались отделить друг от друга» ^{[14, с. 348]}.

Тем не менее, критики-охранители считали «Калеба Уильямса» якобинской литературой ^{[8, с. 23]}. С 1796 года начались преследования против Годвина. Поэты Колридж и Саути, которые раньше были его ярыми сторонниками, стали критиковать его идеи ^{[24, с. 10]}. Мальтус написал свою работу о народонаселении для опровержения «Исследований» Годвина ^{[24, с.15]}.

Книгу Годвина нередко называют важнейшей вехой в истории социальных романов в Британии, направленных против существующих социальных и политических порядков ^{[16, с. 414]}, считается, что Годвин открыл дорогу для социального романа XIX века. На «Калеба Уильямса» ссылались Гиссинг и Диккенс, Годвин повлиял на Оуэна и чартистов ^{[19, с. 16]}. В России Годвин имел популярность с 1840-х, оказал влияние на Чернышевского ^{[12, сс. 284-289]}.

Практически полный антипод «Калеба», как по стилистике, так и по философии, книга «Сивилла, или две нации» представляет собой не только роман, но и обширный политический манифест, а также содержит размышления об истории Англии. Произведение стало вторым в торийской трилогии Дизраэли периода «Молодой Англии»: так именовалась группа романтически настроенных молодых аристократов, которые намеревались обновить страну на принципах феодальной солидарности, опираясь на монархию и религию ^{[3, сс. 178-180]}. Первая книга – «Конингсби, или новое поколение» – посвящена аристократии, третья – «Танкред, или новый крестовый поход» – религии. «Сивилла» же сосредотачивает внимание на народе. В 2015 году был издан полный перевод книги на русский язык, со справочным аппаратом: А.А. Фридман, И.И. Чекалов, Г.А. Велигорский, М.А. Козлова, Москва, «Ладомир».

Наиболее значимая часть романа, вынесенная в заглавие – это тема разделения Англии. Богатые и бедные, пишет Дизраэли, это две нации, «между которыми нет взаимодействия и симпатии, которым настолько неизвестны привычки, мысли и чувства друг друга, как если бы они были обитателями разных планет, которые воспитываются по-разному, едят разную еду, имеют разные обычаи и управляются разными законами» ^{[6, сс. 76-77]}. Дизраэли регулярно указывает на пропасть между «привилегированными» и «непривилегированными»: «Между бедным человеком и джентльменом никогда не было никакой связи, и это роковая беда этой страны», жалуется один из персонажей романа ^{[6, с. 166]}.

Дизраэли с большим сочувствием и вниманием к деталям перечисляет тяготы быта рабочих середины XIX века ^{[6, с. 133]}. Из-за механизации производства труд становился все дешевле, население было обременено кредитами и часто получало вместо денег товары из магазинов при производстве, Дизраэли подробно и со знанием терминов описывает этот процесс ^{[6, с. 175]}. Он рассказывает об ужасающих условиях труда и антисанитарии промышленных городов: «чувство дома в рабочей среде исчезает, ведь дома больше нет» ^{[6, с. 222]}. Дети росли в тяжелейшей обстановке и начинали работать с самого раннего возраста, бедняки часто избавлялись от детей, отпуская их «погулять» на проезжей части улиц: «истребление детей распространено в Англии не меньше, чем на берегах Ганга», пишет Дизраэли ^{[6, с. 112]}. Его перу принадлежит достаточно известное описание тяжелейшего труда «дверовых» - маленьких детей, которые сидели в шахтах и открывали вентиляционные двери подземных галерей: «Дети четырех-пяти лет, многие из них девочки… Их труд не тяжел, поскольку это было бы невозможно, но он осуществляется в темноте и одиночестве. Проходит час за часом, и все, что напоминает маленьким дверовым о мире… это проход вагонеток с углем…» ^{[6, с. 161-162]}. Дизраэли в своих рассуждениях выходит за рамки парадигмы евангелистов начала XIX века. Один из его героев убежден, что население идет в пивныене из-за «дурного нрава», а из-за перманентного истощения от тяжелой работы и плохих условий ^{[6, с. 127]}. Дизраэли критикует экономику laissez-faire, причем в достаточно жестких терминах («страсть к накопительству», «крепостные», «завывания») ^{[6, с. 36]}.

Дизраэли категорически не согласен с теми мерами, которые принимались в его время для решения проблем бедных, а также возражает против идей, с помощью которых объяснялась существующая ситуация, в первую очередь, против мальтузианства. Положительные герои из числа старой аристократии защищают старый закон о бедных ^{[6, с.55]} и полагают, что негативная реакция населения на снос их жилья как средство ограничения численности населения оправдана ^{[6, с. 127]}. Дизраэли использует отрицательного персонажа произведения, брата главного героя ^{[6, с. 126]}, для описания неверного подхода к управлению. Тот высказывается в поддержку нового закона о бедных ^{[6, с. 53]}, в том числе поощряет проверку работным домом. Реакцию жителей на невыносимые условия, а именно поджог стогов, брат главного героя объясняет по-мальтузиански, избытком населения ^{[6, с. 79]}, и считает, что создание рабочих мест только приведет к росту населения ^{[6, с. 145]}. Дизраэли отмечает, что в XIXвеке все выгоды от изменений достались богатым, а все беды обрушились на бедных ^{[6, с. 199]}, и бедные в полной мере осознавали это. Чартист в романе говорит: «Они достаточно образованы, чтобы понимать, что они жертвы» ^{[6, с. 262]}. В 1840-е, уверен Дизраэли, в Англии в состоянии, близком к дикости, находилось больше людей, чем когда-либо со времен завоевания ^{[6, сс. 197-198]}. Один из персонажей предвосхищает мысли философа Дж.Рёскина: «Если общество, которое было создано трудом, внезапно перестает от него зависеть, это общество должно поддерживать то население, чья единственная собственность – труд, из плодов той собственности, которая не перестала быть производительной» ^{[6, сс. 133-134]}.

Дизраэли случалось высказываться в защиту чартистов ^{[3, 182]}, а тем целям, которые обозначают в произведении рабочие – 10-часовой рабочий день, запрет штрафов, запрет на работу до 16 лет – Дизраэли явно сочувствует ^{[6, с. 116]}. Несколько сложнее определить его отношение к проблеме в двух других случаях. В первом он обозначает, что среди населения была жива вера в то, что монарх может проявить власть и обуздать промышленников, угнетающих народ ^{[6, с. 412]}. Ни лексика, ни тон этого утверждения не позволяют со всей уверенностью говорить, что Дизраэли искренне соглашался с этой верой и считал такое развитие событий возможным и правильным, хотя Дизраэли весьма часто ссылается на Болингброка с его идеей монарха и множества ^{[6, сс. 488-489]}. Во втором случае он приводит достаточно обширный спор аристократа с чартистами. Аристократ говорит чартистам о том, что элита создает благополучие страны: осушает болота, роет каналы, строит дороги. Чартисты возражают, что всё это аристократия делает руками народа. Вероятно, Дизраэли скорее соглашается с аристократом ^{[6, сс. 260-262]}; подобные идеи о роли таланта в истории впоследствии будет продвигать в конце XIX века британский писатель В.Х.Мэллок.

Одно из важнейших размышлений об аристократии и, шире, о власти, Дизраэли разместил в  описании трех поселений. Он сравнивает то, как применялась власть в  обычном промышленном поселении и двух других. Первое поселение, связанное с отрицательным персонажем романа он описывает в духе Саути, с эстетической неприязнью к индустриальным пейзажам и симпатией к его населению ^{[6, сс. 60-61]}.

Поселение при шахтах, не имеющее хозяина, описывается в духе карлейлевской критики laissez-faire или идей Гоббса – без контроля население скатывается в дикое, животное состояние, подчеркивает Дизраэли ^{[6, с. 187]}.Во время беспорядков 1842 года обычные рабочие, по личному свидетельству Дизраэли, не только не совершали погромов, но и предельно деликатно общались со знатью ^{[6, с. 435]}, в то время как население «бесхозного» города напускало страх даже на рабочих и описывается как совершенно невежественное и жестокое. Он пишет, что «бесхозным» городом ужасающе деспотично правила рабочая аристократия. Её уважали, потому что это была настоящая аристократия, то есть лучшие в своем деле, и она выполняла свои обязанности по управлению ^{[6, сс. 188-189]}.

В противоположность как обычному, так и бесхозному поселению, Дизраэли описывает «образцовое» поселение промышленника-католика, в котором вовремя выплачиваются зарплаты, построены школы и хорошее жильё, потому что владелец заботится о своих жителях, считая, что ничто не ведет к издержкам больше, чем распущенное население, а нравственное и материально обеспеченное население приносит больше прибыли ^{[6, сс. 215-220]}. Опыт этого поселения также противопоставляется в книге идеям социализма, против которых Дизраэли возражает ^{[6, с. 223]}. «Англичанам не нужно это счастье в складчину, они хотят свои права – права, согласующиеся с правами других классов», говорит один из героев ^{[6, с. 344]}.

Дизраэли, вслед за Саути, подчеркивает социальную функцию монастырей в Англии до XVI века: монастыри были милосердными и постоянными собственниками для крестьян, пишет он ^{[6, с. 72]}. За десятилетие до Рёскина, обращает внимание на эстетическое значение монастырей: они делали страну прекрасной, уверен он ^{[6, с. 73]}. Также Дизраэли через эстетику подчеркивает важность религиозных ритуалов и, шире, ритуала как способа консолидации общества и сохранения «лучших составляющих природы человека» ^{[6, сс. 128-129]}.

Маркс утверждал, что Дизраэли, вопреки идеалистическим взглядам участников «Молодой Англии» на союз феодалов и народа против промышленников, аристократию презирал. Это прослеживается в романе по множеству едких ремарок, которые оставляет автор, когда речь идет о благородных семействах. Дизраэли с сильной иронией описывает панику аристократии от закона о парламентской реформ ^{[6, с. 37]}. Брат главного героя, аристократ, говорит, что доволен рентой от железных дорог, но ненавидит их, потому что они для черни ^{[6, с. 144]}. Дизраэли пишет, что «салонный» разговор аристократии много хуже живой народной беседы ^{[6, с. 153]}. Тем не менее, Дизраэли, несомненно, солидарен с Карлейлем в том плане, что к положительным изменениям в «Состоянии Англии» приведет не самоорганизация народа, а активность ответственной элиты – новой элиты, которая защитит население от невзгод рыночной стихии ^{[6, с. 283]}. Главный герой произведения говорит следующее: «Народ не может быть сильным. Попытка народа отомстить за себя приведет только к их страданию и беспорядку... Образованные узнают о своих социальных обязательствах. Новая аристократия – не тираны и не угнетатели... Они – прирожденные лидеры народа, и только они» ^{[6, сс. 319-320]}. Ключевая идея произведения, и одна из главных социальных мыслей Дизраэли – это повышение общего уровня населения. Он пишет, что английская политикабудет стремиться обеспечить равенство, но не уравняв меньшинство с большинством, а подняв большинство до уровня меньшинства ^{[6, с. 340]}.

В романе Дизраэли пишет, что важнейшей задачей Тори было обеспечение социального благополучия народа и защита его от произвола ^{[6, с. 315]}. Идеи «социального торизма» подвергались критике в связи с обвинениями Дизраэли в неискренности. В «Вивиан Грей» Дизраэли идет вслед за Макиавелли, учит политика «смешаться со стадом, потакать их слабостям, симпатизировать их скорбям, которых мы не ощущаем» ^{[3, с. 177]}. Тем не менее, «социальный торизм» послужил основанием для масштабных реформ 1870-х. Реформы в области образования, здравоохранения, принцип симметричной ответственности сторон трудовых договоров, наконец, избирательная реформа, все это превратило Тори из клуба аристократов в партию массового избирателя, оказавшегося консервативным ^[17]. Хотя Дизраэли использовал «политический роман» в том числе как средство пропаганды и им двигал, вероятнее всего, преимущественно личный интерес, его социальные идеи были близки к Карлейлю и Диккенсу, он вполне мог действительно сочувствовать народу ^{[3, сс. 180-183]}. «Сивилла» как литературно сформулированное описание неблагоприятного состояния общества имела заметный резонанс, суммированный, например, в работе 1966 года С. Смит по письмам читателей Дизраэли ^[10].

Существует мнение, что именно публикация «Сивиллы» побудила Диккенса написать роман «Тяжелые времена» ^{[3, с. 167]}. Хотя эта книга считается не самым сильным произведением Диккенса ^{[9, с. 33]}, она ближе всего подходит к категории политических романов. Это произведение, как и «Сивилла», посвящено вопросу «состояния Англии», но оценивает проблему с несколько другого ракурса, в первую очередь, предлагает взгляд среднего класса и рабочих. «Тяжелые времена» близки к идеям Карлейля и Рёскина ^{[3, с. 173]} об индустриальном обществе: книга посвящена Карлейлю, а Рёскин считал эту книгу важнейшей среди работ Диккенса для изучения социальных вопросов ^{[9, с. 36]}. Работу высоко оценивали Маркс и Бернард Шоу. В России переводилась и переиздавалась неоднократно, как в XIX, так и в XX веке.

Текст произведения очень скептический и едкий. Как Саути и Рёскин, Диккенс демонстрирует эстетическое отвращение к индустриальному обществу и его однообразию ^{[15, с. 29]}. Книга пронизана издевательскими ремарками автора по поводу систем образования и ценностей, доминировавших в Британии в его время. В частности, Диккенс агрессивно атакует манчестерскую школу – один из столпов британского индивидуализма ^{[9, с. 37]}. Диккенс говорит о неприемлемости механистического подхода в отношении общества и личности, редуцировании человеческих отношений к сфере экономики. Способы описания бесчеловечной экономической теории как чудовищной разрушающей силы у Диккенса похожи на готический роман ^{[4, с. 195]}. Автор регулярно повторяет свое возмущение по поводу отношения элит к населению в связи с целым спектром проблем.

Вслед за Дизраэли и Карлейлем, он остро критикует идеологию laissez-faireи доминирование в интеллектуальном пространстве политэкономии, которое он описывает так: «Всегда и во всем нужно опираться на присущее человеку стремление к личной выгоде. Никто, нипод каким видом, не должен ничего давать и не оказывать никакой помощи безвозмездно. Благодарность подлежала отмене... Каждая пядь жизненного пути… должна была стать предметом торговой сделки. И если этот путь не приведет нас в рай, стало быть рай не входит в область политической экономии и делать нам там нечего» ^{[15, сс. 307-308]}.

Диккенс обращает внимание на ту же проблему,  о которой говорил Дизраэли; богатым ничего не известно о том, как живут рабочие: «Нечто, с чего требуется столько-то работы за такую-то плату; нечто, непогрешимо управляемое законами спроса и предложения; нечто, пытающееся, себе во вред, бороться против этих законов; нечто, не очень сытое, когда хлеб дорожает, и слишком сытое, когда он дешевеет; нечто, дающее столько-то процентов прироста, и такой-то процент преступности, и такой-то процент пауперизации; нечто, приобретаемое оптом, на чем наживают огромные состояния; нечто, что время от времени подымается словно бурное море и, причинив кое-какой ущерб (преимущественно себе же), снова стихает» ^{[15, с. 170]}. Автор издевательски воспроизводит патернализм аристократии по отношению к рабочим: «В самом Кокстауне имелась лига, члены которой каждую сессию направляли в парламент гневные петиции с требованием издать строжайшие законы, предусматривающие насильственное насаждение благочестия среди рабочих» ^{[15, с.30]}. Так же саркастически Диккенс описывает восприятие аристократией любых запросов рабочих как бунт: Рабочие «бунтари» - задумали объединяться в союзы, стоять друг за друга, жалуется один из отрицательных персонажей произведения ^{[15, с. 123]}.

Много внимания Диккенс уделяет привычному для него вопросу, описывая тяжелейшие условия труда и непростой быт рабочих ^{[15, с. 162]}. Диккенс настаивает на регулировании условий труда и активной социальной политике, упоминая шахты, которые погубили больше людей, чем войны, и прошения рабочих ^{[15, с. 290-291]}. Диккенс едко высмеивает логику противников государственного вмешательства: «Трудно даже вообразить, до какой степени хрупок был фарфор, пошедший на выделку кокстаунских промышленников. Только тронь их, и они разваливались на части с такой легкостью, что невольно возникало подозрение – аможет быть, трещины в них уже были? Их разоряли, когда требовали, чтобы они посылали работающих детей в школу; когда назначали инспекторов для обследования их предприятий; когда инспекторы брали под сомнение их право калечить людей в своих машинах; а при одном только намеке на то, что, быть может, следовало бы чуть поменьше дымить, они просто погибали. Когда кто-нибудь из кокстаунцев чувствовал себя несправедливо обиженным – другимисловами, когда ему не предоставляли полной свободы делать все, что заблагорассудится, и пытались возложить на него ответственность за его поступки, он тотчас начинал кричать, что "скорее выбросит свою собственность в Атлантический океан". Однако у кокстаунцев все же хватало патриотизма на то, чтобы не выбрасывать свою собственность в Атлантический океан, потому она и уцелела там, в дыму и копоти; и она неуклонно росла и множилась» ^{[15, с. 119-120]}. Диккенс пародирует восприятие промышленниками условий труда: «Во-первых, видите дым?» – говорит промышленник. «Это для нас пища и питье. Это самая полезная вещь на свете вообще, а для легких в частности… Это самый приятный, самый легкий, самый высокооплачиваемый труд, какой только можно себе вообразить… Фабричные корпуса так превосходны, что остается лишь расстелить на полу турецкие ковры. А цель рабочих – чтобы их кормили черепаховым супом и дичью с золотой ложечки» ^{[15, с. 136]}.

Он остро критикует отношение к бедным в первой половине XIX века, а также закон о бедных. Диккенс дает следующе описание одного из отрицательных персонажей: после смерти отца он настоял на том, чтобы его мать поместили в работный дом.«Она получала от него ежегодный дар в виде полуфунта чаю, что, несомненно, было слабостью с его стороны: во-первых, любые дары неизбежно ведут к пауперизации одаряемого; и, во-вторых, единственный разумный способ распорядиться этим товаром заключался в том, чтобы купить его как можно дешевле, а продать как можно дороже; ибо ученые с полной ясностью доказали, что это и есть весь долг каждого человека» ^{[15, с.125]}. Диккенс считал, что системная организация помощи наиболее нуждающимся – это острейшая потребность эпохи; после посещения Манчестера в 1830-е он выступал за фабричные законы ^{[3, с. 164]}.

Диккенс со скепсисом относится к парламенту и политическим партиям. Работу парламента он описывает как просеивание шлака на государственном свалочном дворе ^{[15, с. 221]}, а парламентариев как «великих мастеров по части крохоборства, достопочтенных глухих джентльменов, слепых джентльменов, безгласных, безруких» ^{[15, сс. 100-101]}. Для критики политических партий он использует одного из отрицательных персонажей, который рассказывает, что партия беспринципных политиканов, которые не верят ни во что – самая многочисленная в стране ^{[15, с.142]}.

Хотя Маколей называл произведение «угрюмым социализмом», Диккенс подчеркивает, что отнюдь не сочувствует идеям радикального преобразования общества – М.Магнет, например, в своей работе «Диккенс и социальный порядок» (1985) указывает, что книга демонстрирует консервативность Диккенса. В частности, Диккенс не доверяет чартизму ^{[9, с. 25]}. Персонаж-чартист в произведении использует неуместно высокопарные обороты в своих выступлениях; Диккенс подчеркивает неискренность оратора: «бесстрашные борцы», «имена начертаны в Священном Свитке справедливости», «братья мои, связанные священным товариществом, которое дети ваши и еще неродившиеся дети детей ваших скрепили печатью своих невинных ручонок» ^{[15, сс. 264-265]}. Диккенс противопоставляет оратору рабочих: «простодушные», «трезвые», «здравый ум» ^{[15, с. 151]}.

Диккенса можно считать защитником индивидуализма даже в большей степени, чем его оппонентов из манчестерской школы, поскольку позитивная составляющая его рассуждений обращена к уникальности личности. Для решения существующих социальных проблем Диккенс предлагает улучшение системы образования и, как и Карлейль, духовное восстановление ^{[3, с. 171]}. Он советует элитам уделять больше внимания субъектности учащихся, чем снабжению их набором знаний, и, шире, не воспринимать рабочих как механизмы ^{[15, с. 77]}, а заниматься их воспитанием, иначе «живая действительность» «расправится с вами», предупреждает он ^{[15, с. 175]}.

Угрозам, связанных с массами, и проблемам образованности посвящен роман Гиссинга «Демос». Это произведение и сам автор меньше известны в России, хотя работа издавалась в «Вестнике Европы», с которым Гиссинг некоторое время сотрудничал, в Петербурге в 1891 году (пер. А. Энгельгардт).

Политическая составляющая «Демоса» сводится к неприязни автора к массам и скепсису к социализму. Известный американский автор Рассел Кирк называет Гиссинга консервативным автором. Идеи Гиссинга – это смесь эстетического консерватизма Рёскина (или даже Саути) и пессимизма Джеймса Фитцджеймса Стивена. Гиссинг остро переживает тот ущерб, который нанесло развитие промышленности окружающей среде – его описание индустриальных городов еще мрачнее, чем у Дизраэли и Диккенса, и тяготы города всегда противопоставлены благополучию сельской местности.

Гиссинг в большей или меньше степени сочувствует всем своим героям, но его точку зрения прямо выражают только два персонажа из высшего класса: священник и молодой аристократ. Из их диалогов можно реконструировать большую часть взглядов Гиссинга, но иногда автор высказывает свои идеи непосредственно или в качестве ремарок в описаниях.

Гиссинг защищает классовые привилегии: идея фиксированности положений внутри класса характерна для всех работ Гиссинга ^{[5, с. 21]}, Разница между классами, убежден он, вполне реальна ^{[7, с. 204]}. В отличие от Дизраэли, он скептически относится к идее «союза классов» ^{[7, с. 243]}. В книге постоянно подчеркивается неестественность и неустойчивость такого союза, как на межличностном уровне, так и на уровне социального взаимодействия. В частности, Гиссинг указывает на то, что социалисты из числа высших классов не вполне понимали демос ^{[7, с. 282]}. Он описывает восприятие рабочим социалистических речей: «то, что его жалели за то, что он много работал и им злоупотребляли, и частые ссылки на его благородные качества наполняло его приятным ощущением, как после хорошей еды» ^{[7, с. 387]}.

По мнению Гиссинга, разрыв между классами не означает, что низшие классы перманентно несчастны: физические страдания необразованных, считает писатель, соответствуют нравственным страданиям образованных ^{[7, сс. 383-384]}.Но общая сумма счастья скорее падает, в том числе, из-за распространения образования. Одна из ключевых тем Гиссинга во всех произведениях это проблема несоответствия уровня образования и финансовых ресурсов ^{[1, с. 73]}. Образованные бедные в будущем могут нанести вред обществу, считает он ^{[7, с. 384]}.

Гиссинг описывает тяготы рабочих с не меньшим сочувствием, чем Дизраэли или Диккенс. Длительный рабочий день, тяжелая работа, вредное производство, низкие зарплаты, проблемы с поиском работы, недостаток образования из-за бедности, телесные болезни как наследство от тяжелого труда родителей… Рабочие не защищены от кризисных ситуаций и всю жизнь находятся на грани нищеты. Они не имеют свободного времени, поскольку капиталист дает им на отдых ровно столько, сколько нужно для сохранения трудоспособности ^{[7, с. 96]}. При этом, однако, Гиссинг не согласен с тем, что пороки рабочих всецело следуют из условий среды. Гиссинг постоянно рассуждает о низком интеллектуальном и моральном уровне населения и плохих манерах вследствие издержек воспитания ^{[7, с. 136]}. Гиссинг не скрывает своего отвращения к характеру низших классов и их нравам: «все мы люди, но по поводу  братства я совершенно нелиберален… рабочий класс для меня враги, общая у нас только физиология» ^{[7, с. 376]}. Он повторяет идею Дизраэли о том, что богатые и бедные – это две разные расы ^{[7, с. 97]}.  Он регулярно подчеркивает разницу в речи, привычках и внешнем виде, в том числе чертах лиц, образованных слоев и рабочих ^{[7, с. 350]}. Попытки рабочих добиться социальной справедливости Гиссинг чаще всего описывает с ужасом из-за их агрессивности ^{[7, с. 454]}. Он отмечает, что сочувствует бедам конкретных людей, но как класс рабочие вызывают у него отвращение ^{[7, с. 382]}.

Гиссинг равно не питает симпатий и к капиталистам. Он цитирует критику капитализма от Карлейля, один из героев говорит: капиталисты «призывают к прогрессу, имея в виду увеличение возможностей набить свои кошельки за счет тех, кого они нанимают… Насквозь вульгарные, они возносят грубый идеал благополучия и смердят своим процветанием. Самые бедные и те богатые, которые не принадлежат к числу капиталистов, равно страдают от них, ум страны отравлен их влиянием. Именно они – угнетатели, они богатеют на труде бедных девочек на лондонских чердаках, и мужчин, которые преждевременно умирают, трудясь ради своих детей» ^{[7, с. 384]}.

Гиссинг испытывает явную антипатию и демонстрирует хорошее знание деталей, когда описывает собрания социалистов ^{[7, с. 61]}. Гиссинг подробно описывает типажи выступающих на собраниях социалистов, подчеркивая их непоследовательность, междоусобицы и несуразности в их речах. Он демонстрируетсильную неприязнь к идее социалистической революции ^{[7, с. 226]}. Гиссинг не упускает случая отпускать издевательские замечания по поводу социализма в Британии. Во-первых, социалисты издавали наиболее радикальную литературу на деньги крупного бизнеса ^{[7, с. 227]}. Во-вторых, он несколько раз повторяет, что социалист совсем или почти полностью меняет свои убеждения, как только становится обладателем сколько-нибудь существенных средств ^{[7, с. 277]}. В-третьих, социализм в Англии он считает вульгарным и направленным на низкие умы. В социализм Гиссинг не верит, его отношение выражает молодой аристократ, когда описывает английский социализм как идеологию лавочников ^{[7, с. 382]}. Социалисты не могут делать других лучше, т.к. сами не верят в то, что говорят, считает Гиссинг ^{[7, с. 386]}.

Одна из основных претензий Гиссинга к прогрессу связана с эстетикой, в первую очередь, с тем ущербом, который промышленность наносит природе, а также с безразличием масс к прекрасному ^{[7, с. 77]}. Гиссинг утверждает, что ценит эстетическое выше, чем абстрактные призывы к гуманизму. Рассуждение молодого аристократа – это выражение идей автора об обществе: «не вижу ценности человеческой жизни в мире, из которого исчезли трава и деревья. Вы оденете своих рабочих, вы дадите им лучшую еду и больше досуга, но, поступив так, вы повредите классу, который  имеет более тонкие чувства, и дадите власть классу, который не просто предпочитает материальное благосостояние всему прочему, но все больше и больше считает интеллектуальную утонченность препятствием на пути прогресса. Было бы неплохо получить пример реакции, даже если реакция означает страдания для женщин и детей. Меня совершенно устраивает, что большинство людей должно работать, поскольку едва ли оно подходит для чего-то еще; я знаю, что на сегодня они больше ничего и не желают» ^{[7, с. 339]}.

Он, в отличие от Дизраэли, не предлагает схему исправления перечисляемых социальных проблем ^{[7, с. 142]}. Более того, он выступает против прогресса, хотя, как и Стивен, считает его неотвратимым ^{[7, с. 386]} и уверен, что прогресс в итоге восторжествует. Гиссинг считает, что лучше всего удерживать старый порядок вещей как можно дольше. Он пишет, что наиболее оптимистично события книги развивались бы, если бы все герои произведения сохраняли бы своё социальное положение ^{[7, с. 411]}. Он убежден, что прогресс не меняет человеческую природу: добро и зло остаются теми же, и люди отвечают за то, какая из сил будет торжествовать ^{[7, с. 410]}.

Расходится оценка положительной составляющей работ Гиссинга. Кто-то, как Борн, считал, что его тексты становились все реакционнее и переходили к шопенгауровскому отречению, потому что иного ответа на социал-дарвинизм эпохи он дать не мог ^{[1, сс. 85-87]}. Кто-то – что он все-таки поддерживал идею распространения образования ^{[11, с. 36]}. В «Демосе» он отзывался о просветительской работе высших классов и новой социалистической деревне не без сочувствия: в обновленной деревне были учреждены школы, предоставлялось жилье, не было паба ^{[7, с. 186]}. Если и «возвышать голос», уверен Гиссинг, то за старые христианские правила, и надеяться, что нас услышат образованные ^{[7, с. 386]}.

Художественное полотно британских политических романов XIX века включает в себя разнообразнейшие вопросы, эти произведения по сей день чрезвычайно обогащают исследовательский кругозор теоретически мыслящих читателей. В них раскрывается богатство культурных кодов, характеризующих британское общество эпохи торжествующего индивидуализма. При этом у всех рассмотренных нами авторов существующее общественное устройство так или иначе критически переоценивается. Дизраэли, Диккенс и Гиссинг критикуют laissez-faire, Диккенс с позиций христианской морали, Дизраэли – с позиций разрушения старого, справедливого уклада, Гиссинг – из неприязни к мещанству промышленников и из сочувствия к страдающему от эксплуатации населению. Все четыре автора критикуют разрыв общества на «две нации», но критикуют по-разному и предлагают разные решения. Годвин обращает внимание на разницу в правах и ответственности, Дизраэли и Диккенс критикуют раскол на богатство и нищету, а Гиссинг в первую очередь говорит о различиях в манерах и образе жизни. Авторы предлагают свои варианты преодоления разобщенности народа. Дизраэли подробнее всех рассуждает о метафизике власти. К его умозаключению о том, что ответственность элит за состояние населения должна быть выше, примыкают и Диккенс, и Годвин, с его идеей просвещенного правления.

Все авторы рассуждают о возможности кардинального изменения существующего строя. Диккенс и Гиссинг не предлагают системного, выраженного институционально варианта изменения общества, более того, Гиссинг считает, что лучше оставить все как есть: Борн называет это «Шопенгауэровским отречением» ^{[1, с. 87]}. Дизраэли настаивает на восстановлении или, вернее, пересоздании «торийского патернализма», то есть системы заботы аристократии о трудящихся. Особняком стоит Годвин – хотя он задумывал роман для популяризации своих идей о преобразовании общества, изложенных в «Справедливости», из книги читатель выносит скорее симпатию к чести и достоинству старого порядка, несмотря на все его изъяны. Если не уход, то некоторое охлаждение Годвина к идее изменения уклада, наблюдаемое в романе, связано в первую очередь с отвращением к политическому насилию. В этом с ним солидарны все остальные авторы: насилие в политических целях считают равно неприемлемым Дизраэли, Диккенс и особенно Гиссинг. Литература на протяжении всего XIX века сопутствовала развитию политической мысли. Во многом благодаря литературе скепсис к возможности построения идеального общества и уважение к традиции утвердились как магистральное направление британской мысли, а неприязнь к идее насильственной революции стала общим местом в британской психологии XIX века.

Все авторы шли против течения, выражая симпатию к слабым и нуждающимся, вопреки сложившемуся в начале века мальтузианскому отношению и дополнившего его в конце века спенсерскому социал-дарвинизму. Даже Гиссинг, несмотря на его отвращение к массам, не приемлет идеи «выживания наиболее приспособленных» или «голода среди бедных из-за избытка населения».

Воздействие литературных произведений на идеи и настроения современников было весьма интенсивным. Идеализм Годвина предвосхищал движение за парламентскую реформу и чартизм как мирное движение к политическому равноправию. Широко распространено мнение, согласно которому именно внимание к «вопросу о состоянии Англии» в интеллектуальных кругах в 1840-е существенно изменило отношение властей предержащих к проблеме бедного населения королевства ^{[21, сс. 196-199]}.Если в 1840-х, помимо чартистов, к сочувствию к рабочим призывали Карлейль, Диккенс и Дизраэли, то уже к 1870-м осознание необходимости изменений в социальной политике стало общим. Эстетика старины, которую воспевали авторы от Скотта до Дизраэли и Рескина в первой половине XIXвека, во второй половине охватила все общество. Сочувственное описание природы у Гиссинга почти на полвека предвосхитило развитие экологического дискурса в Европе.

По рассмотренным произведениям, которые охватывают весь XIX век, можно проследить социальную динамику британского общества в личностном выражении, изменение положения социальных слоев и их представителей. Во всей полноте отражен философский дуализм, характерный для XIX века, а именно сосуществование и противопоставление христианской персоналистической этики и классового мышления. У всех четырех авторов параллельно рассматривается соперничество классов и сотрудничество на индивидуальном уровне. Все авторы раскрывают влияние действий и суждений индивидов на общую ткань общества, его институты  и настроения.

Все сказанное позволяет утверждать, что знакомство с британским политическим романом XIX вв. способствует развитию политической философии наших дней. Освещение в английской литературе важнейших социально-политических вопросов, структуры и логики индивидуализма, создает основания для методологически значимой дифференциации понятий в рамках современной политической теории.

Мозаичность подходов при общей тематике придает особую ценность как британскому политическому роману, так и его изучению: по сравнительно небольшой совокупности материалов можно проследить развитие философии народа, всю палитру мнений и философских подходов. В британских политических романах обнаруживаются идеи, которые повлияли на последние политические решения Альбиона: свободолюбие, бережное отношение к своей идентичности, истории и традициям, неприязнь ко всякому диктату. А также острое переживание внутренних расколов: спор сторонников единой Европы и их оппонентов Британии еще предстоит преодолеть, в том числе, с помощью литературного дискурса.