Pyotr Polevoy as the Commentator of Ivan Goncharov

Pyrkov Ivan Vladimirovich Doctor of Philology associate professor of the Department of the Russian Language and Culture of Speech at Saratov State Law Academy 410056, Russia, g. Saratov, ul. Chernyshevskogo, 135, of. 4a, of. 202 allekta@yandex.ru Other publications by this author

Уже сама заявленная тема вполне может вызвать недоумение. И правда, Пётр Николаевич Полевой, историк русской литературы, критик и талантливый редактор, неизменный сотрудник «Исторического вестника», довольно-таки редко упоминается исследователями в связи с именем автора «Обломова». Ведь даже в главном труде всей своей жизни, трёхтомной «Истории русской словесности» (издание А. Ф. Маркса), П. Полевой уделяет Гончарову гораздо меньше страниц, нежели Ивану Тургеневу или, допустим, Алексею Писемскому, что может быть объяснено, отчасти, закрытостью характера Ивана Александровича, узостью «светлого круга» его знакомств и личных контактов. «Он знал, – подтверждает друг писателя Анатолий Фёдорович Кони, – что в храм своей души следует пускать посетителей с большой осмотрительностью…» ^{[1, с. 254]}

Но всё дело как раз в том, что глубоко и не понаслышке знающий литературный процесс П. Полевой уловил и деликатно разобрал как раз те свойства гончаровского дарования, которые берёт за основу в своей поисковой работе сегодняшнее гончарововедение, вооружённое не только подробными знаниями, но и пользующееся сверхсовременным аналитическим инструментарием.

Само собой разумеется, впрочем, что рассуждения П. Полевого, особенно в сопоставительно-аналитической их части, могут показаться сегодня несколько наивными. Но ведь это голос современника, непосредственно говорящего о тех, кого он хорошо знает: «Рядом с Тургеневым и почти одновременно с ним на литературное поприще выступили ещё два весьма талантливых писателя… Один из них был И. А. Гончаров… другой – Д. В. Григорович… Если бы мы вздумали сравнить эти три типа писателей-современников, то получилось бы чрезвычайно любопытное сопоставление резких противоположностей, среди которых Тургенев занимал бы «золотую середину», а Гончаров и Григорович представляли бы собою две поразительные крайности. Григорович… живой, подвижный (даже вертлявый), впечатлительный до нервности… Гончаров, напротив того, – спокойный, флегматичный, наблюдательный до мелочности, и при наблюдении терпеливо и долго во всё вдумывающийся и всматривающийся…»^{[2, с. 465]}

Ещё раз повторим: П. Полевой, современник великого романиста, сумел расставить в обрисовке его «художественной стороны» такие акценты, которые, без преувеличения, дополняют образ Гончарова и сегодня, оттеняя либо же уточняя некоторые любопытные штрихи классического портрета.

Так, касаясь юношеских литературных впечатлений писателя, П. Полевой упоминает, среди прочих, «Ключи к таинствам натуры» Карла Эккартсгаузена. Надо заметить, что сочинение немецкого барона было весьма популярным во времена юности Гончарова. Философско-религиозный трактат, оставляющий свободное место для воображения и не лишённый туманного мистицизма, нередко встречался на разрозненных (вспомним библиотечную выборку пушкинской Татьяны) книжных полках провинциальных помещиков. Вполне закономерно, что и обучаясь в частном пансионе, «в оригинальном заведении, которое, по тому времени, было явлением весьма замечательным» ^{[2, с. 466]}, будущий романист познакомился с этим трудом. Между прочим, Эккартсгаузен постоянно обращается в своей работе к проблеме творчества, видя в нём Божественное начало: «Бога без тварей столь же нельзя себе вообразить, как солнце без сияния, – заключает он. – С существом Бога нераздельно сопряжено творчество, ибо Его бытие, Его жизнь есть творение» ^[3].

Тут же, как бы в противовес сугубо философскому сочинению, заинтересовавшему Гончарова, П. Полевой говорит об источниках другого рода – «исторических работах Карамзина и Голикова» ^{[2, с. 467]}. Если автор «Истории государства Российского» не нуждается в дополнительном представлении, то имя второго упомянутого историографа не всем ныне хорошо известно. Между тем историк, надворный советник Иван Иванович Голиков был чрезвычайно популярен прежде всего как составитель монументального исторического труда «Деяния Петра Великого, мудрого преобразователя России, собранные по достоверным источникам и расположенные по годам». Известно, что конспект «Деяний…» лежал в основе работы А. С. Пушкина над «Историей Петра».

Не будем упускать из виду, впрочем, что сам Иван Гончаров, например в «Обломове», подаёт многое из прочитанного им когда-то в мягко-ироничном контексте. Вот отец Ильи Ильича тянет руку к книжным переплётам: «– Дай-ка, почитаю книгу, – скажет или просто, мимоходом, случайно увидит доставшуюся ему от брата небольшую кучу книг и вынет, не выбирая, что попадётся. Голиков ли попадётся ему, Новейший ли Сонник, Хераскова Россияда, или трагедии Сумарокова…» ^{[4, с. 126]} Одним словом, архаика, старина, стародавний литературный устав. «Видишь, что ведь выдумал! Экой разбойник!» – приговаривает Илья Иванович, вызывая улыбку читателя. Но одно только упоминание историка Голикова в романе – свидетельство серьёзное.

Итак, П. Полевой указывает нам на два полюса читательских интересов юного Гончарова: религиозно-философское осмысление действительности и сугубо событийное, исторически конкретное её отображение. А ещё не забывает про полюса географические, являющиеся пока лишь предвестниками предстоящего Гончарову путешествия «кругом Света»: «…ему под руку попались описания путешествия Кука и Крошенинникова, Мунго Парка и Палласа…» ^{[2, с. 467]} Как тут не вспомнить про «Путешествие в Африку», укоризненно пылящееся на обломовском столе конечно уж не случайно. В беспокойную минуту переездов так и не заимевший до конца жизни своего собственного дома Гончаров признается М. Языкову: «… я не отчаиваюсь написать… главу под названием «Путешествие Обломова» ^{[5, с. 280]}. Далее П. Полевой переходит к характеристике художественного метода писателя, постоянно держа в уме те или иные обстоятельства его реальной жизни. Он подробно останавливается на «доме Майковых», прямо сопрягая начало литературного поприща Ивана Александровича с деятельностью «милого семейного кружка», где «все развлечения носили на себе художественно-литературный характер» ^{[2, c. 469]} Упоминает историк литературы и про некий, как он выражается, «журналец», где впервые выступает публично Гончаров. Не трудно догадаться, что речь идёт о рукописном «Подснежнике», в 3-4 номерах которого поместил свои первые литературные опыты писатель. Позднее, как известно, они, в несколько переработанном виде, найдут своё отражение в «Обыкновенной истории», как, скажем, эти вот стихотворные строки Адуева-младшего:

Так в мире всё грозит бедой,

Всё зло нам дико предвещает,

Беспечно будто бы качает

Нас в нём обманчивый покой;

И грусти той названья нет…

Она придёт, умчит и след,

Как перелётный ветр степей

С песков сдувает след зверей ^{[6, с. 225]}.

« – Ну, уж зверей-то тут куда нехорошо!» – не без иронии заметит дядюшка, в скепсисе которого отобразится, конечно, отношение писателя к собственным юношеским пристрастиям. Но для нас важнее другое. П. Полевой, наделённый тонким литературным чутьём, вольно или невольно выходит на тему, до сих пор имеющую в гончарововедении оттенок спорности – Гончаров-поэт. До сих пор не найдено ни одного подтверждения от лица самого Ивана Александровича относительно его стихотворных опытов. И начиная с событийной публикации А. П. Рыбасова в «Звезде» ^[7], споры вокруг этой интереснейшей темы не стихают.

Вообще Полевому удаётся интуитивно нащупывать энергетические точки литературной жизни, сгустки её нервных окончаний. «История русской словесности» построена как путешествие по эпохам и одновременно как знакомство с человеческими судьбами. Пётр Николаевич любил повторять, что он «самопишущая машина», имея в виду свою преданность словесному поприщу. Но перед читателями предстают, один за другим, не схематичные «типы писателей», а именно живые люди, с достоинствами и недостатками, с надеждами и разочарованиями, с переменчивыми лицами и неповторимыми глазами. Глаза Гоголя последних дней жизни, угасающие, но всё ещё с отблеском каминного огня на Никитском, глаза Белинского, беспокойно глубокие и ироничные, как бы с горькой усмешкой говорящие: «Дышу через золото, а в карманах нет…» Глаза Гончарова. «Рыбьи…» – махнул бы рукой Иван Александрович. Но сколько же в них тихого и доброго света!

И важно, что П. Полевой зорок в подробностях. Следуя за общим ходом явления, он никогда не пренебрегает какой-либо показательной деталью, подкрепляя ею свои доводы. Пётр Николаевич, сам литератор до мозга костей, знаток журнального дела, опытный редактор, перенявший от своего отца, Николая Алексеевича Полевого, любовь к «письменному слову», поднимает такой непраздный вопрос в очерке о Гончарове: может ли писатель существовать исключительно на гонорары от публикаций. Вполне современный поворот мысли! Историк литературы отвечает на поставленный вопрос отрицательно. «Гончарову, – уточняет он, – как и многим из его современников, даже и в голову не приходило, чтобы можно было существовать, помимо службы, одною литературною работаю… Этого взгляда придерживался он и в то время, когда пользовался громкою литературною славою, и служил до конца жизни, оставаясь точным и аккуратным чиновником» ^{[2, с. 468]}. И чтобы доказать, в какой степени тяжело литератору кормиться написанным, П. Полевой приводит следующую цифру: «Гончаров получил за свою «Обыкновенную историю» гонорар по 40 р. сер. с печатного листа!» ^{[2, с. 468]} Восклицательный знак Петра Полевого вполне выдаёт его собственные мысли касательно экономического положения пишущих…

Да, П. Полевому удаётся взглянуть на мир глазами того, о ком он пишет – даже на бытовом уровне. Он запальчиво берёт сторону объекта своего исследования, точно бы говорит его словами, следует ходу его мыслей. Прежде всего комментатор постигает «храм души» писателя. Не даром же ещё одним замечательным изданием за авторством Петра Николаевича стала «История русской литературы в очерках и биографиях» ^[8]. Иными словами, П. Полевой осмысленно, целенаправленно сочетал непосредственный разбор художественной манеры авторов с реалиями их жизни, с рельефом их судеб. Это своеобразный «биографический подход» к истории литературы, развившийся после, например, в серии ЖЗЛ.

Вчитаемся в неравнодушную оценку П. Полевого, изумляющегося тому творческому подъёму автора «Обломова», который позднее гончарововеды назовут «феноменом мариенбадского чуда»: «Нельзя не упомянуть о чрезвычайно любопытном свойстве творчества Гончарова: он обыкновенно обдумывал свои произведения… медленно, составлял планы их – целыми годами; но, раз всё обдумав и расположив всё в полной последовательности – писал удивительно быстро! Так… вторая часть «Обломова» была им написана в Карлсбаде в течение 47 дней! Он… так спешил с её окончанием, как будто опасался, что не доживёт до возможности увидеть своё произведение в печати!» ^{[2, с. 471]}. И ещё одна характеристика: «Гончаров – один из немногих русских писателей, добившихся того, что его «Обломов» остался в памяти у всех живым образом, живым олицетворением известной стороны, присущей природе русского человека» ^{[2, с. 472]}.

Кстати, о природе Обломова. П. Полевой весьма метко подмечает характернейшую особенность обломовского мировоззрения – непрерываемую ни на минуту борьбу героя с однолинейностью и необратимостью времени, сводящуюся подчас к принципиальному нежеланию взаимодействовать с жизнью. «В Обломове, – пишет П. Полевой, – человеке умном, сердечно-прекрасном, одарённом недюжинными способностями, обеспеченном хорошими материальными средствами, он представил нам несчастного, полубольного… маньяка, который сам лишает себя всяких прелестей жизни…» ^{[2, с. 473]}

Кроме Петра Полевого, пожалуй, мало кто из исследователей называл Илью Ильича «маньяком». Но вот замечание тончайшего ценителя гончаровского творчества В. Сквозникова, чья вступительная статья предваряет публикацию романа в серии «Библиотека всемирной литературы»: «Кроткий Илья Ильич отчаянно и до конца отбивается от вторжения жизни, от её больших требований, от труда и от мелких уколов «злобы дневи». Будучи не прав в своём сопротивлении гражданскому долгу, он иногда оказывается выше и правее суетных притязаний тогдашнего бытия. И, буквально не сбрасывая халата, не сходя со знаменитого обломовского дивана, он подчас наносит меткие удары по ворвавшемуся противнику»^[9].

Обломов и время, Обломов и жизнь – трогающая, всюду достающая своими «щипками»… В гончаровский год, в пору юбилейных по случаю двухсотпятилетия со дня рождения писателя-классика торжеств, не уместно ли задуматься вместе с вечным Обломовым о том, что далеко в нашей жизни не вечно и вообще, как оказывается, не обязательно – о человеческом в человеке. Мы так привыкли уже не верить слову, что эпитет Петра Полевого, адресованный «обломовскому Платону», запросто пропускаем мимо глаз, спеша куда-то вперёд, отдаваясь воле прогресса, подчиняясь навязываемым извне упрощённым ритмам и готовым ответам. Но давайте остановимся и повторим ещё раз вслед за Петром Полевым: Обломов человек сердечно-прекрасный! Пётр Николаевич, чувствуется, вкладывает в это эмоциональное определение свой собственный взгляд на монолог Обломова о человеке, на его «золотое сердце». Он интуитивно сталкивает в своей интерпретации как бы два борющихся в Обломове начала.

Если вдуматься, метод Петра Полевого ближе всего именно к интуитивному пути постижения многомерной сложности художественного мира. Со временем этот путь уступил место в литературной науке более продуманному, рациональному, системному и всестороннему комментарию, стремящемуся к объективному рассмотрению творческого и общественно-политического процесса в их взаимосвязи. П. Полевой, как учёный-романтик, скорее догадывался, нежели знал наверняка, субъективно смотрел на многое.

Весьма интересно и поучительно наблюдать, как П. Полевой находит в последнем романе И. Гончарова лишь «истощение», «душевную усталость», «спешно наложенные швы», отказывая автору совершенно в прежнем, «ровном и спокойном тоне» и находя иную, перебойную интонацию писателя недостатком. Он не развивает свою мысль, не признаёт, что «душевной усталостью» вкупе с ощущением обрыва наделено было само новое время, изменявшееся быстрее, чем великий романист менял контуры своего грандиозного замысла. П. Полевой угадывает «наслоение разных эпох», разных художественных принципов в «Обрыве», но видит всё это со знаком минус, тогда как современные исследователи стараются постичь идейно-философскую и социально-провидческую глубину этих самых «наслоений», «пересечений», перекрёстных образов.

1900-ый год стал годом обрыва для самого Петра Николаевича. Его «История русской словесности» подвела вековую черту в отечественной литературной науке. Фотографические изображения бесценных для нашей культуры рукописей, сделанные с подлинников замечательными фотографами Г. Буллой и Г. Грабовским, остались на пожелтевших страницах по ту сторону века – теперь уже позапрошлого. Любимым журналам Петра Полевого – «Русскому архиву», «Русской старине» и его «дому среди журналов» «Историческому вестнику» суждено будет продержаться вплоть до революции 1917 года. Но как побледнеет тот же «Исторический вестник» без публикаций П. Полевого! Чего стоила одна только его статья о Ф. И. Буслаеве, вызвавшая большой интерес… ^[10]

Всего на год с лишним переживёт Пётр Николаевич золотой век русской литературы. Работая во многих литературных жанрах, он не найдёт хоть сколько-нибудь благожелательного отклика у потомков как литератор, в лучшем случае снискав славу создателя «казённо-патриотических пьес». Его же труды по истории отечественной словесности хотя и не станут магистральными для русской науки, но будут почитаемы теми, кто привык бережно относиться к исконной научной традиции. Яркий тому пример – талантливый гончарововед Пётр Сергеевич Бейсов, читавший, в середине прошлого века, лекции в ульяновском Педагогическом институте, иллюстрируя их выдержками из «Истории русской словесности». Как раз от П. С. Бейсова, с его многочисленными карандашными пометками, отец автора статьи, писатель Владимир Пырков, получил когда-то в память о дружбе «Историю…» П. Полевого.

Вот какие слова Петра Николаевича о Гончарове подчёркивает карандаш П. С. Бейсова особо: «Он занял у нас в литературе такое место, которое никто не может у него отнять, и его славу не может окончательно затмить своим блеском никакая иная, даже и более яркая слава» ^{[2, с. 473]}.