Dialogue of Cultures as Part of Ali Kudryashova's Poetic Discourse

Minets Diana Vladimirovna PhD in Philology associate professor of the Department of Russian Philology and Applied Communication at Cherepovets State University 162691, Russia, Vologda Oblast, Cherepovets, str. Lunacharsky's prospect, 5 dv.minets@yandex.ru

Gorushkina Anna Valentinovna teacher of the Russian language and literature at general education school AMTEK 162693, Russia, Vologda Region, Botovo, Lenin's str., 30 anette1993@mail.ru

Диалог культур – понятие, получившее широкое распространение в философской публицистике и эссеистике ХХ в., – понимается как взаимодействие, влияние, проникновение или отталкивание разных исторических или современных культур как формы их конфессионального или политического существования ^[1-4]. Одним из первых о диалоговой концепции культуры применительно к художественным текстам стал говорить М. М. Бахтин, утверждающий, что «культура есть там, где есть две (как минимум) культуры» и что «самосознание культуры есть форма ее бытия на грани с иной культурой» ^[5]. В его понимании каждый текст всегда диалогичен, так как опирается на все предшествующие и последующие тексты. Эти идеи нашли свое развитие в трудах В. С. Библера, считавшего, что «диалог, понимаемый в идее культуры, – это не диалог различных мнений или представлений, это – всегда диалог различных культур» ^[6]. В лингвистике же разработка идеи диалога культур получила активное распространение с 90-х XX века. О. Н. Колчина ^[7] выделяет три ракурса рассмотрения данного понятия: а) аспект национального своеобразия мира художественного текста; б) аспект восприятия писателем / поэтом чужой культуры и включение ее в свою картину мира; г) аспект взаимодействия родной и чужой культур (роль сияния культур в процессе формирования художественного мира произведения).

Примечательна в данном контексте позиция В. В. Воробьева, утверждающего, что «язык есть важнейшее средство не только общения и выражения мысли, но и аккумуляции знаний культуры. Будучи сложной знаковой системой, язык может быть средством передачи, хранения, использования и преобразования информации. Культура, как и язык, также является знаковой (семиотической) системой, способной передавать информацию, но, в отличие от языка, не способной самоорганизовываться, так как культура – это, прежде всего память <…>. Личность без стремления к своей абсолютной уникальности не может обойтись без общения, диалога культур. Поэтому «язык – нация (национальная личность) – культура» – центральная триада лингвокультурологии, фокус, в котором сходятся и могут быть решены важнейшие проблемы этой отрасли науки» ^{[8, с. 13]}.

Рассматривая с этой точки зрения сетевую поэзию, можно отметить, что в силу высокой концентрации лингвокультурологических единиц она представляет собой поликультурный феномен. В данном случае целесообразно воспользоваться термином, предложенным В. В. Воробьевым: лингвокультурема – это «комплексная межуровневая единица, которая представляет собой диалектическое единство лингвистического и экстралингвистического (понятийного или предметного) содержания» ^{[8, с. 44]}. В понимании В.В. Воробьева, лингвокультурема есть совокупность формы языкового знака, его содержания и культурного смысла, сопровождающего этот знак. Так, он отмечает: «Лингвокультурема вбирает в себя, аккумулирует в себе как собственно языковое представление («форму мысли»), так и тесно и неразрывно связанную с ним «внеязыковую, культурную среду» (ситуацию, реалию), – устойчивую сеть ассоциаций, границы которой зыбки и подвижны. Поэтому слово-сигнал неизбежно будит в человеке, знающем язык, особую культурную коммуникацию, не только значение как намек [Потебня], но и всю совокупность «культурного ореола» ^{[8, с. 48]}. Важное значение для понимания лингвокультуремы он придает глубинному смыслу, потенциально присутствующему в значении как элемент его содержания, считая, что «погружение» слов в культуру полнее проявляет их языковую и внеязыковую семантику, помогает глубже проникнуть в суть культурных ценностей, понять их национальную специфику.

Закономерно сделать вывод, что, с одной стороны, «авторская интенция рассчитана на «homo legens» (человека читающего), но при этом радикально не дистанцированного психологически и исторически. Адекватное восприятие современной сетевой поэзии невозможно без наличия у читателя более или менее широкого интертекстуального ономастического поля» ^[9] . С другой стороны, поэтический блог, являясь личностно ориентированным нарративом, отражает субъективную творческую интерпретацию реального мира и, что немаловажно, культурный опыт самого автора.

Особый интерес представляет отражение диалога культур в индивидуальной языковой системе современной поэтессы Али Кудряшевой. Ее творчество многогранно, оно характеризуется достаточно высокой плотностью реалий, характерных для различных культурных традиций. Совокупность географических, литературных, музыкальных, философских элементов в ее поэтическом дискурсе позволяет выделить несколько направлений в соответствии с различными параметрами.

Так, по статистическому топонимическому параметрудовольно ярко прослеживается географический маршрут «Россия – Германия – Прибалтика». В составе данной группы можно выделить наименования стран, городов и урбанистические реалии. В количественном отношении превышают номинации, отображающие топографические элементы территории России. При этом с одной стороны, есть урбанонимы, функционирующие единично: они не несут на себе серьезной смысловой нагрузки и употребляются в директивном значении (директив-финиш и директив-старт): «Иди в Севастополь, в Москву, и в Нижний, стихи читай, по гитаре бацай, / Иди, за окном зеленеет тополь, ему не свойственно ошибаться» («Ода радости», ЖЖ, 2006)»; «Кончил ли ты какой невозможный колледж, / Или ты из Елабуги, из Перми, / Как ты так невозможно под сердцем колешь…» («Не-сту-чи, маятник в моей голове», ЖЖ, 2007). Особое место в поэтическом дискурсе Кудряшевой занимает топос Санкт-Петебурга. Активное употребление урбанистических реалий этого города обусловлено автобиографическим фактором. Аля Кудряшева родилась и большую часть своей жизни прожила в этом городе, поэтому используемые в ее текстах урбанонимы выполняют в большей степени эмотивную функцию: «На щеке тепло твоё растаяло, / Утонуло в суматохе поезда... / Я стою на Площади Восстания, / И не понимаю, для чего я здесь... / Не смеется мне, но и не плачется, / В городе весна перелистала снег…» («И не забудь про меня (с.)», ЖЖ, 2004); «Дворцовый мост, / Васильевский опускается в глубину. / Флюгер берет направленье на норд-норд-ост, / Трамвай уцепился колесами за струну» («Школьный курс», ЖЖ, 2008). В тексте«Осень в городе» личные переживания вписаны в городское пространство, санкт-петербургские реалиистановятся маркерами автобиографических сюжетов: «Под конец навигаций в последний ночной заплыв, / Я уйду, твои слова на ветру забыв. / Не жалей обо мне, не жди, не броди, не ной, / Кто там ходит по нашей Троицкой и Сенной, / Кто там курит на Марсовом, греясь возле огня, / Не жалей обо мне, не бойся, не жди меня. / Кем ты выращен, кем ты вылюблен, / кем ты пестован, / То ли в вечном споре с режимом, то ли не в нем, / Как ты так живешь на Литейном или на Пестеля, / Без царя, без башки, но при этом с вечным огнем» («Осень в городе», ЖЖ, 2010).

Рассматривая онимические единицы второй группы в этом ряду, отметим, что важное место в творчестве Кудряшевой занимает Прибалтика. Текст «Эстония» насыщен топонимами: «Вот видишь – Тарту… А может Вильянди?.. / Что, мы здесь были? Мы это видели? Другая одежда, не так подстрижены… / Но то же небо... И солнце рыжее… / И замка Toolse серы развалины… / И снова башни седого Таллинна… А вот – другая уже Эстония, / А тут – другая уже история…» («Эстония», ЖЖ, 2003). Особенность блога заключается в том, что автор может дать комментарий любой своей записи. Данному тексту предшествует небольшая автобиографическая справка, содержащая информацию о поездке в Эстонию, что позволяет говорить о том, что текст основан на воспоминаниях о путешествии и опирается на факты жизни автора. В следующем случае наблюдается иная ситуация: «Я больна, чёрт возьми, я больна, мне не снятся красивые мальчики, / Мне не снится горячая мгла, мне не снятся лесные красавицы, / Мне – луна, тяжела и кругла, всё в открытые руки бросается. / Я стою, растопырив глаза и раззявив ослабшие пальчики. / Я-то что, мне бы лучше назад, мне бы всё-таки вечер и мальчики, / Или жить, или пить допьяна, мне б июль, Будапешты с Варшавами, / Но луна тяжела, и полна, и щекочет боками шершавыми...» («Я спросонья вскочил – патлат (с.)», ЖЖ, 2006). Употребление онимических единиц во множественном числе лишает их основного номинативного значения (конкретные прибалтийские города), превращая в символы обобщенных образов городов данного пространства, связанного с положительно коннотируемыми воспоминаниями.

Обилие номинативной лексики, обозначающей топографические реалии российских и прибалтийских городов, неслучайно: этот факт обусловлен субъективной авторской позицией, для Кудряшевой значимы в первом случае Санкт-Петербург, во втором – Эстония, что на текстовом уровне подтверждается и количественно, и семантически. Наиболее полно это отношение выражено в следующем фрагменте: «Зимнее чаепитие, / Двух полюсов баталия. / Я не могу без Питера, / Я не могу без Таллинна» («Какая чушь, зато хоть тема безопасная..(c)», ЖЖ, 2004).

«Немецкие» топонимы также имеют автобиографическое основание: Аля нередко посещала эту страну, о чем писала в своем ЖЖ (последние три года она живет в Мюнхене). Интересны в данном контексте следующие поэтические эпизоды: «Моя к Германии любовь нехороша, / Она совсем как подростковая любовь»; «Не для меня построен Цонс и Дюссельдорф, / Не для меня придуман Гамбург или Рейн»; «Моя Германия опять мне портит кровь, / Я под Москвой, она все мстит мне за Берлин» («Вторая песенка», ЖЖ, 2010). Высокая концентрация личных местоимений, особенно – притяжательных, и повтор глагола «люблю» подчеркивают субъективность, теплоту и интимность отношения к данному топосу. Особого внимания заслуживает финал данного текста: «Моя страна на горле стягивает нить / И отпускает, позволяя сделать вдох, / Моя Германия, прошу, vergiss mich nicht, / Трах-тиби-дох, Ich liebe dich, Ich lebe doch» (Перевод: «Моя Германия, прошу, прости меня, / Трах-тиби-дох, я тебя люблю, я еще живу»).Примечателен тот факт, что многие названия её публикаций в ЖЖ – на немецком языке: «sei wachsam» («будь бдителен»), «vor Liebe zittern ihre Hände» («ее руки дрожат от любви»), «Oberbayern»» («Верхняя Бавария») и т.д.

В соответствии с тематическим параметром тексты Кудряшевой репрезентируют бинарные отношения между русской христианской и восточной религиозной традицией. Говорить об их противопоставлении нет никаких оснований. Однако в первом случае Кудряшева обращается к библейским образам и сюжетам: «По дому бегает Марфа, / Готовит, метет, печет... / Мария тонкую арфу / Трогает за плечо. / Учитель сидит устало – / Глаза от пыли серы. / А Марфа пирог достала, / Вино, молоко, сыры. / Учитель в недоуменьи – / Как будто пришел домой... / – Мария, коль нет умений – / Хоть ноги ему омой! – / Кричит, запыхавшись, Марфа. / (от крика заныл висок) / А было начало марта, / Примерно восемь часов... / За дверью течет прохлада, / А в доме так горячо... / – Прошу, не спеши, не надо... / Уж лучше арфа... плечо... / Поели. Поговорили. / И Марфа садится прясть. / По белой щеке Марии / густая струится прядь. / Ей скучно. Сидит учитель. / Над прялкой дремлет сестра... / – А что же Вы все молчите, / Ведь Вы уйдете с утра... / А в доме запах коричный / Окутывал тишину, / Учитель припомнил притчу, / За нею еще одну…» («Я вчера познакомился с Богом – он сидел у меня на тахте», ЖЖ, 2005). Сравним библейский сюжет: «В продолжение пути их пришел Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у нее была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: «Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне». Иисус же сказал ей в ответ: «Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее» (Евангелие от Луки, 10:38-42). Марфа и Мария – сестры Лазаря, в чьем доме остановился Иисус. В данном тексте исходная семантика имен собственных не меняется: различия в характерах этих сестер символизируют собой различные типы жизненных установок – деятельный и созерцательный, душевный и духовный ^{[10, с. 72]}. Однако в следующем эпизоде значение онима подвергается семантической трансформации «Межсезонный рай. Снег струится. Бедняга Ной / В сотый раз спасти не умеет всех сыновей» («Счастье», ЖЖ, 2010). Ср.: «Ною же Бог сказал: «Сделай себе ковчег. <…> Я наведу на землю потоп водный, чтоб истребить всякую плоть, в которой есть дух жизни. Все, что есть на земле, лишится жизни. Но с тобою Я поставлю завет, и войдешь в ковчег ты, и сыновья твои, и жена твоя, и жены сынов твоих с тобою <…> Из птиц по роду их, и из скотов по роду их, из всех пресмыкающихся по земле по роду их, из всех по паре войдут к тебе, чтобы остались в живых» (Ветхий завет: Бытие, гл. 6, 13-20). В данном фрагменте происходит существенная модификация значения онимической единицы, читатель без труда восстанавливает исходный сюжет, который не просто отходит от библейского нарратива, но и серьезно трансформируется. Изменение значения онимической единицы представлено и в следующем контексте: «Летку-енку пляшет девка Евка / Сразу после выхода из рая / Ходят катера по Малой Невке, / Дышит сонным воздухом Израиль. / Ева пляшет. За забором прячась, / Ангелы глазеют через щелку, / Как она со лба рукой горячей / Мокрую откидывает челку». Если в религиозных дискурсивных практиках Ева символизирует жизнь, являясь праматерью всего живого, то в данном случае употребленный оним в большей степени акцентирует внимание именно на прецеденте грехопадения, в силу чего Ева выступает абсолютным синонимом к лексемам «согрешившая женщина», «блудница». С одной стороны такое понимание возможно за счет сюжетного нарратива, с другой стороны – этому способствует намеренное коннотативное снижение персонажа и фонетическое уподобление лексических единиц «девка Евка». В связи с этим речь может идти о намеренной смене оценочности онима с «+» на «–». Заметим, что подобные случаи модификации исходных интерпретаций имен довольно частотны в творчестве Кудряшевой ^{[10, с. 72]}.

Если христианская традиция в творчестве Кудряшевой представлена апелляцией к конкретным образам и отсылает к распространенным библейским сюжетам, то восточная религиозная традиция репрезентирована более абстрактно, отвлеченно. Наиболее частотным является оним «Дао» (одна из основных категорий китайской философии, путь нравственного совершенствования, совокупность морально этических норм, первопричина и источник всего сущего). В текстах Кудряшевой эта категория приобретает символическое значение, обнаруживая связь с концептуальными мотивами дороги, пути, должными привести к пониманию высшей истины: «На проселок Истинного Дао / Выберусь из темной чащи будней…» («Когда-то давно», ЖЖ, 2004). Встречается реализация и второго значения данной категории: Дао как метод трансформации тела и сознания человека для понимания единого мироздания. Однако в текстах он приобретает сниженное, ироничное значение: «Во мне поселились градусы, / Много. Радуюсь. / Им нескучно. / Они меня поедают, / А я не мешаю. / Я превращаюсь в шарик / Или в кубик / По концепции истинного Дао». («Что благородным образцам он соответствует несильно...(с)», ЖЖ, 2005). Частотны случаи, когда в рамках одного текста присутствуют имена собственные, отсылающие к разным религиозным практикам. Ср.: «Можешь поверить в Будду или в Мадонну – / Прятать в ключичной ямочке крест нательный / Но не проси у них ни тепла, ни дома, / То, что другим полезно, тебе – смертельно»(«Он отвечал: "Я смеялся. А что ещё оставалось?"», ЖЖ, 2006), «Я уж как-нибудь там да успокоюсь! / Буду в Будду верить или же в Вишну(«Наш ответ Чемберлену», ЖЖ, 2004). Заметим, что и в том, и в другом случае теонимы и мифонимы находятся в альтернативных семантических и синтаксических отношениях (союз «или»). В следующем фрагменте «Помилуй, Иегова и Аллах, / Оставь меня, где всё невыразимо, / Где свет и вспышка, где слова и явь / Сплетаются усталыми руками» («***» («Устал. Устала. Я не здесь, я за...»), ЖЖ, 2011). «Иегова» и «Аллах» выступают в качестве номинаций бога в Ветхом Завете и Коране. Наиболее многочисленная группа лингвокультурем – культурные реалии и персоналии – представлена тремя векторами: русская, западноевропейская и античная культуры. Условно выделяются три критерия для их сопоставления – литературная, музыкальная и прагматическая сферы. В рамках работы остановимся лишь на некоторых литературных примерах, наиболее полно отражающих лингвокультурологические интертекстуальные связи. Оним «Алена» («И в почет и в беду / За собою веду / Мну траву-лебеду / Зеленую... / Мне б не лесть и не месть / И не добрую весть / Мне бы к омуту сесть / Аленою») – отсылка– с одной стороны – к фольклорному тексту – сказке «Сестрица Аленушка и братец Иванушка», а с другой – к известной картине В. Васнецова «Аленушка» («Рубит девица, рухнет деревце, ничего в тебе не изменится...» (с), ЖЖ. 2004). Данное имя собственное как символ грусти, печали, тоски ^{[10, с. 73]}. Стихотворные строки «Знаешь, как надоело куда-то мчаться, / Верить не в то, да и плакаться под вино, / Горе – хоть от ума, так ведь я не Чацкий / Горечь такая в недрах кофейной чашки – / Господу, верно, скулы бы подвело» («Не-сту-чи, маятник в моей голове», ЖЖ, 2007) апеллируют к герою комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума», воспроизводя ситуацию неприятия, обреченности на одиночество («Ты из таких придуман несостыковок, что изначально, видимо, обречен», «В городе, знаешь ли, каждый нечетный лишний, каждый второй – поседевший, а ты – один»). Однако если в первоисточнике речевое поведение героя экспрессивно, эмоционально, то в данном тексте наблюдается ситуация иная: «Мне бы тебя молчать, не орать скворечьим, плачущим гомоном, в кожице проминать». Следующий пример обнаруживает отсылку к сюжетному нарративу повести А. С. Пушкина «Дубровский», а точнее – к эпизоду последней встречи главных героев. Однако, во-первых, функционируя в рамках данного текста, поэтонимы (имена собственные из литературных произведений) подвергаются стилистической обработке, а во-вторых, помещаются в дискурс современности: «Вот, смотри, три вокзала, Москва, пожилой карманник / Я Дубровский, пожалуйста, хладнокровней, Маня, / Только я не Маня, а ты не Дубровский вовсе» («Александровский реквием», ЖЖ, 2012). В данном случае исходная литературная ситуация уступает место новой пропозиции, сохраняющей имена собственные, но уже без непосредственной связи с прототипами. Спектр лингвокультурем, апеллирующих к западноевропейской культуре, достаточно широк, однако особое место в нем вновь занимают персонажи и реалии немецкой литературы. Текст «Buxtehude», получивший заголовок по имени города в Германии, соотносится со сказкой немецкого писателя В. Гауфа «Маленький Мук». Эта аллюзия обнаруживается за счет лингвострановедческих реалий («зеленый город», «базар», «плаха», «ратуша») и прецедентного имени – маленького Мука как символа одиночества, отшельничества: («Три основных пути – на базар, на плаху / И в монастырь. Уж лучше к монастырю, / К теплой стене прижмусь и заговорю, / Вот я – твой маленький Мук, твой носатый карлик»). В данном случае авторское «я» соотносит себя с образом персонажа западноевропейской литературы, включая его имя в личностно-ориентированный дискурс. Это и делает возможным появление в значении данного поэтонима коннотативной семантики изгнанника, скитальца, вечного странника.

Античная мифологическая традиция в творчестве автора представлена следующим текстом: «Ну, давай же нальем вина и нарежем сыр, / И устроим вечер по-гречески при свечах, / И представим, как возносился Дедалов сын, / Потому что, правда, хватит уже молчать... / Мы летели под небом, зная, что это грех, / И от зависти Бог дождями нас поливал» («Знают только сосны и янтарная смола...» (с), ЖЖ, 2006). Текст – отсылка к древнегреческому мифу о Дедале и Икаре, однако если в античной традиции Икар символизирует непокорность, неукротимость, мятежность, а его падение – расплату за непозволительную дерзость и высокомерие, то в данной ситуации авторская интенция лишь намек на первичное значение. Прецедентная ситуация в авторском поэтическом дискурсе соотнесена с первым смертным грехом в христианства – гордыней, однако его репрезентация в тексте претерпевает определенные трансформации: полет провоцируется невозможностью существования на земле ^[11].

Мифологический прецедент часто становится основой поэтических сюжетов автора: «Темное время – богато сделками, / Все истерики на кону. / Елена подходит спросонья к зеркалу / И объявляет себе войну. / Раннее утро, среда, простите, но / Все соседи по кабакам. / Елена берет молоток и мстительно / С силой бьет себя по рукам. … / Елена берет молоток и с силой / Бьет по зеркалу и кричит, / Елена нынче будет красивая, / Нежная, тающая в ночи, / Это проклятое постоянство, / Лето, осень, зима, разлучница. / Елена нынче будет Троянская / Или Милосская, как получится» («Light Horror», ЖЖ, 2006). В древнегреческой мифологии Елена – дочь Зевса и богини возмездия Немезиды, спартанская царица, похищение которой стало поводом для Троянской войны; символ вечной красоты и женственности. В данном же тексте исходная пропозиция видоизменяется за счет семантической трансформации по критерию «активность – пассивность» (Елена объявляет войну себе), при этом происходит и усложнение коннотативной составляющей онима: Елена становится причиной раздора, войны, разлада не только между вражескими силами, но разлада с самой собой. В связи с этим особенно примечательна контекстуальная антонимическая пара «Троянская – Милосская», где адъектив «Милосская» является узуальным для римской мифологии (богиня красоты и любви Венеры, соотносимой в греческом пантеоне с Афродитой). Елена Троянская и Венера Милосская – два модели феминной идентичности, соотносимых по семантическому критерию «разрушительность», однако если в первом случае – это лицо, которое способствует разрушению чего-то или кого-то, в терминах семантического синтаксиса – агенс (падение Трои, смерть Париса, Ахилла и т.д.), то во втором – это – пациенс (саморазрушение: ср. статуя Венеры Милосской).

Таким образом, поэтический дискурс Али Кудряшевой крайне насыщен лингвокультурными элементами, апеллирующими к разным культурным традициям. Для поэтической карты поэта важными оказываются три топоса: Россия (и в первую очередь – астионим Санкт-Петербург), Прибалтика (доминирует астионим Таллин) и Германия (представлен широкий спектр астионимов). Тематически (философско-религиозный аспект) поэтически дискурс бинарен – противопоставлены христианская и восточная религиозная традиции (последняя представлена индуизмом, буддизмом и исламом). Литературные прецеденты типологизированы по 3 направлениям: русская, западноевропейская и античная традиции. Иными словами, в поэтическом дискурсе А. Кудряшевой, согласно концепции «диалога культур» О.Н. Колчиной, обнаруживаются и национальное своеобразие мира художественного текста, и точка зрения восприятия писателем/поэтом чужой культуры и включение ее в свою картину мира, и различные формы взаимодействия родной и чужой культур.