"Language is Disguising Our Thoughts"? Linguistic Meaning of the Word As One of the Formative Elements of Its Meaning

Образы богинь судьбы, ткущих судьбы человеческие и судьбы мира, присутствует во многих мифологиях мира. Скандинавские норны, греческие мойры, римские парки, славянские Макошь, Доля и Недоля, хеттские богини судьбы–практически каждая из них обязательно имела дело с прядением. Метафора мирового полотна, узоры которого составляют судьбы людей и богов, как нельзя лучше подходит для характеристики роли значений для чело­веческого мира, "полотно" которого образуют "нити-значения". Данный образ мы и попробуем сделать основанием для анализа природы значений.

Значение слова, как известно, всегда есть слитность значения обозначаемого содержания и значения само­го слова – как знаковой определенности в многочисленности своих от­ношений (к любым другим субъектам, другим определенностям и пр.) Грань между подобными "значениями" – призрачна и подвижна. И как бы автор осознанно не стремился ее выдерживать, пересече­ния смыслового и лингвистического значений заложены в самой при­роде "мышления-языка". Тем не менее, это не снимает вопроса не только об их разведении и постоянном удерживании, но и прослеживании сложнейших взаимоопределительных отношений.

Написание данной статьи было инициировано следующими вопросами: "Что такое значение слова? Каким образом соотносятся между собой смысловые и лин­гвистические значения? Как влияют знаковые средства выражения на смысл выражения?"

Ответов на подобные вопросы, составляющие межпредметные поля исследования и философии (аналитической, герменевтической, неопозитивистской и пр.), и теоретической филологии, и культурологии, превеликое множество ^[1]. Для их сокращения, обозримости и представимости, мы обратимся к условности упроща­ющей классификации, используя почтенную субъект-объектную схему для группирования позиций, отстаивающих разные, так сказать "бытийные", статусы слов. Вполне возможны и другие критериальные классификации, мы же полагаем, что различение "субъект-отношение-объект" вполне объемлет возможный микрокосм интерпретаций.

Первую из них можно назвать "объектной" интерпретацией, отстаивающей представление об объективном статусе слова. Согласно ей, язык, слова – это внеположенная субъекту сущность, способная вызывать его специфическую активность (овладевание речью, пользование ею). По-другому, здесь акцентиру­ются моменты независимости, самодовления слов и их значений, их "сращенность" с фактами человеческой действительности ^[2]. Существуют следующие варианты этой интерпретации: денотативный (Б. Рассел, Р. Карнап, Г. Прайс), контек-стуалистский (Г. Рейхенбах, А. Лосев), аксиологический (К. Леви-Строс), и субстанциалистский (Х.-Г. Гадамер).

Вторую обозначим как "реляционная" интерпретация. Она представлена у Р. Барта и фо­кусирует свое внимание на многомерности континуума отношений между субъектом и знаком, равно как и между субъектами по пово­ду знаков.

И, наконец, субъектная интерпретация утверждает об активистском формировании слов и их значений – деятельностью субъекта ^[3]. Можно говорить, как минимум, о двух ее версиях: операционалистской (Л. Витгенштейн) и инструменталистской (К. Льюис, Э. Сепир).

Итак, в чем особенности решения этими группами мыслителей проблемы значения слова.

Б. Рассел, Р. Карнап и Г. Прайс настаивали на существовании однозначной связи между значениями слов и обозначаемыми ими предметами, явления­ми (денотатами слов). Значения слов объек­тивны, ибо являют сознанию действительно сущие факты и предметы действительности.

Б. Рассел полагал, что значения есть то, что слова выражают, или то, к чему они отно­сятся, или ведут к поведению такого рода, которое вызывается этими объектами. Тем самым, значения слов основываются на наглядности или на указании того, что под ними подразумевается ^[4]. Непосредственная удостоверяемость значений слов, их наглядность – являются ключевыми терминами в денотатив­ной интерпретации. Здесь наглядность может быть, как прямым "это-указанием" (Б. Рассел), так и наглядностью простого определения (Г. Прайс), либо наглядностью верификации (эмпирической про­верки, Р. Карнап) ^{[5,178,219,372]}. Значения слов, таким образом, выра­жают область отнесения.

Из этого следует, что они были склонны отождествлять лингвистическое значение со смысловым. Р. Карнап прямо заявляет, что смысл есть область отнесения. Тоже мы можем встретить в знаковой теории мышления Г. Прайса, где само мышление пред­стает как пассивная деятельность обозначения являемого ^[5,218-220].

Как и предыдущая, контекстуалистская интерпретация (Г. Рейхенбах, А. Лосев), также фокусирует свое внимание на отношении знака и обозначаемого. Вместе с тем, если денота­тивная интерпретация настаивает на жесткой связи значения слов с областью отнесения, то контекстуалисты делают упор на другой стороне отношения, полагая, что не только лингвистичес­кое значение, но и смысл являются неотъемлемыми свой­ствами самого знака, точнее, знака – в контексте связи либо с фактами, либо с другими знаками.

Г. Рейхенбах утверждал: "знаки суть физические вещи, ...и смысл есть свойство знаков, а не нечто, добавляемое к ним" ^[5,410]. О подобном, но немного по-другому, говорил и А. Лосев, полагавший, что значение знака – это "знак, взятый в свете своего кон­текста" ^[6,61], специфика (валентность) которого зависит от его способности вступать в связь с другими знаками.

Разница между ними лишь в интерпретации природы самого знака. В первом случае знаки, непосред­ственно связаны с "запротоколированными" фактами, по существу и есть сами эти факты. "Конкреты", или физические объек­ты, вместе с непосредственно удостоверяемыми актами их обозначения и есть знаки. Напротив, у А. Лосева, знаки – это некая субстанциальная самоданность платоновского толка, или активная, объективно-идеальная, са­моразвивающаяся множественность. Важно, однако, не это различие, а их общее воззрение на лингвистическое значение как атрибутивное свой­ство самих знаков в их контексте.

Здесь, таким образом, различают лингвистическое и смысловое содержание знака. Лингвистическое сопряженно лишь со знаком и его контекстом, смысловое – с целостно­стью контекста знака и обозначаемого предмета. Для характеристики смыслового значения А. Лосев использует метафоры: "точка встречи знака и обозначаемого", "смысловая арена".

Г. Рейхенбах тоже различает значение знака и смысл высказывания – смыслом обладают не отдельные слова, а только высказывания. Потому и возникает возможность ошибок в познании: значения знаков, запротоколированных непосредствен­ностью удостоверения, естественны для человеческого опыта (они про­сто есть) – проблемы начинаются лишь при их интерпретации, выс­казываниях о них. "Смысл есть функция, которую приобретают символы, будучи поставлены в определенное соответствие с факта­ми" ^[5,409].

Соответственно, отношение средств выражения и смысла выражения, следуя логике данной позиции, неопределенно и потенциально многозначно. На самом деле, "точка встречи знака и обозначаемого" может быть "расположена" где угодно, как и проблематично определить правильное соответствие символов – фактам. Многое зависит от решения того, кто оперирует символами.

К. Леви-Строс явствен­но формулирует позицию понимания значений, которую уместно назвать "аксиологической интерпретацией". Он обращает внимание на независимость языковых рядов от субъектов общения и аксиологическую функцию знаков в социальной жизни. Слова некогда представляли собой ценности, но затем утратили этот статус, превратившись в знаки ^[7,58], но эта утрата – скорее видимость, т.к. по своей сути слова язы­ка продолжают оставаться ценностями. В функционировании языка имеет место раздвоение – сообщение знака несет в себе обещание ценности (и саму ценность). Это создает противоречивую ситуацию ожидания и обязанности (для "слушающего" и "сообщаю­щего"), которая инициирует обмен дополнительными подтверждаю­щими ценностями: эмоциональными подкреплениями, сочувствием и пр. Это вкупе и составляет, как полагает К. Леви-Строс, "социальную жизнь".

Из этого следует, что значения слов могут быть раскрыты только в кон­тексте целостной жизнедеятельности человечес­ких сообществ. Последние представляют собой самодостаточные системы, базирующиеся на сбалансирован­ном обмене предметами, услугами, поддерж­кой между его участниками. И здесь слова, их значения также есть вид специфических ценностей обмена ^[8].

Подобные ценности, однако, не субъективны, поскольку "почти все акты лингвистического поведения оказываются на уровне бессознательного мышления" ^[7,54]. Значит, и слова как один из видов, циркулирующих между людьми цен­ностей, являются продуктом, вырабатывае­мым коллективно-бессознательно, о котором у людей отсутствует даже интуитивное представление. Соответственно, язык обладает большой сте­пенью независимости от наблюдения – осознание языковых явлений наблюдателем недостаточно для того, чтобы его изменить. Потому даже уче­ному не удается полностью совмещать свои теоретические познания и опыт говорящего субъекта. Иначе и быть не могло, если, например, ряды, выявленные в индоевропейском, семитском и тибето-китайском языкознании, насчитывают около 4 или 5 тысяч лет ^[7,55].

Язык, тем самым, – это объективная идеальная реальность – продукт бессознательной умственной деятельности многих индивидов и поколений, средний вектор множества их спонтанных манифестаций ^[9]. Потому и значения слов сопряжены с общим, императивным для людей смыслом, стоящим над людьми, неким "всеобщим кодом" – совокупностью бессознательных структур поведения, манифестация­ми которых являются искусство, религия, язык и пр.

И наконец, наиболее радикальная версия объектного подхода к значениям слов – субстанциалистская интерпретация Х.-Г. Гадамера.

Лингвистическое значение отождествляется им со смысловым, которое, в свою очередь, составляет основу мира – мировой гори­зонт языка. Из чего следует, что "всякое слово вырывается словно бы из некоего средоточия и связано с целым, благодаря которому оно вообще является словом. Во всяком слове звучит язык в целом, кото­рому он принадлежит, и проявляется целостное мировидение, лежа­щее в его основе " ^[10,529].

Соответственно, значение знака в пределе тождественно его смыслу, а последний имманентен мирозданию в целом. Познание, коммуникация – не столько виды деятельности субъекта, сколько моменты самого бытия. В словах обрета­ют голос сами вещи ^[11].

Что можно сказать по поводу объектной интерпретации значения слов? Ее явное преимущество – апелляция к объективной подоплеке значения, изгнание субъективизма и релятивизма. Но, может быть, это незаконная антропоморфизация мироздания, почему мир обязан быть в своей основе человеческим?

Р. Барт представляет реляционную интерпретацию лингвистического значе­ния. Она названа так потому, что, хотя знаки, по мнению Барта, и создаются людьми, их значения от них мало зави­сят, т.к. складываются напересечениях от­ношений самого разного характера – в человеческом и интеллигибельном мирах. Знак является носителем трех типов отношений, связывающих во­едино чувственный и умопостигаемый миры ^[12,246-253].

Во-первых, это символическое (внутреннее) отношение, или смысл, в котором знак представляет объект (обозначаемое) в определенном видении-переживании. Подобное отношение несет коммуникативное начало, но гораздо важнее, что оно аффек­тивно приобщает воспринимающего – к воспринимаемому.

Во-вторых, это парадигматическое отношение, которое связывает знак, его формаль­ную сторону, с потенциальностью интеллигибельного мира "форм" – некоего идеально-виртуального мира. В отличие от символического отношения, это не просто "встреча некоего означающего и некоего означаемого", а бесконечная перспектива данного знака в вероятности его возможных форм в умопостигаемом мире.

В-третьих, это синтагматическое отношение, выражающее функционалистский аспект знака. Здесь знак соотносится уже не со своими "братьями" (вир­туально-возможными), а со своими актуальными "соседями". Это осознание отношений, объединяющих зна­ки между собой на уровне самой речи, т.е. ограничений, допущений и степеней свободы, которых требует соединение знаков.

Субъектом продуцирования полифо­нии смыслов является человечество, индивидуальным субъектом-интерпретатором полагаются лингвистические выражения этих смыс­лов. Последний "вслушивается в естественный голос культуры и все время слышит в ней не столько звучание устойчивых, законченных, "истинных" смыслов, сколько вибрацию той гигантской машины, каковую являет собой чело­вечество, находящееся в процессе неустанного созидания смысла, без чего оно бы утратило бы свой человеческий облик" ^[12,260].

И, наконец, к субъектным интерпретациям лингвистического значения можно отнести позиции Л. Витгенштейна, К. Льюиса и Э. Сепира.

Витгенштейновскую интерпретацию можно назвать операционалистской, поскольку все формы значения, имеющие место в человеческом опыте, в конечном счете сводимы, как полагал фило­соф, к умению, которое когда-то было освоено. "Значение слова, - утверждал Витгенштейн, - это его употребле­ние в языке, а значения имени иногда объясняют, указывая на его носителя" ^[13,99]. Нельзя сводить слова к наименованиям, они включают в себя весь спектр человеческих действий и состояний (приказы, вопросы, эмоциональ­ные состояния и пр.) Не только предметы, ре­акции поведения и способы их вызывания соответствуют словам, но и определенная духовная дея­тельность.

Это деятельность "языковых игр", из которых состоит любой живой язык, различае­мый по специфике жизнедеятельности, субкультурам и пр. – в них-то возникают и существуют лингвистические значения. Подобного не видит наивный догматизм, отождествляющий слова с действительностью и фетишизирующий процесс именования, отношения между именем и именуе­мым, которым придается оттенок необычности, специфики ^[14].

Л. Витгенштейн четко различает лингвистическое зна­чение и концептуальное (смысловое), полагая, однако, что последнее часто вытекает из первого как результат неявных отождествлений в обыденном словоупотреблении значений с носителем имени. В этом плане "философия есть борьба против зачаровывания нашего интел­лекта средствами нашего языка" ^[13,127].

Австрийский мыслитель радикализовал различие меж­ду средствами выражения и смыслом выражения, установив его в качестве главной проблемы и философии, и человеческого обще­ния, и человеческой жизни вообще. Корень бед в том, что "язык переодевает наши мысли. Причем настолько, что внешняя форма одежды не позволяет судить о форме, облаченной в ней мысли, дело в том, что внешняя форма одежды создавалась с совершенно иными целями, отнюдь не для того, чтобы судить по ней о форме тела" ^[13,18].

Еще одну версию субъектной интерпретации лингвистического зна­чения можно назвать инструменталистской (Карл Льюис, Э. Сепир).

И словесное (лингвистическое) и смыс­ловое значение К. Льюис толкует инструменталистски, как то, чтоцеленаправленно применяется в виде средства. Это в отличии от Л. Витгенштейна, у кото­рого значение есть сложившийся результат спонтанно-жизненного употребления, где действие ("вязь" операций) лежит в основании зна­чения, с которым оно жизненно коррелировано.

Смыс­ловое значение формируется субъектом и зависит от него. Это "существующий в разуме критерий, благодаря которому мы способны применить или не применить данное выраже­ние к существующей или воображаемой вещи, или ситуации" ^[5,343]. Подобный критерий выступает в виде некоторой схемы, правила или предписанной процедуры – вместе с воображаемым результатом ее применения. Смысловое значение пред­шествует языку и обнаруживается везде, где одна вещь выступает в качестве знака чего-либо другого. Оно приобретает лингвистичес­кие формы, когда люди в ходе борьбы за существование приходят к сотрудничеству друг с другом. В свою очередь, "лингвистическим значением выражения служит его со­держание как такое свойство, которое общо всем выражениям, спо­собным заместить данное выражение в любом высказывании, не из­меняя смысла любого контекста, куда данное выражение входит как элемент" ^[5,343].

Процесс генезиса лингвистических и смысло­вых значений в контексте коллективного жизненного опыта исследо­вал и Э. Сепир. Он полагал, что смысловое значение есть выражение установления новых отношений к предметам, которое не получает особого независимого существова­ния до тех пор, пока не найдет своего специального языкового воплощения. Без символизации, таким образом, значение "неполноценно", а для того, чтобы оно осуществилось, необходимо радикальное препарирование цельности нашего восприятия. "Мир опыта должен быть до крайности упрощен и обобщен для того, чтобы оказалось возможным построить инвентарь символов для всех наших восприятий вещи и отношений, и этот инвентарь должен быть налицо, чтобы мы могли выражать мысли" ^[15,34].

Истоки значе­ний находимы, таким образом, отнюдь не вовне, а внутри. Они ведь должны быть типизованы, затем поставлены в ясные и уни­версальные отношения друг с другом. "Мы должны подойти к самой сути вещей, мы должны более или менее произвольно объединять и считать подобными целые массы явлений опыта для того, чтобы обес­печить себе возможность рассматривать их чисто условно, напере­кор очевидности, как тождественные" ^[15,35].

Отсюда следует довольно инте­ресный вывод. Ранее полагали, что язык сужает, искажает мысль, а слова не могут вместить в себя всеобъемлемость смысла. Однако, похоже, что дело обстоит по-иному. Самоограничения и трансформации смысловых значений (обобщение, упрощение, типизация, универсализация и пр.) определяют соответствующее эквивалентное сужение и ограничение средств вы­ражения – в сравнении с содержательным богатством чувственной конкретики.

Иначе говоря, не средства выражения влияют на его смысл, как полагалось самоочевидным, а напротив, смысл выражения определяет характер средств его выражения. Это ведет к своего рода "специализации" языков – в связи с дифференциацией и спецификацией отношений субъекта к действительности. Речь идет не только о так называемых искусственных языках или профессиональных жаргонах. Происходит и спонтанное расщепление языкового потока, вызванная дифферен­циацией и "нюансированием" отношений исторического субъек­та с миром. Появляются языки: эмоций, морального, религиозного и эстетического опытов; чувственных восприятии (ощущений цвета, зву­ка, запаха); языка "промежуточных сущностей" (тени, небо, радуга); языка универсалий и мн. др.

Исследованный концептуальный материал, выявленные матрицы интерпретаций "значений" у характерных представителей неопозитивистской, структуралистской, герменевтической и аналитической традиций, позволит нам предложить вариант ответов на вопрошания, предъявленные в начале статьи.

Значение – ингредиент и общая форма объективной идеальной реальности, видовой для homo sapiens. Последняя есть продукт осознанной и бессознательной умственной деятельности как отдельных людей, так и поколений. Можно назвать ее и общечеловеческим сознанием (вкупе с коллективным бессознательным) – как в актуальной его форме, так и результирующей (материальные и духовные артефакты). Основная функция значений – маркирование жизненных пространств – как "своих", освоенных. Это установление человеком отношений к вещам, обстоятельствам и процессам, его окружающим, представляет, по сути дела, постоянное функционирование мыслительной (опреде­лительной) способности. Благодаря означиванию создается своего рода "периметр безопасности" рода человек – антропореальность.

Как и все явления этого мира, значения есть единство становления и определенности, т.е. они процессуальны. Определенность – это зна­чение как результат – осознание человеком своего отношения к чему-либо, положенное как сама наличность этого чего-либо. Но вот определенности предшествует становление – само установление человеком своего отношения и само становление определенности этого отно­шения.

Означивание демонстрирует сущностную подоплеку человеческого существования – посто­янно возобновляемое мышление как придание смыслов своим жизненным актам. Мыслю, следовательно, существую, но вот "мыслю" и есть означивание. Придание смысла, вместе с тем, одномоментно соответствующему вербальному акту, лингвистической фиксации. На самом деле, "когда я мыслю вербально, значения не предстают в моем сознании наряду с речевыми выражениями; напро­тив, сам язык служит носителем мысли" ^[13,190].

Очевидно, что значение как акт динамики осмысления, тем самым, одномоментно со­пряжено со значением как актом фиксации – знаком, меткой. Следовательно, лингви­стическое значение – это остановленное, зафиксиро­ванное означивание, ограниченное наличной формой выражения – меткой, знаком. Для нас несомнен­на его производность от смысла. В этом отношении сам смысл есть действие умопостижения чего-либо – через схватывание его качества (определение) в мыслеобразах и формирование его значения в имеющихся или будущих словах, или обозначение. Можно привести следующую метафору: слова используются как платья при примерке, а постигаемое есть некоторое схваченное и интуитивно удерживаемое содержание, под которое ищется адекватный термин (или таковой придумывается-конструируется).

Для отдельного человека лин­гвистическое значение слова есть его "индивидуализированное" при­менение как удовлетворительная (и потенциально мотивированная) вербализация того или иного акта его умопостижения ^[16]. Этот аспект для него, как правило, скрыт, редко бывает востребованным, ибо требует специальной рефлексии. Подобная интерпретация лингвистического значения на­глядно демонстрирует зависимость его от смысла в индивидуальном акте "означивания – обозначения", где смысловое значение есть акт устанавливания в мысли постигаемой бытийной определен­ности.

Из чего следует, что именно состояние и сте­пень развития мыслительных способностей человека – особенности формирования смысловых значений и степень рефлексивности этого процесса – определяют состояние и особенности лингвистического выражения. В тандеме со смысловым, лингвистическое значение предстает "консервативной стороной".

Общеизвестно, что в основной своей массе языковые выражения были установлены давно, во времена, когда слова были еще скорее "метками" состояний переживания субъектом активизма внешней среды, нежели чем "вехами" на путях его экспансии. Вполне понятно, что постоянное развитие мыслительной способности и ее "фиксаций-смыслов" изменяет и их вторич­ные, языковые фиксации – слова. Новые смыс­лы, в основной своей массе, воплощаются в новых терминах, которые, вместе с тем: а) формируются из имеющегося уже языкового материала (особенно классических язы­ков); б) и по аналогии с уже наличными.

Потому-то и возникает впечатление, что средства выражения оп­ределяют смыслы. Но это не так, подобное – скорее показатель косности и "сопро­тивления" языкового материала, приобретающего автономию не только от индивидов, но и от поколений людей. Все же, смысловой поток, в конечном счете, пробивает бреши, которые по ис­течении достаточно долгого времени приводят к радикальным изме­нениям языка. Язык иногда действительно переодевает мысли, но это имеет место в тех случаях, когда мышление пассивно, не определительно, либо лениво и следует в фарватере общего мнения.

Определяющее влияние смысла на средства выражения наиболее явственно можно наблюдать в работе пишущей бра­тии: литераторов, ученых и философов. Так, к примеру, оригинальность большинства философских учений выражается со­ответствующим образом в некоторых нетривиальных, афористичных и метафоричных значениях – своего рода маркере и кредо философа. Речь идет о ключевых концептуальных значениях, умопостижениях, которые нашли свои новые лингвистические выражения. Дос­таточно привести их, и специалист либо образованный человек сразу понимают, о каком учении и каком философе идет речь: "мир идей", "нирвана", "феномены и ноумены", "абсо­лютная идея", "воля к жизни", "воля к власти", "жизненный порыв", "атомарные факты", "методологическое принуждение" и мн. др. Подобным же образом возникают и емкие философские формулы: "все течет", "познай самого себя", "человек – мера всех вещей...", "субстанция - причина самой себя", "мыслю, следовательно, существую" и пр. Такие же, только анонимные, процессы идут и в обыденном словоупотреблении: во множестве появляются слова-неологизмы, в которых люди стремятся означивать как новые явления, так и по-иному выразить свое осмысление мира.

Таким образом, лингвистическое значение выполняет скорее функциональную роль для смыслового – роль обслуживающего средства для выражения най­денного в актах умопостижения. Оно выражает собой акт вторичной фиксации, который почти одномоментен первичной фиксации – усмотрению (схватыванию-конституированию) смысло­вого значения постигаемого. Однако, в подобную паузу "почти" и включен процесс спонтанного поиска в мысленном багаже адекватного средства выра­жения для интуитивно удерживаемого найденного смысла.

Вместе с тем, лингвистическое значение в одном отношении является важной образующей компонентой смыслового значения – в духовном творчестве, когда новые смыслы находят себе новые или же иные, чем имеющиеся, аутентичные средства выражения. И тогда "отношения" между лингвистическим и смысловым значения­ми приобретают характер органичного взаимовлияния, отличного от формализма стереотипности повторения. Именно здесь лингвисти­ческое значение выступает непосредственной "частью" смысла, а не жесткой внешней "оболочкой".

Итак, подытожим, проанализирован обширный концептуальный материал, выявлены матрицы интерпретаций "значения" у характерных представителей неопозитивистской, структуралистской, герменевтической и аналитической традиций. Особым вкладом автора в исследование темы можно назвать определение взаимосвязи между особенностями формирования смысловых значений и спецификой их лингвистического выражения. Новизна исследования заключается в разработке, на основе анализа характерных теорий значения, философско-антропологической версии понимания соотношения смысла и его лингвистического выражения.