Conjugation of network space and political reality

Nosikov Andrei Andreevich Post-graduate student, the department of State and Municipal Administration, The North-West Institute of Management of the Russian Federation Presidential Academy of National Economy and Public Administration 199178, Russia, St. Petersburg, Sredniy Prospekt V. O. 57/43 a.a.nosikov@gmail.com Other publications by this author

Сегодня мы становимся свидетелями сопряжения сетевого пространства и политической реальности. Под сетевым пространством в контексте данной работы понимается совокупность современных информационно–коммуникативных технологий, в особенности Web 2.0 ^[53] площадок, сервисов, приложений, за которыми стоит множество реальных пользователей. Под политической реальностью понимается институциональная система политической власти, политические процессы, практики и политическая культура общества, вобравшая в себя все многообразие коллективных представлений о политике ^{[36, с. 92]}.

Под сопряжением сетевого пространства и политической реальности понимается прежде всего состояние взаимовлияния и взаимозависимости сетевого пространства и политической реальности, а также взаимосвязи протекающих в обоих сферах процессов.

На факт сопряжения указывает ряд признаков. Первый признак — это выявленная автором обратная корреляция между количеством активных пользователей Web 2.0 сервисов, платформ и приложений в регионах Российской Федерации и явкой на выборах в Государственную Думу Российской Федерации в электоральном цикле 2016 года. В ходе исследования были проанализированы все субъекты Российской Федерации по следующим критериям:

1. явка на выборах в Государственную Думу Российской Федерации VII созыва, которые состоялись 18 сентября 2016 года, использовались данные Центральной избирательной комиссии Российской Федерации ^{[8] [18]};
2. количество активных пользователей Web 2.0 сервисов, платформ и приложений в субъекте Федерации (по состоянию на сентябрь 2016 года), по данным аналитического агентства Brand Analytics ^[39];
3. проникновение сети Интернет в домохозяйства субъектов Федерации, по данным Федеральной службы государственной статистики ^[7].

В результате была выявлена обратная корреляция между количеством активных пользователей Web 2.0 площадок, сервисов, приложений и явкой. Чем больше количество активных пользователей социальных сетей в субъекте Федерации, тем ниже явка. Соответственно, чем меньше количество активных пользователей Web 2.0 сервисов и приложений в субъекте Российской Федерации, тем выше явка (см. Диаграмма 1).

Особенно явно обратная корреляция прослеживается в верхних и нижних значениях. Так, например, в Чеченской Республике количество активных пользователей социальных сетей составляет 4,12 % от населения Республики, явка составляет 94,92 %. В Карачаево-Черкесской Республике количество активных пользователей составляет 6,09 % при явке 93,32 %. В Республике Тыва явка составила 90,24 %, активными пользователями социальных сетей и Web 2.0 сервисов в Республике являются 9,73 %. В Кабардино–Балкарской Республике при явке 90,11 %, активно пользуются социальными сетями 7,04 % населения. В Республике Бурятия, где 11,48 % пользуются социальными сетями, явка составила 88,10%. В Кемеровской области активными пользователями социальных сетей являются 11,38 %, явка на прошедших выборах составила 86,80 %.

Вместе с тем в Санкт-Петербурге при 43 % активных пользователей Web 2.0 сервисов и приложений, явка составила 32 %. В Москве, при явке 35,26 %, количество активных пользователей составляет 35,26 %. В Сахалинской области, где активными пользователями социальных сетей является 21,85 % населения, явка составила 36,76 % и так далее.

При этом на данную динамику не влияет степень проникновения Интернета в домохозяйства субъектов Российской Федерации (см. Диаграмма 2). В Чеченской Республике сеть Интернет доступна в 83,3% домохозяйств, в Карачаево-Черкесской Республике доступ к Интернету имеют 63% домохозяйств, в Кабардино–Балкарской Республике — 72,2%, в Кемеровской области — 69,4%. В то же время, многие субъекты Федерации, в которых наблюдается высокое количество активных пользователей социальных сетей и Web 2.0 сервисов при низкой явке, имеют аналогичные показатели степени проникновения Интернета в домохозяйства. Сахалинская область: проникновение Интернета — 68,3%. Москва — 80,4%. В Ярославской области доступ в Интернет имеют 69,2% домохозяйств, активными пользователями социальных сетей являются 21,6%, а явка составляет 37,80%. В Новосибирской области, при наличии у 72,7% домохозяйств доступа к сети Интернет, активными пользователями являются 20,74%, явка составила 34,88%.

Также в ходе исследования было установлено, что наибольшее влияние на публичное сетевое пространство оказывает социальная сеть «ВКонтакте» (среднее количество активных пользователей в регионах составило порядка 9,5%, в Санкт–Петербурге — 27,92%, в Москве — 19,49%). На втором месте по популярности в регионах расположилось фотоприложение Instagram (среднее количество активных пользователей в регионах — 2,87%), затем со значительным отставанием следуют Facebook (среднее количество активных пользователей в регионах — 0,51%) и сервис микроблогов Twitter (среднее количество активных пользователей в регионах — 0,44%). Полученные результаты также подтверждаются данными рейтинга самых популярных сайтов Alexa Internet, дочерней компании Amazon, анализирующей данные о посещаемости Интернет сайтов. Так в России первое место по популярности занимает «Вконтакте», на 11 месте расположилось фотоприложение Instagram, 20 место занимает Facebook ^[55].

Мы можем интерпретировать полученные результаты тремя путями, ни один из которых не исключает другой, более того, скорее все они комплексно дополняют друг друга. При этом все три интерпретации неизбежно приводят нас к факту сопряжения, подчёркивая взаимозависимость реальных политических процессов и сетевого пространства.

Во–первых, благодаря Web 2.0 сервисам и приложениям возрастает вариативность политической картины мира: увеличивается количество акторов, участвующих в политических процессах, возрастает количество политической информации, в процессы политической коммуникации вовлекается большее количество граждан, в Web 2.0 пространстве активно формируются политические сети ^{[43, p. 254]}. Примерами тому могут выступать киберпартии — акцентирующие своё внимание не на формальном членстве в партии или правовом статусе партии, а на прямых горизонтальных связях в сетевом пространстве как между сторонниками, так и между сторонниками и партией. ^{[50, p. 6–16]} В Российской Федерации к таким киберпартиям можно отнести «Партию прогресса», не обладающую официальным статусом политической партии ^[4], но ведущую активную деятельность по привлечению сторонников в сети, впоследствии мобилизуя их для участия в оппозиционных акциях. Также в сети формируется множество разнообразных открытых сообществ, представляющих из себя политические сети и преследующих свои интересы, но не идентифицирующих себя как политические партии или НКО («Артподготовка» ^[10], «Демократический Петербург» ^[15], «Автономное действие» ^[42], «Правые» ^[35], «Народная самооборона» ^[29], «Акции протеста» ^[2] и другие). Как следствие, возрастает политическая конкуренция, в условиях которой партии, участвующие в выборах 2016 года, возможно, не сумели в ходе кампании предоставить избирателю конкурентоспособный, относительно сетевого политического предложения, политический продукт.

Во–вторых, возможно, мы наблюдаем начало тренда на смещение механизмов политического участия граждан от представительной и консультативной моделей к механизмам гражданского контроля и «мониторной демократии». Мониторная демократия по Д. Кину — это «разновидность «постэлекторальных» политики и правительства, определяемых быстрым ростом самых разных типов внепарламентских механизмов контроля власти» ^{[20, с. 104]}, а также наличием независимых мониторных акторов. И именно сетевое пространство способствовало становлению множества таких мониторных акторов ^{[20, с. 102]}, в том числе и в Российской Федерации. Так, к сетевым мониторным акторам можно отнести сетевое сообщество «Диссернет», Фонд Борьбы с Коррупцией, «Консорциум журналистов–расследователей», сетевое движение «Красивый Петербург» и другие. Подобные независимые контролёры власти, оказывают всё более заметное воздействие на политические процессы, постоянно держа политиков, партии, организации и избранные правительства в напряжении, осуществляя контроль и надзор за деятельностью властей, ставя под вопрос их власть и авторитет, а в случаи, если те были скомпрометированы — их легальность и легитимность. ^{[20, с. 105]} Возможно, в условиях активизации сетевых мониторных акторов фокус общественного внимания постепенно смещается от электоральных процессов именно в сторону сетевых мониторных акторов, позволяющих гражданам непосредственно вовлекаться в мониторную деятельность.

В–третьих, мы не можем исключать возможность политтехнологической ошибки: либо в электоральном цикле 2016 сетевому пространству было уделено недостаточно внимания, либо партии не сумели адаптировать свой политический продукт для сетевой среды.

Таким образом, можно констатировать взаимовлияние и взаимозависимость сетевого пространства и политической реальности в области электоральных процессов, что указывает на факт сопряжения.

Второй признак сопряжения — это уже описанная выше тенденция формирования разнообразных политических сетевых структур в Web 2.0 пространстве (киберпартии, мониторные сетевые акторы, различные политические сети и так далее), возникновение которых стало возможным благодаря появлению множества «цифровых медиа–инструментов, обеспечивающих дешёвую и надёжную трансграничную коммуникацию и предоставляющих каждому гражданину возможность включить свои собственные вопросы и интересы в общественную повестку». ^{[20, с. 16–27]}

Третьим признаком сопряжения сетевого пространства и политической реальности является использование сетевыми акторами акций протеста в качестве интерфейса между сетевым пространством и политической реальностью ^{[31, с. 111–113]}. В качестве примера можно привести антикоррупционные митинги 26 марта 2017 года. Так, в социальной сети «ВКонтакте» было организовано более 100 сообществ для координации протестных акций в более чем 100 населённых пунктах Российской Федерации ^{[17] [9]}. Протесты против передачи Исаакиевского собора Русской Православной Церкви зимой–весной 2017 года также можно привести в качестве примера конвертации сетевых активностей граждан в реальный политический протест: участники митингов самоорганизовывались и привлекали новых сторонников, используя социальные сети, прежде всего «ВКонтакте» ^{[32, с. 65–81]}. В качестве сигнала, поступающего из политической реальности, можно выделить ужесточение законодательства. Так, после митингов в Санкт–Петербурге Законодательное собрание приравняло встречи депутатов с избирателями (формально протесты против передачи собора носили именно такой статус) к митингам ^[5], после чего данная практика была распространена на федеральном уровне ^[13].

Четвёртый признак, указывающий на сопряжение, заключается в том, что принципы плюрализма мнений, всеобщей публичности и кооперации, являющиеся основой Web 2.0 пространства, и ставшие частью культурного кода для поколений, которые принято именовать согласно классификации У. Штрауса и Н. Хоува, поколением Y (или «миллениалами») ^[47] и поколением Z ^[48], переносятся из сетевого пространства в плоскость политической реальности за счёт включения данных поколений в политическую жизнь общества. Поколение Y («миллениалы» или сетевое поколение) – это поколение, родившееся на рубеже веков, между 1977 и 1996 годами (для России, по мнению отечественных учёных, в связи с некоторым отставанием от Запада в процессах компьютеризации и информатизации, эта граница смещена к концу 1980-х) ^{[26, с. 7]}, выросшее в момент становления цифровой эпохи, и поэтому «становящееся силой, способной к сотрудничеству» ^{[40, с. 72]}. Поколение Z — это поколение, родившееся после 2001 года, дети поколения Y, воспринимающие Интернет, Web 2.0, мобильные гаджеты и социальные сети как данность ^{[44, p.13–14]}. Примечательно, что многие СМИ, аналитики и учёные отметили необычайно высокую долю молодёжи среди участников антикоррупционных митингов 26 марта ^{[12] [27]} (в том числе и школьников), то есть представителей поколений Y и Z. К числу экспертов, указывающих на активное вовлечение молодёжи через сетевое пространство в реальные политические процессы, относятся: Е. Омельченко ^[33] (директор центра молодёжных исследований НИУ ВШЭ СПБ), В. Касамара ^[14] (заведующая лабораторией политических исследований НИУ ВШЭ), А. Бикбов ^[14] (замдиректора Центра современной философии и социальных наук МГУ), Е. Шульман ^[41] (доцент Института общественных наук РАНХиГС) и другие.

Также примечательно, что согласно результатам исследования, проведённого агентством Sigma Expert (результаты были опубликованы в газете «Ведомости» ^[22]), «наиболее высокой протестная активность 26 марта оказалась в регионах, продемонстрировавших более низкую явку на выборах в Госдуму-2016» ^[21], что также подтверждает эмпирические результаты, представленные в начале статьи (чем ниже явка— тем больше активных пользователей Web 2.0 сервисов и приложений в регионе). То есть наблюдается явная взаимозависимость между использованием Web 2.0 сервисов, приложений и политическим участием граждан, что также указывает на сопряжение сетевого пространства и политической реальности. Также исследование Sigma Expert показало, что основной площадкой для протестной мобилизации 26 марта стала сеть «ВКонтакте», что соотносится с результатами проведённого автором данной статьи исследования (наиболее популярная сеть в регионах — «ВКонтакте»). Кроме того, «ВКонтакте» является самой молодёжной сетью в Российской Федерации ^[58], что снова возвращает нас к тезису о вовлечении поколений Y и Z в политическую жизнь страны посредствам сетевого пространства.

Также существует ещё один (пятый) признак сопряжения, состоящий из четырёх изменений, указывающих на притязания сетевого пространства и политических сетей на власть. В своей работе «Communication Power» ^[45], опубликованной в 2009 году (русскоязычное издание, к которому мы будем обращаться вышло в свет в 2016 году), М. Кастельс приходит к выводу, что власть в сетевом обществе, «социальная структура которого выстраивается вокруг сетей, активизируемых с помощью переведённой в цифровую форму информации и основанных на микроэлектронике коммуникационных технологий» ^{[19, c. 41]}, всё ещё находится в руках государств, крупных корпораций, экономических институтов и медиаимперий, так как они обладают достаточными ресурсами для контроля над информацией, финансовыми потоками и определяющими сетевую архитектонику общества крупными сетевыми узлами. Государства приспособили монополию на насилие к новой реальности, переведя её в форму политической коммуникации. «Насилие, транслируемое через коммуникационные сети, становится медиумом культуры страха» ^{[19, c. 454]} — пишет Кастельс. Правила политической игры, социальные и политические нормы, практики, процедуры по-прежнему задают аффилированные с государственной властью институты. Медиаимперии и мейнстрим медиа часто также оказываются в зависимости от государственной политики и вырабатываемого действующей властью законодательства. Также часто медиамагнаты и медиакорпорации существуют за счёт государственной поддержки ^{[19, с. 463–465]}.

Но с течением времени, за прошедшие семь лет, многое изменилось. Прежде всего изменилось соотношение информационного охвата мейнстрим медиа и Web 2.0 площадок, сервисов, приложений. При этом следует отметить, что под мейнстрим медиа здесь понимается различные крупные средства массовой информации (телевидение, радио, газеты, журналы, Интернет–порталы и сайты), которые влияют на большое количество людей ^{[46, p. 17–23]}. Если в 2000-х годах мейнстрим медиа действительно были крупными игроками, даже в Интернет­–среде, то с распространением Web 2.0 стали приобретать популярность различные сетевые сообщества (речь о которых шла выше), производящие и транслирующие в сеть политическую информацию. Если раньше утверждение о том, что мейнстрим медиа успешно приспособились к сетевой эпохе, просто переведя свой контент в цифровую форму, имело право на существование за неимением эмпирической базы, то сегодня его можно подвергнуть критике. Согласно актуальным данным, среди первой десятки самых посещаемых сайтов ни в России, ни в США, ни во Франции, ни в Германии нет ни одного СМИ, но есть полный перечень популярных Web 2.0 сервисов и приложений: Facebook, Twitter, Reddit, Instagram, VK, YouTube и другие ^[55].

Так, ролик о коррупции в России на YouTube за месяц набрал более 20,8 миллионов просмотров ^[34], став поводом для масштабных антикоррупционных митингов. В то же время общее количество посещений сайта газеты «Известия», одного из крупнейших общественно-политических изданий в Российской Федерации, составляет 16,5 миллионов ^[49]. Месячные показатели сайтов крупных новостных агентств значительно выше, однако вряд ли и они способны обеспечить настолько широкий охват для одного материала, как это делают сети, используя принципы вирального («вирусного») распространения контента. Особенностью данного кейса является также то, что крупные мейнстрим медиа практически не освещали зародившиеся в сети антикоррупционные митинги ^[28]. Тем не менее, согласно результатам проведённого Левада-центром опроса 61% респондентов знали о митингах (14% хорошо осведомлены о митингах, 47 «что-то слышали»). При этом 38% одобряют действия людей, принявших участие в акциях протеста (9% определённо одобряют, 29% скорее одобряют). Отвечая на вопрос о том, что побудило людей выйти на акции протеста, 38% респондентов считают, что причиной митингов стало «накопившееся недовольство положением дел в стране/политикой властей», 36% утверждают, что причиной послужило стремление людей «выразить своё возмущение коррупцией и несправедливым обогащением тех, кто сейчас находится у власти» ^[1]. Таким образом, можно утверждать, что по охвату аудитории в вопросах распространения политической информации Интернет и Web 2.0 площадки как минимум имеют паритет с мейнстрим-медиа. При этом динамика роста Интернет-пользователей по всему миру сохраняется (в том числе и в Российской Федерации) ^[52], из чего можно сделать вывод о становлении Web 2.0 в качестве информационной доминанты в ближайшем будущем.

Вторым важным изменением, трансформирующем архитектонику власти в сетевом обществе является то, что политические сети также научились трансформировать насилие в медиапродукт. Об этом свидетельствуют так называемые «цветные революции», инструментальной базой которых зачастую являются функционирующие в Web 2.0 пространстве политические сети ^{[11, с. 109–154]}. При этом достаточно часто мирные протесты перерастают в уличные беспорядки с применением насилия со стороны протестующих в отношении государственных служащих и сторонников действующего режима. Об этом красноречиво свидетельствуют широко известные случаи применения насилия протестующими в отношении спецподразделений МВД Украины ^{[6] [30] [16]} и люстрации ^[25] в обход правоприменительной практики с применением насилия ^[3]. При этом видеозаписи и мультимедийные материалы, свидетельствующие о применении насилия, активно распространялись политическими сетями в Web 2.0 пространстве, меняя вектор медианасилия от «государство — общество» к «общество — государство». Так, популярность в сетевом пространстве приобрёл флэшмоб «Trash Bucket Challenge» при котором госслужащих, подозреваемых в коррупции и поддержке свергнутого режима Януковича, подвергали унижениям, засовывая в мусорные баки и применяя к ним физическое насилие, после чего видеоотчёты распространялись в сети ^{[56] [54]}. Таким образом, можно утверждать, что политические сети и сетевая публика, под которой в данной статье понимается та часть гражданского общества, которая активно использует Интернет, в частности Web 2.0 сервисы и приложения, для осуществления политической коммуникации, способны самоорганизовываться в физическом пространстве и применять в качестве инструмента достижения власти реальное насилие, затем конвертируя его в медианасилие.

Третье изменение вытекает из утверждения о том, что возможно мы находимся на пороге «блокчейн-революции», «начавшейся с появления новой экономической реальности в Интернете — альтернативной цифровой валюты под названием биткойн, которая эмитируется и обеспечивается не государством, а пользователями биткойн-сети при автоматизированном достижении консенсуса между ними» ^{[38, с. 15]}. Биткойн не имеет единого эмиссионного центра либо централизованного органа управления и контроля ^{[37, с.32–60]}. Кроме того, биткоин обеспечивает полную анонимность, а встроенные в систему алгоритмы саморегулирования предотвращают попытки мошенничества или обмана ^{[38, с. 14–15]}. Спецификации и доказательство работы технологии были опубликованы в 2009 году Сатоши Накамото криптографической e-mail рассылке. Сохранив анонимность Накамото покинул проект, после чего сообщество продолжало экспоненциально расширяться, и теперь множество разработчиков децентрализованно работают над технологией биткоин ^[24]. Технически «биткойн — это цифровые деньги, обращающиеся в децентрализованной, пиринговой электронной платежной системе, основанной на публично доступной книге учёта, именуемой «блокчейном». По сути — это новая форма денег, комбинирующая одноранговый обмен файлами подобно BitTorrent, и криптографическую систему с открытым ключом» ^{[38, с. 15–16]}. В итоге «никто не владеет сетью Биткойн, так же как никто не владеет технологией. Биткойн контролируют сами биткойн-пользователи всего мира» ^[23]. Становление этой технологии позволит политическим сетям и обычным гражданам свободнее распоряжаться и обмениваться своими ресурсами, не соприкасаясь с миром традиционной бюрократии и государственного контроля. Кроме того, технология блокчейн позволяет осуществлять не только финансовые операции, но и операции с любыми активами, включая персональные данные. Также активно обсуждаются концепции «умных контрактов», договоров, существующих в «форме программного кода, имплементированного на платформе Blockchain, который обеспечивает автономность и самоисполнимость условий такого договора по наступлении заранее определённых в нем обстоятельств» ^{[37, с. 33]}. Таким образом, эмитентом валюты становится не государство, а сеть, что безусловно подрывает авторитет традиционной власти. Контроль также осуществляется сетью, что нивелирует роль традиционных экономических, финансовых институтов и надзорных органов.

Четвёртое изменение — это тренд на анонимность в сети. Очевидно, государства и элиты понимают возрастающую силу сетей и увеличивающуюся политическую конкуренцию, следствием чего становятся попытки контроля сетевого пространства. Сетевая публика и функционирующие в Web 2.0 пространстве политические сети в свою очередь пытаются максимально дистанцироваться от надзора и влияния государства. Следствием чего становится возрастающая популярность приложений–мессенджеров, предлагающих пользователям повышенную приватность, и других технологий анонимизации: VPN/Proxy, Tor и другие. При этом подобные технологии как правило используются для доступа к информации в обход государственных запретов. Так, в Китае, где доступ к популярным web 2.0 сервисам ограничивается государством, более 90 миллионов (20% от всех Интернет-юзеров Китая) используют VPN или Proxy для обхода этих ограничений ^[51]. В России после принятия каждого законодательного акта, направленного на регулирование сети, происходил стремительный рост пользователей технологии Tor ^[57], позволяющей сохранить анонимность в сети и обходить устанавливаемые государством ограничения на доступ к контенту (см. Диаграмма 3). Отдельно стоит отметить, что стремление сетевого пространства получить автономию от государственного регулирования и надзора (выражающееся в создании и использовании неподконтрольных государству практик и технологий), и стремление государств контролировать сетевое пространство носят дуалистичный характер, подчёркивая взаимозависимость сетей и политической реальности.

Таким образом, на наш взгляд, сети не только способны применять механизмы осуществления власти, но и стремятся к этому, адаптируя традиционные политические практики и способы влияния на общественное мнение и политическую повестку дня под свои цели и технологическую базу. При этом наблюдается явное стремление сетевой общественности получить в свои руки рычаги воздействия на традиционные институциональные политические практики или заменить их на следующие сетевой логике практики и технологии. В дуализме противостояния традиционной власти и сетей, а также в борьбе за власть между этими двумя сферами, и заключается пятый признак сопряжения.

Проанализировав пять основных признаков, указывающих на сопряжение, а также их составляющие, мы можем выделить некоторые особенности сопряжения сетевого пространства и политической реальности.

Во–первых, процессы, протекающие как в сетевом пространстве, так и в плоскости политической реальности становятся соотносимы, оказывая воздействие на обе сферы.

Во–вторых, за счёт возможностей сетевой кооперации увеличивается число политических акторов (в том числе и коллективных). Появляются новые сетевые структуры, преследующие свои политические интересы и влияющие на общественно–политическую повестку дня, используя инструменты цифровой коммуникации.

В–третьих, сетевое пространство способствует вовлечению в процессы политического участия «цифровых» поколений — Y и Z. Кроме того, сетевое пространство даёт возможность гражданам включать свои собственные вопросы и интересы в общественную повестку, используя инструментарий цифровых коммуникаций.

В–четвёртых, можно наблюдать становление сетевого пространства в качестве информационной доминанты в плоскости общественно–политических отношений. Одновременно с этим мейнстрим медиа теряют свои позиции.

В–пятых, возрастают политические риски, так как сетевое пространство предоставляет возможности организации и координации акций прямого действия в режиме реального времени и с минимальными издержками.

В–шестых, принципы соучастия, сотворчества, кооперации, открытости и плюрализма мнений, лежащие в основе Web 2.0 и ставшие частью культурного кода поколений Y и Z переносятся в политическую плоскость вместе с включением этих поколений в политическую жизнь общества.

В–седьмых, на основе сетевого сотворчества индивидов появляются новые альтернативные технологии, такие как цифровая валюта биткоин или анонимная сеть Tor, что даёт сетевому пространству некоторую автономию от государственного надзора и регулирования.

Все вышеобозначенные особенности указывают на то, что в условиях сопряжения значительно усложняется политическая система в целом. Кроме того, возникает состояние неопределённости, так как сегодняшняя политическая система не предполагает таких новых явлений как киберпартии, сетевое политическое участие, сетевые мониторные акторы, сетевые сообщества и движения. При этом возникает опасная ситуация, когда сетевое пространство желает включения в процессы выработки политики (о чём свидетельствует признак сопряжения пять), а политическая система не предусматривает институциональных выходов и интерфейсов для включения запросов сетевого пространства (а вместе с ним и той части гражданского общества, которая преимущественно ориентируется на сетевую политическую коммуникацию) в процессы выработки политики. Можно утверждать, что сегодня мы находимся в точке бифуркации, когда перед государствами стоит выбор: либо делиться частью своей власти с гражданским обществом и сетевой публикой, либо подавлять их. В первом случае возможен качественный эволюционный скачок от политики государственного управления к политике соучастия, использующей синергетические сетевые эффекты для конструирования более адаптивной и ориентированной на общественные интересы политики. Во втором случае наиболее вероятна эскалация конфликта между сетями и сегодняшним политическим истеблишментом относительно борьбы за власть и права включения в процессы выработки политики.

При этом в любом случае нас ожидает период социально–политической турбулентности, который будет продолжаться до тех пор, пока политическая система и сетевое пространство не придут к консенсусу относительно сосуществования в условиях сопряжения, либо пока одна из сторон не подавит другую.