Cultural policy as a trend of the modern political culture: methodological aspect

Одна из самых злободневных проблем, остро волнующих все человечество в наше неспокойное время, – это геополитическое устройство культурного пространства сегодня и в будущем. При осмыслении способов её решения возникают серьёзные противоречия между народами и государствами, грозящие катастрофической опасностью для их мирного сосуществования. Особенно значимы рождающиеся в этом контексте претензии на исключительное право отдельных стран диктовать другим субъектам исторического развития правила и порядок функционирования тех или иных тенденций мирового прогресса соответственно своим частным интересам – экономическим, политическим, военным и т.п. Поэтому необходимо глубоко и всесторонне исследовать эту ситуацию не только и даже не столько в сугубо практическом плане (хотя без подобного анализа, в конечном счёте, обойтись нельзя), сколько в рамках концептуального мышления, единственно способного помочь в осознании сущности современных процессов глобализации и модернизации различных этнокультур со всеми их возможностями и ограничениями. Сосредоточив свои усилия именно в этом направлении, сегодняшние философы, социологи, историки и культурологи смогут предложить политической практике эффективную методологическую базу деятельности по гармонизации так или иначе объединяющихся отдельных этнокультур.

Разумеется, упомянутое теоретическое изучение не предполагает моментальных и одноразовых выводов. Более того, как раз многозначность отыскиваемых методологем с опорой на отслеживание постоянно меняющихся обстоятельств и есть самый верный путь для инициации глобализационных компромиссов. Настоящая статья призвана только обозначить границы указанного движения, наметив лишь несколько шагов вперёд, постепенно приближаясь к искомому результату. Конкретные задачи, которые в связи с этим предстоит решить автору, предполагают прежде всего ответ на следующие вопросы. Во-первых, необходимо более или менее подробно разобраться в том, как обстоят дела в современной культурной политике, лежащей в основе глобализационных и модернизационных явлений. Во-вторых, ещё раз уточнить концепты глобализации и модернизации как таковые с учетом особенности этих явлений в XXI в. В-третьих, следует рассмотреть, как соотносятся друг с другом культура и политика в целом, а в частности – культурная политика и политическая культура. Собственно, последний вопрос и стоит в центре внимания предложенной здесь работы, ибо детальное выявление упомянутого соотношения позволяет найти методологический ключ к пониманию причин множества ошибок и неудач в ходе реализации глобализационных проектов, а также к отысканию средств их устранения.

Материалом для выполнения такого анализа служит здесь непосредственно историческая реальность или её отображение в научной, религиозной и, в определённых пределах, художественной литературе. Почерпнутые из подобных источников фактические сведения подаются в данном исследовании не в качестве однозначных доказательств непреложной истины, как это имело бы место в чисто научном познании, а в ценностной вариативности их толкования. Ведь именно такой способ погружения в историю наиболее уместен в данном случае, поскольку современного наблюдателя (теоретика, методолога и, что самое важное, практика) прежде всего интересует спектр возможностей дальнейшего развития явлений, отношений, процессов, которые он изучает. Его цель – выбор тех из них, какие наиболее адекватны потребностям сегодняшнего культуротворчества. При этом выводы, обосновывающие тот или иной выбор, ни в коей мере не исключают своего научного характера, так как они вытекают из добытых исторической наукой данностей, а не из произвольных фантазий мыслителя. Другим исходным условием конкретизации анализа является в настоящей статье, если можно так выразиться, многоярусность отбора значимых для него периодов мировой истории. Отсюда обращение к библейским текстам, событиям становления и укрепления российской имперской культуры, к мультикультурным проектам в современной Европе и др.

Итак, начнем с обсуждения проблемы соотношения понятий культурной политики и политической культуры, как осевых для избранной темы. В первую очередь выявим взаимосвязь политики и культуры вообще. Что политика есть часть культуры, известно всем. Однако некоторые нынешние специалисты соглашаются с этим утверждением лишь применительно к узкому – бытовому или чиновничье-бюрократическому пониманию культуры как сферы исключительно художественной, педагогической или пропагандистско-популяризаторской деятельности людей. Философское же понятие культуры выходит за пределы узко-прагматической трактовки. Наиболее удачным в этом отношении представляется методологический подход В.М. Межуева ^[6]. Он рассматривает культуру не как совокупность продуктов материального и духовного производства человека, а как особое, творческое отношение его к окружающему миру и к самому себе, закреплённое в этих продуктах. Отсюда вытекает гораздо более важная функция культуры, связанная с оценкой перспектив развития человечества, с поисками оптимальных решений проблем, задаваемых мировой историей. И в этом ракурсе отслеживание взаимозависимости политики и культуры оказывается особенно актуальным. Например, сегодня требуется максимальное осознание серьёзности и неотложности таких проблем, которые нуждаются для своего преодоления в совместных усилиях всех стран и народов. Их объединение и является одной из главных целей глобализационных процессов, стоящих ныне на повестке дня.

Что же касается политики, то её можно определить с философской точки зрения в качестве самостоятельной области культуротворчества, призванной формулировать и отстаивать интересы субъекта и методы его деятельности в ходе взаимодействия с другими субъектами. Опираясь на это представление и на обозначенное выше теоретическое видение феномена культуры, можно с достаточной степенью вероятности утверждать, что связь культуры и политики в сознании и действиях людей осуществляется с помощью формирования и применения в практическом опыте таких концептов, как политическая культура и культурная политика, взаимная зависимость которых устанавливается не только в формальном, но и в глубинном содержательном аспекте. Раскрыть существо подобного взаимовлияния, его место и роль в современном культуротворчестве, обосновать в качестве трендовых перспектив ближайшего исторического развития – значит увидеть и оценить главные потенциальные направления этого развития. И наиболее подходящим для этого конкретным материалом представляется уже упомянутый процесс глобализации в его общекультурном измерении. Ведь в последнее время всё чаще раздаются голоса, призывающие пересмотреть сложившуюся к настоящему моменту культурную политику, переориентировать её с чисто внутренних и сиюминутных проблем отдельного государства, религиозного или этнического сообщества на глобальные потребности человечества в целом, а решение такой задачи требует обращения к опыту мировой политической культуры.

Обозначенные целевые повороты в культурно-политических намерениях имеют место на постсоветском пространстве, в быстро развивающихся странах дальневосточного, латиноамериканского и других регионов. Однако, не стоит понимать описанную ситуацию как исключительно позитивную для устранения назревающих сейчас коллизий природного или социального развития. В частности, терроризм радикального исламизма, хотя и стремится осуществить культурную политику глобализации, то есть действует якобы в интересах всего человечества, на самом деле оказывается бесчеловечным. Свои трагические минусы существуют и в глобализационной практике западного мира. Они суть следствие апробации абстрактных демократических установок в реальной миграционной политике XX-XXI вв. Такая культурная политика строится на мультикультуралистских идеалах, которые позиционируют глобальную культуру как арифметическую сумму простых слагаемых, каждое из которых совпадает с той или иной из подлежащих совмещению этнокультур. Время показало, что подобная практика столь же вредна, сколь и несостоятельна на фоне возникающей в итоге религиозной и этнической агрессии, а вслед за ней и множества других, сопутствующих проблем и конфликтов. Этот эффект поставил под сомнение все глобализационные замыслы человечества в целом. В действительности же неудачи мультикультурализма лишь подтверждают неадекватность представлений его проводников о сущности и задачах подлинного объединения автономных, самобытных культур.

Именно это обстоятельство имеет своим следствием неэффективный выбор критериев, а потому и целей глобализационной деятельности. Но главным источником неудач подобного рода служит как раз невнимание к опыту мировой политической культуры со стороны инициаторов мультикультурализма как оптимального проекта глобализации. Конечно, это не значит, что люди, выступающие лидерами своих государств или крупными теоретиками культуротворчества, обязательно оказываются недостаточно образованными либо неосведомленными в сиюминутных практических особенностях своего дела. Речь идёт, скорее, о недооценке значения методологических вопросов, связанных с обоснованием тех или иных культурно-политических шагов на избранном стратегическом пути; о поверхностном анализе текущих событий, из которых складываются объективные условия решения глобализационных задач и т.д. Таким образом, уже в приведённых выше беглых замечаниях можно усмотреть, что политическая культура и культурная политика тесно связаны между собой. В чём именно состоит эта связь, более детально разберёмся ниже. И в первую очередь, подробно рассмотрим каждое из этих явлений, а также понятий, которые их отражают. В какой-то мере этому послужат и описанные только что конкретные обстоятельства.

Культурная политика – в рассматриваемом случае – это совокупность социальных, экономических, идеологических мер для решения глобализационных задач. Она конкретизируется в трактовке самого процесса создания единой (планетарной или региональной) культуры, из которой вытекают и средства её осуществления. Определение культуры в работах В.М. Межуева, ссылка на которое была помещена, когда рассматривался вопрос о самой общей связи политики и культуры, характеризует соответственно и культурную политику в качестве творческого отношения людей к окружающей реальности. Подобное отношение принимает самые разные формы выражения, постоянно усложняющиеся со временем и уникальные для каждого этноса, выступающего его носителем. Так фиксируется и накапливается в ментальной истории необходимый для существования человека как биосоциального существа опыт, продукты которого и принято считать политической культурой, то есть специфическим профилем культуры вообще. В таком случае любая культурная политика предполагает своим фундаментом уходящий корнями в прошлое и добытый в настоящем багаж знаний, умений, понимания того, как следует выстраивать взаимоотношения субъекта культуротворческой деятельности с окружающей природой и современной ему социальной средой. И чем более развита подобная культурная политика, тем большее место занимает в ней рефлексия по поводу своих политико-культурных оснований. Иными словами, опыт прошлого есть ключ к созиданию настоящего.

Собственно, благодаря названному рефлексивному моменту актуальная в определённое время культурно-политическая программа деятельности того или иного государства, социального объединения и пр. обретает не только свою значимость, но и конкретные формулировки способов решения стоящих перед ними задач. Более того, сама эта культурная политика превращается так или иначе в часть политической культуры, на ценности которой ориентируются те, кого волнуют осознанные таким образом проблемы, а главное, эффективность их разрешения. Другими словами, именно в опыте политической культуры, пересматривая и дополняя его сокровищницу, они отыскивают наиболее адекватные собственным целям механизмы их достижения. По мере преобразования отношений с миром природы и расширения этнокультурных контактов, этот опыт наращивается и уточняется, реагируя на качественное разнообразие развивающихся тем самым этнокультур. Продуктами подобной реакции могут оказаться упрочение или разрушение самых разных связей между субъектами политики. Короче говоря, творцы любой культурной политики, стремящиеся к положительным результатам своей деятельности, обязаны обладать определённой мерой современной им политической культуры, то есть быть профессионалами в своей области. Причём особо важно, что профессионализм здесь – это не простая эрудиция, а творческий подход к оценке её данных.

Особенность творческой инициативы состоит в данном случае не только, а иногда даже вовсе не в конкретном содержании избранных для воплощения культурных схем, так как оно, по определению, не исключает многозначности. Речь идёт об адекватности осознания субъектом культурной политики интересов представляемого им сообщества в ходе рассмотрения в накопленном опыте политической культуры результатов тех событий прошлого, которые более или менее аналогичны его собственной исторической ситуации. Это, в свою очередь, влияет на выбор оптимальных средств решения стоящих на повестке дня вопросов в горизонте современных возможностей того или иного народа, государства, партии и т.п. С одной стороны, подобный подход позволяет отыскать подлинные причины, закономерности и специфику протекающих в известный момент культуротворческих процессов, их проявления и развития. А с другой стороны, появляется шанс понять и реализовать до сих пор не использованные потенциалы по-новому взглянуть на упомянутое проблемное поле как таковое. Для доказательства сформулированной здесь авторской позиции стоит проанализировать конкретно-исторические модели социальной практики прошлого в рамках избранной для исследования проблематики взаимосвязи политики и культуры, соотнося его итоги с современностью. Скажем, например, достаточно показательным могло бы стать исследование глобализационной деятельности, тем более что подобное сравнение никем до сих пор детально не проводилось.

Начнем с дефиниции тех культурно-политических процессов, которые в наше время составляют смысл общекультурной глобализации. В самом начале настоящего текста уже была ссылка на несостоятельность западноевропейской культурной политики последних десятилетий, получившей наименование «мультикультурализм». Это действительно одна из серьёзных и благих попыток осуществить глобализационные замыслы в этнокультурном аспекте. Суть таких планов сводится к объединению разных ментальностей в пространстве общей государственности. Но форма такого объединения может трактоваться по-разному. Так что ход процесса, его особенности и следствия зависят от глубины проникновения сегодняшнего исследователя и практика в историю проблемы. Насколько возможно это проникновение – отдельный философско-методологический вопрос. А в данном случае актуально само обращение к прошлому, составляющему фундамент политической культуры, как она здесь понята, ибо собственно отсюда и черпает субъект культурной политики необходимые для эффективной деятельности уроки. В этом отношении было бы полезно обратиться к изучению глобализационного опыта в античности, в Средние века и в более поздние эпохи. (Эти процессы связаны в том или ином смысле с именами Александра Македонского и римских полководцев, Чингиз-хана и Тамерлана, отчасти – с крестовыми походами западноевропейских рыцарей и т.д.) Конечно, все эти события нельзя полностью отождествлять с современной глобализацией, так как они возникают на иных уровнях цивилизации, требующих объединения людей в более узких пространственных границах, более примитивными средствами и т.п. Но ведь политическая культура предполагает не просто знание фактов. Прежде всего, она позволяет разбираться в логике их взаимозависимости.

В частности, религиозная деятельность пророка Моисея и его соратников, безусловно, не тождественна по своим задачам современной глобализационной культурной политике. Но если оценивать её с точки зрения как религиозных, так и социально-политических преобразований в ходе этнокультурного объединения, то сопоставление прошлого и настоящего уместно. Дело в том, что целью пророка было не только возвращение евреев, спасёных из египетского рабства, к монотеизму, но и превращение духовных установок последнего во всеобщую религиозную ориентацию, по крайней мере, для ближневосточной ойкумены. Множество глобализационных проектов в той или иной мере проанализировано в нашей методологической и теоретической литературе ^{[2; 3; 7; 9; 10; 11; и др.]} с позиций обнаружения достоинств и недостатков попыток их инициаторов распространить и утвердить господство в планетарном измерении исключительно собственных культурных интенций, вытеснив всякую иную ментальную ориентацию. Итогом изучения подобных исследований стал вывод автора настоящей статьи о существенном сходстве способов реализации глобализационных намерений в рассмотренных обстоятельствах. Преимущественно это были военная агрессия, экономическое и политическое давление, религиозная, художественная и т.п. экспансия в отношении народов, которые по каким-то причинам оказались слабее или не достигли максимального уровня цивилизации. На этой основе и сложилось, в конечном счёте, широко распространённое сегодня представление о феномене глобализации как в обыденном, обывательском, так и в научно-теоретическом, философском сознании.

Суть этого представления состоит в отождествлении процесса глобализации с унификацией содержания отличающихся друг от друга культур, выступающих его участниками. Конечно, такое соединение, а точнее, совпадение возможно лишь в тех её областях, которые связаны преимущественно с научно-техническим прогрессом. Ведь задача унификации осуществима (а иначе и быть не может при сохранении культурной самобытности) только как усвоение самых высоких достижений цивилизации, обретенных одной или несколькими культурами. Подобный подход предполагает на практике, как уже было отмечено в настоящей статье, чисто техническое, может быть, даже механическое «сложение» автономных, оригинальных культур, в котором отсутствует органическое взаимопроникновение ценностных моментов их содержания, и потому от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Разъясняя эту математическую аналогию и обосновывая необходимость её применения более подробно, нужно подчеркнуть, что методологический смысл сравнения заключается здесь в том, что результат суммирования нескольких уникальных культур носит чисто количественный характер, поскольку уже накопленный в одной или в ряде культур научно-технический опыт лишь расширяет пределы своего признания или функционирования. Совершенствование культуры в планетарном масштабе здесь отсутствует, так как новое качество (продукт переосмысления многозначного культурного опыта) не возникает.

На самом деле любая, в том числе культурная унификация, положенная некоторыми современными теоретиками и практиками в основу глобализационных моделей, происходит с помощью подражания, а в данном случае – абсолютного уподобления множества разных культур одной-единственной. Творческий момент, составляющий сущность культуры в качестве собственно человеческого отношения к окружающему миру, тем самым (за очень редким исключением, когда чужое достижение становится стимулом для собственного творческого роста) исчезает. Это происходит потому, что наука стремится к истине, а техника – к оптимальной её материализации. И то, и другое исключают многозначность, которая характеризует ценностное отношение к продуктам культуры. И если бы унификация была единственным способом глобализации, то отдельные культуры растворялись бы и гибли по мере её осуществления. Или глобализационные преобразования не могли бы состояться в силу сопротивления этой культурной политике тех, на кого она направлена. К счастью, описанная форма объединения культур не единственная и даже не конституирующая существо процесса. Но и в глубоком прошлом можно найти образцы другого подхода, исключающего агрессивность и давление при слиянии разных этнокультурных данностей, причём не только за счёт их ассимиляции – добровольной или неосознанной. Но прежде, чем характеризовать особенности, закономерности, исторические причины выбора подобного способа, хотелось бы более подробно рассмотреть вскользь упомянутые выше иллюстрации агрессивно навязываемой интеграции. Речь идёт об истории возрождения и окончательного формирования иудаизма, то есть древнейшей монотеистической религии, возникшей приблизительно в третьем тысячелетии до новой эры у наследников вавилонской цивилизации, которые из-за распрей солнце- и лунопоклонников друг с другом в самом Уре и между Уром и Харраном переселились на жительство в пустыню. По причине удаленности от политеистических храмов беженцы вынуждены были самостоятельно обращаться к сверхприродной силе, а такое обращение допускалось только по отношению к домашнему божеству, отвечавшему за благополучие рода, что, собственно, и требовалось в условиях новой жизни. Здесь и следует искать корни монотеизма. Опуская некоторые факты укрепления новой веры, а также её постепенной утраты в египетском плену, описанные и в Библии, и в научной литературе ^{[1; 5; 12; и др.]}, перейдём сразу к тому историческому периоду, который наиболее интересен в связи с темой взаимосвязи унификации и глобализации культуры, в данном случае, религиозной, а именно, к деятельности пророка Моисея. Заметим, кстати, что, в действительности организационно-реформаторская деятельность этого великого вождя израильского народа совмещала в себе не только религиозное, но и сугубо административное содержание. При этом административная компонента, скорее, преобладала, несмотря на то, что открыто заявленной программой преобразований было установление единобожия.

В этой связи вполне логично высказанное историками мнение о том, что исход евреев из Египта – это хорошо подготовленное и идеологически обоснованное, абсолютно необходимое в интересах построения государства монотеистической теократии событие, осуществлявшееся во имя реализации революционных планов фараона Эхнатона (Аменхотепа IV). При этом его последователями были сделаны серьёзные поправки на невозможность воплощения заданных им идеалов в самом Египте, где было крепкое, богатое, умудренное знаниями политеистическое жречество и консервативный народ, сроднившийся с исконной верой праотцов. На смену прежним замыслам последователями Эхнатона формируется новая культурно-политическая парадигма. Её суть заключается в намерении построить новое, самостоятельное, удаленное и независимое от Египта теократическое государство, ориентированное на веру в единственного Бога-творца. А для осуществления этого грандиозного проекта требовался массовый носитель монотеистической идеологемы. На эту роль идеально подходили еврейские рабы в Египте, плененные потомки пастушеских племён, поклонявшиеся ещё во втором тысячелетии до новой эры единому Богу Авраама, Исаака и Израиля. Они жаждали освобождения и надеялись на свою богоизбранность, а потому легко пошли за Моисеем и его единомышленниками, доверяя его пророческому и чудотворному дару.

Следствием такого сплава политических и религиозных интересов, совпадавших у масс и лидеров исследуемого движения, стало образование народа Израиля как такового, добившегося со временем чрезвычайных успехов в своем государственном развитии. Вершиной стало царствование Соломона. Как удалось этого достигнуть, начав практически с нуля? Какие методы культурной политики оказались при этом решающими? В какой мере они связаны с процессами глобализационного характера, протекающими в форме унификации культуры? Как и почему могло все это осуществиться только так, а не иначе в тех исторических обстоятельствах, в которых всё происходило? Именно эти вопросы наиболее актуальны при обсуждении заявленной в настоящей статье темы. Ответ на них содержится в дальнейшем изложении.

В рассмотренной объективной исторической ситуации, которая задавала критерии адекватного политико-культурного выбора Моисея и его соратников, глобализация (в данном случае условно-региональная (признак «условно-региональная» означает на языке автора, что глобализационная политика Моисея не была и не могла быть не только вселенской, но и не относилась к какому-либо конкретному региону, кроме «земли обетованной», которая почиталась странствующей по пустыне толпой не имевших родины людей не столько как географический регион, сколько в качестве духовного, практически сакрального идеала возвращения к завещавшему её Богу) и преимущественно религиозная) оказалась в центре внимания программирования их деятельности. Эффективным же средством решения поставленных таким образом проблем могла быть только агрессия, то есть военное, идеологическое, психологическое и другие роды давления. Это детерминировалось прежде всего монотеистической сущностью мировоззренческого фундамента намеченной культурной политики, с одной стороны, и исключительностью такой позиции на всём пространстве древнейшей ойкумены, адекватной обсуждаемым событиям, с другой стороны. Иначе говоря, последователям Эхнатона предстояло решить сложнейшую задачу превращения разрозненной группы рабов в монолитный, идейно сплоченный народ, противостоящий всем другим этносам в своих культурных начинаниях. И первым шагом на этом пути было историко-генетическое самоутверждение евреев, которое могло быть гарантировано лишь физическим уничтожением врагов – представителей иной крови и инакомыслящих. Отсюда и призыв «око за око, зуб за зуб», и категоричность требования первой заповеди Моисея, запрещающей поклоняться другим богам и так называемый «хэрем», повелевающий убивать всех врагов без разбора, сжигать их имущество дотла, чтобы места их проживания становились пустыней.

В конечном итоге, такая унификация сродни изоляционизму. Однако она существенно отличается от последнего тем, что в данном конкретном случае конечной целью самоутверждения выступает не обособление одной этнокультуры в кругу других, а наоборот, стремление подчинить себе своё социальное окружение за счёт превращения собственной культурной ориентации в единственно существующую во всём ареале. Именно этим объясняется то обстоятельство, что Бог Ветхого Завета столь суров, жесток и непреклонен. Ведь он и его установления образуют собой ту силу – духовную, а в чём-то даже и физическую, – которая помогала евреям выжить самим и дать глобальную жизнь своей вере вопреки посланным им судьбой испытаниям на протяжении десятков и сотен поколений вплоть до ХХ века. В первую очередь, это утверждение относится к древнейшей истории Ближнего Востока, где и происходили анализируемые здесь события. Что же касается результатов глобализационной культурной политики, ориентированной на насильственные методы её реализации, то они никогда не были долговременными и прочными, ибо сила рождает сопротивление, рано или поздно подрывающее устои навязанной культуры и, в конце концов, ведущей к её распаду и гибели. Это прекрасно показали историки, особенно в отношении древнейшего мира. Ведь на огромном пространстве здесь проживало множество этносов, отличающихся друг от друга уровнем цивилизованности, а также верой, языком, обычаями и крепко держащихся за собственное своеобразие.

Если с этой точки зрения оценить глобализационные перспективы унификационной культурной политики израильтян, то они были весьма сомнительны, тем более что Моисей и его преемники полагались исключительно на военный способ решения проблемы. (Характерно в связи с этим, что наибольших успехов в собственном цивилизационном росте Израильское царство достигает в результате культурной политики Соломона, поставившего перед собой целью мирное сосуществование с соседями и крайнюю веротерпимость. Однако именно такой поворот вменили ему в вину жрецы, когда былое могущество евреев стало сходить на нет после смерти этого мудрого царя.) Так что глобализационные намерения Моисея в области религиозной и политической деятельности увенчались успехом лишь в том отношении, что состоялась этническая консолидация народа Израиля благодаря восстановлению монотеистического культа его предков, в значительной мере ослабленного и даже, может быть, забытого евреями в египетском плену. После смерти пророка израильские военачальники, продолжая его дело, отвоевали, в конце концов, у филистимлян землю обетованную, то есть, по преданию завещанную им Богом. Следствием этих перемен стало обеспечение возможности оседлой жизни для бывших рабов и кочевников, а главное, построение теократического государства. Правда, время его существования и, конечно, процветания, было весьма ограниченным. Оно исчерпалось правлением трех царей – Саула, Давида и Соломона. А дальше могущество Израиля рухнуло, так как наследники Соломона начали междоусобную борьбу за престол. Евреи сначала были пленены более сильными соседями, а позже, несколько веков спустя, и вовсе рассеялись по всему миру, утратив собственную государственность вплоть до середины ХХ века новой эры.

Однако на место иудаистских планов региональной глобализации пришли в самом начале новой эры христианские идеи. И здесь настала пора вернуться к методологическому исследованию и рассмотреть эти идеи в качестве «теоретической» платформы для нового, более эффективного способа глобализации, попытка которой была предпринята во вселенском масштабе, хотя пространственные границы протекания изучаемых процессов были замкнуты первоначально Средиземноморскоим побережьем. Главной задачей дальнейшего рассмотрения выступает обсуждение таких форм глобализации религиозной культуры, политика воплощения которых в жизнь строится на сочетании унификационного и гуманистического принципов. Преимущества такого сочетания состоят в том, что оно заключает в себе общность веры с признанием права на самобытность любой этнокультуры и реализацию собственных творческих замыслов. Наиболее удачным в этой связи представляется процесс зарождения и распространения христианства, которое вначале складывалось как осознание необходимости реформирования древнейшего иудейского монотеизма с целью освобождения последнего от догматического формализма, начетничества и лицемерия, ибо их следствием оказывалось отсутствие подлинной креативности. Затем, благодаря апостольскому служению, «реформация», начатая Христом, превратилась в самостоятельную ветвь единобожия и стала одной из мировых религий. Выяснению сути такой глобализации и способов её осуществления посвящено дальнейшее изложение.

Речь идёт, само собой разумеется, о жизни, деяниях и учении Иисуса из Назарета, слывшего Мессией (Христом, Спасителем). Время его общественного служения приходится приблизительно на первую треть I в. н.э., и проходила его деятельность в находившемся под римским протекторатом Израиле, который состоял из северной части (Галилеи) и южной (Иудеи). Сам Иисус был родом с севера, который даже в родной стране считался захолустьем, далеким от цивилизационного влияния. Возможно, как раз это обстоятельство послужило одной из объективных причин модернизационных интенций основателя христианства. С точки зрения исследования глобализационной культурной политики в избранном здесь унификационном её аспекте, наиболее существенным представляется тот факт, что в программе культурно-политической деятельности Мессии отсутствуют финансово-экономическая, производственно-техническая и другие материальные стороны цивилизующих преобразований. В центре его внимания находятся духовные вопросы, связанные с нравственным воспитанием, ориентированным на единобожие. Это и отношение человека к Богу, и его отношение к окружающим людям и людям вообще, и даже отношение к себе самому. Последнее означает потребность и умение погружаться в саморефлексию, цель которой состоит в том, чтобы оценить свою жизнь и взгляд на мир по шкале, где совпадают любовь к Богу, любовь к человеку и любовь к ближнему, потому что всякая любовь есть на самом деле альтруизм вплоть до самоотречения.

Иначе говоря, Христос понимает любовь как проявление собственно человеческой сущности, в основе которой лежит альтруизм. Отсюда вырастает и толкование Спасителем унификационной формы культурной политики, нацеленной фактически на реализацию глобализационного процесса. Во-первых, это явление из чисто регионального (по Моисею) превращается у него в планетарное, поскольку, по его мнению, нет ни еллина, ни иудея, а все – дети божьи. Во-вторых, Иисус смотрит на человека с более высокой позиции, объединяя все человечество исключительно в духовном плане («Не стяжайте сокровищ земных» ^[8]). Так что унификация в данном случае лишается своего количественного критерия, который исчерпывается оценкой уровня материального благополучия, социального комфорта и т.п., характерных для цивилизованного существования людей. Фокусом унификационных усилий Христа оказывается нравственный потенциал человека. Особенно важно, что этот потенциал от деления множится – чем больше различных общечеловеческих нюансов содержат в себе этические ценности разнородных субъектов глобализации, тем более совершенствуются в духовном отношении человек, этнос, мировое сообщество в целом. Но способы и формы этих, так сказать, вариантов «духовной унификации» не должны противоречить человечности самих нормативных формулировок каждого из её участников и всех вместе. Глобализационная культурная политика, названная здесь условно «духовной унификацией», сможет прийти к более или менее положительному завершению только в одном случае. Упомянутые духовные качества должны стать общепринятыми не в ходе их отождествления, копирования, клиширования. Поэтому они не подлежат нивелированию в своем созидательном значении у разных народов, а принимаются субъектами единения благодаря самостоятельному творческому осмыслению общего фундамента, представленного однородными человеческими интересами. Кроме того, процесс сближения ценностных ориентаций должен проходить добровольно, через выяснение объективного содержания сближающихся ценностей, единых для человечества как такового. Один из лучших тому примеров – конструктивная критика Иисусом позиции Моисея в «Нагорной проповеди» ^[4]. Его толкование ветхозаветных заповедей, нацелено на выявление и закрепление в сознании слушателей таких нравственных моментов, которые могут быть полезны всем людям и потому приняты для собственного употребления любым этносом, желающим жить в мире и согласии со всеми, в то же время уважая их самобытность. Таковы тезисы о всепрощении и ненасилии (вместо «око за око, зуб за зуб»), которые пресекают зло в любой точке его констатации, так что оно не способно далее размножаться и распространяться. Сюда же можно отнести отрицание Иисусом права на развод, каковое уравнивает женщину с мужчиной в гарантиях праведной жизни и жизни вообще. Очень важно перетолкование Христом представлений Ветхого завета о грехе, который наказуем, только когда он очевиден. Для Мессии греховны даже помыслы о пороке, ставящем преграды между людьми из-за неискренности их отношений.

Все перечисленное выше направлено на построение Царства Небесного на земле, ради чего Бог послал к людям своего Сына, конечной целью которого было устроить мир по законам справедливости, добра и взаимной любви, понятой как самоотречение. Поэтому самой главной работой Иисуса по совершенствованию заповедей Моисея, следы которой мы находим не только в Нагорной проповеди, но и в притчах, беседах с апостолами и народом, было очищение иудаизма от ветхозаветной агрессивности и изоляционизма культурной политики Моисея. Самое же важное в этой работе заключается в максимальном расширении духовного пространства применения иудаистских нравственных максим, усовершенствованных в учении Христа через трактовку понятия «ближний». Для этики моисеевского толка ближний – это единокровный соплеменник и единоверец. И все нравственные требования действуют исключительно внутри еврейской общины, поскольку они направлены на её сплочение в противостоянии язычникам. «Не убий», «не укради», «не прелюбодействуй» и т.д. защищают только «своих». А чужаков не только можно, но и нужно убивать, насиловать и пр., так как только иудеи были тогда монотеистами, а значит, будущими строителями теократического государства в духе Эхнатона, религиозно-политическим наследником которого считал себя пророк.

Как раз это кардинальное различие в отношении к пределам этической модальности послужило одной из основных причин отпочкования христианства от своего иудейского корня в качестве самостоятельной религии. Христианство полагает, что все люди – дети единственного Бога. Поэтому при множестве различий их менталитета, закрепленного в обычаях, поведении, вкусах и отношении к своему окружению все они, тем не менее, одарены божественностью творческого гения, реализуемого в их культурах. А ведь культура – это то, что характерно для человека в отличие от животных. И, стало быть, она объединяет всех людей изначально через некие общечеловеческие интересы по защите от природных стихий или по использованию естественных благ. Общность этих интересов закрепляется в гуманистических установках разных этносов в разных формах в разные эпохи. Содержание же этих установок – их мировоззренческий, в том числе нравственный смысл – и есть почва для «духовной унификации», то есть не формального копирования, а взаимного обогащения отдельных культур в ходе перетолкования этих ценностей и их актуализации.

Особенно очевидна подобная ситуация в современных глобализационных процессах, когда они эффективны. (Под определением «современные» здесь понимаются не только и даже не столько события ближайшего столетия, сколько история тысячелетней давности в тех её точках, где более или менее угадываются тенденции глобализационных процессов как таковых и усилия субъектов культурного развития по их реализации.) В частности, история мировой политической культуры даёт нам прекрасные образцы объединения малых этносов, включая и те, которые исповедуют самые разные религиозные культы – от язычества до магометанства, шаманизма и буддизма под эгидой крупного имперского государства. Так вырабатывались, например, основы единой российской нации, в рамках которой её этнические составляющие не только не теряли возможности обращения к собственному историко-культурному опыту в качестве источника их ментальности, но и развивали эту ментальность, обогащая в то же время друг друга оригинальными культурными достижениями. В известной мере это было, конечно, продуктом колонизации, то есть определённой культурной политики, не исключающей иногда даже военных средств. Но, во-первых, таковые были, скорее, редкостью, чем постоянной практикой. А во-вторых, отличительной особенностью этого процесса на территории России было то обстоятельство, что его результатом оказалось взаимопроникновение культур – от языка и форм быта (включая одежду и пищу, традиционные развлечения и т.п.) до мирного общения и совместной деятельности религиозных культов в ходе сотворчества единой национальной культуры и государственности. Другой, столь же красноречивый пример – формирование Соединенных штатов Америки как государства американской нации, возникшей на почве совмещения протестных интересов (здесь намеренно оставлена в стороне конкистадорская культурная политика, построенная на принудительной христианизации местного населения, разрушившей великие древние цивилизации ацтеков, инков и майя ещё в XVI в. н.э. в Центральной и Южной Америке) мигрантов из Старого Света с их различными конфессиональными, социально-политическими принципами и этнокультурными предпочтениями. Главное, что их сближало, – это задача достижения свободы мышления и творчества как выражения индивидуального начала, закрепленного в успехе. Именно эти черты и стали зародышами новой ментальности, характерной для всей Северной Америки.

Опираясь собственно на указанные выше ценности и идеалы, подразумевающие уважение к правам человека, американцы сумели сохранить в созданных ими «землячествах» самобытность составных частей их прежнего образа жизни, нравственных максим, эстетических вкусов и т.д. Но этот процесс принял здесь несколько иные формы, чем в России, по крайней мере, по трём причинам. Во-первых, субъект цивилизирующего влияния был взращен на ценностях заокеанской культуры, удаленной от коренных жителей Америки не только в пространстве, но в известном смысле и во времени. Во-вторых, пришельцы представляли собой не столько культурный монолит, сколько конклав культур, носителей которых, тем не менее, уже соединяла упомянутая выше общая цель. И, наконец, в-третьих, борьба за выживание в новых, необычных условиях географической среды, а также сопротивление местных жителей (индейских племен) невероятно затрудняло, а иногда и исключало возможность мирного сосуществования. Так что основой культурной политики выступало насилие, закончившееся элиминацией индейской культуры, самобытность которой была объявлена дикостью, в резервации. В дальнейшем, конечно, индейцы более или менее благополучно стали вписываться в единую американскую нацию. Но это происходило, как правило, за счёт отказа от субъектности, проявлявшейся прежде в уникальной ментальности собственного культурного наследия. Результатом было их превращение в объект глобализации вследствие размывания индейских этнокультурных очагов. Примерно так, в самых общих чертах, выглядела глобализация, имевшая своей целью становление и укрепление американской нации как таковой. Это поистине всемирно-историческое событие все же следует характеризовать лишь как глобализацию регионального масштаба, так как она состоялась в рамках одного государства, а не всемирного объединения культур.

Что же касается более подробного анализа этого процесса, то стоит, хотя и коротко, остановиться на тех его особенностях, которые в корне отличают его от упомянутого ранее российского прецедента. Прежде всего необходимо указать на различия между субъектами глобализации. Если на Руси и позже, уже на пространствах Российской империи, объединение племён, княжеств, а затем и целых земель с населяющими их народами проводилось с общих культурных позиций инициатора (вера, язык, опыт исторического прошлого, выработавшего одинаковую ментальность), то на американском континенте глобализационная политика осуществлялась вначале внутри её субъекта, состоявшего из людей, которые принадлежали к разным этнокультурам (правда, в рамках одной и той же, а именно, европейской цивилизации). Это требовало дополнительной работы общественного сознания для формирования единой ментальности у людей, выступавших движущей силой решения регионально-глобализационных задач. Плодотворной почвой для эффективной деятельности в этом направлении всех переселенцев без исключения стало объективное радикальное противостояние их интересов и потребностей, сложившихся в уникальную систему жизненных идеальных ориентиров той устаревшей к XVI-XVII вв. догмативной шкале духовных ценностей, которые, несмотря на все более пробивавшие себе дорогу ренессансные настроения, все же продолжали господствовать в преимущественно феодальной Европе. А именно, на смену религиозному фанатизму пришла веротерпимость, вместо традиционных сословных ограничений – свобода личности. В противовес монархическому абсолютизму и тотальному контролю церкви восторжествовали демократические принципы в судопроизводстве, в управленческой сфере и т.д. Свою лепту в консолидацию новой ценностной ориентации в рамках рассматриваемой региональной глобализации внесли и межэтнические браки европейских мигрантов, в то время как межрасовые связи осуждались общественным мнением и государством. Ведь потомки ввезенных из Африки чёрных рабов – вообще не люди, а аборигены-индейцы – дикари, находящиеся в культурной изоляции.

Следовательно, объединение этнических групп Нового Света в границах становящегося здесь общественного самосознания, было, скорее, интеграцией белого населения едва ли не механического порядка, чем органичной тенденцией гармонизации отдельных ментальностей в ходе их взаимопроникновения, формирующего нацию. Характерные следы этого явления можно обнаружить и сегодня в сохранившихся до сих пор, но никак не оформленных административно «землячествах», где потомки бывших (и продолжающих прибывать) мигрантов стараются сберечь этнические корни своих предков – их культурные традиции, фольклор и т.п. Но, в конечном счёте, всё это так или иначе вливается в идеологические установки американского образа жизни. Иначе говоря, подобная ситуация не исключает постепенного размывания существовавших в своё время более или менее жёстких рамок, определявших различие сосуществующих на американском континенте этнокультур (в том числе индейской и негритянской), но значительно затрудняет процесс. И всё же в результате преодоления описанных трудностей общая производственная и культурно-политическая практика в сходных исторических условиях, сформировала единые для всех участников этой региональной глобализации стимулы гуманистической ценностной ориентации. Это привело к окончательному закреплению нового, уникального менталитета населения Соединённых Штатов. В нём растворились этнокультурные особенности народов, внесших свой вклад в образование единой национальной культуры – с общим языком, обычаями, святынями и праздниками. Одним словом, с общепринятой шкалой ценностей и единым, аутентичным общественным самосознанием. Это способствовало итоговой кристаллизации особой социальной структуры, превращению конгломерата этнических групп в единую американскую нацию, выступившую одним из главных субъектов мировой истории.

К сожалению, в этой культурной политике (при всех её позитивных тенденциях), как уже вскользь было отмечено, существует одно исторически значимое исключение. Суть его в том, что общение переселенцев с весьма дружелюбными вначале местными племенами, подлинными хозяевами заселяемых европейцами территорий (с их богатейшими природными ресурсами и обширными пространствами) всё более перерождалось во взаимную неприязнь и вражду по причине откровенно захватнических амбиций эмигрантов, усугублённых презрительным отношением к «краснокожим». И особенно прискорбно то обстоятельство, что такая, по сути дела, антигуманная ориентация стала одним из краеугольных камней глобализации общественного сознания нарождающейся исторической общности в этом регионе. Отсюда следует важный для нынешней глобализационной практики методологический вывод, который состоит в следующем. Культурная политика – безусловно, детище политической культуры, накопленной и древними, и современными цивилизациями. Она наследует необходимый опыт общения народов и государств, а также осуществления замыслов субъектов этого общения. Но культурная политика должна относиться к опыту политической культуры не догматически, а творчески. Нельзя рассматривать историю политической культуры как свод незыблемых правил, методов, образцов деятельности, подлежащих простому копированию. Необходимо анализировать политико-культурное наследие применительно к изменяющимся во времени обстоятельствам жизни людей с целью отбора или перетолкования тех вариантов решений проблем, которые наиболее актуальны и требуют реализации здесь и сейчас. Критерием же выбора в наше время должна служить гуманистическая ориентация культурной политики.

Однако понятие «гуманистическая ориентация» слишком расплывчато для его «точечного», сиюминутного использования в ходе поисков ответа на конкретные, частные культурно-политические вопросы. Это, например, вполне очевидно показала уже упоминавшаяся в самом начале статьи практика европейского мультикультурализма. Его главная ошибка проявилась в том, что в XXI в. не были осмыслены особенности и возможности региональной глобализации на опыте мировой политической культуры прежних времён. Учёт итогов такого анализа позволил бы обосновать способы органичного слияния кардинально разнородных культур в пределах единого государства. (В частности, объектами детального исследования могли послужить такие близкие по содержанию явления мировой политической культуры, как синойкизм в древнем Риме или образование Российской империи.)

При этом главный итог обращения к истории политической культуры заключается в понимании того факта, что фундаментом объединения даже противостоящих друг другу самобытных культур служит не просто гуманистическая ориентация, которая со временем и в разных регионах избирает в качестве вектора своей реализации разные представления о человеке и его высших ценностях, а те духовные ценности, которые вечны и присущи всем культурам без исключения. Только опираясь на подобные культурно-политические ориентиры, можно эффективно решать проблемы современной общекультурной глобализации, а не отказываться от неё ввиду содержащихся в ней коллизий.

Обобщая всё сказанное выше, следует сделать заключительные выводы из исследования культурной политики как тренда современной политической культуры. Во-первых, результативность осуществления культурной политики, связанной с глобализационными проблемами в новом тысячелетии вовсе не требует отказа от этого общекультурного процесса как такового. Наоборот, именно подобная глобализация необходима, ибо только она сможет обеспечить условия мирного и взаимовыгодного сосуществования народов и государств, опираясь на их совместный вклад в развитие мировой культуры в самых разных её проявлениях. Во-вторых, причина такой зависимости заключается в том, что за многие века существования цивилизации на нашей планете люди более или менее отчётливо осознали, в конечном счёте, общее содержание цементирующих социум ценностей гуманистического характера, на которых изначально строится любая культура. Эти ценности предполагают право на жизнь, свободу творчества, уважение к суверенитету личности и государств, стремление к взаимопониманию, уважение к посторонним этническим культурам. Гарантия сохранения и развития описанных общечеловеческих ценностных установок строится на проведении такой культурной политики, содержание которой учитывает как победоносный, так и провальный опыт истории политической культуры.

Таким образом, необходимо ещё раз подчеркнуть, что в современных условиях культурная политика стала одним из самых важных трендов политической культуры во всех аспектах её существования – социальном, институциональном, ценностно-нормативном и т.д. Это объясняется прежде всего тем, что все эти формы культуротворчества пересекаются в едином фокусе, связанном с развитием глобализационных процессов, которые по-разному воспринимаются их участниками. От того, присутствует ли опыт мировой политической культуры в культурной политике государств – субъектов превращения культуры в единую, гуманистически ориентированную практику в её планетарном измерении, зависит сегодня мир на земле, сосуществование и сотрудничество народов.