“But all the rest of it was serpent”: corruption as a psychological and historical phenomenon

Как только появился человек, появилась и коррупция. Разумеется, это довольно сильное допущение-утверждение. Тем более, что вне письменной истории людей, мы можем умозаключать о формах жизни в тысячелетия, которые предшествовали городской цивилизации, довольно умозрительно. Вместе с тем, если исключить те или теоретические конструкции "робинзонад" в объяснении ранних форм жизни наших предков, то нам следует остановиться на признании антропологической имманентности социально-властной организации: мы – социальные животные и всегда самоорганизовывались в те или иные, разные по численности, общественные объединения.

Сначала это были кровнородственные образования, затем – все более крупные социальные организмы. Естественно, где есть все увеличивающиеся группы людей, там неизбежно появляются соответствующие, все усложняющиеся и специализирующиеся, структуры управления и контроля. Возникают и нормативные предписания – этического, юридического, религиозного и политического характера. Структуры и предписания сначала существуют в неформальном и неписанном виде, затем приобретают облик, все более близкий к современным, цивилизационно-культурным формам, потом они персонифицируются в носителях власти, которым вменяются, делегируются соответствующие обязанности и привилегии.

И тотчас возникают возможности их не общеустановленного и договоренного использования – в интересах людей, облеченных властью. Вопрос не в том, что это можно, в тех или иных конкретно-исторических системах морали и религии, квалифицировать как "порчу", "зло", "извращение" и пр. Понятно, что подобные характеристики исторически относительны, как и традиционный морализаторский подход в осмыслении коррупции как личностного падения. В виде социального феномена коррупция первоначально появляется как нарушение (дисфункция), возникающая в процессе совместного достижения общих для коллектива целей, органичной стороной которого является властно-распорядительная деятельность. Подобная дисфункция возникает как эгоистический "люфт" в использовании властно-распорядительных социальных позиций, которые неизменны в нашем антропологическом репертуаре.

Объективно-необходимые функции управления и распределения в тех или иных сферах, как и в обществе в целом, формально подчиненные солидарным целям и ценностям, принятым в то время, начинают тайным образом и все более систематически эксплуатироваться в субъективных интересах, как правило элитных групп ^[1]. Коррупция – одна из важнейших форм взаимодействия, обмена услугами, сохранения элитного статус-кво и передела влияния в правящем классе. Разумеется, помимо этой, так сказать социально-системной, имманентно-властной, "крупной" коррупции, есть и "мелкая", которая, как правило, и имеется в виду массовым сознанием и сводится к взятке, денежному подношению любому "бугру", мало-мальски возвышающемуся над гражданами. Однако, базисна именно первая, она задает системное измерение коррупции и ее неистребимость. Ее признаки потому подчинены не просто элементарному обогащению, а выражают симбиоз личных интересов властвующих группировок в их торговле влиянием, где последнее и есть главная "валюта" негласного политико-экономического рынка услуг, легко конвертируемая в любые социальные блага.

К подобным признакам крупной коррупции как системной социальной практики внутриэлитного взаимодействия можно отнести следующее: амбивалентность в использовании властно-распорядительных функций, при приоритете частного интереса; сокрытие эгоистического использования власти подходящим юридическим прикрытием; коррупция предстает как имманентная внутренняя система сдержек и противовесов в реальной практике осуществления власти элитами ^[2].

Если мы хотим оставаться в рамках научного рационализма, то нам следует попытаться рассмотреть коррупцию как социально-психологическое (шире – антропологическое) и историческое явление, органично присущее людской самоорганизации жизни. Для этого нам следует ответить на вопросы, которые и прояснят "социальную естественность" коррупции. Ее можно, по всей видимости, лишь минимизировать – да и то лишь в соответствии с характерными условиями той или иной человеческой цивилизации и культуры.

Вопросы эти следующие. Почему люди не могут быть рациональными и толерантными существами, не могут обходится без надындивидуальной власти? Что в нашей чувственной природе ответственно за воспроизводство эгоистически-деструктивного интереса? В каких социально-исторических формах этот интерес может институализироваться и в каких идеологических представлениях воплощаться?

Объектом нашего рассмотрения является коррупция как антропологическое явление, т.е. представленное в психологических, ментальных, культурных, политических, юридических, экономических, лингвистических и других обличьях, часто кратко обозначаемых как "социальное". Предметом исследования выбран психологический и исторический аспекты коррупции, в основном на верхушечном уровне внутриэлитного взаимодействия.

В качестве методологических средств мы используем некоторые положения психоанализа и веберовской теории рациональности, элементы теории девиации элит, структурно-функционалистской теории, теории власти, теории глобализации, теории аномии и социальной девиации, концепты социальной легитимации, институционального подхода и сетевого анализа.

Итак, начнем с поиска того извечного и неизменного, что есть в наших головах (сознании и психике) – того содержания, которое обрекает нас на неискоренимую амбивалентность. Философы и психологи разных культур и традиций могут предложить нам целый ворох подобного априорного содержания, однако нам подойдет наиболее лапидарное и вместе с тем более внушающее доверие благодаря практике сличения с известным нам опытом знакомства с людьми и историей.

Таковым мы полагаем психоанализ, который хотя и претендовал на научный статус в момент своего появления и расцвета, не смог все-таки впоследствии его подтвердить. Тем не менее, он остается, похоже, наиболее успешной рационализацией теневой, аффективной, дионисийской стороны в человеке, и разработал адекватный философский категориальный инвентарь. Представляется, что он вполне подходит для выражения имманентных антропологических условий, которые и обуславливают нашу исходно неопределимую и пластичную амбивалентность.

Фрейд полагал, что поведение отдельного человека определяемо двумя факторами: мощным стремлением к удовольствиям и принципом реальности. Первое, представленное индивидуальным бессознательным, либидо, "темной и недоступной сферой", "хаосом, котлом, полным бурлящих возбуждений". Это врожденная индивидуальная программа функционирования психических процессов, в соответствии с которой наши бессознательные влечения авто­матически сориентированы на получение максимального удовольствия, причем немедленно и независимо от обстоятельств ^[3,345-346]. Фред, как известно, излишне сексуализировал либидо, его последователи, неофрейдисты подвергли основоположника справедливой критике за это, значительно расширив состав влечений и стремлений.

Противостоит, умеряя и контролируя индивидуальное либидо, так называемый "принцип реальности" или интериоризованная система социальных норм, предписаний и табу – в виде культурно легитимных религий, идеологий, этико-философских и политико-правовых концепций. Социальное целое обеспечивает тем самым ограничение индивидуальной распущенности и солидаризует людей (в понимании целей и средств совместной жизни) на самых разных уровнях: от группового – до государственного.

Либидо продуцирует ориентирующие импульсы, позывы, побуждения, которые, реализуясь вне социальной нормы, предстают как пороки. Если они производны от влечений тела, то могут порождать чревоугодие, сладострастие, изменение сознания и поведения под воздействием психотропных средств и т.д. Если они исходят от влечений сознания к поиску лучшего общественного статуса, то могут являться причинами гневливости, азарта, корыстолюбия, честолюбия, тщеславия, зависти и т.п. Таким образом, разные страсти управляют поведением порочных людей, однако в нашем случае можно совершенно определенно говорит говорить об одной основополагающей страсти, которая издревле лежит в основании такого явления как коррупция. И это не "моральная близорукость" или же страсть к игре, риску, как утверждают некоторые современные психологи ^[4].

Из века в век все гораздо проще. Корысть – вот универсальный мотив поведения коррупционеров. Продажные чиновники во все времена преследовали и преследуют цели обогащения и наживы.

Конечно, своекорыстие может быть и вполне нормативным мотивом поведения. Оно привлекательно обещанием быстрого обогащения. Посул богатства с его радужными потребительскими следствиями оказывает на человека весьма возбуждающее действие. Оно, корыстолюбие вполне рассудочно и утилитарно, вызывает рационализированное поведение, ориентированное на активное присвоение и удержание социальных благ. Собственно-то вся экономика покоится на корысти, поскольку ее стержень во все времена – предприимчивые, деловые люди – не могут не быть корыстолюбивыми, на том и держится рынок, капитализм, частная инициатива и т.д.

В нашем случае речь идет об экстремальной форме корыстолюбия – лихоимстве и лихоимцах. Знаменательно, что так у нас называли и дельцов с явным хищническим профилем, и коррупционеров всех мастей. В нашем языке появилось меткое и емкое слово "лихоимство", что означало приобретать посредством "лиха" – воровства и обмана, насилия в широком смысле. Во все времена именно в первую очередь лихоимцы получали доступ во властвующие элиты. Данте, как всякий великий художник, одним предложением выразил суть типажа лихоимца, заменив тем самым страницы социологических и психологических описаний: "ясен был лицом и величав спокойствием черт приветливых и чистых, но в остальном змеиным был состав" (песнь 17).

Соответственно, это, как правило, весьма рассудочные люди, с аналитическим умом, быстрым соображением и довольно "гибкой" моралью, а проще говоря со змеиной хитростью. Когда это выгодно, они честны напоказ, хотя это всегда всего лишь ширма, скрывающая их жизнеобразующую страсть: "у корысти рожа бескорыстна".

В основе их существования находим обман (лихо). Это эволюционно наиболее адаптированные существа: в условиях социально-естественного, стихийного отбора выживают (наживаются) самые ловко скользящие (и ускользающие, скользкие) – среди социальных течений. Не следует забывать и первую часть дантовой формулы. Лихоимцы обладают и сильными положительными, а потому и привлекательными для людей чертами: колоссальной целеустремленностью, железной волей, явными организаторскими талантами, высокой коммуникабельностью, непременным обаянием, несокрушимой внутренней уверенностью, да плюс еще и сознанием собственной правоты. Однако все эти социально признаваемые качества сугубо "внешни", лишь скрывают настоящее нутро "змеиного состава". Это состав неразборчивого в средствах стяжания: бесстыдство, беззастенчивость, коварство, бессердечие и жестокость.

Однако, ну не совсем они монстры. Конечно же нет. Они не лишены семейных ценностей, как личностно-семейных, так и корпоративно-семейных. Анализ первых увел бы нас далеко в сторону. Но вот есть у них и другая семья, круг себе подобных, в котором и возникает свой характерный этос, особая мораль, солидаризируящая их как группу "избранных", противостоящую всем остальным, "не умеющим жить".

Это "круговая порука" коррупционеров, мораль их солидарного поведения. Как и во всякой морали, в основе коррупционных систем также лежит взаимное личностное доверие. Оно очень похоже на круговую поруку преступного сообщества: отношения строго персонифицированы, складывается круг "своих", существует скрытность и недоверие к "чужакам", "омерта" или норма молчания, жесткий спрос со "своих". Как и в мафиозных структурах, это обеспечивает высокую латентность коррупционных сетей, их закрытость и замкнутость. Как и в организованной криминальной преступности, в коррупционных сообществах отношения предстают в виде сугубо личностных связей: друзей и родственников ^[5].

Закрытость, замкнутость, семейственность и кумовство порождает такое явление как коррупционную ротацию, когда процедуры якобы формально равного для всех принятия на службу уже являются допуском в коррупционные системы. Процедуры кадрового отбора реально носят характер скорее посвящения в тайное привилегированное сообщество и приводят к тому, что к службе в коррупционных системах допускаются только "благонадежные", т.е. люди, заведомо готовые к коррупционным практикам ^[6,25]. Подобные солидарности архаического типа (большого босса и его "семьи") появились еще на заре времен, однако и по сей день могут вновь и вновь появляться в соответствующей среде ^{[7, 682-685]}.

Итак, в нашей психике существует извечная страстная сторона, с трудом контролируемая и регулируемая нормативной рациональностью и социальными санкциями. В нашем случае она проявляется как корысть, экстремализованная в лихоимстве, и отвечает за вековечное воспроизводство коррупции, эгоистического люфта социально-властных позиций. Лихоимство постепенно превращается в устойчивую долговременную социальную практику особого типа людей, которые самоорганизуются, самосохраняются и, как всякая группа с групповым самосознанием и корпоративной моралью, стремится к экспансии и захвату все больших сфер социального влияния.

Однако, это социально-психологическая (антропологическая) причина так сказать индивидуального и группового порядка или социального микроуровня. Как существа солидарные, мы во многом зависимы в своих проявлениях от социума, его историко-культурных кондиций. Когда и при каких обстоятельствах наступают режимы наибольшего благоприятствования коррупции либо, напротив, ее успешного редуцирования до минимально-возможных проявлений?

Трудно однозначно охарактеризовать закономерности и векторы общественно-исторического развития. Несть числа концепциям, предлагавшим те или иные его интерпретации. Для наших задач отслеживания связи между состояниями обществ и представленностью в них коррупционных практик достаточно выявить наиболее типичные из них, равно как и обозначить некие очевидные и бесспорные для большинства обществоведов тенденции социальной эволюции последних двух тысяч лет.

Представляется, что можно выявить некоторые типичные возможные состояния социума – по критерию имеющегося в то или иное время консенсуса между основными участниками коллективной жизни (индивидами, основными группами и элитами), который зависит от степени их доверия существующим ценностям, их веры в оправданность целей развития и эффективность норм, регулирующих их жизнь и от меры удовлетворенности наличной социальной справедливостью.

Подобный консенсус, по логике бинарных оппозиций может быть либо сильным, либо слабым, однако на деле присутствует как правило средний уровень консенсуса – в относительно стабильном в течении достаточно длительного времени обществе, когда происходит хабитуализация ценностей, целей и норм. Отсутствие консенсуса, слабые его формы являются следствием кризиса, гражданских распрей и приводит к низкому уровню общественной солидарности, социальной аномии ^[8]. Довольно редки периоды консолидации того или иного сообщества под влиянием новых привлекательных идей и харизматичных лидеров, недолговечного динамичного устремленного развития дают примеры сильного консенсуса. Однако эти крайности кратковременны, все же люди склонны опривычнивать свое окружение, стремятся к устойчивости и стабильности.

Исходя из этого, мы можем говорить об обществах устойчивых и нестабильных, имея под последними кризисные и транзитивные. Каково же влияние этих общественных состояний на уровень и динамику коррупции в них?

Устойчивость, кризис-нестабильность, переход к иному качественному состоянию попеременно сменяют друг друга в общественном развитии практически любого социума. Кризисные и транзитивные общества заведомо характеризуемы ослаблением государства, управления вследствие дискредитации прежних общественных целей, норм и ценностей, неоформленности и неукорененности новых. Все начинается как бы сызнова. Естественно ожидать в обществах со столь слабым социальным консенсусом – самозамкнутость разных групп, аномию и расцвет эгоистических, своекорыстных мотивов, когда частный успех любой ценой становится путеводной общественной звездой. Резонно ожидать в этих условиях взлета коррупции, наряду с обострением и всех других социальных недугов, находящихся в иных, более стабильных условиях под недреманным оком государства и какой-то солидарной общественности.

Так оно и есть. Историки живописуют нам картины кризисных годов и гражданских столкновений под знаком разгула коррупции. Может быть самый знаменитый пример – из истории Древнего Рима, от Суллы до Августа, когда "коррупция, вызванная жадностью стоявшей у власти римской сенатской олигархии (курсив – В.К.), и ее нежелание следовать законному порядку распределения государственных земель, стала основной причиной, пожалуй, самых затяжных в мировой истории гражданских войн, продолжавшихся по меньшей мере 50 лет (80-е – 40-е годы до н.э.)" ^[9,13].

И так всякий раз в дальнейшем. Кризисы, последующие революции и гражданские столкновения были связаны с диффузией, фрагментацией легитимной власти и ответственности, когда ее монополизируют нувориши, олигархи – новые люди, лихоимцы, превращающие власть в деньги, а деньги во власть. Олигархия, рассредоточенность власти между "сильными" людьми, "понятия" и постоянное меряние силами вместо закона, пир коррупции и рейдерства – постоянный персонаж революций-контрреволюций, или же транзитивных обществ. Парламентское "охвостье" в Английской революции, "жирные коты", биржевые спекулянты времен Великой Французской революции, в России же это временщики "смутных времен": от "семибоярщины" – до "семибанкирщины".

В подобные времена радикально нарушаются устоявшиеся ранее связи между собственностью и правом, все становится возможным и власть конвертируется в крупную собственность – через и посредство неслыханной и невиданной коррупции. В этом, вероятно, суть "транзита", когда в ходе кризиса и революции (гражданской войны) разрушается старый экономический порядок и насильственно-коррупционно формируется новая социально-экономическая архитектоника – основа нового будущего общественного консенсуса.

А вот внутри этого нового цикла происходят интересные события – в плане эволюции коррупции. Все начинается как бы с чистого листа, хотя лишь однажды, при переходе от архаики к городской цивилизации, это было действительное "начало". Итак, что же происходит с коррупцией, каждый раз в очередном цикле, когда социум постепенно стабилизируется после очередного потрясения – при переходе от переходной власти "большого босса" (в архаике их называли "big men", вожди, военные лидеры, цари-жрецы и т.п.) к власти на основе норм, законов и специалистов-управленцев?

Формирующиеся общества – как при переходе от архаики к городской цивилизации, так и при транзите от полуразрушенных старых порядков к складыванию и утверждению новых – претерпевают усложнение и систематизацию, когда локальные и малосвязанные сообщества объединяются, нивелируются, стандартизуются, превращаясь во все более обширные гомогенные социальные организмы. Это происходит через установление, как правило насильственное (в формах как прямого принуждения, так и "мягкой силы"), – все более объемлющего консенсуса относительно целей, норм и ценностей, т.е. складывается некая цементирующая солидарность все более крупных сообществ. Подобный процесс можно назвать глобализацией: вначале на уровне регионов (племенное, этническое государственное строительство), затем между регионами (межэтнические, затем национально-государственные образования) и вплоть до имперских форм (древневосточные деспотии, Рим, Византия, халифат и многие последующие, вплоть до современных по-настоящему глобальных форм).

Непременным условием такой, возрастающей – и пространственно, и по интенсивности – солидаризации является установление централизованной вертикали управления с разрастающимся и специализирующимся аппаратом, подчиняющимся не только воле высшего суверена, но и складывающимся традициям, нормам и законам. В итоге формируется солидарность уже надсубъектного типа в виде самодостаточной, самодовлеющей, непреложной социальной сети юридических, экономических, нравственных, религиозных установлений, которая становится тем общим социальным форматом (или "правилами игры"), в который включаются постепенно все, в том числе и суверен.

М. Вебер полагал это доминирующей тенденцией не только западноевропейского, но и всемирного развития. Речь идет о прогрессирующем возрастании рациональности или упорядочивании всего и вся – по единым, ориентированным на эффективность, правилам. Рационализируется экономическая жизнь, социальное управление, стили мышления, образ жизни людей в целом.

Первоначально, при отсутствии чиновничьего аппарата, имеющего специализированно-образовательные компетенции, коррупция выступает как тип индивидуального поведения некоторых должностных лиц. Отношения в управленческом аппарате суверена базируются на лояльности и личной преданности носителю высшей власти, которые и являются в итоге решающим критерием при определении годности и эффективности чиновничьей деятельности, его карьеры и судьбы. Лихоимство в количественном выражении ограничивается довольно неопределенным отсылом к традициям и обычаям или же ранее существовавшим прецедентам. Пока передача власти стабильна, олигархические группировки не консолидированы и коррупция находится на приемлемом для высшей власти уровне. Жесткость наказания за коррупционные преступления зависит от общей социально-политической ситуации, крутости нрава самодержца и демонстрации искренности верноподданнических чувств коррупционера. Как повезет.

Л.А. Сенеке, выдающемуся нравственному философу античности – не повезло. Воспитатель Нерона, ставший, благодаря взяткам, одним из богатейших людей империи, был вынужден, дабы не подвергнуться унизительной публичной казни, перерезать себе вены по приказу своего воспитанника. А вот также выдающемуся философу, одновременно лорду-канцлеру и пэру Англии, Ф. Бэкону – повезло. Привлеченный к суду по обвинению во взяточничестве, приговоренный к заключению в Тауэре и гигантскому штрафу, он был помилован королём Яковом I и через два дня выпущен без взыскания штрафа. Также везло и суперкоррупционеру А. Меньшикову, "мин херц" всегда прощал своего верного соратника.

Второй этап исторического развития коррупции связан с появлениембюрократии в индустриальном обществе, пришедшим на смену традиционному. Она есть воплощение небывалой интенсификации рациональности в новом типе социума, являясь калькой, моделью, соответствующей стадии машинного производства. М. Вебер сравнивал бюрократию с современной машиной, "человеческой машиной" управления, максимально эффективным механизмом, способствующим достижению наибольшей производительности. Новая форма управления предусматривала специализированную подготовку (в соответствующей профессиональной области и в юридической) компетентных и бесстрастных специалистов-чиновников, ориентированных на решение текущих дел в соответствии с законодательством и установленной процедурой. Управление нового типа предполагало единую структуру и единый порядок общих регламентированных принципов, перед которым равны. Подобная унификация должна была гарантировать защиту от недостатков конкретных людей и возможных злоупотреблений.

М. Вебер и В. Вильсон полагали, что бюрократия – технически самая совершенная из всех возможных организационных форм, что проявляется в ее компетентности, быстроте и четкости исполнения, субординации, стабильности и в безличном характере деятельности. Она одинаково эффективно, как обезличенный инструмент, служит любому политическому лидеру, пришедшему к власти, т.е. демократии, не вмешиваясь при том в политическую жизнь.

Веберовско-вильсоновская интерпретация бюрократии, разумеется в теоретических обновлениях-модернизациях ХХ века, до сих пор служит методологическим базисом в понимании сущности социального управления в современном обществе. И это несмотря и на ее очевидные "сильные" утверждения, типа "бесстрастности", отсутствия собственных осознанных корпоративных интересов, сервилизм и невмешательство в политические дела.

Но почему же в столь совершенной "человеческой машине" происходит столь серьезный "сбой" коррупции и сбой ли это?

На этот счет существуют три разных версии. Исторически первая – марксистская. К. Маркс, в отличие от М. Вебера, рассматривал бюрократию негативно – одно из следствий капитализма как торжества частного интереса, так сказать "управленческой грани" тотального отчуждения. В бюрократии происходит подмена общественного интереса частным, т.е. интересом партийной власти и конкретного чиновника. Бюрократия – это особое общественное сословие, профессиональная корпорация, обладающая специфическим мировоззрением, своими ценностями (главные из которых – своекорыстие, развитое статусное чувство и непомерная амбициозность) и стилем жизни (карьеризм). Потому коррупция не есть сбой, это скорее форма осуществления тайной приватизации государства бюрократическими кланами. Кстати, К. Маркс особо предостерегал первые будущие социалистические государственные формы об опасности бюрократического (капиталистического) перерождения.

Вторая версия: бюрократия как таковая, с организационно-технологической стороны хороша, однако возможно существенное искажение процесса реализации государственной власти. Это происходит, когда чиновники монополизируют функции управления, инструменты и средства власти, тогда бюрократия превращается в бюрократизм с его основными признаками: отчужденности, социальной замкнутости и равнодушия к интересам населения ^[10]. Здесь как-то неясно, что означает "монополизирует"? Функции, инструменты, средства и так по определению находятся во владении исполнительной власти. Вот, может, это происходит, когда возникают групповое самосознание, этос, неформальные внутренние структуры, т.е. корпоративизация. Однако, это уже будет не "искажением", а скорее "перерождением".

Третья версия взаимосвязи бюрократии и коррупции – культурная. Считают, что все дело в культуре, коррупция скорее культурный признак определенных ценностно-нормативных и институциональных систем. Полагают, что существует "рациональная", западная, и "иррациональная", восточная бюрократия. Соответственно, есть западный и восточный типы коррупции. Для бюрократии западной коррупция выступает рациональной формой решения экономических проблем, для восточной – стилем жизни, традиционной формой деловой жизни. Однако, если мы внимательно ознакомимся с перечнем спецификаций так называемой "иррациональной" бюрократии, то убедимся в том, что это скорее разновидность патриархального управления, в котором возможна коррупция первой исторической формы – как типа индивидуального поведения некоторых должностных лиц, с которым не смогла справиться, по каким-либо причинам, власть суверена. В наиболее устойчивых восточных обществах (типа китайского) сложилась устойчивая и изощренная система механизмов разобщения чиновников и их интересов – для предотвращения процесса складывания бюрократических корпораций олигархической природы как потенциальных центров противостояния. Это полная зависимость от воли и благосклонности суверена, субъективное тасование "чиновничьей колоды", бдительность секретных служб, пропасть между привилегиями аппарата и остальным бесправным населением.

По всей видимости, в силу не совсем адекватного употребления терминологии во второй и третьей версии, наиболее убедительной следует признать марксистское объяснение причин потенциальной опасности бюрократии в отношении возможных серьезных общественных трансформаций. Не отрицая правомерности веберовской характеристики "технических" достоинств в бюрократической системе управления, нельзя не видеть у него и своего рода "слепого пятна восприятия". Он не указал основного управленческого противоречия в бюрократической системе, чреватого очень серьезными последствиями. Это противоречие между объективно общественным характером управления и субъективно замкнутым способом его осуществления, поскольку управление, призванное отражать волю общества, реализуется привилегированной группой управленцев. Потому имманентной чертой бюрократии является ее стремление монополизировать власть и управление. Если это удается, чиновники стремятся организовать сложную систему служебной тайны, которая препятствует вынесению реальной оценки их действий общественностью. Их подспудная цельзаключается в том, чтобы самим издавать нормативные акты, принуждать общество к их исполнению, не допуская над собой какого-либо контроля. Тем самым, основной социально-политический интерес бюрократии, осознавшей свой так сказать "классовый интерес", состоит в реализации и защите монопольного отправления ею властных функций в обществе. Кстати, это важное обстоятельство стало теоретической основой концепций "революции менеджеров" (Дж. Бёрнем) и "бюрократического социализма" Л.Д. Троцкого ("Преданная революция: Что такое СССР и куда он идёт?").

Таким образом, с появлением бюрократии коррупция превращается в совокупность социальных практик, складывающихся сначала в разных общественных сегментах, опирающихся на определенный набор социальных представлений, ценностных ориентаций и формирующих коррупцию как нормативную модель поведения, которая затемстановится одной из важных свойств системы управления. Устойчивые традиционные западные демократии – благодаря реальному жесткому разделению властей, развитым горизонтальным общественным связям (гражданскому обществу) и вездесущему контролю средств массовой информации – нашли действенные средства по удержанию коррупции в состоянии минимально-возможного уровня. Однако периодические громкие коррупционно-лоббистские скандалы в среде "большой" бюрократии – политической и экономической – свидетельствуют об относительном характере подобной "действенности".

Возможен, по-видимому, и третий этап в развитии коррупции. В тех обществах, в которых отсутствуют прочные демократические традиции, коррупция из свойства социальной системы управления может трансформироваться в особый тип социальной системы, скрытно существующей наряду с системой легального государственного управления. В ряде стран могут складываться клептократические режимы, в которых интенсифицируются коррупционные взаимодействия, расширяются поля коррупционных практик и, главное, она, коррупция может институционализироваться.

Институционализация коррупции означает, что коррупционные практики обретают организационно устойчивый вид, они признаются всеми участниками подобной деятельности и передаются следующим поколениям коррупционеров. Это означает, что ранее спонтанное, индивидуально вариабельное коррупционное поведение хабитуализируется, становится тайной межпоколенной корпоративной традицией – в виде особого этоса. Посредством институциализации коррупция превращается в структурированную и самовоспроизводящуюся социальную систему ^[11].

К подобному ряду стран, относится, похоже и наша страна. Управленческая вертикаль в России исторически выстраивалась как сочетание двух разных цивилизационных вариантов патерналистской бюрократии и коррупции. Так до петровских реформ в России присутствовала некая смесь византийского (жестко-централизованный неправовой абсолютизм) и монголо-татарского (удельная система самовластий-кормлений) образцов управления. После Петра Великого к ним добавились элементы, заимствованные из европейского абсолютизма. Позже, в ХIХ в., особенно после реформ Александра II, в управление были привнесены и элементы модели рациональной западноевропейской бюрократии. Таким образом, несмотря на робкие привнесения рационализма, у нас все время господствовала патерналистская синкретическая модель государевой службы, которая в условиях социалистических экспериментов получила еще и коллективистки-эгалитарное идеологическое облачение.

Причины такого несгибаемо-последовательного патернализма в области государственного строительства следует, вероятно, искать в нашей географии, истории и культуре. Сурово-экстремальный климат рискованного земледелия в бедствующих сообществах на фронтире с Великой степью приводил к хронической внутренней нестабильности, удержать которую в приемлемых для государственной сохранности формах, могло лишь мощное коллективистское сознание и знаменитая вертикаль власти. Это-то, а не пресловутая "коррупционная ментальность", и является историко-культурной подоплекой тотальной этатизации наших социальных отношений. Управленческая вертикаль во все времена строилась так, что полномочия нижестоящих жестко определялись вышестоящими. Как следствие – характерные неправовые основания организации отношений власти и подчинения, субъективный произвол власти, которая у нас всегда выше и сильнее закона. Откуда же взяться рационально организованной бюрократии?

Властная горизонталь купировала большинство горизонтальных социальных связей. Гражданское общество не то что "неразвито", оно практически и не появлялось, общественная самодеятельность всячески подавлялась, формируя у человека "комплекс гражданской неполноценности". Люди, однако, не могут не пытаться реализовывать, хоть в каких-то других, непрямых, извращенных формах, свое достоинство, силу и влияние. Гражданское общество "навыворот" у нас реализуется в приоритете неформальных социальных отношений (по понятиям) над формальными (правовыми).

В итоге, и складывается в современном российском обществе коррупционная система в виде реальной "теневой власти" крупной бюрократии, обособленной привилегированнойгруппы, специфика интересов которой заключается в сохранении и постоянном увеличении своего влияния, власти, укреплении собственного экономического положения. Это-то и провоцирует, при отсутствии иных социальных регуляторов, обращение к коррупционным практикам как "нормальным" стратегиям хозяйственной жизни и повседневности ^[12].

Результатами статьи можно считать следующее. Автором предложено психоаналитическое обоснование генезиса коррупционных мотивов в исходно амбивалентной природе человека, порождающей как органические, так и социальные страсти, к которым и относится своекорыстие и лихоимство. Особым вкладом автора в исследование темы можно назвать социально-психологическое портретирование типажа коррупционера. Разработана социально-историческая концепция о связи различных уровней коррупции с основными общественными состояниями: стабильность, кризис и транзит. Новизна исследования заключается в выявлении трех стадий исторического развития коррупции – в зависимости от типа общества и управления: индивидуальная практика, свойство социальной системы, и особый тип социальной системы. Также проанализированы версии связи бюрократии и коррупции, на основе этого анализа предложена гипотеза об основном социально-политическом интересе бюрократии.