Temporality of death in its relation to social becoming

Borisov Nikolai Andreevich Post-gradual student, the department of Theory and Practice of Social Work, Penza State University 440026, Russia, Penza, Krasnaya Stret 40 borisovnik7@yandex.ru Other publications by this author

Историческое и общественное бытие человека неотделимо от темпоральности как главного условия становления социальных явлений и процессов. Благодаря времени социальное пространство приобретает законченность, а отношения между людьми – значимость. Оформление социального в самых различных аспектах жизнедеятельности – трудовой, семейной и др. – имеют свой временной предел. Смерть предстает временным пределом жизненных процессов, которые происходят в обществе, но не означает конца объективного времени, в рамках которого жизнь становится возможной или уже невозможной. Течение времени продолжается в сопровождении сменяющих друг друга форм социального освоения бытия. Один укрепившийся тип социального взаимодействия завершает свой цикл, его сменяет новый, более совершенный. Время, созидая и разрушая, открывает перед нами возможность изучения истории, в том числе истории смерти, которая всякий раз предваряет становление.

Темпоральность смерти означает её временной характер и предполагает зависимость социальных представлений о смерти от доминирующей в контексте эпохи, государства и народа модели восприятия времени. Социальное становление оказывается связанным со способами бытия-в-мире, бытия перед лицом смерти, которая не только является событием в индивидуальной и коллективной биографии, социальным феноменом наряду с другими явлениями общественной жизни, но и участвует в формировании тех или иных социальных качеств, связей и целых институтов в обществе.

Если в физическом плане оправданно рассматривать смерть исключительно негативно как не-жизнь, то в социальном – она имеет свое место в пространстве общественного взаимодействия. Изменения в социальных представлениях о смерти приводят и к изменениям в социальной реальности. Меняется не только восприятие жизни в обществе, но содержание жизненного мира людей. Поэтому в рамках социальной философии мы можем говорить о социальном становлении как реально протекающем процессе в обществе, который связан с моделью восприятия времени и социальными представлениями о смерти.

Под социальным становлением мы понимаем процесс образования определенных типов социального взаимодействия, связей, отношений, а на их основе – социальных структур и институтов. Социальные качества, вырабатываемые при социализации, постоянно воспроизводятся в социальном поведении, что позволяет ориентироваться в обществе. Но социальное поведение не всегда адекватно реальным общественным условиям, а социальные качества могут не позволять эффективно выполнять задачи в пространстве общества. В таком случае происходит остановка в настоящем, которая сигнализирует о возникновении деструктивных процессов. Такую остановку мы называем кризисом.

Кризис – это настоящее, которое в один момент отрицает любое будущее и превращает всё в прошлое; это настоящее, растворенное в прошлом. Такая ситуация создает необходимость нового витка социального становления, преодолевающего устаревшие социальные структуры. Время, смерть и социальное становление взаимосвязаны друг с другом. Эта связь позволяет нам лучше понять общество в преемственности прошлого, настоящего и будущего.

Общество и культура существуют в условиях постоянной изменчивости. Социальные, культурные и психологические явления имеют свои особенности становления, но их объединяет принадлежность к одной эпохе. Они не могут быть внеисторичными и уже включены в историческое время. Мы согласны с позицией А. В. Гижа, что понятие социального времени избыточно, если не содержит в себе особенного взгляда на общество и его историчность ^{[5, с. 44]}. О социальном времени оправданно говорить только в контексте времени исторического, как основании социального становления.

Историческое время равно для всех людей при неравных социальных условиях их жизни. Люди могут иметь разные социальные характеристики, но все равно будут чувствовать свою связь с прошлым своей страны, оценивать её настоящие проблемы и смотреть в будущее общества, в котором они существуют. Эти взгляды не обязательно совпадают, но само их формирование осуществляется в единой системе координат. По этой же системе оценивается место смерти в историческом бытии, социально поощряются взгляды относительно героической смерти, самопожертвования, убийства врага и т. д. Мы попробуем соотнести модель восприятия исторического времени с социальными представлениями о смерти и социальным становлением: устройством социальной жизни и способами бытия. Для этого будет использоваться метод феноменологической редукции, интенционального анализа и моделирования.

Первая модель определяет цикличность временных периодов и проявляет себя как бытие-без-смерти, что означает повторяемость социальных процессов в обществе, заданных по единому ритму. Традиции полностью заполняют общественное пространство, а смерти устанавливается четкая роль. Страх перед смертью незначителен или отсутствует вовсе. Смерть включена в жизненный цикл коллектива (государства, племени, сообщества и т. п.), не представляя собой сверхординарного события. Она полностью вплетена в коллективную жизнь, вне рамок которой теряет своё значение. С гибелью одного человека целостность коллектива не должна разрушаться. Общество воспроизводит себя, заменяя мертвые элементы – живыми. Такой процесс взаимоперехода «исключает» смерть. В рамках традиционного сознания всё индивидуальное игнорируется, следовательно, и смерть человека сугубо объективна, никак не зависит от воли его близких, а процедура прощания призвана социализировать смерть.

С разрушением индивидуального сознания течение времени продолжается, мир продолжает существовать, а общество – функционировать. Единичная жизнь поддается полному уничтожению. Живые и мертвые лишь последовательно сменяют друг друга. Такое сознание времени лишено трагизма и выражает memento mori древних. Так, по мысли Гераклита, всё пребывает в движении, и лишь мертвое неподвижно. Мертвые с живыми только меняются местами ^{[4, с. 263-265]}. На цикличности процессов смены жизни и смерти также настаивал Аристотель ^[1].

Небытие живого есть бытие мертвого. Таково условие вечного становления, которое, пытаясь себя установить, становясь чем-то, перестает быть. Такая модель лишает людей «чувства социальной новизны», поскольку оно может способствовать действиям, нарушающим устоявшийся порядок вещей. Как пишет Тит Ливий, «забвение древних порядков никогда не заслуживает одобрения» ^{[10, c. 146]}. Социальное становление означает здесь репродуктивность всей системы социальных отношений, норм и ценностей.

В Древней Греции и Риме погребальный обряд имел первостепенное значение даже в период войны. Несоблюдение традиции жестко каралось. Стратеги, выигравшие битву при Аргинусах, были осуждены на смерть только за то, что не похоронили погибших ^{[7, c. 86]}. Осуждение на смерть, которое с точки зрения сегодняшнего дня крайняя мера, с позиции древних считалось «нормальной реакцией» при попытке нарушить традиционный ход вещей. Подобные решения, основанные на традиции и одновременно стихийном политическом чувстве – одна из существенных черт этой модели времени. Так, народное вече, по выражению Л. С. Ахиезера, считалось воплощением нравственного идеала славян, выстраивающее здание их жизненного мира. Это приоритет структуры над функцией ^{[3, с. 86-87]}.

Бытие-без-смерти предполагает наибольший интерес к жизни до смерти, что нашло отражение в античной скульптуре и изобразительном искусстве, где бог смерти – Танатос изображался физически слаженным и здоровым юношей. Более того, совсем не случайно, что его брат близнец – Гипнос, следует рядом. На одной античной вазе изображено, как Танатос и Гипнос переносят тело Сарпедона в Ликию. Близость этих богов определяет самое древнее представление о смерти как «вечном покое» или «вечном сне». Кладбища организуются за городскими стенами. Правильно проведенный похоронный ритуал – гарант устойчивости социальных отношений. Устройство живых имеет в таком случае первостепенное значение и отсутствует устремленность к смерти, хотя и в качестве ценности избирается memento mori – память об ограниченности времени жизни.

Следующая модель значительно отличается от циклической, но сохраняет некоторые её элементы. В линейной (векторной) модели проявляет себя бытие-к-смерти, при котором социальные процессы несут на себе печать кризиса, но одновременно с этим вызывают гедонистические устремления. Примером тому может служить искусство macabre – пляски смерти, а также многочисленные образы пира во время чумы, которые отражают жажду жизни (avaritia) в условиях постоянных смертей, свирепствующих эпидемий, кровопролитных войн. В круговороте жизни и смерти, танце живых и мертвых мы отмечаем ту же древнюю цикличность, и все же она значительно отличается от бытия-без-смерти.

Зависимость от традиции здесь слабее, чем в предыдущей модели. Эта модель соответствует идеи эманации, которая наиболее полно отражена у Плотина. Он считал, что сущность жизненных явлений заключена между моментом становления и его концом. Это вектор движения, направленный через будущее к вечности ^{[8, с. 323]}. Причем приоритет отдается жизни вечной, а не наличной. Социальные вопросы, имеющие отношение к настоящей жизни, вызывают меньший интерес, чем приобретение посмертных благ в будущем как продолжение настоящих, уже имеющихся благ.

В «пляске смерти» участвуют люди различного социального статуса и все они равны между собой. На картине Г. Гольбейна мы видим, как «веселящаяся смерть» в образе скелета одинаково приходит к пирующему королю, читающему проповедь священнику или пашущему на поле земледельцу. И несмотря на это равенство перед лицом смерти, в массовом сознании неистребимо желание приобрести выгоды после смерти. Это желание еще слабо себя проявляло в циклической модели, в которой эсхатология оказывается плохо разработанной. Меркантильное чувство дало рождение индивидуальности – «заботы о себе самом», формируя устойчивый интерес к своей посмертной судьбе.

Ф. Арьес пишет, что игнорируя постоянные запреты католической церкви хоронить умерших внутри церкви, люди Средневековья пытались выкупить место в лоне священного места, вблизи святых или в местах наибольшего приоритета – у алтаря ^{[2, с. 74-78]}. Одиночное захоронение, распространенное в античности, сменяется коллективным, означающим близкое соседство могил или заполнение «братских могил» многочисленными телами нищих, которые не могли заплатить за «хорошее место». Могилы постоянно оскверняются, а кладбища становятся естественной частью публичного пространства. Распространены оссуарии – места скопления скелетированных останков, которые не вызывали никакого отвращения. Из этих же останков делали предметы интерьера, украшали различные архитектурные сооружения.

Смерть человека в данной модели – это событие, требующее участия, заботы и зависит от субъективных факторов. На передний план выходит забота о посмертном бытии. От близких требуется участие в виде молитв, а умерший еще до своей смерти распорядился в завещании о количестве заупокойных месс, передаче своего имущества в пользу бедняков, монастырей. Социальное освобождается от безграничной власти традиции. Поощряется «эсхатологическое чувство» – близость Апокалипсиса, ощущение конца мира и истории, «заката культуры». В христианском мире бытие-к-смерти означает движение к установлению Царства Божьего. Но ошибочно считать эту модель времени исключительно религиозной, поскольку она характерна и для атеистического советского государства, вектор развития которого направлен на установление коммунизма, но сопровождался подспудным ростом разочарования по мере движения к желаемому результату.

Третья модель – маятниковая находится в оппозиции как циклической, так и линейной, формируя бытие-от-смерти как сопротивление возрастающей скорости жизни – на одном полюсе и смертоносных процессов – на другом. Исторически данная модель появилась в Древнем Китае и Японии. Г. М. Маклюэн отмечает целостность восприятия времени в китайской и японской культуре, где до XVII в. время измерялось «градациями благовоний», а дни и сезоны обозначались строгой последовательностью ароматов ^{[6, с. 165-166]}. История Древнего Китая – это смена династий с возрастанием социально-экономической напряженности внутри страны и борьба с индивидуальным. Исторически своеобразное восприятие времени определило влияние на формирование коллективного чувства, слабо понимаемого западным человеком, и которое начинает открываться только в период с XIX по XXI вв.

Это новое коллективное чувство знаменует постоянную борьбу между традицией и новацией, индивидом и коллективом, массовым и индивидуальным, большинством и меньшинством. Кризис – не просто этап в существовании общества, как мы это видим в линейной модели, а постоянно присутствующее условие социального становления. Чем сильнее стремление к инновациям, тем большее распространение имеет традиция. Связь с прошлым подлежит забвению или возносится определенный фрагмент из прошлого (избирательное «восстановление традиций»).

Н. В. Прохорова отмечает существенную разницу между китайским и японским подходом к истории. Для китайцев история – это непрерывный процесс, а для японцев – фрагментарный. Поэтому после окончания войны отношения с той или иной страной продолжаются как бы с «чистого листа» ^{[9, с. 202-204]}. Формируется достаточно распространенный сегодня «синдром исторической амнезии», определяющий политическое поведение большинства современных стран и постоянные попытки «переписать историю».

Смерть в рамках данной модели оказывается табуированной как в пространстве общественной жизни, так и исследовательской практике. Специально подчеркивается насильственная составляющая смерти. Если в циклической модели смерть не выходит за рамки обыденной коллективной жизни, в линейной – представляет наиболее важный духовный ориентир, то в маятниковой модели смертью пренебрегают, что в то же время усиливает её влияние на коллективные чувства и формирует притягательный ореол вокруг неё. Как следствие – традиционно высокий уровень суицидов в Японии стал также закономерностью для всего мира. На одной стороне маятника – табу смерти, на другой – растабуирование и создание «эсхатологической эвдемонии» (В. Янкелевич). Примером насильственного измерения смерти может служить картина П. Пикассо «Герника», где сплетение разнородных фигур вселяют ужас, изображающий смертельную интенцию гражданской войны, а равнодушная фигура быка – непонимание и страх перед будущим.

В современности значительно меняется ритуальная сторона смерти. Л. Бюзьер, изучая эволюцию погребальных обрядов, приходит к выводу, что в настоящее время процесс деритуализации смерти происходит совместно с появлением новых ритуалов, которые могут быть специфичны для каждой семьи. Смерть нельзя понимать как «исчезновение». Она вызывает к жизни эсхатологические сценарии, которые разделяются «сообществом скорбящих» и приводят к социальной активности, образованию новых форм социальных отношений, связей, структур и т.п. В целом преобразования коснулись четырёх компонентов похоронного обряда. Во-первых, традиционное выставление тела умершего перед погребением теряет свою популярность. Во-вторых, последнее слово об умершем в большей степени затрагивает его жизненную историю, чем эсхатологическую судьбу. В-третьих, физическое «разделение» с умершим в меньшей степени оставляет следы в публичном пространстве, что связано с распространением кремации и угасанием традиции посещения кладбищ. В-четвертых, траур «приватизируется», то есть перестает быть общественной необходимостью ^{[11, p. 450-457]}.

Несмотря на то, что Л. Бюзьер сделал эти выводы на основе социологического исследования, проведенного в Канаде, они могут быть распространены на современность в целом. Кремация как способ захоронения не является значимой для России, но выставление тела умершего также имеет формальный характер и чаще всего на нем присутствуют только близкие родственники. На поминках, как правило, говорят не о посмертной жизни умершего, а о жизненных историях, случаях, которые с ним связаны и отражают те или иные стороны его личности. Кладбища перестали быть «пространством памяти» и становятся территорией неприятных чувств, которую стоит всячески избегать. Траур продолжает сопровождать переживание утраты, но в меньшей степени выражает общественную необходимость. Обязанность нести траур не снимается полностью, но его длительность уменьшается, а интенсивность чувств не поддается сильной регламентации.

История смерти как выражение её временных свойств имеет явную связь с социальной жизнью, которая сегодня ориентирована не на прошлое (циклическая модель) или будущее (линейная модель), а на настоящее (маятниковая модель), в котором временные разрывы образуют общество постоянного кризиса и риска. Борьба между усредненной массой и элитарным меньшинством обосновывает пересмотр устаревших определений человека, социальных структур и институтов. Табу, которое накладывает на смерть современное общество, будет сопровождаться процессами растабуирования, западноцентристское мировоззрение заменяться востокоцентристским и их синтезом. Поэтому всё чаще общество обращается к «восточному опыту» при решении своих духовных проблем, а Восток считается «лекарством» Запада от культурного кризиса, отражая приоритет маятниковой модели в настоящем времени. Стоит отметить, что тяготение к точке равновесия в рамках китайского восприятия времени оборачивается для современности опасностью роста тоталитарных режимов. Эта тенденция описывается в многочисленных антиутопиях, изображающих пессимистичсекую картину будущего общества.

Перед современными исследователями стоят задачи наиболее полного рассмотрения темы смерти и её влияния на происходящие в обществе изменения. Деструктивное воздействие, которое испытывает на себе современное общество в виде активизации суицидального поведения, роста девиантности связано с изменениями, происходящими во взглядах на смерть, ускорением жизненных процессов и отказом от многих традиционных ценностей. Наука шагнула настолько далеко вперед, что оставила позади многие «вечные истины», а постмодернизм объявил в качестве правила – разрушаемость всего, поскольку всё должны быть подвержено деконструкции (переустройству), которая в конечном итоге представляет собой инструмент власти. Смерть – объект для манипуляции в обществе, где ей не остается места.