Recognition of the Soviet Russian (USSR) law by the judicial branches of European states in the 1920’s

Belkovets Larisa Doctor of History professor of the Department of History of State and Law, Constitutional Law at Tomsk State University  630007, Russia, Novosibirskaya oblast', g. Novosibirsk, ul. Sovetskaya, 7, of. priemnaya belkovec@ngs.ru Other publications by this author

Belkovets Sergei Vladimirovich PhD in History Docent, the department of International Law, Siberian Institute of Management, Branch Russian Academy of National Economy and Public Administration under the President of the Russian Federation 630102, Russia, Novosibirskaya oblast', g. Novosibirsk, ul. Nizhegorodskaya, 6 rzepa@mail.ru Other publications by this author

В преддверии столетия революции в России и продолжающихся общественных дискуссий о политике большевиков, начавших в Октябре 1917 года свой «социалистический» эксперимент, заметно выросла потребность в дальнейшей разработке её истории. Нового, основанного на принципе объективности, подхода к событиям прошлого требуют также сложившиеся в последние годы отношения России со странами Запада. Внешнеполитические реалии, с которыми сегодня сталкивается российское государство, не являются ни первыми, ни новыми в истории его развития. Обвинения в нарушении норм международного права, в покровительстве «недемократическим» правительствам в странах Ближнего Востока, блокада в виде санкций и вмешательство во внутренние дела – всё это было хорошо знакомо советскому государству в первые годы его существования. Но СССР выстоял и отвоевал своё «законное место под солнцем» благодаря компетентности советской власти и её дипломатии, а также поддержке дружественных стран и народов мира^[1].

На международном уровне события Октября 1917 года поставили один из ключевых политических и дипломатических вопросов – проблему признания советского государства. Не менее трудной представлялась проблема признания обширного корпуса зарождающегося советского законодательства судами европейских государств. На макрополитическом уровне правительства европейских государств могли не признавать новое российское правительство, устраивать стране дипломатические и экономические блокады, но игнорировать рассмотрение дел, касающихся советских граждан, европейские суды никак не могли. Наиболее распространенными (а значит и проблематичными) были вопросы, связанные с признанием советского законодательства при рассмотрении семейно-брачных, наследственных и имущественных споров. По логике вещей отсутствие фактического и юридического признания государства должно было влечь за собой и непризнание принимаемого им законодательства. В первые годы после установления советской власти многие страны Запада заняли именно такую позицию.

Теоретически для судов государств, не признавших советскую власть, единственным легальным законодательством было царское. Однако рассмотрение соответствующих дел на основании последнего было бы скорее абсурдом, чем следованием юридической и внешнеполитической логике, поскольку к тому моменту оно уже в корне не соответствовало ни правовым, ни социальным, ни бытовым реалиям. Ситуация усугублялась тем, что, советское правотворчество во многом по духу и направленности соответствовало современному европейскому законодательству, но одновременно в других моментах в корне ему противоречило. Поэтому практически проблема могла иметь совершенно разное разрешение не только применительно к каждой из этих трёх отраслей, но и в отношении отдельных предметов правового регулирования. Применение норм советского правотворчества, возникавшего изначально в виде декретов, а затем и принимаемых законов, представлялось проблематичным в силу отсутствия специалистов, разбирающихся в его специфике.

По мере того, как советское правительство постепенно получало фактическое признание, укреплялись его коммерческие отношения со странами Запада. Последний факт и заставил их к середине 1920-х годов отойти от своей первоначальной позиции. В это время прежнее незнание и частое извращение советской правовой действительности стало уступать более или менее объективному изучению советского права и судебной практики. Специалистами по советскому праву, как считал видный российский правовед Е. И. Кельман, становились благодаря знанию русского языка, юристы-эмигранты. Именно они, «в качестве присяжных», взялись за изложение и анализ нового российского законодательства ^[4]. И в белоэмигрантской литературе началась эволюция взглядов на советское право, в частности по проблеме применения национального закона для бывших русских граждан-эмигрантов. Она вылилась, в конечном счёте, в широкое «сменовеховское» движение под лозунгом примирения эмиграции с советской властью.

Но влияние советского права за рубежом не ограничивалось юридической литературой. Всё чаще иностранным судам приходилось решать вопрос о возможности и необходимости применения советского права, и, в случае положительного решения этого вопроса, применять его. Советские юристы внимательно изучали оба вопроса: и применение иностранными судами советского права, и отражение его в иностранной литературе, исходя из представления, что «критика врагов часто бывает полезнее критики друзей». Но и друзей у советского права за границей становилось всё больше, что связывалось с этапом дипломатического признания СССР, вошедшим в историю, с лёгкой руки академиков И. И. Минца и В. П. Потёмкина, как «парад признаний»^[2].

Первой державой на этом пути была Германия. Заключив договоры с Россией (СССР), Германия уже в начале 1920-х гг. безоговорочно признала возможность применения в судах советских законов. Германская доктрина ставила только одно ограничение. Для применения иностранного законодательства необходимо, чтобы государство, издающее это законодательство, было признанным. Но в отличие от Франции и Англии, не признававших законной силы и применения судами советского законодательства до признания советского правительства, этот вопрос никогда не возбуждал сомнений у германской юридической мысли. Её представители считали, что Россия, как государство, была признана много веков тому назад, что она была и остаётся субъектом международного права.

То обстоятельство, что государство переменило свой политический строй и форму правления, как считали немцы, нисколько не меняло международно-правового положения этого государства. Примером тому служила сама Германия, превратившаяся после мировой войны из монархии в республику. Германские юристы старались установить полную непрерывность существования государства как международно-правового субъекта и констатировали, что при возникновении советских республик такая непрерывность имеется налицо.

Вполне естественно, что при такой постановке проблемы, вопрос о признании или непризнании де-юре или де-факто советского правительства не мог возникнуть и в германской судебной практике. Германский суд устанавливал, какой существует иностранный закон в то время, когда возникает вопрос о его применении, и применял его в пределах и на условиях, устанавливаемых на этот счёт германским законодательством. Поэтому германский суд отверг самым категорическим образом мнение, согласно которому следует считать действующим и существующим старое царское законодательство. Право постоянно находится в состоянии развития, и ни один иностранный суд не может воскресить правовые нормы, более не существующие и не применяющиеся в создавшей их стране. Отсюда следовал вывод, что во всех случаях необходимо применять нормы советского права как единственно реально существующие нормы (выделено авторами – Л. Б. и С. Б.). Германские суды стали использовать советское законодательство о национализации и конфискации, обязательственном, наследственном и семейном праве ^[5].

Но и в Германии были сторонники иной, крайней точки зрения, пытавшиеся доказать, что советское законодательство в целом противоречит германскому ordre public («публичному порядку» в международном частном и гражданском праве), и поэтому ни одна норма советского права не должна быть применена германскими судами. Они, ссылаясь на статью 30 вводного закона Германского гражданского кодекса, по которой нормы иностранного права, «противоречащие добрым нравам или целям германских законов», не могут применяться германскими судами, относили к таковым нормы советских законов.

Но эта точка зрения не встретила больших симпатий среди германских юристов и вызвала вполне основательные возражения. Они сводились к следующему: оговорка об ordre public, употребляя слово «закон», имеет в виду не всё законодательство в целом, а отдельные нормы данного законодательства. Вопрос о неприменении германскими судами всего законодательства в целом можно было бы поставить лишь в отношении государства, находящегося на такой низкой ступени культурного развития, что законодательство его вообще не может применяться цивилизованным государством. «Но этот случай абсолютно не применим к советским республикам, законодательство которых построено на высоких принципах гуманности и проникнуто идеей коммунизма» ^{[5, с.75]}.

Защитники советского законодательства говорили о необходимости в отдельности анализировать и оценивать каждую подлежащую применению норму советского права. Ряд таких норм из области семейного права, к примеру, вполне соответствовал не только германскому ordre public, но и вообще принципам и стремлениям современного права во всех цивилизованных странах ^{[4, c. 48]}. Речь шла о введении в России института гражданского брака, давно получившего право гражданства в Западной Европе. Советское право не только не противно «добрым нравам», но, как считал один из лучших его знатоков в Германии Klibansky (Клибанский), «многие его нормы вызывают возражения именно потому, что они проникнуты «слишком возвышенным идеализмом» (выделено авторами – Л. Б. и С. Б.) ^[6].

В целом, по мнению немецких экспертов, именно таким свойством отличалась большевистская идеология строительства социализма. В ней со всей яркостью демонстрировался присущий социалистической идеологии, ставший её знаменем – мессианский идеал справедливости. Закон справедливости как более фундаментальный оправдывал не только свержение существующего в капиталистическом мире закона как порядка, но и мирное сосуществование различных общественных систем ^{[7, с. 12]}.

Судебная практика примкнула к этой последней точке зрения и признала, что советское законодательство в целом не противоречит германскому ordre public. «Для правовой жизни Германии, – говорит имперский суд в одном из своих решений, – толкование ст. 30 вводного закона должно пониматься так, как его установил имперский суд в ряде решений по поводу вопроса о «противоречии цели германских законов». Иностранная юридическая норма не должна быть отвергнута только потому, что она иначе, чем германские законы, регулирует правоотношения. Она может быть отвергнута лишь в случае, если разница между политическими и экономическими концепциями, на которых покоится по принадлежности иностранное и германское право, настолько велика, что применение иностранного права нарушило бы основы публичной и экономической жизни Германии» ^{[5, с. 75]}.

Согласно с таким решением, германские суды критически относились к каждой норме советского права и, отвергая некоторые из них, принимали другие. Чаще всего в немецкой судебной практике возникали дела о разводе и наследствах. Согласно ст. 606 Германского кодекса гражданского судопроизводства, германский суд только тогда мог принять к производству дело двух супругов-иностранцев, если законодательством страны, подданным которой является муж, также допускается гражданская форма развода. Так как советское законодательство знало только гражданскую форму развода, то дела о разводе российских граждан могли приниматься германскими судами. Но судебная практика Германии шла дальше этого. Здесь ещё практиковалась церковная форма развода религиозных браков, заключённых в России в эпоху царского режима. В соответствии с советским Кодексом законов об актах гражданского состояния (примечание к ст. 86), согласно которому для религиозных браков, заключённых ранее издания кодекса, устанавливается также гражданская форма развода, германская судебная практика считала ничтожным осуществлённый в Германии церковный развод супругов, российских граждан ^{[5, с. 73]}.

Всё же надо признать, что германская судебная практика ставила одно ограничение при рассмотрении судами дел о разводе. Как известно, советское законодательство не требовало каких-либо определённых мотивов для совершения развода, достаточно выражения желания развода хотя бы одним из супругов. Это положение противоречило принципам германских законов, и поэтому суды, рассматривая дела о разводе, входили в обсуждение мотивов его, руководствуясь в этом случае нормами германского права.

Важно отметить, что практику применения норм советского права германские суды распространяли и на лиц, утративших, согласно с декретами советского правительства, гражданство Союза ССР. Ибо согласно ст. 29 вводного закона к Германскому гражданскому кодексу, в случае «если лицо не является гражданином никакого государства, то его правовые положения, в случае необходимости применения к ним национального закона, определяются по законам того государства, подданным которого он до этого состоял». Таким образом, и к бывшим российским гражданам судебная практика Германии считала необходимым применять нормы советского права.

В области наследственного права германская судебная практика столкнулась с декретом советского правительства от 27 апреля 1918 г., которым уничтожалось право наследования. Германские суды стали на ту точку зрения, что постановления этого декрета, являясь средством для достижения указанных в Конституции РСФСР целей – «всеобщего равенства граждан республики в области производства и распределения богатств» (ст. 79 Конституции РСФСР) – противоречат целям германских законов и основным принципам публичной и экономической жизни Германии. Поэтому, в случае смерти в Германии российского гражданина без завещания, к наследственной массе применялся германский закон.

Интересна практика судов по вопросу о признании юридической силы за завещаниями российских граждан. Наиболее типичным являлся следующий случай: завещание составлено в должной форме до Октябрьской революции в России; завещатель умер в Германии или в России после издания декрета об уничтожении права наследования; завещанное имущество находится в Германии. Возникает вопрос о действительности такого завещания. Германские суды считали такое завещание недействительным, ибо для того, чтобы оно могло породить правовые последствия, необходимо совпадение двух моментов: действительность завещания в момент его составления и в момент его вступления в силу, т. е. в момент смерти завещателя. Второй момент в данном случае отсутствовал, так как декрет 27 апреля 1918 г. объявил об уничтожении права наследования и права распоряжаться имуществом посредством завещания. В этих случаях применялись нормы германского наследственного права ab intestat (наследования по закону). Если же завещание совершено российским гражданином в Германии, то оно, как совершённое в согласии с принципом locus regit actom («место – совершения сделки – определяет форму – совершения сделки»), считалось действительным ^{[5, с. 75]}.

После издания в 1923 г. Гражданского кодекса РСФСР, которым восстанавливалось с некоторыми ограничениями право наследования, практика германских судов изменилась. Были признаны новые нормы наследственного права, как не отрицающие частной собственности, но лишь ограничивающие круг лиц, имеющих право на наследование, и общий размер наследственной массы. Они оказались «не чужды стремлениям, проникающим за последние годы и в германское законодательство» и не могли рассматриваться как «противоречащие основным принципам публичной и экономической жизни Германии». Вывод – они должны были применяться полностью германскими судами.

После подписания в Москве в 1925 г. ряда соглашений между СССР и Германией было подтверждено действие Рапалльского договора 1922 г., положившего основание добрососедским отношениям между советскими республиками и Германией. Германия «отказалась от претензий, вытекающих из факта применения до настоящего времени законов и мероприятий РСФСР к германским гражданам и их частным правам, равно как и к правам Германского государства и Земель в отношении России ^[8]. В дополнение к соглашению в Рапалло обе стороны обменялись письмами, не подлежащими опубликованию. В них Правительство РСФСР обязывалось не удовлетворять аналогичных претензий других государств, а «в случае удовлетворения им претензий третьих стран в отношении национализированного имущества немцы ставятся в такое же положение» ^[9].

Гражданам каждой из договаривающихся сторон разрешалось пользоваться на территории другой страны, в соответствии с нормами международного права в отношении личности и имущества, судебной и административной защитой в той же мере, как собственным гражданам или как гражданам наиболее благоприятствуемой нации» ^[10]. Они освобождались при предъявлении исков от внесения предварительного обеспечения. Объявлялось взаимное признание юридических лиц, оговаривался порядок их допущения на основе постановления внутреннего законодательства.

В качестве приложения к советско-германской Консульской конвенции 1925 г. была разработана также самостоятельная конвенция о наследовании, детально нормирующая вопросы наследственного режима граждан обоих государств. В её основу был положен дуалистический принцип: движимое имущество определяется законом наследодателя (личный статут), недвижимое имущество определяется законом местонахождения вещи (lex rei sitae). Был определён имущественный комплекс в СССР, при отсутствии в гражданских законах деления имущества на движимое и недвижимое, подходящий под действие принципа lex rei sitae. Он включал в себя разного рода строения, право застройки и правоотношения, вытекающие из трудового землепользования. Чисто правовым актом являлась также конвенция о юридической помощи в гражданских делах. В силу этой конвенции судебные установления обоих государств обязывались выполнять взаимные поручения по гражданским делам, причём поручения эти направлялись в дипломатическом порядке. Специальное соглашение посвящалось вопросу об охране промышленной собственности. В силу этой конвенции физические и юридические лица договаривающихся сторон получали полное право защиты патентов на изобретения и товарных знаков ^[11]. Такого же рода конвенция о судебных поручениях была заключена СССР с Австрией. Всё это свидетельствовало о том, что советское государство в области гражданских отношений окончательно вставало на позиции «международного права»^[12].

С этого времени практика германских судов начала твёрдо применять советские законы в тех случаях, когда это диктуется нормами международного частного права. В спорных случаях, применяя советское право, германские суды могли ссылаться на параграф 293 Германского гражданского процессуального кодекса, который гласил: «Действующее в другом государстве право, обычаи и статуты должны быть доказаны лишь постольку, поскольку они неизвестны суду. При выяснении этих норм суд не ограничен представленными сторонами доказательствами; он вправе использовать другие источники (например, перевод Гражданского кодекса, Положения о векселях или иного необходимого акта) и принять для этого необходимые меры» ^[13].

В качестве составной части договора 1925 г. было принято соглашение о третейских судах по гражданским делам, однако практика его применения не была значительной. Природа хозяйственных взаимоотношений советского государства с капиталистическими странами была таковой, что главное поле для действия данного соглашения представляли торговые операции советских хозяйственных органов. В Германии их курировало советское Торговое представительство, имевшее в силу своего правового положения не слишком много поводов для организации таких процессов. Так, за пять лет своей деятельности при числе заказов примерно в 30 000, таких процессов было около 20. Что же касается третейских судов немецких граждан и фирм в пределах СССР, то таковые применялись вообще в ничтожном количестве ^{[14, с. 67]}.

Процесс сближения Советской России, выходившей из войн и революций, с капиталистическими государствами не был лёгким. Мешали сохранявшиеся идеологические противоречия, боязнь «красной» угрозы с Востока, отражавшей огромное революционизирующее влияние российской революции на народы капиталистических стран. Однако тенденции развития мировой экономики неумолимо требовали возврата России в мировое рыночное пространство. Поэтому уже первый после окончания Гражданской войны 1921-ый год ознаменовался признанием советского правительства де-факто рядом крупных стран буржуазного мира, заключивших с ним торговые договоры.

Первым договором подобного рода стало торговое соглашение с Англией, подписанное 16 марта 1921 года. Несмотря на сохраняющиеся противоречия между двумя странами, 23 марта 1921 года глава правительства Великобритании Ллойд Джордж объявил о признании Советской России де-факто. Однако краеугольным камнем оставался вопрос о признании западными бизнесменами и судами советских декретов о национализации банков и промышленных предприятий. Впервые с этой проблемой в Англии столкнулись уже в конце 1920 года. Английское лесопромышленное предприятие – общество «Лютер» обратилось в суд с требованием о признании недействительности сделки по продаже партии леса, заключённой между главой советской торговой делегации Л. Б. Красиным и компанией «Джеймс Загор и Ко». В обосновании своих требований истец указывал, что данный лес раньше находился в его собственности и был конфискован советским правительством. Компания «Джеймс Загор и Ко» не отрицала факта прежней принадлежности леса «Лютеру», но заявила, что конфискация советским правительством была проведена на основании декрета от 20 июня 1918 года. Удовлетворив требования истца, суд признал сделку недействительной, поскольку «британское правительство не признало советского правительства, а значит и декреты последнего не имеют силы перед лицом английского закона». Однако апелляционный суд, куда обратилась компания «Джеймс Загор и Ко», отменил 12 мая 1921 года решение суда первой инстанции. Основанием послужило разъяснение Министерства иностранных дел, что Англия признала советское правительство фактическим правительством России ^[2]. Это решение о признании советского декрета о национализации стало «руководящим» при рассмотрении «советских дел» в европейских судах.

Вместе с тем оно вызвало огромный общественный резонанс в английских политических кругах. Проблема признания советского декрета о национализации активно обсуждалась в Палате лордов. И хотя не все её члены поддерживали идею отмены решения суда в пользу «Джеймс Загор и Ко», но в ходе судебных дебатов были сделаны и вполне отвечающие высокому уровню профессиональной компетенции высказывания. Так, лорд-судья Бенке отметил, что «суды его страны, в целом, вправе рассматривать декрет 20 июня 1918 г. о национализации с точки зрения нравственности и справедливости. Но и тогда они обязаны отнестись к нему не иначе, как к средству проведения фактическим правительством цивилизованной страны такой политики, какую оно считает отвечающей её высшим интересам. Одним словом, если государство объявляет некую вещь своей собственностью, то английский суд не вправе входить в рассмотрение вопроса об основаниях приобретения последним этого права ^[3].

Еще определённее выразился лорд-судья Скретон: «Объявить законодательство государства, признанного как государство суверенное, независимое, противоречащим принципам нравственности и справедливости, – это означало бы серьёзно нарушить международную вежливость по отношению к этому государству. Если бы это государство обнаружило себя на практике таковым, то подобное его поведение могло бы стать casus belli, (повод к войне – лат.) и должно, конечно, быть делом государя, а не делом судей по отношению к государству, которое признал король». «Английские граждане не считают, что советское законодательство о национализации противно нравственности. В настоящее время они отдают государству, пожалуй, больше половины своего дохода в виде подоходного налога и сверхналога, а также и значительную часть своего имущества, капитала, в форме налога на наследство, над которым как Дамоклов меч висит налог на капитал. И эти английские граждане не могут объявить безнравственным иностранное государство за то, что оно считает (пусть это нам кажется не верным) предоставление индивидуальных имуществ государству как представителю всех граждан, наилучшей формой права собственности» ^{[3, c. 860]}.

Возможно, своего рода мечта о собственной национализации, проявленная судьями и свидетельствующая о «вредном» влиянии советского законодательства, и заставила Палату лордов просто, без мотивировки, отменить решение второй инстанции. «Такова палата лордов, – иронизировал советский правовед, – которая не может сделать из мужчины женщину (теперь-то уже и это может – Л. Б. и С. Б.), но которая может объявить белое чёрным и истину ложью». Это решение Палаты лордов вызвало целую кампанию в среде других компетентных юристов, в том числе американских, группировавшихся вокруг крупного банковского Harward law review. Являясь активными противниками советского законодательства в целом, они должны были признать по отношению к национализации банков, что «если советское правительство объявило себя ликвидатором банков, оно стало их преемником и его права должны быть признаваемы судами» ^{[3, c. 861]}.

Но так было не везде, и советскому союзному правительству пришлось вести целый ряд процессов по истребованию имущественных объектов, находящихся за границей и перешедших, в соответствии с революционным законодательством, в собственность государства. Правовая позиция НКИД в этом вопросе была чётко определена в циркуляре № 42 от 12 апреля 1922 г. о порядке защиты имущественных интересов советских граждан за пределами Союза. Он был направлен «всем полпредам РСФСР» и посвящался вопросу о том, могут ли граждане Союза за границей пользоваться правами, предоставляемыми местным законодательством, если они не имеют таковых прав по советскому законодательству. Речь шла, прежде всего, о праве собственности на недвижимости. Инструкция гласила: «Законодательство каждой страны, устанавливающее в ней ту или иную систему имущественного права, действует лишь в пределах территориальных границ этой страны, но в пределах этой территории распространяется на имущественные правоотношения, независимо от гражданства субъектов этих правоотношений. Поэтому имущественно-правовой строй, установленный декретами Российской Советской Власти, регулирует лишь имущественные отношения на территории РСФСР. Имущественные же правоотношения, объекты коих находятся вне территории РСФСР и с нею не связаны, вне пределов РСФСР по российским законам обсуждаться не могут и подчиняются действию местного законодательства, независимо от гражданства субъектов этих правоотношений, хотя бы последние были российскими гражданами». Таким образом – гласила инструкция – «если данный правовой институт по местным законам вообще признаётся, то факт непризнания его нашим законодательством не может сам по себе служить препятствием к защите данных прав со стороны наших Полномочных Представительств и консульств в порядке общей охраны интересов российских граждан» ^{[15, с. 67]}.

Однако отдельные суды во Франции, Англии, Швейцарии подвергали Инструкцию своеобразному толкованию из-за некоей туманной фразы о «пределах, до каких может простираться защита подобных прав», определяемых «вместе с тем и общими основами правосознания Советского Государства». Социалистическая мораль, ещё не ущемлённая Гражданским кодексом, требовала от полпредов учитывать некие «пределы допустимого» в «притязаниях и действиях, хотя бы и правомерных по закону страны Вашего пребывания, но идущие прямо вразрез с установившимися в РСФСР взглядами». Таковые не могут быть взяты под защиту советских представительств» ^{[15, с. 68]}. На основе этого циркуляра французский суд делал вывод, что «советские законы совершенно не имеют экстерриториального эффекта и не могут быть приемлемы за пределами страны, где они изданы.

Надо признать, что в СССР ещё оставались защитники идей К. Маркса о классовом характере социалистического права, которым не нравились некоторые формулировки советских актов, подвергавшиеся ими резкой критике. Так была встречена С. Раевичем 10 статья Соглашения о поселении в договоре СССР с Германией 1925 г., разрешавшая гражданам каждой из договаривающихся сторон «пользоваться на территории другой страны в соответствии с нормами международного права… судебной и административной защитой». Вербальная нота НКИД английскому посольству от 15/IV 1924 г. не устроила его своим выражением, что «Народный комиссариат, следуя общим нормам международного права, не встречает препятствий»…и т. д.^[18].

Следуя такому разъяснению, Марсельский суд отказал в иске СССР в лице Народного комиссариата путей сообщения в признании права собственности на суда бывшего Российского Общества пароходства и торговли. Эти суда были национализированы декретом от 26 января 1918 г. и уведены «белыми» во время интервенции. Французская юстиция, воспитанная на стройной системе «Code Civil», вынесла по делу «чрезвычайно путанное и полное неприкрытой враждебной тенденции по отношению к СССР решение. Ссылаясь на пресловутый ordre public, французский суд нашёл несовместимой с принципами Франции передачу СССР законно принадлежащей ему собственности и «тем самым санкционировал расхищение народного достояния Союза случайными людьми» ^[16].

Новый циркуляр НКИД № 329 от 23 октября 1925 г. отверг эти попытки толковать циркуляр № 42 как декларирующий, якобы, основную норму советского коллизионного права. Советская государственная власть будто бы выразила в нём своё принципиальное согласие с тем, чтобы какие бы то ни было имущественные права советских граждан и юридических лиц, поскольку эти права рассматриваются за границей, во всех случаях рассматривать исключительно лишь с точки зрения данного иностранного законодательства. В нём разъяснялось, что прежний циркуляр совсем не затрагивал вопросов коллизии различных правовых систем. Он лишь определял линию поведения полномочных представительств и консульств в тех случаях, когда при полном отсутствии какой либо коллизии между двумя законодательствами возникает вопрос о защите определённой категории прав, всецело и бесспорно подпадающих под действие одного определённого законодательства. Речь шла о единственном моменте коллизионного характера, а именно случаев осуществления за границей прав, объекты которых находятся на территории советских республик или с нею связаны.

Авторы просили не приписывать циркуляру № 42 какого либо значения источника коллизионного права. О том свидетельствовала и форма его издания как ведомственного распоряжения, целью которого было разъяснение дипломатическим представителям советских республик за границей бесспорного в консульской практике положения. Оно требует оказывать защиту имущественных прав своих сограждан за границей даже и в тех случаях, иногда возникающих, когда данные права этих граждан основаны на таких гражданских законах страны их пребывания, которые не совпадают с их отечественным законодательством. Так, советский консул мог оказывать содействие советскому гражданину в осуществлении его прав на собственность на землю, находящуюся в стране его пребывания, хотя в пределах СССР частное право собственности на землю отменено. Стало быть, советский гражданин может осуществлять права, основанные на иностранных законах. И поскольку эти права будут нарушаться в противоречии с этими законами, советские дипломатические и консульские представители могут оказывать ему содействие в защите этих прав. НКИД просил своих представителей «рассеять имевшее место неправильное толкование циркуляра № 42» ^{[15, с. 68]}.

СССР ежегодно вёл в иностранных судах процессы на десятки миллионов рублей в иностранной валюте, и наиболее острые и принципиальные споры по ним возникали преимущественно по вопросам международного частного права. Это были споры правительства с концессионерами, по вопросам платёжного баланса, о путях усвоения иностранной техники (из области патентного права) и т. п. В них, как в зеркале, отражалась сложная картина взаимодействия двух различных систем: капиталистической и социалистической. В этой сфере больше, чем где-либо, явственно ощущалось, что рукой судьи, подписывающего решение, руководят не столько доводы права, сколько преломляемые сквозь призму юстиции доводы политики, проводимой господствующими в данном государстве группами. В особенности это касалось дел о национализированных советской властью ценностях, по которым иногда и немецкая юстиция давала сбои.

Показателен эпизод с «аукционом Лепке», когда немецкий суд смог вступать в противоречие с, казалось бы, уже устоявшейся и незыблемой практикой. Обстоятельства этого дела таковы. Несколько человек из числа находящихся в Германии белых эмигрантов потребовали выдачи части вещей как, якобы, им принадлежащих, выставленных в ноябре 1928 г. немецкой фирмой в Лейпциге на аукцион по распродаже ценностей музейного типа, переданных советскими государственными органами. Оживлённое обсуждение вопроса ещё до аукциона было инициировано в немецкой периодической печати. В общем и целом домогательства эмигрантов были встречены ею отрицательно, раздавались трезвые голоса о невозможности оспорить уже сложившуюся практику, отрицавшую возможность признания актов национализации. Газеты напоминали также о том, что в Лейпциге ежегодно происходят аукционы русского пушного товара, что и здесь, и в Париже, и в Лондоне заключено много аналогичных торговых сделок, и все они в равной мере признавались государством. Однако в первый день аукциона выяснилось, что одному из эмигрантов удалось получить в местном суде (каммергерихте) постановление, в порядке параграфа 936 Германского процессуального уложения, об обеспечении иска путём наложения ареста на три предмета, выставленных на продажу. Немецкие круги в большинстве своём отнеслись к постановлению, вызвавшему, как писала одна из газет, «незабываемый скандал для советской власти», неблагожелательно и даже отрицательно, как «попытку нового возбуждения вопроса, который для Германии, как равно для всех держав, признавших советское правительство, давно разрешён» ^[19].

В конечном счёте, в споре победил «спокойный разум, который требовал руководствоваться исключительно правом советского государства». Акты экспроприации следовало признавать при международном обороте, а проверять, оправдываются ли они с моральной точки зрения, суд, рассматривающий дело, не имеет права. «Положение вещей, созданное революцией, сделалось правом» ^{[19, с. 255]} .

Вынесение постановления по данному делу состоялось 11 декабря 1928 г. Земельный суд (Ландгерихт) отменил допущенные обеспечения исков, сопроводив своё постановление такого рода мотивами: «Основным вопросом, подлежащим разрешению суда, является вопрос о том, обязательны ли и действительны для германского суда советские декреты о национализации предметов искусства. Суд в полной мере признал, что притязания эмигрантов парализуются произведённым у них отчуждением прежде принадлежавших им предметов. Суд ссылался на декрет от 19 ноября 1920 г., коим всё движимое имущество советских граждан, бежавших за пределы Советской республики, было признано государственным достоянием. В соответствии с основными началами международного частного права вопрос о переходе права собственности должен разрешаться в данном случае на основе советского права. Отчуждение спорных предметов у их бывших собственников представляет собою, с точки зрения правовой, государственный акт, осуществлённый советской государственной властью по отношению к советским же гражданам. Переход права собственности произошёл в пределах советской государственной территории по советским законам, а уже происшедшее изменение в праве не подлежит дальнейшей проверке» ^{[19, с. 256]}. Вот такая краткая и безупречная с юридической точки зрения мотивировка окончательно исчерпала поставленный вопрос.

Более сложные ситуации возникали в отношениях СССР с Францией, отягощённых проблемой довоенных российских долгов и требованиями выплачивать компенсации держателям русских ценностей и бывшим владельцам национализированных предприятий. Французское правительство во главе с Пуанкаре было не прочь вести переговоры о возобновлении дипломатических отношений с советским правительством, но при этом оказывало прямое содействие бывшим русским собственникам и кредиторам, пытавшимся во французских судах вернуть свои права. Так, на процессе братьев Бунатьян против общества «Опторг», зафрахтовавшего груз шёлка, который они объявляли своей собственностью, было оглашено письмо Пуанкаре о том, что французское правительство поддерживает претензии бывших русских собственников. Приговор от 3 декабря 1923 г., вынесенный в пользу братьев Бунатьян, содержал указание, что официальные акты советского правительства не будут действительны для французского суда, пока СССР не будет признан Францией ^{[16, с. 24]}.

К тому же Пуанкаре успешно интриговал против советского правительства в Румынии, поддерживая её притязания на захваченную ею российскую территорию – Бессарабию. Стремясь превратить бессарабский вопрос в casus belli между СССР и Румынией, Франция серьёзно осложняла его международное положение. Летом 1923 г. правительство Пуанкаре задержало в Бизерте Черноморский флот, уведённый Врангелем из России, с целью продать несколько русских судов Румынии. В ответ на советский протест по этому поводу Пуанкаре выдвинул в ноте от 20 июня 1923 г. своеобразный дипломатический аргумент: советское правительство не имеет права требовать обратно русские корабли, так как оно не признано; не признано же оно потому, что не платит долгов. Но, если бы даже оно и было признано, Франция всё равно имела бы право задержать русские суда в качестве залога за неуплаченные русские долги. Российский флот, уведённый во Францию и растасканный по всей Европе, СССР так и не смог выручить, и ему с огромным напряжением сил пришлось создавать флот заново.

Другое отношение к таким делам демонстрировали китайские суды, рассматривая претензии советских организаций к заграничным филиалам национализированных в СССР предприятий. Даже если суды первой инстанции принимали не правовое решение по таким предприятиям, высшая инстанция отменяла такое решение. Показателен случай с иском акционерного общества «Верхне-Амурская золотопромышленная Компания» к некоему гр. Кулаеву об убытках за золото, неправильно им добытое на приисках, находящихся в районе концессии в Китае. Поскольку прииски этой компании были национализированы в 1918 г., то высшая инстанция, Сенат в Пекине, отказав истцу, в пользу которого было решено дело судом первой инстанции, приняла особое, чрезвычайно важное с точки зрения имущественных интересов СССР за границей положение. Оно гласило, что национализация имущества лишает данное юридическое лицо права вести судебный процесс от своего имени за границей, поскольку такое право принадлежит только настоящему собственнику этих имуществ, т. е. государству. Поскольку данное юридическое лицо актом конфискации утратило свою правоспособность, оно не может обладать правом стороны в процессе. Не важно, что Общество имеет теперь своё местопребывание в Париже, ибо «реквизиция русским правительством имущества всех компаний в государственную собственность является фактом давно и вполне хорошо известным, при каковых условиях вряд ли возможно выступать против этого факта с пустыми голословными утверждениями» ^{[17, с. 66]}.

Советские правоведы ставили в пример чёткость и определённость решения высшей Китайской судебной инстанции в этом вопросе, которым мог бы позавидовать любой суд западноевропейского государства, в том случае, если бы его не мучили предубеждения против России.

Следует признать, что в условиях утверждения нэповского законодательства в СССР и его почти повсеместного признания в мире, большинство стран, признающих постулаты «международного права», подчинились «общеобязательным правилам элементарной логики» по вопросу о признании советского законодательства о национализации. Даже такие страны, как Швейцария, находившаяся в «остро-враждебных» отношениях с СССР, была вынуждена признать национализацию русских банков. Об этом свидетельствовало решение высшего (федерального) швейцарского суда по частному делу некоего И. Гаузнера с Международным Петроградским коммерческим банком. Женевское отделение, открытое в 1917 г., принадлежало учреждённому на основе утверждённого царём устава 1869 г. акционерному русскому обществу с главным правлением в С.-Петербурге (Петрограде). Высший суд отменил решение первых двух инстанций об удовлетворении иска. Он признал, что подлежащий разрешению вопрос – существует ли данный торговый банк как юридическое лицо – зависит от русского права и может быть только отрицательным. Банк подчинён русскому праву. Сам суд второй инстанции не отрицал, что декреты, изданные советским правительством, имеют полную силу внутри России, но ответчик не может ссылаться на них, поскольку Швейцария не признала законности настоящего русского правительства и декреты советов не имеют никакой силы за пределами России.

Аргументы эти не были признаны основательными. «Непризнание советского правительства имеет своим последствием только то, что в отношениях международного права правительство это не правоспособно представлять интересы России в Швейцарии ни в области публичного, ни в области частного права. Но это обстоятельство не препятствует русскому праву существовать и влечь за собою соответственные последствия. И если эти последствия таковы, что главное общество, Петроградский банк, перестал существовать в России, то не может быть допущено существование его отделения, которое могло бы выступать на суде». Федеральный суд, не сомневаясь в существовании приведённых декретов, «может только склониться перед этим фактом и зарегистрировать его результат». В каждой стране законодатель остаётся хозяином. Он предоставляет права юридической личности, и он может их отнять, «и не допустима никакая жалобы против декрета, уничтожающего субъект права так же, как он ему раньше дал жизнь». Такие соображения суда Швейцарии, не признавшей Советского Союза, советский правовед считал «применимыми ещё в гораздо большей степени в странах, с которыми у нас установлены дипломатические отношения» ^{[3, с. 860]}.

Подобные примеры «патологии» (по выражению проф. В. Корецкого) взаимоотношений Советского Союза с капиталистическим миром не должны были ускользать от бдительного внимания российских юристов. Он призывал, не создавая никаких иллюзий о силе права в той сфере, где именно сейчас, в обстановке беспощадной борьбы конкурирующих империалистических государств, так ощутительно господствует право силы, тщательно регистрировать и детально изучать отдельные эпизоды столкновений российской системы с капиталистической перед трибуной иностранной юстиции. «Это нужно не только для того, чтобы закрепить уходящие в прошлое этапы исторической борьбы молодого государства за признание равноправности советской системы в международном хозяйственном обороте. Это нужно и для того, чтобы трезво учитывать перспективы наших будущих хозяйственных взаимоотношений с капиталистическими странами и следить за их надлежащим правовым оформлением и обеспечением» ^{[20, с. 88]}.

В таких условиях утверждалась политика СССР в области гражданского права за рубежами страны. Советскому «социалистическому» государству пришлось поступиться принципами и признать значение «общего международного права», в соответствии с которым оформлялись его хозяйственные взаимоотношения с иностранным капиталом, как и положение иностранных капиталистов – «варягов» – внутри СССР. Как считал непреклонный марксист С. Раевич, известной части «буржуазной интеллигенции» в известном смысле удалось реализовать стремление к подчинению СССР «натиску империализма», хотя пока только в самой невинной форме – в виде признания авторитета, якобы, стоящего над классами и государствами «международного права» ^[18]. И в этом самом обороте – якобы – заключается сермяжная правда.

СССР удалось провести свою политику в области признания системы советского права зарубежными партнёрами. Поскольку было принято, что объём прав собственника, по общему правилу, определяется законом места нахождения вещи, советские граждане и организации могли осуществлять в отношении своего имущества все правомочия, установленные иностранным законом, и пользоваться защитой со стороны местных органов. Всякая попытка ограничить их имущественные права и лишить законной защиты могла рассматриваться как дискриминация. Именно в таком виде защищается гражданская правоспособность российских граждан за рубежом и в наши дни.