Public Discourse as the Factor of Russia's Public Policy (the Case Study of Eurasian Integration)

Понятие публичного дискурса является результатом развития современных теорий публичного управления и публичной сферы в рамках парадигмы нового публичного менеджмента. При этом под публичным дискурсом понимается многомерное пространство коммуникации в публичной сфере, рассматриваемое с точки зрения особенностей своего языкового построения и выражения в соответствии с условиями или контекстом существования различных сфер социальной жизни и действующих в ней публичных институтов и акторов. При этом можно говорить о существовании различных типов публичного дискурса, выделяемых по ряду оснований ^[1][2][3]:

- в зависимости от сферы социальной жизни публичный дискурс может быть политическим, экономическим, юридическим, социокультурным, медийным, образовательным, медицинским, военным и др.;

- в зависимости от степени официальности публичный дискурс может быть официальным, неофициальным и нейтральным;

- в зависимости от деятельности публичных институтов публичный дискурс может быть институциональным и неинституциональным;

- в зависимости от использования средств массовой информации для его трансляции публичный дискурс может быть медийным и немедийным;

- в зависимости от источника возникновения публичный дискурс может носить индивидуальный, коллективный и организационный характер;

- в зависимости от количества воспроизводства языковых элементов за определенный период времени публичный дискурс может быть интенсивным и неинтенсивным;

- в зависимости от изменения скорости производства элементов публичного дискурса на единицу времени ему может быть присуще ускоренное или замедленное развитие.

Публичный дискурс выступает современным и эффективным инструментом власти для формирования благоприятных условий при реализации государственной политики в той или иной сфере. При этом языковые формы публичного дискурса обладают побуждающим и манипулятивным характером, определяя политические действия и поведение как отдельных индивидов, так и общества в целом. Язык и производство публичной речи, из элементов которой складывается публичный дискурс, являются властным ресурсом, состоящим из узнаваемых и транслируемых знаков, образов и идей, обладающих символическим значением в государственном, корпоративном и общественно-гражданском измерениях, закрепленных, в том числе, на уровне «государственных и корпоративных гимнов» ^{[4, c. 835]}.

В свою очередь, многочисленные средства массовой информации предоставляют коммуникационные каналы для распространения публичного дискурса на те или иные социальные группы, которые выступают его целевыми аудиториями. Создание публичного дискурса учитывает сложившиеся у каждой из групп ценностные структуры и адаптирует его содержание под каждую из них в целях повышения эффективности как управления, так и управляемости политическим сознанием и поведением масс. Публичный дискурс создает основу для политического порядка, выстраивает необходимые власти отношения с общественностью. Вследствие того, что публичная коммуникация практически всегда опосредована медиа, публичный дискурс представляет собой инструмент публичного управления массовым сознанием.

Легитимность власти во многом формируется на основе производимого с помощью публичного дискурса общественного консенсуса, при этом она позволяет принимать и реализовывать политические решения с наибольшей поддержкой со стороны общества. Чем больше публичный дискурс основывается на внутренних представлениях, ценностях и установках граждан или чем больше он способен их формировать, тем большей легитимностью может обладать власть. Однако значимость публичного дискурса как инструмента для повышения легитимности власти во многом зависит от того, насколько он позволяет осуществлять всеохватную управляемость коммуникативными процессами в обществе. При этом важно учитывать, что вследствие постоянного совершенствования информационно-коммуникационных технологий власть сталкивается с проблемой адаптации к их вызовам и заинтересована в постоянном совершенствовании применяемых медийных технологий и развитии соответствующих информационных ресурсов.

Публичный дискурс, сопровождающий формирование и осуществление государственной политики в той или иной области (внешняя политика, внутренняя политика, экономическая политика, миграционная политика, социальная политика, политика в сфере безопасности и др.) отражает основные составляющие публичной повестки дня, при этом обладая возможностью ее трансформации.

В свою очередь, государственная политика современной России неизбежно испытывает на себе влияние публичного дискурса, который формируется в публичной сфере благодаря совокупности действующей в ней государственных и негосударственных участников.

Так, в сфере внешней политики современной России показателен публичный дискурс, посвященный региональной интеграции в Евразии, в частности, Евразийскому экономическому союзу, так как позволяет продемонстрировать влияние внешних и внутренних факторов на трансформацию государственной политики. Следует отметить, что публичный дискурс на тему евразийского регионализма несет на себе отпечаток российской политической идентичности, которая исторически формировалась, в том числе, под воздействием или в отношении значимого «другого», которым традиционно выступали европейские государства или Запад в целом (на современном этапе – Европейский союз как значимая модель интеграционного проекта).

Тема евразийской интеграции получила сильный импульс в российской медийной повестке дня в 2011 г. после публикации статьи В.Путина в Известиях ^[5]. Публичный дискурс российских политиков и чиновников воспринял многие понятия и идеи из данной статьи («единое экономическое пространство», «интеграционный проект на постсоветском пространстве», «многоуровневая и разноскоростная интеграция», «Евразийский союз», «наднациональное объединение», «цивилизационный проект»), тем самым демонстрируя наличие определенной взаимозависимости и соподчиненности в рамках дискурсивного пространства, существующего параллельно и в тесной взаимосвязи с властной вертикалью.

Несмотря на то, что период активного введения данного понятия в публичный дискурс совпал с подготовкой к президентским выборам 2012 года, он отражал долгосрочный тренд укрепления интеграционных связей на постсоветском пространстве. При этом высказывались опасения, что сама интеграционная тематика находилась под сильным влиянием интеграции в Европейском союзе, однако причина скорее состояла в необходимости нахождения дополнительных источников роста экономик постсоветских республик и попытке найти дополнительную поддержку данного процесса на дискурсивном уровне.

В условиях геоэкономической конкуренции между ЕС и интеграционными проектами на постсоветском пространстве особое значение стала играть конкуренция на уровне публичного дискурса, позволяющая отстоять статус России в качестве великой державы и центра конкурентоспособного интеграционного проекта в условиях расширения влияния ЕС на Украину и Восточную Европу в целом.

Важно также отметить, что публичный дискурс в постсоветской России не приобрел строгого идеологического содержания, что свидетельствует о становлении постидеологической или неидеологизированной эпохи развития России, при этом он опирается на господствующие в обществе идеи и направляется деятельностью разнообразных государственных и негосударственных акторов ^[6][7]. Однако, различные идеологические элементы публичного дискурса «обрамляют» реальную практику реализации государственной политики, в частности, во внутренней сфере (концепция суверенной демократии Суркова, концепция четырех «И» Медведева и др.), не вступая в логическое противоречие друг с другом в связи с отсутствием нормативного закрепления такого явления как соответствие проводимой государственной политики требованиям идеологических концепций.

Публичный дискурс в сфере внешней политики российского государства выражается в поддержке многовекторной и прагматичной стратегии поведения на международной арене, контрастируя при этом с публичным дискурсом Запада, характеризующего однополярными интенциями и претендующего на универсальность. При этом элементы публичного дискурса Запада неизбежно вторгаются в публичный дискурс российской внешней и внутренней политики, в том числе, в «отраженном» виде – как ответ на его содержательные императивы. В качестве наиболее эффективного ответа представляется формирование собственного публичного дискурса, опирающегося на самостоятельное видение своей идентичности и самодостаточность его содержательных элементов (в отличие от зависимости, возникающей в рамках необходимости постоянных реакций на публичный дискурс других стран).

Пространство публичного дискурса российской внешней политики испытывает на себе влияние ряда исторически сформировавшихся форм восприятия своей собственной идентичности:

1) негативная самоидентификация через отрицание или противодействие символическому Западу, которая впервые была сформулирована еще славянофилами в XIX веке и получила свое продолжение в цивилизационном и евразийском подходах уже в XX веке, которые находились в оппозиции Западу скорее в геополитическом, чем этнокультурном или конфессиональном измерениях. Квинтэссенцией данных подходов стал постулат об уникальности России и непреодолимом и потенциально конфликтогенном расколе между Россией и Западом;

2) позитивная самоидентификация через признание России частью Запада, которой необходимо выстраивать конструктивные отношения с западными странами и исследовать западный исторический опыт в различных сферах для его совершенствования в российских условиях. Данный подход в целом отражает позицию западников, которые считают, что не существует качественных различий между Западом и Россией, поэтому необходимо исправить отставание в количественных показателях, в частности, в сфере экономики, а также адаптировать европейский или западный опыт в российских условиях;

3) позитивно-негативная самоидентификация России в отношении Запада, когда существующие количественные различия не препятствуют России быть частью Запада в метафизическом плане, то есть стремиться построить свою версию западной цивилизации в соответствии со своими представлениями и критически относиться к тем искажениям, которые допускают западные страны в отношении «идеальной» модели западной цивилизации;

4) независимая самоидентификация России в отношении Запада, воспринимаемого как равного или равноценного России исторического субъекта. Онтологический паритет обоих субъектов, выступающих самостоятельными столпами мирового порядка, был заложен еще во времена возникновения концепции «Москва-третий Рим», а уже в XX веке получил свое выражение в идее конфронтации двух систем в рамках биполярной структуры мира, а в XXI веке продолжает оказывать влияние на публичный дискурс, в рамках которого Россия готова выстраивать только равные отношения с Западом и другими центрами силы, включая совместное определение универсальных международных норм и правил.

Можно выделить ряд идейных течений или «дискурсивных форм», которые лежат в основе внутрироссийского публичного дискурса и которые во многом определяют внешнюю политику России ^[8]: новые западники и почвенники, новые левые и либеральные эссенциалисты. Каждое из них может испытывать на себе влияние того контекста, в котором оно зародилось, и может быть им ограничено, однако каждое из них по-своему определяет отношение к значимому «другому» – Западу. Например, новые западники отстаивают западную онтологическую идентичность России и неизбежность логики догоняющего развития, новые почвенники видят в России самостоятельную и самодостаточную культурно-историческую единицу, новые левые рассматривают отношения России и Запада в логике биполярной конфронтации, либеральные эссенциалисты воспринимают Россию как уникальное и несводимое к другим государство западной цивилизации, государства которой могут идти каждое по своему пути.

Важно иметь в виду, что идейные течения всегда переплетались и взаимодействовали в рамках публичного дискурса внешней политики России на том или ином историческом этапе. Так, в 20-30-е гг. XX века, начиная со времен Гражданской войны и создания СССР, один вектор внешней политики Советского Союза был направлен на поддержку коммунистических движений и революций в бывших частях Российской империи и различных частях капиталистического мира ^[9], при этом второй вектор был направлен на международно-правовое признание СССР в рамках капиталистического мира как равного участника международных отношений, включая международные соглашения в сфере безопасности в Европе. В результате доминирования второго вектора во внешней политике СССР - в публичном дискурсе стала утверждаться идея о построении социализма в одной отдельно взятой стране. Таким образом, публичный дискурс внешней политики отражает в себе определенный выбор в пользу той или иной доступной государству и лицам принимающим решения альтернативы (при этом временно недоступные альтернативы или альтернативы, потерявшие свою актуальность, могут становиться маргинальными или вовсе утрачивать свое значение, однако при меняющихся условиях они могут вернуться в публичный дискурс). Например, идеи евразийской экономической интеграции, базирующиеся на геополитическом евразийстве, сравнительно недавно вошли в публичный дискурс и пока характеризуются некоторой нестабильностью, однако дальнейшая институционализация Евразийского экономического союза и практическая работа его механизмов будут способствовать укоренению и легитимации интеграционного дискурса.

Во внутренней политике публичный дискурс испытывает на себе влияние ряда детерминант, содержание которых имеет тенденцию к воспроизводству: доминирование экономической повестки дня над политической в публичном пространстве, понимание демократического развития страны преимущественно как роста социально-экономических благ, патерналистские ожидания в отношении деятельности государственных институтов, спорадическая готовность контролировать качество работы правительственных учреждений, недостаточно высокий уровень политического участия граждан, отражающий неравномерно представленную в региональном, демографическом и профессиональном измерениях политическую аномию и недиверсифицированный мобилизационный потенциал основных политических партий и др. Вследствие воспроизводства данных детерминант публичный дискурс охватывает пространство достаточно автономных индивидов, горизонтальные контакты которых неустойчивы и весьма ограничены в деле создания децентрализованных добровольных объединений ^[10], а интересы сосредоточены и замкнуты на локальном уровне, при этом они видят в государстве основной инструмент защиты от внешних вызовов. В результате государству и ключевым политическим акторам остается только адаптировать свой публичный дискурс под данные условия. Важно также отметить, что «посредником» между гражданами и государством в публичном пространстве могли бы стать эффективные политические институты, которые могли бы «переводить» частные проблемы и ценности в разряд публичных, в том числе, усиливая те или иные темы и процессы в публичном дискурсе, что, в свою очередь, могло бы усилить государство и его легитимность как ключевого и наиболее мощного политического института, способного решать наиболее острые и масштабные проблемы публичной сферы.

Язык региональной экономической интеграции, представленный в публичном дискурсе современной России в отношении Евразийского экономического союза, призван укрепить роль государства и создать новый формат взаимоотношений между властью и обществом (новый «общественный договор») в условиях кризиса устоявшегося понимания эффективности политических институтов государства. Следует отметить, что опыт построения Европейского союза также указывает на то, что интеграционный язык публичного дискурса на этапе подготовки государства-кандидата к вступлению в ЕС, а также некоторое время после него, позволяет переключать публичное внимание с проблем эффективности политических институтов государства на потенциал наднациональных квазигосударственных органов власти и управления и в целом перспектив развития в рамках регионального экономического объединения.

Более того, публичный дискурс во внутренней политике одного государства может оказывать влияние или резонировать с публичным дискурсом соседних государств, опираясь на его ключевые детерминанты и направления развития. Так, идейная логика Евразийского экономического союза не вступают в логику противостояния идеям европейской интеграции, а скорее дополняют ее, формируя основу для более эффективного и взаимовыгодного сотрудничества государств, вступивших в Евразийский экономический союз, с государствами-членами ЕС. Тем самым, на уровне общественного сознания происходит примирение логики евразийской и европейской интеграции, а также закладывается основа для реализации идеи Большой Европы от Лиссабона до Владивостока. Сопоставимость содержательных элементов публичного дискурса на одних и тех же этапах развития проектов ЕАЭС и ЕС позволяет осуществлять сравнительный анализ интеграционных процессов и заимствовать наиболее успешные практики в условиях постоянного колебания скорости интеграции и различного понимания отдельными государствами конечных целей создания наднациональных институтов.

Важно также отметить, что российский публичный дискурс относительно Евразийского экономического союза, демонстрируя внутреннюю взаимосвязь с публичным дискурсом относительно внешней политики России, отталкивается преимущественно от негативного опыта и ошибок построения Европейского союза. Это отражает долгосрочный тренд «отраженного» восприятия западного опыта в сознании российской политической элиты. Однако, это не говорит о том, что евразийский регионализм лишен сколько-нибудь самостоятельных оснований, скорее наоборот, российская политическая элита видит в Евразийском экономическом союзе самодостаточное образование, которое в условиях кризиса наиболее продвинутой формы региональной интеграции – Европейского союза, должно стать альтернативным проектом интеграции евразийских и европейских государств (осознавая, условность проведения самой границы между Европой и Евразией).

Включение в российский публичный дискурс в отношении ЕАЭС положения о том, что экономическая интеграция будет способствовать политической интеграции или даже формированию политического союза между его участниками, также несет на себе определенным образом воспринятый опыт ЕС. По мнению российского руководства, переход на новый этап интеграции в рамках ЕАЭС отчасти повторяет экономический опыт ЕС, однако формирование политического союза возможно только в рамках самостоятельного исторического опыта.

Присущий публичному дискурсу России «отраженный» европоцентризм приводит также к упрощенному восприятию и переносу экономического интеграционного опыта ЕС на российскую почву, недооценивая сложность внутренней динамики каждого из интеграционных объединений – ЕАЭС и ЕС. Линейное и детерминистское восприятие интеграционной логики в рамках Европейского союза приводит к завышенным ожиданиям от Евразийского экономического союза, в котором с момента его создания 1 января 2015 года стала доминировать вертикальная логика интеграции (на фоне преимущественно горизонтальной функционалистской логики интеграции, заложенной еще в первые десятилетия европейской интеграции).

Представляется неслучайным возвращение в публичный дискурс российской внешней и внутренней политики тематики или терминологии одно- и многополярного мира, достижения военно-политического паритета с Западом, подготовки ассиметричного военного ответа в ответ на расширение НАТО и американской системы ПРО в Европе. Идея того, что ЕАЭС может стать формой мирного сосуществования и кооперации России и Запада на европейском направлении евразийского континента, стала выражением настороженного отношения российской власти к ЕС, НАТО и Западу в целом, а также основой для более решительных действий во внешней политике.

Идея достижения военно-политического паритета с Западом, выраженная тем или иным набором терминов, стала одной из центральных идей публичного дискурса в период третьего президентского срока Путина. Осознавая вес и значение дискурсивного измерения интеграционных процессов, Россия стала активно отстаивать и проводить в жизнь идею ЕАЭС как формы легитимации своих интересов на постсоветском пространстве, принимая во внимание настороженное восприятие укрепления своего политического веса в постсоветских республиках и потому делая ставку на экономическом векторе данного процесса.

Однако, воспроизводство в публичном дискурсе России идей равенства и паритета со странами Запада требует достижения аналогичных им показателей развития в экономической и социальной сферах, то есть включения не только дискурсивных стимулов, но и экономико-социальных механизмов реализации государственной политики России как во внешней, так и во внутренней сферах. Так, на сегодняшний день можно констатировать, что Россия в большей степени готова конкурировать с Западом в военно-политической и дискурсивно-психологической сферах, а не в сфере экономического развития и качества жизни, при этом Китай, превосходя США по объему ВВП по паритету покупательной способности, пока открыто не включает в свой внешнеполитический и внешнеэкономический публичный дискурс идеи равенства и паритета, чтобы продолжать избегать прямой конфронтации с Соединенными Штатами до момента достижения значительного превосходства по всем основным показателям совокупной национальной мощи.

Россия, акцентируя внимание во внешней и внутренней политике на идеях государственного суверенитета и недопустимости его размывания, по сути возвращает в пространство публичного дискурса одну из ключевых ценностей Вестфальской системы международных отношений. Более того, выступая защитницей консервативного понимания институтов государства, семьи, брака и религии, Россия в пространстве публичного дискурса мобилизует сторонников традиционалистской версии европейской цивилизации. Тем самым, российская власть обращается на уровне публичного дискурса к идейным и ценностным основаниям консервативной Европы, представленной преимущественно правоцентристскими сегментами партийно-идеологического спектра. В этой связи, публичный дискурс евразийского регионализма на примере ЕАЭС может позволить России позиционировать себя на фоне ЕС как консервативный проект интеграции, исторически связанный с европейскими государствами и представляющий собой альтернативную версию или часть Большой Европы.

Тематика построения более совершенной или настоящей Европы достаточно органично отражается в публичном дискурсе России, касающегося Евразийского экономического союза. Однако, помещая российскую идентичность в региональную или даже цивилизационную огранку, политическая элита неизбежно выходит на уровень конкуренции цивилизационных или универсалистских проектов, порой глобальных по своим целям и смыслам. Европейская интеграция выступает интегральной частью интеграционных процессов на большом евразийском пространстве, так как Европа во многом благодаря географическому фактору сохраняет свои геоэкономические и геополитические связи с Евразией.

Публичный дискурс евразийского регионализма обладает глобальным измерением, так как будущее Евразийского экономического союза видится его создателям в становлении ЕАЭС как одного из ключевых элементов переосмысленного глобального управления. Президент Путин и сторонники евразийской интеграционной идеи подчеркивают, что причинами нарастания мировых финансово-экономических кризисов стала глобальная разбалансировка управленческих или координационных механизмов, представленных международными институтами и организациями, в период исторически неудачной попытки создания однополярной структуры глобального управления в конце XX века. Поиск новой посткризисной модели глобального управления и развития основан на совместных подходах и взаимовыгодных решениях для всех участников международных отношений. Особую роль при этом будут играть региональные структуры, такие как Евразийский экономический союз, Европейский союз, Шанхайская организация сотрудничества, Североамериканская зона свободной торговли (НАФТА), Ассоциация государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН), Общий рынок стран Южного конуса (МЕРКОСУР), Лига арабских государств и др.

Для сторонников евразийской интеграции публичный дискурс позволяет создать новый евразийский образ России как одного из ключевых глобальных игроков, обладающего легитимной возможностью перестройки посткризисной мировой экономики. Более того, данный дискурс не противоречит концепции многополярного мира, позволяет обосновать наличие особых интересов России на постсоветском пространстве, заключающихся в сближении и защите национальных интересов стран региона.

Немаловажным представляется нахождение ответа на вопрос, насколько публичный дискурс евразийского регионализма России стремится быть признанным и легитимизированным со стороны значимых «других». В этой связи необходимо отметить значение сотрудничества различных интеграционных объединений, позволяющее достигать взаимного признания и стабилизации своей идентичности ^[11]. Однако создатели Евразийского экономического союза уже активно стремятся к сотрудничеству с другими интеграционными объединениями на глобальном уровне в самых различных областях взаимодействия, избегая изоляционистских тенденций и преодолевая при этом латентно присущий данному проекту европоцентризм (с точки зрения заимствования модели интеграции) или конфронтационное антизападничество, ограничивающее потенциал данного объединения. Это однако не отменяет необходимости построения равных взаимовыгодных отношений не только с Западом, но и с другими центрами силами, прежде всего, на уровне региональных интеграционных объединений.

Построение архитектуры «децентрализованного глобализма» ^[12] с помощью сотрудничества региональных интеграционных объединений может вдохнуть новую жизнь в идею глобализации. Однако, на современном этапе публичный дискурс российской внешней и особенно внутренней политики во многом вытекает из восприятия такого значимого другого как Европейский союз и практически не акцентирует внимание на уровне глобального межрегионального интеграционного сотрудничества. При этом в практической плоскости происходит наращивание опыта сотрудничества между Евразийским экономическим союзом (ЕАЭС), Ассоциацией государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН) и форумом Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества (АТЭС), идет постоянный диалог между Россией и Китаем по гармонизации требований ЕАЭС и ШОС на пространстве Великого шелкового пути.

ЕАЭС нацелен на расширение сотрудничества не только по периметру постсоветского пространства, но и по всему миру, в связи с чем уже в настоящее время ведутся переговоры между ЕАЭС и АСЕАН о создании зоны свободной торговли, аналогичные переговоры идут с Европейской ассоциацией свободной торговли, Новой Зеландией, Вьетнамом и другими государствами. Россия заинтересована в том, чтобы институты ЕАЭС были признаны Европейским союзом, что позволит вывести сотрудничество между данными региональными организациями на новый уровень и позволит упростить гармонизацию торгово-экономических отношений. Так, с 2013 года Евразийская экономическая комиссия как постоянно действующий регулирующий орган ЕАЭС проводит налаживание прямых связей с Европейской Комиссией как органом исполнительной власти ЕС.

Необходимо отметить, что публичный дискурс евразийского регионализма России продолжает оставаться сконцентрированным во многом в отраженном виде на европейском пространстве, выступающим значимым «другим». Как в дискурсивном, так и институциональном отношениях ЕАЭС продолжает развиваться на основе изучения и заимствования опыта европейской интеграции, привнося в него специфику вертикального вектора интеграционных усилий. Евразийский экономический союз пытается переосмыслить и трансформировать политическое пространство современной Европы, укрепляя связи с постсоветскими республиками, участвующими в Европейской политике добрососедства (ЕПД), и конкурируя в этом отношении с ЕС. ЕАЭС обладает конструктивным потенциалом вовлечения в свое пространство государств, расположение которых значительно выходит за рамки постсоветского и евразийского пространства, что делает его более универсальным и масштабным проектом, чем максимально расширенная версия Европейского союза в рамках существующих требований к потенциальным кандидатам на вступление.

С точки зрения социального конструирования политической реальности, признание Европейским союзом необходимости напрямую сотрудничать с институтами ЕАЭС будет способствовать укреплению, в том числе, значимости ЕС как региональной организации. Это также позволит ЕС наладить более глубокий политический диалог с Москвой в рамках Европейской политики добрососедства (Общих пространств Стратегического партнерства). При этом многим старым членам ЕС такой наднациональный институт как ЕАЭС позволит в реалистском духе совместно с Россией разделить часть ответственности за Европейскую политику добрососедства. Однако общая позиция ЕС пока что сводится к одностороннему пересмотру программ ЕПД и вытеснению России из данного процесса, а также незаинтересованному отношению к инициативам ЕАЭС.

Непризнание со стороны ЕС Евразийского экономического союза как равнозначного партнера по сути означает, что публичный дискурс ЕС находится в зависимости не только от политического курса той или иной страны по обе стороны Атлантики, но и от более глубоких идентичностей государств, которые в него входят. Данные идентичности направлены на развитие и расширение ЕС как наднационального и даже цивилизационного проекта, для которого ЕАЭС выступает конкурентным центром интеграции, обладающим трудносовместимым набором ценностей, несмотря на сходство в логике этапов построения и развития их управленческих институтов. ЕАЭС также находится в процессе своей эволюции, что делает публичный дискурс со стороны его участников (Армении, Белоруссии, Казахстана, Киргизии и России) временами нестабильным и даже противоречивым, включающим разнонаправленные представления о России и ЕС как значимых «других». Несмотря на это публичный дискурс в странах-членах ЕАЭС будет постепенно выкристаллизовываться и наполняться доминирующими идеями и понятиями, характеризующими практическое воплощение данного проекта.

Невозможность в современных условиях развивать публичный дискурс на территории Украины относительно сотрудничества или вхождения в ЕАЭС является результатом неудачной попытки со стороны прежнего руководства Украины добиться гармонизации требований ЕС и ЕАЭС на ее территории и переоценки готовности ЕС как значимого «другого» самостоятельно находить компромиссы в процессе гармонизации правил и требований двух интеграционных объединений. В ближне- и среднесрочной перспективах представляется крайне сложным добиться возобновления публичного дискурса евразийского регионализма на Украине, предполагающего в перспективе полную гармонизацию торгово-экономических отношений между ЕС и ЕАЭС. В связи с этим в публичном дискурсе современной России образ такого значимого «другого» как ЕС будет формироваться под воздействием скорее нейтральных и партнерских, чем положительных и интеграционных дискурсивных практик.

Таким образом, говоря о публичном дискурсе как значимом факторе государственной политики, следует отметить, что в пространстве его практик государство идентифицирует значимых «других», тем самым более эффективно определяя свою собственную идентичность и, как следствие, более точно осознавая свои национальные интересы. Отсутствие в публичном дискурсе систематической оценки значимых «других» существенно снижает динамику осмысления и развития собственной идентичности, ограничивает возможности расстановки приоритетов во внешней и внутренней политике и, в конечном итоге, приводит к снижению качества производимой государственной политики. Достижение с помощью публичного дискурса признания и легитимности своих интересов на международной арене, а также утверждения своей роли и значения в структуре различных регионов мира позволяет укреплять легитимность политической системы государства. При этом необходимое признание публичный дискурс стремится получить, в первую очередь, со стороны публичного дискурса тех государств, которые ближе к нему с точки зрения интересов и идентичности, хотя признание от партнеров или даже оппонентов также важно для защиты и продвижения необходимого содержания публичного дискурса внутри страны.