From prison to concentration camp: the organization of social space in biopolitical society

Согласно Аристотелю, политика как политическое общение существует в форме государства, целью которого является всеобщее благо. Понятие государства связано с понятием права, «так как право, служащее мерилом справедливости, является регулирующей нормой политического общения» ^{[5, с. 380]}. Начиная примерно с 17-18 вв. формируется такое представление о политике, целью которой являются независимые от воли и мышления жизненные процессы человеческого организма ^{[4, с. 75]}. Биовласть возникает как этатизация биологической жизни, ставящая под свой контроль человека как живое существо. Государственный интерес отождествляется с биологическим интересом населения как неким природным субстратом, распределенным на некоторой территории. Отныне государство должно заботиться о сохранении и поддержании жизни, повышении ее качества и продолжительности. Благополучие государства ставится в зависимость от благополучия его населения ^{[7, с. 338]}. В этой связи классическое суверенное право «заставить умереть или позволить жить» трансформируется в биополитическое право, формула которого имеет вид «заставить жить и позволить умереть» ^{[8, с. 242]}. Смерть есть то, что находится за рамками действия власти и маркирует ее предел. Поэтому смерть вытесняется, биополитическое право «заставить жить» в конечном счете начинает выступать как право заставить жить даже после смерти (реанимационные боксы, в которых вегетативная жизнь, характеризующаяся смертью мозга, может поддерживаться сколь угодно долго).

Отыскивая метафизические истоки рождения биополитики, Дж. Агамбен указывает на античное (аристотелевское) определение человека как «политического животного» (zoon politikon), то есть «живущего животного, способного к политическому существованию», из которого следует, что политика является тем местом, которое основывается на включающем исключении голой жизни: «Политика существует потому, что человек – живое существо, которое отделяет от себя и противопоставляет себе посредством языка свою собственную голую жизнь и в то же время остается связанным с ней через включающее исключение» ^{[1, с. 15]}. Чтобы осуществить объединение предикатов «животное» и «политическое» в рамках определения «человеческого», необходимо предварительно разделить целостность человеческого бытия на «животное» и «политическое». Тем самым человек понимается как «животное», к которому затем добавляется «политическое» (или «разумное»). Сразу появляется возможность задавать человека либо через политическое бытие, либо чисто животное существование (брать его в аспекте «голой жизни»). Поэтому, полагает Дж. Агамбен, «мы должны учиться мыслить человека как результат разъятия двух этих элементов и исследовать не метафизическую тайну их объединения, а практическую и политическую тайну их разделения» ^{[3, с. 26]}. Следовательно, корни биополитики уходят в античное понимание человека. Отсюда вытекает различие между политической и пастырской властью. Если проблемой политики выступает проблема отношений между единством и множеством в рамках полиса и его граждан, то проблема пастырства касается самой жизни индивидов ^{[9, с. 296]}. Пастух отвечает за сохранность и прирост своего стада. Он должен быть не только хорошо осведомлен о состоянии всего стада, но и о состоянии каждого животного. Такое знание разрабатывается как «полицейская наука» (Polizeiwissenschaft), или просто «полиция». Под полицией подразумевается не столько определенный институт, сколько присущий государству способ управления и метод анализа населения, живущего на определенной территории.

В отличие от греческого полиса, в котором включение индивидов в осуществление государственно полезного носило характер этической общности, в современном биополитическом государстве эта «общность» носит характер «полиции»: полиция как форма рационального вмешательства осуществляет контроль за «коммуникацией», за совместной деятельностью индивидов (работа, торговля, производство, развлечения). Полиция занимается людьми не столько с точки зрения их правового статуса, сколько с точки зрения на людей как на живых существ: «… объект полиции – это сама жизнь: необходимое, полезное и излишнее. Именно от полиции зависит, выживут ли люди и станут ли они жить лучше» ^{[9, с. 312]}.

С момента, когда власть берет на себя функцию заботы о жизни, применение смертной казни становится проблематичным. Замена смертной казни пожизненным заключением происходит вовсе не по соображениям гуманности, а исключительно вследствие самой логики и сущности биовласти. Действительно, как биовласть может выносить решение о смертном приговоре, если ее функцией является сохранение жизни?

Очевидно, что областью действия права является жизнь. Так как функция права состоит в наказании, то наказание можно применить только по отношению к живому человеку. Пределом власти права является крайняя степень наказания – смертная казнь. Это радикальное исключение, изоляция в форме смерти. В вынесении смертного приговора право себя исчерпывает и завершает, поскольку уничтожает жизнь, по отношению к которой только и может применяться. В биополитическом праве этот предел меняет свою модальность: поскольку биовласть ставит своей целью заботу о жизни, то смертный приговор (право заставить умереть) заменяется пожизненным заключением (право заставить жить). Жизнь сохраняется, но заключенный до конца своих дней уже не имеет возможности совершить преступление, а право уже не может его наказать. Пожизненное заключение в тюрьме – это идеал биовласти, ее мечта о совершенном обществе с точки зрения дисциплины и безопасности: жизнь находится под постоянным контролем и надзором, власть имеет возможность заботиться о здоровье и питании заключенного, и при этом полностью исключены все опасности со стороны индивида. Это образец идеального общества, в котором отпадает необходимость в правосудии, поскольку преступность искоренена. Право и жизнь в состоянии пожизненного заключения сливаются до полной неразличимости. Иными словами, это абсолютная власть права над жизнью. При вынесении смертного приговора обычно существует некоторый временной зазор между вынесением приговора и приведением его в исполнение. В этом зазоре человек находится в «серой зоне» между двумя смертями: символически он уже мертв, так как общество как бы вычеркнуло его из списка своих членов, для общества он уже мертв; однако физически он еще жив. Пожизненное заключение продлевает этот зазор «серой зоны» между двумя смертями сколько угодно долго, пока не наступит естественная смерть. В этой «серой зоне» человек лишен всех прав, кроме права на «голую жизнь», неприкрытую законом.

Модель пожизненного заключения экстраполируется в биополитическом обществе на все социальное пространство, так что стирается разница между пребыванием в тюрьме и на воле. С одной стороны, камеры преступников обставляются как уютные квартирки со всеми обычными бытовыми условиями и удобствами (яркий пример – камера террориста Андерса Брейвика), с другой стороны, внетюремная жизнь все больше организуется таким образом, что мало чем отличается от пожизненного пребывания в комфортно обставленной камере (железные двери, кодовые замки, охрана, решетки на окнах, сигнализация, видеокамеры и пр. и пр.).

В 18 в. И. Бентам предложил модель тюрьмы в качестве повсеместной круговой системы: от школы к фабрике, от фабрики к тюрьме и обратно. Биополитическое общество контроля имеет своей архитектурой модель паноптикума, разработанную И. Бентамом. Как известно, паноптикум представляет собой кольцеобразное строение с башней для надзирателя в центре. Окружность разделена на камеры таким образом, что надзиратель способен видеть абсолютно все, оставаясь при этом в недосягаемости для других взглядов. В концептуальном плане Бентам является дополнением Руссо с его мечтой о прозрачном обществе, абсолютно видимом и читаемом в каждом из его частей, лишенном каких-либо темных зон. Задача паноптического правосудия заключается в том, чтобы люди постоянно чувствовали себя погруженными в пространство полной видимости, удерживающее их от того, чтобы творить зло. В стремлении к полной освещенности и прозрачности проявляется отождествление тьмы со злом и света с добром. Страх темного пространства есть ожидание некоего зла, скрытого во тьме. Паноптическая власть реализуется как «власть прозрачности», подчинения посредством «выведения на свет». «Необходимо беспрестанно быть на глазах у надзирателя, что на самом деле и будет означать утрату возможностей творить зло и почти полную утрату мысли желать его» ^{[12, p. 25]}. Социальное пространство задается как пространство развернутой и подробной различимости. В конечном счете, идеальной целью тотального наблюдения является интериоризация надзирающего взгляда, так чтобы каждый стал наблюдать над самим собой против самого себя. Тот, кто помещен в пространство видимости, впитывает отношение власти и становится началом собственного подчинения ^{[10, с. 296-297]}.

Как отмечает М. Фуко, в уголовном праве 17-18 вв. тюрьма не была правовым наказанием, она возникает в 19 в. независимо от политико-правовых структур общества фактически без всякого теоретического обоснования как реально существующий институт. Она не является результатом эволюции права, даже если речь идет об уголовном праве. Уголовное право относится к тому, что может быть сказано о проблеме преступности: это некий языковой порядок, классифицирующий правонарушения, привлекающий правонарушителей к судебной ответственности и определяющий наказания. Тюрьма же претендует на формирование некого «режима света» чтобы сделать наглядно видимыми преступника и преступление. Управление жизнью здесь реализуется в качестве исправления. Идея исправления индивидов посредством их заточения «на самом деле не относится к правовому универсуму и не может быть выведена из правовой теории преступления…» ^{[9, с. 119]}. Это исключительно полицейская идея, возникшая внутри практик социального контроля безотносительно к правосудию, согласно которой законы строятся не на реакции на правонарушение, а на исправлении индивидов в плане той опасности, какую могут представлять их вероятные поступки. Данная система кардинально отличается от системы наказания 18 в., главным принципом которой было положение, что правонарушение не существует до установления закона. Иными словами, наказание может лишь следовать за поступками, которые определяются законом как преступные; наказание не может иметь место, если нет закона и его нарушения. Система биополитического наказания превращается в контроль за индивидами «в плане своих возможностей, а не в плане своих поступков; не в плане действительных правонарушений имеющего силу закона, но в плане поведенческих возможностей, которые приводят к правонарушениям» ^{[9, с. 107]}. Так возникает понятие «опасного индивида», включающее в себя представление относительно того, что индивид склонен и может совершить.

Фигура «опасного индивида» становится принципом организации социальной реальности, в которой механизмы дисциплины начинают дополняться технологиями безопасности и профилактики угроз. Экстраполяция опасности на всех социальных индивидов конституирует бытие общества в ситуации перманентного чрезвычайного положения как основной стратегической модальности политики безопасности. Чрезвычайное положение как исключение из закона утверждается в качестве постоянно действующей нормы. Презумпция опасности, потенциально закрепляемая за каждым индивидом, позволяет власти превентивно приостанавливать действие всех гражданских прав, арестовывать и уничтожать, даже если тот или иной человек не нарушает никакого закона, но представляет собой, по мнению власти, угрозу обществу ^{[6, с. 69]}. Как полагает Дж. Агамбен, «чрезвычайное положение все более и более стремится стать доминирующей управленческой парадигмой современной политики» ^{[2, с. 9]}. В этой перспективе концлагерь выступает в качестве «скрытой матрицы» или «номоса» современного социального пространства. Лагерь является таким политико-юридическим топосом, в котором абсолютное беззаконие и абсолютный порядок полностью совпадают. «Лагерь – это пространство, возникающее тогда, когда чрезвычайное положение превращается в правило. Так, чрезвычайное положение, бывшее, по сути, временным прекращением действия правовой системы по причине фактической ситуации опасности, отныне обретает постоянную пространственную локализацию, которая сама по себе, впрочем, неизменно остается вне обычного правопорядка» ^{[1, с. 214]}. Реорганизация социального пространства по типу концлагеря производит бесправных индивидов homo sacer. В римском праве архаического периода термином homo sacer обозначали человека, которого нельзя принести в жертву, но можно безнаказанно убить. Тем самым он считался исключенным как из сферы действия божественного права, так и из сферы человеческого права, то есть находился в некоей неопределенной «серой зоне», на «ничейной территории», на которой не действовал никакой закон.

Как мы полагаем, бесправная фигура homo sacer, единственным предикатом которой является «голая жизнь», возникает в результате предельной объективации социальной субъективности, сведенной, с одной стороны, к биологической необходимости выживания, а с другой – к тому, что укрепляет мощь государства и является для него полезным. Это такой абсолютный предел человеческого бытия и существования социума, дальше которого могут быть только газовые камеры. Но вместе с тем, опасность, перед лицом которой оказались человек и социальное бытие, не является полной противоположностью спасения; она сама, давая о себе знать в качестве опасности, является спасительной, поскольку заставляет задуматься, тем самым возвращая человека к его сути как субъекта, как «cogito ergo sum». Дальнейшее движение может быть только возвратным, то есть предел с необходимостью должен стать точкой рефлексивного поворота. Такой рефлексивный поворот реализуется в деятельности мышления. По М. Хайдеггеру, это «онтологический поворот», содержанием которого является переход от вопроса «Что делать?» к вопросу «Как начать думать?» ^{[11, с. 254]}. Действительно, единственным возможным действием в мире, достигшем своего предела, своего «конца социального», является действие мышления. Когда человек мыслит, он «у себя дома», при-своей-сути (Dasein). Тогда социальное пространство будет для человека не тюрьмой, не концлагерем, а домом, а политика – местом, где люди, в соответствии с греческим истоком, как мыслящие, свободные и полноправные существа будут публично решать вопрос о своем совместном образе жизни.