The Traits of Blockaded Leningrad Inhabitants in 1941-1942 (Based on Materials of Primary Sources)

Tcvetov Dmitrii Leonidovich post-graduate student of the Department of Theory and History of Culture at Herzen State Pedagogical University of Russia 188800, Russia, Leningrad Region, Vyborg, str. Mira, 10 dimpressionlinepost@gmail.com Other publications by this author

Goncharova Nataliya Vladimirovna PhD in Cultural Studies non provided 347810, Russia, Rostov Region, Kamensk-Shakhtinski, per. Pridorozhnyi, 45, ap. 44 ngoncharova2@yandex.ru

«Эта тетрадь не должна погибнуть. Если со мной что-нибудь случится, тот, кто найдёт её, должен отдать её от моего имени в Отдел рукописей Публичной библиотеки — для работ будущего исследователя нашей эпохи» ^{[11, с. 261]} — писала в личном дневнике переводчица и мемуарист С. К. Островская в ночь на 27 ноября 1941 года, будучи в блокадном Ленинграде. Архивист и историк Г. А. Князев, также находившийся в блокадном Ленинграде, в один из июньских дней 1941 года сделал в личном дневнике следующую запись: «…И если дойдут до тебя, мой дальний друг, может быть в отрывках, обгоревшие эти страницы, ты переживешь вместе со мной, чем жил и волновался твой несчастный предшественник, которому пришлось жить в «доисторическую» эпоху, но на заре истинной человеческой истории. …В моих записках ты ощутишь биение пульса жизни одного маленького человека, пережившего на своем малом радиусе большую, необъятную сложно-трагическую и противоречивую жизнь…» ^{[1, с. 266]}. Так сегодня обращение к документам, представляющим жизнь «маленьких людей» блокадного Ленинграда на их «малом радиусе», совершается в контексте перехода к качественно новому научному уровню изучения истории осады Ленинграда в различных её аспектах — на это указывают современные исследователи: Г. Л. Соболев, С. В. Яров, Н. А. Ломагин. Такой переход в отношении источников личного происхождения, по мнению Г. Л. Соболева, состоит в том, «чтобы содержащийся в них богатейший материал органически ввести в картину блокадной жизни Ленинграда» ^{[15, с. 85]}. С. В. Яров писал: «…Будучи, прежде всего, отражением индивидуального опыта и личных переживаний, данные источники позволяют с высокой степенью достоверности воссоздать картину блокадного города, наполненную лишениями и страданиями его жителей» ^{[19, с. 7]}. А. С. Романов в контексте исследования идеологической работы, осуществлявшейся в блокадном городе, замечает, что информация дневников «один из наиболее важных источников при оценке эффективности пропагандистского воздействия» ^{[14, с. 14]}. Таков взгляд историков. Однако есть основания полагать, что культурология с её интеграционными возможностями учитывает методологический опыт исторической науки в работе с источниками личного происхождения. Одним из актуальных методов, используемых историками и культурологами, является процесс герменевтического исследования текста на основе понимания. Понимание как познавательная деятельность в истории есть последовательное и направленное раскрытие в исторических источниках объяснительных процедур субъекта культуры, реконструкция способов его внешнего самоописания во времени и пространстве [Юрганов, 17]. В такой связи не случайным видится употребление в названии одной из последних статей ^[15] Г. Л. Соболева слов — «органически» и «понимание», что также вполне закономерно наводит на мысль о необходимости применения герменевтического подхода к изучению блокадных источников такого рода. Герменевтические процедуры сегодня находятся в методологическом поле источниковедения культуры — дисциплины, в рамках которой и осуществляется исследование дневников, мемуаров, писем и др. А. Л. Юрганов пишет о сути герменевтического подхода к источниковедению культуры так: «…Речь идёт об очевидностях чужого опыта, которые пронизывают наличное бытие изучаемой культуры, отражаются в текстах исторических источников. Источниковедение культуры изучает осознанное, осмысленное — то, что всегда доступно исследователю» ^[16]. В то же время осознанное изучение источников личного происхождения с использованием научных процедур, сформированных в рамках источниковедения культуры, в культурологических исследованиях является малораспространённым. Это отчасти обуславливает новизну герменевтического подхода, использование которого легло в основу одной из важных задач настоящего исследования — анализа источников личного происхождения блокадных лет с герменевтических позиций в рамках источниковедения культуры. Целью данной статьи стало выявление осознанных и вербализованных очевидностей жизни блокадников, влиявших на формирование типичных черт горожан, а также взаимосвязи такого осознания с динамикой бытия ленинградской культуры в годы блокады. Практическая значимость представленного исследования заключена в понимающем и в то же время научном вкладе в формирование всестороннего представления о культуре Ленинграда в годы Великой Отечественной войны. Автор данного исследования в качестве осмысленных блокадниками очевидностей анализировал те из них, что были вербализованы в дневниках и которые непосредственно связаны с метаморфозами культуры города военного времени. Прежде всего речь идет об изменениях культуры на уровне организации коммуникаций (коммунально-бытовых и социальных) и продовольственного снабжения. Основой такого исследования послужили письменные источники личного происхождения блокадного времени, в большей степени — это поденные записи личных дневников, созданные непосредственно в описываемый исторический период, и в меньшей степени — письменные воспоминания, созданные через десятки лет после окончания событий. В том числе были задействованы и устные воспоминания, зафиксированные видеозаписями. Существующая классификация всего корпуса источников личного происхождения может быть применена к источникам изучения культуры данного типа. В соответствии с данной классификацией, привлеченные к исследованию источники личного происхождения относятся к следующим разновидностям: — «дневники» или «различные дневниковые записи» — являются в целом развернутыми, объемными записями, имеющими систематический или регулярный характер, практически всегда строго датированные, за исключением записей, включающих описание нескольких, от 2 до 8, предыдущих описываемому, дней (тексты И. Д. Зеленской, М. А. Иванова, Э. К. Церус, С. К. Островской и др.); — «мемуары» вида «классические воспоминания» (тексты В. М. Глинки, Д. С. и З. А. Лихачёвых и др.), а также и вида «литературного произведения основанного на фактах» в предварительных записях (к таким относится тексты Л. Я. Гинзбург и др.); — «письма известным политическим деятелям» (письма жителей блокадного Ленинграда в Ленгорисполком: А. А. Жданову, П. С. Попкову, И. А. Андреенко). Исследователями используемых источников были точно установлены личности авторов, время и место описываемого события. Все авторы документов так или иначе являлись ленинградцами (т. е. родились и жили в городе, либо жили в нём несколько лет до начала войны), и каждый — находился в городе в первые месяцы блокады. Стоит отметить, что все блокадники занимали разное положение в обществе, имели разную степень сопричастности к событиям, но при этом фиксировали общие для большинства наличествующие черты блокадного бытия. Хронологические рамки исследования — период «смертного времени», так, по свидетельству В. В. Бианки (и современных историков), «называли многие ленинградцы самые страшные, голодные месяцы конца 1941 — начала 1942 годов» ^{[18, с. 13]}. В научном отношении этот период существенен как точка максимума в физических, психологических и бытовых испытаниях ленинградцев. В настоящем исследовании типичные черты обобщенного блокадного опыта человека, выявленные в результате первого приближения к пониманию текстов личного происхождения, сформулированы автором в следующих дефинициях: «человек-незнающий», «человек-лишенный», «человек-жаждущий». Первой типичной чертой, возникающей на страницах источников, становится «человек-незнающий». Появление данной характеристики первой — неслучайно, т. к. в процессе генезиса самого явления «блокадник», слагавшегося с сентября 1941 до весны 1942 годов, именно эта черта начинает формироваться первой. Ленинградцы обретали черты «незнающих» всё ярче с каждым днём войны. Начиная с радио-объявления о нападении Германии на СССР, не содержавшем даже приблизительных цифр о первых потерях среди военных и населения атакованных районов страны, горожане не получали полной информации о событиях на фронте в течение всего хода военных действий. Оттого в начале войны угроза была призрачной. Более того, ленинградцы, как и многие граждане СССР, через месяц после начала военных действий, зачастую полагали, что внезапное столкновение закончится полной победой Красной армии уже в ближайшее время, и они смогут вернуться к прежней довоенной жизни. «Ни накануне, ни в ходе начавшейся войны у ленинградцев не было ясного представления о том, что происходит, за исключением знания об угрозе, нависшей над ними, и предположения о скором преодолении этой опасности» ^{[13, с. 21]}. Не смотря на то, что война резко нарушила ход привычной повседневности, для некоторых ленинградцев это было событием всё же гипотетически возможным, но и это не уберегло их от многих трудностей. Уже в конце 1930-х годов им делалось совершенно понятным, что столкновение, пусть и с дружественной в дипломатическом отношении страной, в ближайшем будущем неизбежно. В. Л. Пянкевич пишет: «…Войну ждали: тревожила ситуация в Европе, напоминала об угрозе советская пропаганда. Однако масштабы будущей катастрофы могли предвидеть не многие» ^{[13, с. 11]}. Ю. М. Лотман вспоминал: «…Ждали войны. Мы видели фильмы, мы слушали радио. Мы переживали Испанскую войну и, казалось, что война врастает. Уже она не будет смотреть — этот троцкист, а этот уклонист, а этот вообще критик существующего…» ^[12]. В повседневной довоенной жизни это замечали в основном граждане, склонные к критическому анализу действительности, который даже сквозь успокоительную информационную пелену, создаваемую идеологической пропагандой, помогал «увидеть» приближение войны. «…Война с Германией все эти годы висела над головой. И я знала, что думала об этом всё время, но не могу себя даже особенно упрекать, что не сделала из этого знания надлежащих выводов. Ведь даже если живешь на вулкане, всегда мельтешит в сознании — а может быть обойдется, авось ничего не будет» ^{[6, с. 314]}. С наступлением войны информационный поток (газет, радио, рабочих митингов и партийных собраний) был ярко окрашен идеологически и обоснован теоретически, но «беден» на практике. Он не смог стать платформой образованию осознанного отношения к зарождающейся новой военной реальности, относил сознание ленинградца в область страха и неуверенности, нервного напряжения, организовывал первое и важнейшее состояние будущего блокадника — незнание. П. Ю. Барскова отмечает: «…Блокада Ленинграда, как известно, началась 8 сентября 1941 года, и предшествующий ей август был, таким образом, месяцем ожидания — и сопутствующего ему незнания, порождающего эмоции бессилия, стыда и страха» ^[2]. Такой «информационный голод» продолжался в Ленинграде практически всю войну и был едва ли не основной причиной апатии, наряду с дистрофией. Л. Я. Гинзбург обобщенно описала «атмосферу» информационного голода так: «В те дни была огромная жадность на информацию. Пять раз в день люди ждали последних известий и бросались к репродуктору, прерывая любые занятия. Они набрасывались на каждого человека, который хоть на шаг был ближе к фронту, или к власти, или к источникам информации, чем они сами» ^{[5, с. 208]}. В дневнике служащей электростанции одна из записей также констатирует состояние, описанное выше, но уже персонифицировано: «Трудно передать чувство, с каким каждое утро слушаешь очередную сводку. Почти не дышишь, и сердце так колотится, что иногда за ним не слышишь передачи. И так не только со мной, от многих слышишь то же самое» ^{[6, с. 249]}. Ректор одного из университетов сделал в дневнике запись следующего содержания: «…Тогда в 6 утра, когда раздавался голос диктора, нарушавший утреннюю тишину, — «говорит Ленинград, …передаем последние известия, … от Советского Информбюро, …вечернее сообщение», — щемило сердце и ныла душа ^{[7, с. 58]}. Такое положение неинформированности привело ко многим блокадным испытаниям и трудностям, как полагают и сами блокадники, так и исследователи: «…Сегодня можно абсолютно уверенно говорить, что голодная смерть, по крайней мере, многих десятков тысяч ленинградцев, лежит на совести тех продажных журналистов, писателей, поэтов, кто продаваясь за лишнюю пайку хлеба, на все лады в газетах, на радио, в кино, на плакатах бессовестно лгал, держа ленинградцев в полном неведении об истинном положении дел. Вся пропаганда твердила о «скором повороте», о «празднике на нашей улице». Мы верили и ждали этого праздника» ^{[3, с. 192]}. Столь эмоциональные оценки характерны и для аутентичного блокадного текста: «И самый жестокий признак разобщенности между властями и массой я вижу в том, что до такой степени не доверяют народу, не рискуют сказать открыто хоть часть правды. За всё время войны не было ни одного информационного сообщения на станции, из которого можно было бы понять, что же, в конце концов, творится, если не на всём фронте, то хоть под Ленинградом» ^{[6, с. 275]}. Так, ленинградская культура теряла некоторую степень цивилизованности с лишением горожан возможности обладать достоверной, полной информацией о событиях на фронтах. Ленинградцы становились замкнутыми, подверженными влиянию устрашающих слухов, склонными к их передаче и анализу. Часто такая ситуация приводила у многих к потере эмоционального интереса к борьбе за город, рождала пессимистический настрой, хотя властями было объявлено военное положение. Ленинградцев в отсутствии какой-либо мотивирующей информации в виде оперативных фронтовых сводок призывали бороться за город как за непобедимую крепость, отстаивать в случае уличных боёв каждый дом. С ограничением свободного приёма радио, со снятием квартирных телефонов, с прекращением и транспортной связи — зимой перестал действовать городской транспорт — множество людей ограничило жизнь в «малом радиусе». Такое положение дел условно можно назвать «блокадой в блокаде». Ленинградец не получал реальной, действительной связи со страной, с фронтом, с другими отдалёнными городскими районами, со своими родными в этих районах, замыкался в себе и своём часто не преодолимом круге бытовых трудностей и лишений, преодоление которых делало его «человеком-лишенным». Это становится второй явно осознанной очевидностью в блокадных текстах. По мере того, как война и блокада отсчитывали месяцы осени и зимы 1941 года, ленинградец осознавал лишения в виде постепенного исчезновения того, что в мирной жизни показалось бы довольно тривиальным бытовым удобством, а не тем, без чего жизнь в городе невыносимо тяжела, особенно — зимой. Сначала пропала коммуникационная связь личного и общественного пользования — были «сняты» (отключены) квартирные телефоны, запрещены и изъяты радиоприёмники и разрешены только репродукторы. Блокадница пишет в дневнике: «По городу выключены почти все частные телефоны. И так трудно было общаться с близкими, а теперь и совсем отрезаны» ^{[6, с. 277]}. «По всему городу выключена телефонная сеть. Город остался без связи. Это сильно тормозит работу» ^{[7, с. 74]}. Почти с самым началом войны была введена карточная система продажи продовольствия (были установлены строгие нормы, отпуск которых совершался в магазинах при наличии специальных карточек, за деньги). Зимой последовало лишение жилищно-коммунальных коммуникаций: водопровода, отопления и канализации. Записи из дневника ленинградки: «Пишу в кухне при крохотной керосиновой лампочке, питающейся сплесками керосина, случайно оставшегося. С 4 декабря наш дом без света — как и многие другие. С 18 декабря наш дом без воды — как и многие другие»; 23 января 1942 года: «Нет воды, нет света, нет канализации. Газет я не вижу очень давно (не удается достать). Радио молчит...»; 24 января 1942 года: «Без людей, радио и газет чувствуешь себя отрезанной от мира — и не только кольцом блокады, но и кольцом голода, лишений и слабости. О знакомых узнаю изредка и мало» ^{[11, с. 271, 277, 278]}. Стали возникать проблемы с подачей электричества, и вслед за этим — общественного транспорта. Еще летом, в пользу нужд фронта, был изъят личный автотранспорт и велосипеды. Пешее передвижение по зимнему городу его истощенным обитателям давалось особенно трудно, требовало длительных передышек и заранее рационально просчитанного маршрута ходьбы — к примеру, путь, в мирное время занимавший час или два, в блокадное время мог отнять у человека целый день. «За время блокады разрушено 38,8 км трамвайного пути, 118 трамвайных вагонов, 13 троллейбусов…» ^{[9, с. 567]} — свидетельствовала в 1945 году правительственная комиссия по расследованию военных преступлений немцев и их союзников в Ленинграде. «…Весь этот путь лишен транспорта. Я на него и не рассчитывала, и велика была моя радость, когда около Исаакия [Исаакиевский собор — Д. Ц.] я увидела движущиеся трамваи и даже троллейбусы. Удалось сесть в троллейбус, и это было настоящим блаженством» ^{[6, с. 329]}. «Очень трудно ходить очень. Пешие пути к... ...за продуктами, в аптеки физически подобны путям голгофским. Вчера, идя по синей от сумерек Сергиевской, готова была стонать от боли в ногах» ^{[11, с. 291]}. Одна из городских художниц записала в дневнике: «Мы лишены света, воды, еды спокойствия и природы. В каменных ящиках города, рассчитанных на удобства — водопровода, электричества и снабжения продуктами, мы лишены всех этих насущных удобств и в силу городских условий не можем также обратиться к природе» ^{[13, с. 249]}. «...Трамваев нет давно, автомобили крайне редки...» ^{[11, с. 275]}. Лишение возможности использовать городскую инфраструктуру, в объеме довоенном, повлекло за собой изменение темпа личной и общественной жизни ленинградца. Добираться на службу или работу, в отсутствие исправной транспортной системы становилось во много раз затратней — энергетически и во временном отношении, а без заработка существование в блокадном городе становилось практически невозможным. Многие служащие и рабочие существовали на казарменном положении — жили в учреждении, котором трудились. Связаться в случае необходимости с медицинскими или аварийными службами сделалось труднейшей задачей и во многом — бессмысленной. Часто «Скорая помощь» человеку помочь уже не могла, т.к. зимой врач мог добраться до больного лишь через несколько дней после вызова: «...Долгие болезни редки. Да и болеть трудно: врач, из поликлиники вызванный к брату 20-го числа, не был до сих пор — и это явление обычное» ^{[11, с. 285]}. Тушение пожаров, приносивших большой урон и возникавших от невозможности соблюдать противопожарные бытовые правила, оказывалось также почти невыполнимым, в том числе и из-за отсутствия исправных водопроводных коммуникаций, по крайней мере, зимой 1941 — 1942 годов. Из отчета комиссии по расследованию военных преступлений в Ленинграде: «Артобстрелами и бомбардировками с воздуха они [вражеская армия — Д. Ц.] полностью разрушили или повредили 44 км водопроводной сети. Канализационная сеть разрушена или повреждена на протяжении 75 км» ^{[9, с. 568]}. «В городе от пользования времянками, от усиленной топки и, видимо, в результате диверсий много пожаров. Только в нашем районе за два дня было пять больших пожаров. Все они, как правило, кончались уничтожением зданий целиком. Решающую роль играет, конечно, отсутствие воды» ^{[7, с. 70]}. В таком положении город как явление, исторически возникшее в результате обособления человека от природы, на пути к цивилизации как высшему состоянию истории культуры ^{[8, с. 13]}, терял своё основное назначение. Совершался как бы «откат» или «возвращение» к бытованию горожан в условия средневекового города-крепости, постоянно находящегося в ожидании военных атак, с жителями, боящимися постоянного голода, пожаров, антисанитарии. Оголилась столь невидимая ленинградцами дотоле продовольственная зависимость их «отдельного», «умышленного», по словам Ф. М. Достоевского, города от близлежащих сельских областей. Явным это положение зависимости стало и для сельских жителей из окрестностей Ленинграда — в первые недели войны они наполнили улицы, отступать им было, кроме как в город, некуда. Многие из них погибли от голода и холода прямо на улицах и в общежитиях раньше, чем сами горожане, — распродав весь скот и взятые с собою запасы, сельские жители не могли устроиться на работу для получения продовольственных карточек. Лишения, коснувшиеся ленинградца и беженца, оказавшегося в окруженном городе, вели их по пути «вторичного одичания культурного человека» ^{[5, с. 212]}. С. К. Островская так высказывалась о результатах лишений, коснувшихся ленинградцев: «...А может быть, и родилось — шестое чувство. Мы очень бедны, очень грязны, очень невежественны. Мы косолапы. Мы грубы и жестоки. Но мы — скифы, мы скифы, носители нового шестого чувства. ...В нас зато еще жив древний человек, мудрый инстинктом и ЖИВШИМ ТОГДА шестым чувством» ^{[11, с. 297]}. Основное же состояние, характеризующее портрет человека в блокадном Ленинграде — «человек-жаждущий». Человек, жаждущий того, что ему важнее всего как животному — пищи и тепла. Именно это стало самым очевидным для горожан, и именно об этом свидетельствуют все дневники, воспоминанияьи письма, каким бы иным содержанием они не обладали. Из письма артистки эстрады Е. А. Гаусской-Старк заведующему отделом торговли Ленгорисполкома И. А. Андреенко от 8 марта 1942 г.: «Почему у Ваших работников т (торговой) сети рожи красные и сытые, как клеймо Каина? …Устройте меня на хлебозавод на Лиговке или в булочной на Загородном. …Дайте мне возможность поправиться. Покушать хлебца! …Помогите мне! Помогите и мне выжить! … Дайте же спастись мне во имя будущего»; Март, 1942 г.: «Гоните, гоните в шею Вашу разжиревшую клику-касту и дайте эти места, эту работу нам Голодным» ^{[9, с. 325, 326]}. Из коллективного письма подписанного «женами командиров и красноармейцев Красной Армии» заведующему отделом торговли Ленгорисполкома И. А. Андреенко от 18 февраля 1942 г.: «…Выдайте нам, кроме сахара конфет, хоть из дуранды, если у Вас нет настоящих… …Мы требуем, чтобы нам выдали каких-нибудь жиров, еще крупы, сахара, мяса муки» ^{[9, с. 320]}. Запись из дневника девушки, работницы прядильно-ниточного комбината: «…Но когда дойдет до сознания все настоящее, то делается до того жутко, что хочется кричать, бежать отсюда с закрытыми глазами. Особенно тяжело, когда вспоминаешь прошлое, так и хочется снова всего этого. Хочется все забыть и жить только для наслаждений. …Как хочется есть все, что захочется, одеть все, что захочется, ходить в театр, кино, всюду, всюду… Хочется пройти по освещенным улицам, чистым, веселым, услышать веселый беззаботный смех, одеть все, что захочешь, посмотреть хороший фильм, встретить сытых, согретых людей, а не голодный стон, не крики о помощи, не видеть валяющиеся всюду трупы, опухшие лица людей…» ^{[4, с. 75]}. Оказавшись в вымирающем городе, прежде бывшем очагом развития современной культуры, человек наблюдал в себе неизбежный процесс культурного обнищания, овладевавший каждым, но в большей или меньшей степени. «Человек-жаждущий» — характеристика, отражающая наиболее известное состояние человека в блокадном Ленинграде — голод. Но она включает в себя не только это, т. к. человек, сохранявший осознанность, жаждал вернуться к жизни культурной — к прежней этической, ценностной, бытовой, социальной норме. Служащая электростанции записала: «Не знаю, не знаю, что и как будет, но хочу сама продержаться на поверхности и удержать тех, кто стоит рядом. Иногда спрашиваешь себя — во имя чего? И не сразу находишь ответ. Может, из одного инстинкта, может, из любопытства к завтрашнему дню, может из нежелания признать себя побежденной, но бороться буду и всему средствами» ^{[6, с. 349]}. Мечтали вернуть минимальные блага городского образа жизни — тёплое и светлое жильё. «Мечтаю, как о музыке, как о тихом летнем вечере в Пушкине, — о воде, о горячей воде, о ванне» ^{[11, с. 279]}. Здесь к распространённому выражению «крыша над головой» разумно было бы добавить новое — окна или стёкла перед глазами, т.к. всю зиму горожане провели в тёмных квартирах, зачастую с выбитыми из оконных рам стёклами, на месте которых были одеяла, такни, фанера. Мечтали вернуть возможности нормально питаться, трудиться, осуществлять досуг — вернуть себе экзистенциальные основы городского бытия человека. Ленинградец часто вспоминал, как он жил до войны, оценивал эту свою прошлую жизнь, пытался сравнить с настоящим существованием мечтами о послевоенном мирном будущем. Оценка прошлой жизни, довоенной, чаще всего оказывалась сравнительно-идеализированной и фокусировалась на обилии продуктов питания, на их доступности, и отсутствии прозорливости в отношении продуктовых запасов. Такая анализируемая «халатность» мирного прошлого становилась причиной глубокой депрессии в военном настоящем, и без того протекавшем на фоне глубоких лишений. Драматичный диссонанс между довоенным и блокадным временем вызывал острую эмоциональную реакцию: «Чем ты был, Ленинград? На улицах веселье и радость. Мало кто шёл с печальным лицом. Всё, что хочешь можно было достать. Вывески «горячие котлеты», «пирожки», «квас», «фрукты», «кондитерские изделия» — заходи, бери, только и дело было в деньгах. Прямо не житье, а малина…» ^{[13, с. 250]}. В послевоенных воспоминаниях, в поисках причин тех или и иных событий голодного времени, человек искал упущенные возможности: «…Вот если бы раньше я мог знать, что наступит голод! Вот если бы я запасся консервами, мукой, сахаром, копченой колбасой! … Почему я не доел своей порции тогда-то? Вот она бы пригодилась сейчас! Почему я не купил в магазине в июле печенья? Я ведь уже знал, что наступит голод. Почему купил всего 11 бутылок рыбьего жира? Надо было зайти в аптеку еще раз, послать Нину. И все такое в этом роде, без конца, со страшным раздражением на самого себя, и опять внутренняя щекотка, и опять ворочаешься с боку на бок» ^{[10, с . 284 — 285]}. Ретроспекции, периодически возникающие в личных блокадных дневниках, письмах, записках говорят также и о переоценке предыдущей жизни блокадником: «человек-незнающий», «человек-лишенный» становился в итоге «человеком-жаждущим», жаждущим мирной жизни. Таковы по результатам анализа источников три основные типичные характеристики жителя блокадного города, вербализованные ленинградцами в личных записях в само «смертное время» и много позже. Причины и свойства их появления кроются в процессах трансформации культуры города на уровнях деформации каналов коммуникаций: информационно-содержательном, повседневно-бытовом, продовольственно-снабженческом. Источники позволяют понять ленинградца, находившегося в постоянной динамике перехода из одного обретенного состояния в другое: незнающего в лишенного, лишенного в голодного и жаждущего. Круг этого перехода замыкался сам на себе и снова повторялся. «Человек-незнающий» порождал «человека-лишенного» — лишенного информации. Как следствие появлялась замкнутость на решении узко бытовых проблем, и отвлечение, на что-либо иное, было в отсутствие питания, физических и психических сил — практически неосуществимо. Так, усиливалась жажда добыть пищу, вернуть минимальные коммунальные блага. Ленинградский блокадник, ведя дневник, или создавая мемуары после войны, осмысливая свой блокадный опыт, отражал в тексте существо взаимозависимости повседневной жизни человека и культуры города.