To the problem of formation of scientific knowledge: from classical science to modern stage

Французский методолог Г. Башляр одним из первых попытался решить проблему соотношения научного знания классического периода и первой трети ХХ столетия (по его терминологии – картезианской и некартезианской эпистемологии). Исследуемую им область естественных и математических наук он называл «новой наукой». Понятия классической, неклассической и постнеклассической науки и соответственно классической, неклассической и постнеклассической рациональности были предложены В. С. Степином в десятом номере журнала «Вопросы философии» за 1989 год. Разработанная им классификация стала общепринятой в отечественной философско-методологической литературе. Неклассическая наука у него, как и «новая наука» у Башляра, идентична неклассическому естествознанию. Однако позитивистское сведение неклассического периода к естествознанию конца XIX – первой половины ХХ столетия представляется некорректным, как со стороны временных рамок, а больше предметных областей. Вызывает сомнение и правомерность выделения постнеклассического периода по отношению к науке в целом. Попытаемся выявить в самых общих чертах основные вехи, повлиявшие на становление современной рациональности и нового образа науки.

Начало современной науки связывается со становлением теоретической механики (XVI – XVII вв.). Сформировавшийся на ее основе классический идеал науки (классический тип научной рациональности) нашел свое выражение в механистическом стиле научного мышления. Успехи прикладной (технической) механики первой половины XIX столетия в решении практических задач подкрепляли идею всесилия механики и побуждали к созданию на основе механических представлений теории теплоты. С появлением термодинамики (равновесной термодинамики) механистическая картина мира дополнилась термодинамической. В недрах механической картины мира стали складываться и элементы электромагнитной картины мира. С развитием электромагнитной теории света связано выдвижение новых физических и философских взглядов на материю, пространство, время и силы, во многом изменившие прежнюю механическую картину мира. Однако эти изменения не были столь кардинальными и осуществлялись в пределах классической традиции. Ньютоновско-картезианская парадигма доминировала в науке вплоть до XX столетия. Речь идет об исторически сложившейся логико-методологической традиции, тесно связанной с объективностью и фактуальностью. Она сформировала определенный архетип европейской науки, соответствующий классической форме научной рациональности.

Электромагнитная картина мира была по существу промежуточной, несущей в себе как новые идеи, так и старые механистические представления. Её формирование продолжалось еще в течение трех десятилетий XX столетия. Следующий шаг связан со становлением новых направлений: возникли квантово-релятивистская физика, квантовая химия, генетика, теория систем и системный анализ, кибернетика. В тот период науки не пытались выстраивать обобщенную картину мира, а разрабатывали внутри себя системы представлений о собственном предмете исследования – специальные научные картины мира. Свою роль сыграли революционные перемены в различных областях знания, например, открытия делимости атома, явлений радиоактивности, космологической эволюции, теоремы Геделя. Появилась новая «категориальная сетка», вносящая иные смыслы в понятия части и целого, причинности, случайности и необходимости, вещи, процесса, состояния. Новым содержанием наполняется категория объекта. Он предстает как сложная, самоорганизующаяся система и рассматривается как процесс, воспроизводящий некоторые устойчивые состояния и изменчивый в ряде других характеристик, а не как себетождественная вещь (тело). В ходе развития квантово-релятивистской физики стало очевидным, что черты объекта определяются не только свойствами самого объекта, но и характеристиками субъекта познания, его концептуальными, методологическими, инструментальными средствами. Изменился категориальный статус детерминизма. Идея причинности в ее прежней, механической форме не соотносилась со статистическими теориями. Допускалась истинность нескольких отличающихся друг от друга теоретических описаний одной и той же реальности, в каждой из которых может содержаться момент объективно-истинного знания. Все больший интерес вызывал принцип плюрализма, допускалось сосуществование и диалог различных типов мышления, рациональности, науки.

Однако радикальные перемены, разбившие целый ряд основополагающих принципов классической рациональности, не привели к столь же кардинальным переменам в отношении метафизического идеала знания и классической картины мира. Речь идет о концепции реальности, относительно которой А. Эйнштейн образно утверждал, что Бог не играет в кости, и предполагал, что наука должна описывать её независимо от человеческой субъективности. То была убежденность, сравнимая по накалу с религиозной верой. Страстный поиск истины, характерный для европейской науки, отливался в желание отделить чистое объективное знание от субъективных суждений. Открытия первой половины XX столетия представлялись многим не как переворот, а лишь как переформулировка чего-то такого, что всегда неявно подразумевалось в классической науке, так что говорить о завершении классического проекта представляется преждевременным.

Следует отметить одну важную деталь. В конце XVIII – первой половине XIX столетия возникает дисциплинарная организация науки, в естествознании объектами научного осмысления становятся сложные, самоорганизующие системы. Идеи эволюционизма, следовательно, историзма медленно вызревали на протяжении первой половины XIX столетия, а со второй уже доминировали в геологии, биологии, но они не затрагивали общих познавательных установок классической науки и ее объективистского стиля мышления. Идеалы классического рационализма если и начинали подвергаться сомнению, то в рамках искусства (романтизма), философии А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, стоявших у истоков неклассической философской традиции. Представитель немецкой классической философии Г. В. Ф. Гегель разрабатывал категориальный аппарат, отражавший ряд структурных особенностей эволюционных систем. Позднее К. Маркс развил гегелевский подход применительно к анализу капитализма. Правда, перенос диалектики как свойства духа и мысли в недра материи превратил диалектический материализм в мистическую, спекулятивную конструкцию, представляемую как науку «о всеобщих законах движения и развития природы, человеческого общества и мышления». С другой стороны, Маркс был первым, критиковавшим истину с активистской точки зрения [см.: 3, с. 718-719]. Познание перемещается у него из области «чистого разума» в предметно-практическую сферу человеческой деятельности. Восприятие, пассивное созерцание, где не было бы места человеческой субъективности, есть нереальная абстракция. Он обозначил проблему, но не заходил далеко в своем критицизме, ограничившись признанием невозможности устранения идеологических компонентов из социального познания.

В обществознании сам исследовательский материал (сложные саморазвивающиеся системы) противился идеалам классической рациональности. Трудности в перенесении моделей естественных дисциплин на анализ общественных процессов подвигали к выявлению специфических особенностей исторически развивающихся, человекомерных систем и разработке методов их исследования. Идею единообразного прогресса отвергал уже Г. Спенсер (1820-1903). Однолинейный эволюционизм чужд был и Э. Дюркгейму (1858-1917). Нелинейная концепция развития формировалась в работах Н. Я. Данилевского (1822-1875), О. Шпенглера (1880-1936), П. Сорокина (1889-1968), А. Д. Тойнби (1899-1975).

Стремясь выявить присущий только социально-гуманитарному знанию характер научности, В. Дильтей (1833-1911) провел разграничение по предмету между естествознанием и науками о духе. Объектом естествознания, полагал он, выступают внешние по отношению к человеку феномены. Они даны через внешние чувства. Познание, основанное на данных внешнего опыта, будет всегда опосредованным, гипотетическим. Науки о духе имеют дело с реальностью, данной в чувственно окрашенном опыте внутреннего переживания и связанными с ним фактами сознания. Вне этого невозможно понять жизнь, которая предстает у него как исторический человеческий мир, продуцирующий ценности и цели на уровне индивидов, институтов, цивилизаций, исторических эпох. Эта особого рода действительность существует не в мире, а во внутреннем наблюдении, в осознании самого себя. Правда, он наивно полагал, что знания, основанные на жизненном опыте, обладают непосредственной достоверностью.

Представителя философии жизни не удовлетворяли причинно-следственные модели сознания, где структуры мира и структуры мышления подчинялись единому логическому порядку. На место абстрактного «наблюдающего разума», из которого исключена человеческая субъективность, ставился исторический субъект, меняющий принципы и правила в зависимости от времени и социально-исторических условий. Он стремился вернуть в науки о духе целостного человека, как «воляще-чувствующее-представляющее существо» (М. Хайдеггер). Обращение к феномену жизни привело к расширению понятия рациональности за счет развертывания ее экзистенционально-антропологического поля.

Для представителей Баденской школы неокантианства В. Виндельбанда (1848-1015) и Г. Риккерта (1863-1036) различие двух типов наук обусловлено не предметом, а методом абстрагирования. Риккерт писал, что одна и та же эмпирическая реальность выступает то как природа, пока мы мыслим ее под знаком общего, то как история, если при этом имеется в виду частное. Науки о природе учат тому, что всегда имеет место. Они ставят цель перевести разрозненные эмпирические данные на формальный язык общих понятий, оставляя за скобками мир индивидуального. История есть совокупность процессов, каждый из которых имеет собственное неповторимое лицо, где все протекает однажды, в данной точке пространства-времени. Бессмысленно подводить ее под общие законы. Историк, как носитель интереса, должен выбирать. Это не значит, что ему следует заявлять о ценностных предпочтениях по поводу исследуемого материала. Основой такого выбора, полагал Риккерт, должно быть отношение индивидуальных фактов к ценностям. Сама реконструкция становится возможной лишь потому, что события обладают ценностями. Надежды на преодоление релятивизма возлагались на отнесение частного знания, поступка, единичного факта к общезначимым ценностям. Релятивизм не снимался, но существенно другое – обнаружение ценностного горизонта фактов. Можно отметить также то, что Дильтей и баденские неокантианцы одними из первых обратили внимание на обусловленность науки определенного исторического периода соответствующим типом культуры.

По мнению Г. Зиммеля (1858-1918), не только субъект познает внешний по отношению к нему мир в образах и категориях, выражающих его собственную духовную структуру, но и сам объект познания лишается «внежизненной» объективности. Нет никакого смысла говорить об объективных фактах – фактах самих по себе. Реальность можно интерпретировать по-разному. Установление фактов, писал по этому поводу Р. Арон, зависит от исследователя, и никакое повествование не довольствуется простым изложением фактов [см.: 1, с. 134]. Общество для Зиммеля являлось «тканью», сотканной из неисчисляемых взаимодействий, а социальная реальность – открытым процессом. Поэтому он считал несостоятельными претензии некоторых философов на открытие общих законов, отражающих реальный ход истории и предсказывающих будущее. Немецкий мыслитель не ограничивал деятельность историка описанием фактов и событий. Причинные отношения необходимо отыскивать и фиксировать, но нельзя принимать за законы самой природы, так как слишком много в их описаниях и понимании зависит от случайных, изменяющихся обстоятельств жизни и познания человека и человечества. Можно с достаточным основанием полагать, что философ отдал бы предпочтение (в терминах Р. Мертона) «теориям среднего уровня», но не как средства построения «большой теории», а как способа социально-исторической идентификации и анализа.

Не меньшую методологическую значимость представляют социологические исследования М. Вебера (1864-1920), который явно не был строгим детерминистом. В марксизме, например, его не удовлетворяла жесткая взаимная обусловленность между базисом и надстройкой, положенная в основу общей интерпретации истории. Он акцентировал внимание на ряде существенных оснований саморазвивающихся систем, прежде всего, принципе стохастичности. Правда, он не использовал этот термин, но исторические факторы у него являются своего рода историческими случайностями, где есть место и причинным связям. Подчеркивалась принципиальная открытость, незавершенность исторических систем, бесконечная констелляция феноменов и связывающих их причинных связей.

Новации немецких историцистов строились на анализе сверхсложных, человекомерных систем в условиях господства категориального аппарата и философских спекуляций классической рациональности. Их искания были нередко сумбурными, граничащими с уходом в психологизм, мистические интроспекции. Они вызывали критические реакции, обвинения в произвольности, субъективизме, далеко не всегда понимались адекватно, но порождаемые ими идеи подталкивали к пересмотру оснований классической науки. В целом усилия немецких историцистов вылились в формирование новых когнитивных практик в рамках культур-центристской научно-исследовательской программы.

Актуализированная Дильтеем герменевтическая проблематика существенно расширилась за счет синтеза герменевтики с феноменологическим направлением. Основатель феноменологии Э. Гуссерль (1859-1938) настаивал на том, что для нашего сознания нет реальности самой по себе (некой абсолютной реальности). Любая реальность обретает для нас существование через «наделение смыслом», а все реальные единства есть «единства смыслов», которые предполагают существование наделяющего смыслом сознания. Поэтому эпистемологические проблемы должны обсуждаться в контексте действия, а не пассивного созерцания. Преобразовав гуссерлевскую феноменологию, М. Хайдеггер (1889-1976) реализовал переход от всеобщих структур сознания к связи сознания с миром. Наше понимание, отмечал он в книге «Бытие и время» (1927), всегда реализуется на фоне того, что мы считаем известным. Вещи видятся в свете уже знакомого нам, следовательно, знания о них не появляются без предпосылок. Сознание предстает у него как определенный способ бытия, имеющий первичное дорефлексивное понимание. От него нельзя избавиться, не разрушив познание вообще. Предполагается историчность познавательной деятельности и форм знания, которые всегда укоренены в предпонимании исследователя. Настаивая на историчности человеческого бытия, Хайдеггер произвел также деструкцию классического историцизма (гегелевской глобальной «всемирной истории»). Человеческое существование, подчеркивал Хайдеггер, изначально становится событием, т. е. сбывается, самоосуществляется, а не воплощает «законы истории».

Во второй половине ХХ столетия историки науки и представители различных философских школ вышли на более высокий содержательный и концептуальный анализ науки. Известный методолог К. Поппер (1902-1994) пришел к утверждению принципиальной гипотетичности научного знания. Американский историк науки Т. Кун (1922-1996) убедительно показал, что решающую роль в науке играет множество нерациональных и неэмпирических факторов. Её развитие являет собой череду революционных сдвигов, а не историю линейного рационального прогресса, движущегося в сторону все более точного и полного знания некой объективной истины. Отталкиваясь от теоретической «загруженности» факта, эмпирических данных в целом, П. Фейерабенд (1924-1994) раскрыл механизм превращения научных конструктов в «жесткую идеологию», догматизирующую теоретические стандарты и принципы. В его «методологическом анархизме» можно увидеть стремление утвердить право исследователя на самостоятельное творчество за пределами жесткого давления господствующей теории и метода.

Развивая идею историчности познающего субъекта, Г. Г. Гадамер (1900-2002) настаивал на важности осознания собственной предпосылочности. Термину «предрассудок» он придал более широкое толкование. Под ним понимается сложный духовный комплекс «преднастроенности» по отношению к любому предмету, явлению, человеку, о котором мы выносим суждение. Отражая историческую традицию, предрассудки формируют исходную направленность нашего восприятия и являются необходимой предпосылкой и условиями понимания и интерпретации. Сама интерпретация стала рассматриваться как расшифровка глубинного смысла, стоящего за очевидным видением. Перейдя от герменевтики текста к герменевтике социального действия, П. Рикёр (1913-2005) ввел в иррациональные компоненты познания рациональные способы интерпретации как особый тип «научной объективности». Изменилось философское понимание самой интерпретации. В контекстах герменевтики субъект предстает как человек интерпретирующий. Одновременно он является субъектом абстрактно-теоретического мира и «индивидуально ответственно мыслящим» субъектом в реальном бытии-событии. Познание, понимание и интерпретация предполагаются укорененными в историческом и социально-культурном контексте, тесно связанными с жизнью, традицией и историей [см.: 4, с. 46]. Философы-постмодернисты предложили новую модель самоконфигурирования, выраженную через понятие «ризомы». Посредством этой метафоры внеструктурный и нелинейный способ организации противопоставляется традиционным замкнутым и статичным линейным структурам, предполагающим жесткую осевую ориентацию.

В 1970-1980-е гг. принципы самоорганизации и саморазвития стали объектом научного осмысления. Чилийские нейробиологи У. Матурана и Ф. Варела ввели термин аутопоэзис, означающий самопостроение, самовоспроизводство живых существ, в том числе человека. В социальных науках концепция саморазвития нашла приложение в работах Н. Лумана (1927-1998), а также ряда авторов, исследующих медиакоммуникации. По мнению Н. Лумана, современное общество (как и мир в целом) не имеет центра, а также прочной основы. Системы обречены на постоянный распад и новое самовоспроизводство.

В тот же период в недрах естествознания синергетика оформлялась в самостоятельную область исследования. Речь идет о построении вероятностных моделей самоорганизации, а не о формулировках каких-то общих закономерностей. Однако синергетика, как подчеркивает В. С. Степин, «не открывала ни иерархической связанности уровней организации в саморазвивающихся системах, ни наличия в них относительно автономных подсистем, ни прямых и обратных связей между уровнями, ни становления новых уровней сложной системы в процессе ее развития. Все это она заимствовала из ранее выработанных системных представлений, вошедших в научную картину мира и конкретизированных, прежде всего в биологии и социальных науках» ^{[2, с. 10]}. Можно добавить, именно гуманитарии и обществоведы подготовили почву для восприятия идей глобального эволюционизма, принципиальной открытости, незавершенности, нелинейности систем, принципа стохастичности, вероятностного характера и историчности научного знания. Синергетика придала этому процессу своего рода «естественнонаучную» легитимацию.

Эти усилия отлились в четкие формулировки, свойственные позитивным наукам. Образовался новый набор категорий, в рамках которого рациональность приобретает свои новые очертания. Природа не рассматривается больше как область действия неизменных (детерминистических) законов. Она также событийна, как и история. Ключевым теоретическим конструктом стала идеализация нелинейной среды. Нелинейность интерпретирует направленность изменений как результат взаимного наложения событийных потоков, в котором случайные взаимодействия оказываются решающими. Предполагается наличие не только различных форм самоорганизации, но и альтернативность путей развития. Эволюционный процесс предстает как своего рода «блуждание по полю путей развития». Лапласовский детерминизм, позволявший при знании начальных условий описать прошлое и предсказать будущее, отходит на второй план, а стохастические, вероятностные подходы начинают играть определяющую роль. Утверждение всего этого комплекса идей происходило одновременно в самых различных областях естественнонаучного, социально-гуманитарного знания и философских исканиях. Новый подход стал одним из завершающих звеньев философских и научных исследований, знаменующих собой переход от классической рациональности к современному этапу.

Обобщая, можно отметить, что становление в рамках естествознания и социально-гуманитарных наук идей, в корне изменивших представления классической рациональности, приходится на конец XIX – первую половину XX вв., а их дальнейшее развитие и укоренение в научном сознании – на вторую половину XX столетия. Современное мышление вынуждено мириться с неоднозначностью и множественностью, приобретаемое знание будет всегда относительным, скорее подверженным ошибкам, чем абсолютным. Стало очевидным, что деятельность субъекта познания разворачивается не просто в объективной действительности, а в мире созданных им образов, знаков и символов. Его мотивировки невозможно полностью объяснить и взять под контроль. Пришло также понимание того, что формулируемые наукой закономерности не есть лишь отражение действительности и не являются всего лишь социальными и историческими конструкциями. Ни один образ действительности не может претендовать на абсолютную обоснованность: не существует таких факторов, которые не были бы перегружены теорией, и не существует таких рациональных доказательств, которые обладали бы априорной определенностью. Всякое познание есть своего рода истолкование, и ни одна интерпретация не бывает окончательной. Все это повлекло за собой утверждение новых контуров мировидения, нелинейного стиля мышления и новых стратегий исследования, сформировавших новый образ науки или, если хотите, неклассической рациональности, неклассической науки (по аналогии с понятием неклассической философии).