Civilizational process in the West and East

Выведение узуса термина коэволюция за рамки проблемы сосуществования биосферы и ноосферы позволило бы соответствующим теориям согласоваться с цивилизационным подходом, заложенным в науке Н.Я. Данилевским, по словам которого «прогресс состоит не в том, чтобы все шли в одном направлении, а в том, чтобы все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, исходить в разных направлениях» ^{[1, p. 73]}. В данном контексте продуктивным видится употребление категориальной пары коэволюция – коинволюция в философии политики для обоснования, соответственно, идеалов поли-цивилизационного мира и угрозы обезличивания и архаизации человечества. Факт восприятия термина коинволюция как неологизма может быть объяснен господством установки на признание безальтернативности моноцивилизационного пути развития в рамках единого «мирового порядка».

Аргументы адептов моноцивилизации разбиваются об успех модернизации Китая, который сохраняет свою цивилизационную идентичность и благодаря, а не вопреки, самобытности становится одним из ведущих акторов мирового политического процесса. Китай находится на расстоянии вытянутой руки от разрешения стратегической и психологической цели модернизации – паритета совокупной мощи с условным референтом – США, а значит и от исчерпания мотивационного потенциала у вновь обретающего Лицо коллективного субъекта ^[2].

В стратегических интересах США как хозяев глобальной экономической структуры «причастить» Китай к Западу (иначе говоря, утвердить в нем господство ценностей общества потребления) и это «широкие врата» для Китая, в то время, как и сам Запад, подспудно, по существенным цивилизационным признакам сближается с Китаем.

Запад «дает фору» Китаю в рамках стратегии цивилизационной коинволюции. На это элегантно намекает сам факт универсальной объяснительной силы, обнаруживающейся в отношении Китая у Соссюровской парадигмы, успешно апробированной Ж. Бодрийяром на материале современной евроатлантической цивилизации, которая, по его мнению, вступает в фазу тотальной симуляции. Вопрос о конгениальности постструктурализма лингвистически детерминированным социокультурным кодам Китая отдельно обосновывается в моей монографии ^[3]. Одновременно, проекция импликаций, следующих из китайской языковой природы для политической культуры и институциональной системы Поднебесной, становится актуальной и для вероятного будущего Запада, то есть эры наступившего господства «симулякров третьего порядка».

Либерализм, религиозно интернировав Бога в гетто фанатиков и «самосовершенствующихся» гедонистов-экуменистов, отменил для себя потенцию Хабермасовской «неоконченности проекта» развития. Страшная «фукуямная сказка» о конце истории и сентенции Делеза, Фуко, Бодрийяра о том, что все есть политика, лингвополитика, а иначе – власть манипуляции, воплощаются в жизнь. В симулятивной реальности, вне репрезентации, нет места диалектике становления Духа. Мы наблюдаем возврат к языческим символическим «заклинательным» практикам времени и смерти, к фетишизму потребления вечно ускользающих образцов. Неоязычество секуляризированного Запада и традиционное язычество Китая уже вполне сочетаются.

Ж. Бодрийяр так резюмирует описание инволюции: «Вместо целенаправленного процесса, обладающего реальным развитием, перед нами порождающие модели. <…> От продуктивистско-капиталистического общества к кибернетическому неокапитализму, ориентированному уже на абсолютный контроль, - такова суть перемены… В этой перемене нет ничего «недетерминированного»: в ней находит завершение длительный процесс, когда один за другим умерли Бог, Человек, Прогресс, сама История, уступив место коду, когда умерла трансцендентность, уступив место имманентности, соответствующей значительно более высокой степени ошеломляющего манипулирования общественными отношениями» ^{[4, p. 130]}.

Действительно, процесс начался не вчера. В XIX в. чуткие умы, к примеру, Д. Ст. Милль высказывали опасения, что Европа, обязанная своим развитием соприкосновению разнообразных личностей, сословий, наций и культур, утрачивает и перестает ценить это социокультурное разнообразие и «решительно стремится к китайскому идеалу – сделать всех одинаковыми» ^{[5, p. 136]}. Однако в XIX в. глубинные когнитивные различия между Китаем и Европой оставались еще нетронутыми.

Сегодня из-за повсеместного распространения на Западе технологий манипуляции сознанием в условиях инфантилизизирующей игровой виртуализации мира, экономики символов, замещения знака символом-симулякром, а книги «горячими» визуальными средствами общения и пропаганды ментальный и когнитивный ландшафт «белой» цивилизации все более напоминает непреходящее конкретно-символическое мышление китайцев. Технологии управления Историей по Оруэллу в виде автоматизированных сервисов по управлению репутацией в сети и персонализированной информационной войной в социальных сетях только упрочивают сходство до степени смешения ^[6].

Голливуд перестраивает свои фабрики эмоций под многопоточное производство вариативных сцен для одних и тех же фильмов, и сериалов. Центральным звеном такого кинопроцесса становится технологичный онлайн кинотеатр, поскольку именно он формирует заказ на то, какие сцены, и в каких пропорциях снимать. Шпионский искусственный интеллект Netflix по сотням метрик анализирует профили своих потребителей в социальных сетях, их реакции во время кинопросмотра, а затем, при показе очередной серии массового продукта доставляет им персонализированный купаж, состоящий из сцен насилия, интима, романтики, интриг, саспенса, юмора в тех дозировках и интонациях, которые вызывают максимальный отклик у данного пользователя. Человеку, низведенному до уровня собаки Павлова, в его прозябании отказывают даже в иллюзии выбора. Мысль о деструктивной роли прогресса, заключающейся в усреднении личности и смесительном уничтожении социокультурного разнообразия, обосновывалась почти полтора века назад К. Леонтьевым, но тогда даже прозорливый гений эстета, говоря, что рабство «вскоре возвратится к новым и, вероятно, более прочным формам своим» ^{[7, p. 147]}, не мог вообразить столь изощренной машины тотального порабощения.

Следующим шагом на пути евроатлантизма в Китай может стать претворение в жизнь стереотипа китайского массового сознания о том, что все языки «белых людей» – всего лишь диалекты английского, редукция последнего до пижонского новояза кибернетизированного потребителя-инфанта и заключение получившегося суррогата в иероглифическую форму (здравствуй, смайлик!) в целях тотального растворения индивидуального сознания в Левиафане.

Однако для осуществления сценария глобального единодержавия молоху цивилизаций придется завершить войну против культурообразующих конфессий, без которых по справедливой мысли проф. В.Н. Расторгуева «рассыпается и исчезает с лица земли большая часть национальных культур и языков» ^{[8, p. 176]}.

Потребительский «пост-либерализм» выступает в крестовый поход на два фронта, с одной стороны, с помощью бытового сциентизма, эволюционизма, пантеистического космоцентризма, с другой - всеядного движения экуменизма, в котором парадоксально под лозунгом толерантности и развития в многообразии, зачастую скрывается все измельчающий комбайн унификации. Как доминирующий глобальный культурный тренд, экуменизм выходит за рамки процессов, протекающих внутри христианства, но представляет наибольшую угрозу именно для христианского мира, поскольку нацелен на низведение до симуляции объективно-ценностного, догматического начала, не присущего, если разобраться, другим основным конфессиям. Это код ликвидации христианской цивилизации, реализующийся через комфортное суждение о единстве и равноценности, в сущности, несоединимых и неравноценных ценностных систем. Легитимация экуменического фронта «пост-либеральных» геополитических кампаний осуществляется респектабельными международными институтами, например, ЮНЕСКО, одобрившего «безобидную» «Универсальную декларацию глобальной этики» ^[9], на которую ссылаются новоявленные воинственные секты, учащие «искусству жизни», а точнее существованию в форме индифферентного «овощного коктейля».

На уровне экуменической симуляции, органичном иероглифическому матричному сознанию, Китай следует в русле евроатлантического тренда: по оценке китайского конфуциолога Чэнь Мина, в течение двух последних десятилетий число «христиан»-неопротестантов, в основном, так называемых, харизматических деноминаций, выросло в КНР чуть ли не с нуля до более чем 70 миллионов, а тиражи Библии бьют мировые рекорды ^{[10, p. 164]}.

Экологическая тематика оказалась в стремнине конкуренции наспех «модернизирующихся» мировых религий и псевдорелигиозных суррогатов, научных и околонаучных доктрин. Китайская почва в этом смысле наиболее плодородна и желанна.

Именно Китай первым принимает на себя одну из ключевых глобальных угроз и проблем человечества – грядущую экологическую катастрофу. Не будет преувеличением сказать, что Китай находится на пороге экологического коллапса. Ныне живущие поколения китайцев скоро столкнутся с ситуацией полной непригодности их родной среды для обитания, и тогда удержание Мандата Неба для КПК станет проблематичным ^[11]. Вместе с тем, Срединный Цветок в логике вызова-ответа находится в фазе отвечающего – а значит, в роли актора, гораздо живее воспринимающего вызовы современности и способного найти более адекватные ответы, нежели «золотой миллиард», костенеющий и слепнущий от доминантной потребности цепляться за достигнутые привилегии.

Поэтому уместен сценарий, согласно которому коллективистскому Китаю по достижении паритета «совокупной мощи» с США, придется не только имплементировать эффективную экологическую политику, но и принять действенную систему эко-этики. Таким образом, Поднебесная может превратиться в истого эпигона «ноосферного» благочестия. Доминирование воспитательной функции на всех ступенях социализации индивидов позволяет предположить высокую эффективность и органичность распространения традиционно конфуцианской эмпатии на отношения человек-природа. В свою очередь, повседневные интуиции гармонии и сопричастности Природе составляют стержень языческого «ноосферного» органистического космоцентризма.

За то, чтобы лечь в основу эко-этики в Китае, борются позитивистские доктрины, языческие системы и даже «модернизированное» христианское богословие, в том числе современный католицизм.

Догматический модернизм, пагубно влияющий на наследство и наследников христианской цивилизации и парадоксально закрывающий им путь к подлинной модернизации, вносит сумятицу и в традицию политического конфуцианства, хотя и не на «генетическом» уровне. Сегодня западное пост-конфуцианство (включая сюда Сингапур, Тайвань и Гонконг), благодаря обеспечивающему беспрецедентную этическую гибкость структурному принципу «коннексии», занимает лидирующие по влиятельности в мире (но не в самом Китае) позиции на поприще экологии.

Постнеоконфуцианство представляет собой превращенную европеизированную форму конфуцианства, в которой в смешении нейтрализуют друг друга две традиции: китайского конкретно-символического прагматизма-релятивизма, социоцентризма, ритуала; и европейского индивидуализма, рационализма, ценностного объективизма, трансцендентализма, метафизики. Существует обширная литература по осмыслению экологической проблематики постнеоконфуцианством.

Создается впечатление, что Запад в силу упомянутого императива цивилизационной коинволюции пытается почерпнуть для себя основы эко-этики в конфуцианской мудрости. Не исключен сценарий цивилизационного процесса, в котором через эко-этику постнеоконфуцианство в качестве модного увлечения займет достойное место в глобализированном мире симуляции. Мысль о «конфуцианской парадигме глобальной политики» все более популярна среди западных исследователей ^{[12, p. 98]}.

Самым ярким и влиятельным прозелитом постнеоконфуцианства является профессор Гарвардского университета, основатель сингапурского Института восточноазиатской философии Ду Вэймин с концепцией большого «Культурного Китая» и «общечеловеческой конфуцианской этики» ^[13]. По мнению Ду, конфуцианство «в будущем, возможно, охватит и Европу, и Америку» ^{[10, p. 138]}.

В условиях цивилизационной коинволюции космоцентричные доктрины способны стать основой притягательности имиджа Китая в мире и геополитическим инструментом, оттесняющим на задний план антропоцентричный дискурс «прав человека» вместе с транслирующими его теориями «демократического транзита».

Симптоматика коинволюции Запада и Востока проявляется и в других косвенных признаках. Без видимых попыток протеста на глазах поменялось отношение общества к столпу либерализма – privacy, принципу, еще вчера отличавшему Запад от Востока. Публичность всегда признавалась на Западе нормой лишь в необходимой форме репутации, при этом постулировалась неприкосновенность права интимности частной жизни. Социальные сети в Интернете, став неотъемлемой и неизбежной частью жизни современного человека, упразднили интимность (с другой стороны, «культура selfy» понемногу разъедает и коллективистские установки в Китае). Зависимость перешла на рефлекторный уровень, теперь доказывать свое существование необходимо ежеминутно отдавая данные в сеть или обращаясь к смартфону в ожидании очередной порции информации ^[14].

Смартфоны отправляют «Большому Брату» полную информацию о перемещениях хозяина, фиксируют историю его поисковых запросов, якобы для удобства пользователя и рекламодателя. Широкое распространение получили гаджеты с идентификацией владельца с помощью дактилоскопии, голосовой и визуальной идентификации. Правительства Западных стран запускают в пилотном режиме программы по вживлению NFC чипов новорожденным. Безальтернативной реальностью стали облачные сервисы данных, размещенные на контролируемых извне серверах. Они хранят личную информацию миллиардов пользователей, начиная с тайн рабочих пространств и процессов компаний, заканчивая фотографиями, контактами телефонной книжки, ключами электронной подписи, историей звонков, расписанием ежедневников, медицинскими картами и данными мониторинга основных физиологических показателей организма (пульса, водного баланса, сахара в крови и т.п.) от фитнес-браслетов и умных часов. Страховые компании, банки и даже HR-агентства уже получили доступ к таким базам данных, используя их при принятии решения о выдаче и стоимости полиса или кредита, а также о приеме на работу. Каждая крупная корпорация, в какой бы отрасли она ни действовала, инвестирует в инструменты анализа упомянутых, так называемых, больших данных, лишая государства монополии на власть.

Сегодня мы имеем дело с попранием презумпции невиновности и даже с феноменом прецессии наказания девиации. К примеру, органы социальной опеки благодаря доступу к автоматизированным системам аналитики «больших данных», осуществляют превентивное внешнее вмешательство в семейные дела и самим фактом интервенции ставят клеймо позора и социального отчуждения на еще ни в чем не повинных подростках, благовидно обосновывая свои действия приоритетом задачи предотвращения девиации (например, ранней беременности иначе якобы наступившей бы с вероятностью в 95%) pp^{[15, pp. 37-39]}. Примечательно, что знаменитые откровения бывшего сотрудника АНБ США Э. Сноудена, нисколько не повлияли на тренд все увеличивающейся готовности обывателя к несвободе.

Мало кого беспокоит и то, что наличная валюта стала маргинальным средством расчетов, уступив место прозрачным для глобального Левиафана, виртуальным платежам, превращающим «лицо физическое» в не более чем частный случай «лица юридического». И тут, что китайцы, что русские или американцы, кто вначале, кто в конце, стоят благодаря FATCA в одной юрисдикции в очереди за чечевичной похлебкой.

Неудивительно, что сегодня ООН является прозелитом неомальтузианства. Помощник действующего Президента США по науке и технологической политике Джон Холдрен предлагает следующим образом гармонизировать популяцию: узаконивание запрета на рождение детей в неполных семьях, принудительную стерилизацию нестабильных социальных элементов и государственное регламентирование репродукции ^[16].Логически эта доктрина оправдывается ограниченностью ресурсов. Нескольких десятков миллионов инженеров и упаковщиков эмоций, концентрирующихся в эксклюзивных элитных оазисах, достаточно для администрирования глобальной технологической матрицы, обеспечивающей симуляцию деятельности мульти миллиардной биомассы, которая оставлена не у дел из-за унификации потребления и автоматизации уже и в сфере услуг. Объем массы, для которой скоро не останется места даже в «народных» профессиях, таких как, управление транспортным средством, погрузка или бухгалтерия, придется сокращать.

Тем, кто не захотел подчиниться, не имел доступа к социальному лифту или способностей, чтобы успешно встроиться в систему, дают альтернативу – убивать и погибать за справедливость или радикальные идеи в специально отведенных для этого периферийных зонах Планеты, своеобразных Колизеях с онлайн трансляцией боев.

Общество модерна, в свое время заменившее Библию на права и свободы человека, преодолело само себя и молчаливо аттестует стабильное повышение допустимого уровня несвободы как социальное благо, сближаясь тем самым со странами конфуцианского ареала, никогда не знавшими личности.

В симулякр превратился и еще один столп либерализма – частная собственность. Процесс выхолащивания института частной собственности с очевидностью обнаружился в ходе ипотечного и последовавших за ним финансового и экономического кризисов в США.

США как воплощение кейнсианской модели неокапитализма действительно создали систему рабства и отчуждения не только по отношению к остальному (внешнему миру), но в первую очередь, в отношении своих граждан и сохраняют стабильность до тех пор, пока доходы метрополии от колоний затушевывают рабство потребителей в самом американском обществе. Основным инструментом порабощения, безусловно, является люмпенизирующая реклама потребительского соревнования в условиях секуляризованного атомизированного социума. Другое действенное средство – государственная политика безудержного стимулирования ипотечного кредитования как драйвера экономического роста посредством института субстандартной ипотеки, то есть через выкуп госкомпаниями на «занятые» у колоний (читай изъятые) средства ответственности банков за выданные «плохие» кредиты в виде обезличенных пакетов ипотечных облигаций.

Прогрессивная система налогообложения и налог на наследство уже привели к тому, что значительная часть западноевропейской молодежи предпочитает вовсе не строить планов обзаведения собственным жильем и выбирает стратегию нео-кочевничества (что для светского общества означает стратегию семейного и демографического суицида). Развился институт обратной ипотеки, благодаря которому владелец (будь то старик, сирота, инвалид, безработный или просто малообеспеченный), при утрате соответствия между стоимостью объекта и уровнем дохода лишается права собственности на принадлежащее ему фамильное недвижимое имущество, взамен на удовлетворение искуса продолжать до времени проживать в своем доме.

Превращение частной собственности на Западе в симулякр сблизило его с Востоком, из глобального тренда выбивается пока лишь Россия, которая в части налогового законодательства, напротив, в последние десятилетия представляет собой оплот классического капитализма.

На Западе вырождаются основы социального государства в результате крушения биполярной системы политического мироустройства после схода со сцены его главного миссионера – СССР. В качестве примеров можно привести пенсионную реформу во Франции или урезание государственной поддержки системы высшего образования в Великобритании, с отложенным до Brexit эффектом из-за субсидий ЕС.

Параллельно в Китае построена рыночная экономика с опорой на разность потенциалов и социал-дарвинизм, где системой пенсионного страхования охвачено население в рамках статистической погрешности, а вся медицина и образование платные, даже для живущих натуральным хозяйством крестьян (реформа здравоохранения на селе на поверку оказывается пиаром). При этом разрыв доходов 10% богатейшего и 10% беднейшего населения КНР, если город и деревню условно считать единым социальным пространством, составит порядка трехсот крат (децильный коэффициент публикуется только для городского населения и составляет 18;если же взять доходы 84 млн. бедных горожан, которые ниже необлагаемого НДФЛ порога в 400 долл. США в месяц, разделить их на доходы 84 млн. бедных крестьян, то получим коэффициент 16; таким образом, совокупный децильный коэффициент узнаем, перемножив 18 на 16) ^[17].

Это скрываемый Китаем мировой рекорд, побить который способен только он сам. Для контраста приведем родных цивилизационных братьев КНР, Тайвань и Сингапур, где указанный показатель равен 6,3 и 5,3 соответственно ^[17]. Низкая доля фонда заработной платы в структуре роста ВВП при перекосе в пользу инвестиций в основные фонды и инфраструктуру (непрерывно увеличивавшемся в течение десятилетий), занижение государством покупательной способности национальной валюты в ущерб семейным бюджетам граждан – все ради глобальной конкурентоспособности.

Естественная наука наших дней ушла от просвещенческой парадигмы. Научный дискурс переместился в глобальную виртуальную интерактивную плоскость и все более походит на огромный, глубоко структурированный каталог (словарь) из ячеек теорий, гипотез, доктрин, доступный для комментирования и рекомбинирования, а основным каналом узкоспециализированного научного поиска становится метод перебора вариантов в процессе комментирования. На профессиональном жаргоне это формулируется выражением «делать науку». Ученые обосновывая необходимость новых инструментов, например, суперкомпьютеров, рассуждают так, что они не узнают, «какую науку они смогут сделать», пока не получат этот количественно более мощный инструмент.

Это поразительно напоминает лингвистически детерминированную для всякого китайца картину мира - каталогизированную безразмерную библиотеку символов; а также его «рецептурный» образ мысли и действия – интериоризацию в сознании и упорядочение символического универсума путем «ощупывания камней», мышление на основе аналогии. Подключение восточноазиатских «ученических» культур к базам данных (дискурсу) современной науки фазы технологической доминанты означает для них возможность чрезвычайно быстро, эффективно, «дешево» переориентировать и подвести традиционные культурные коды под запросы современности. Ведь ассоциативное синтетическое мышление, не обремененное грамматическими конструкциями и морфологией, основанное только на кибернетической логике двоичного кодирования инь-ян (без вне-положенного третьего), гораздо быстрее мышления носителей индоевропейских языков. Недаром азиаты любят повторять: «Мы в отличие от европейцев не знаем, почему это так работает, нас это не интересует, мы просто находим, что, вот это, например, работает, а то не работает» ^[18].

Показательны параллели, которые можно провести между кибернетическим мышлением на основе аналогии и современным нейросетевым подходом в алгоритмах глубинного машинного обучения. Например, сервис Prisma стилизует фотографии под творения любимого художника на выбор. Принцип ее работы таков: математическая модель (нейросеть) самостоятельно обучается подражать тому или иному художнику, достаточно продолжать показывать ей картины, пока она не уловит стиль.

За три года (2012-2015) число образовательных учреждений Китая, которые получили лицензию на наем иностранных учителей и преподавателей, возросло на треть и составило 9000 ^[19]. Это в 3 раза превышает число всех ВУЗов Китая ^[20]. Очевидно, что в крупных городах в подавляющем большинстве ВУЗов наличие заморских преподавателей в штате – обязательный статусный атрибут. Цифры не учитывают многочисленные частные детские садики и «языковые центры», которые не имеют лицензий на прием иностранных учителей, но нанимают их.

Одновременно, Китай – мировой лидер по количеству студентов, обучающихся за границей, и ему в последнее время в 80% случаев удается добиваться возврата выпускников на родину. Наличие миллионов образованных на Западе специалистов-билингв позволит ему в будущем сгладить, вызванные иероглификой, цивилизационные когнитивные ограничители. В 2015г. более полумиллиона китайцев поступили в зарубежные ВУЗы (2х кратный рост за 5 лет). Из них подавляющее большинство, 93% едут в англосаксонские страны: США (60%), Австралию (18%), Великобританию (15%) ^[21]. Для сравнения, на Россию приходится всего 3% от количества китайских студентов за рубежом.

Копируется система образования США. Школьные выпускные гос. экзамены гаокао (аналог ЕГЭ) – помимо обязательного английского языка включают в себя такую альтернативу дисциплин: химия и физика, либо История США и История Китая. Благодаря государственной политике «догнать и перегнать США» рядовые китайцы верят, что не в пример китайской муштре, американская школа растит свободных, творчески одаренных людей.

Иероглифический иммунитет допускает, выражаясь в терминах Бодрийяра, коннексию ^{[4, p. 63]} казалось бы взаимоисключающей локальной и наносной символики, на глубинном уровне не приводящую к конвергенции и не угрожающую китайской культурно-исторической идентичности. Вполне безобидно, что сегодня Хэлоуин и День Святого Валентина – всекитайские праздники, а Рождество и Новый год – еще и официальные выходные, ведь завтра при минимальных усилиях со стороны руководства маршрутизатор китайского общественного сознания может сработать в обратном направлении. В этом утилитарное стратагемное «европейничанье» Китая, отличается от внутренней русофобии в России.

Между тем, сущностную угрозу самобытности и политической устойчивости Китая несут билингвы: в горизонте 10-и лет, когда число китайских выпускников англосаксонских ВУЗов достигнет 10 млн человек, в 150 миллионной массе «белых воротничков» прибрежных мегаполисов они будут составлять значительную долю, 7% (сопоставление с такой выборкой имеет смысл в контексте изолированности различных слоев китайского общества). На эту аудиторию рассчитаны продвигаемые США для обхода системы государственного контроля Интернета анонимайзеры. Как мы знаем, для дестабилизации Украины оказалось достаточно меньшей концентрации активистов.

Попробуем представить себе «экзотический» альтернативный сценарий для Поднебесной как теистической tabula rasa.

Еще Плотин рассуждал о «религиозном» «превосходстве идеограммы как целостного символа над механическим буквенным письмом» ^{[22, p. 616]}. По формулировке С. Аверинцева «содержание подлинного символа через опосредующие смысловые сцепления всякий раз соотнесено с «самым главным» - с идеей мировой целокупности, с полнотой космического и человеческого «универсума» ^{[23, p. 387]}.

Однако реализация этого потенциала Китаем потребует подлинной «цивилизационной» модернизации – встать на курс развития, подобный японскому, – введению в оборот собственного фонетического алфавита (в синтезе с опорой на традиционное идеографическое письмо в сферах, транслирующих историческую память цивилизации). В отдаленной перспективе такой шаг способен устранить преграды развитию абстрактного мышления, а также решить проблемы омонимов и слогового разнообразия. Иероглифика ориентирует сознание в сторону веры, но абсолютное господство идеографического письма замыкает ее в плоскости имманентности. Иероглифика до сих пор безраздельно властвует в Китае потому, что оказывается, с одной стороны, чрезвычайно эффективным механизмом манипуляторного государственного менеджмента, индоктринации социоцентризма, с другой – единственным столпом, легитимирующим политическую надстройку в ее авторитарной форме. Подробнее об этом см. мою статью «Китайская грамота как ресурс модернизации» ^[24].

Мощнейший в мировой истории духовный синтез, синтез знака и образа (икоса), свершился не на Западе, в узком понимании, но и не на Дальнем Востоке – речь о Византии.

Модернизированный Китай, как и Византия, – зажат в сложной геополитической ситуации, и первый шок от встречи с миром, длившийся, по крайней мере, 200 лет, прошел. Китай опомнился, перебрал множество моделей модернизации, способов ответа на вызов и, наконец, нашел наиболее адекватный в условиях его текущей лингвистически детерминированной культурной реальности ответ – «путь ощупывания камней».

В новой для себя субъектной роли в поли-субъектном политическом пространстве Китай, как и Византия (и более того) – масштабная империя, способная породить большие идеи (в случае обогащения своей традиции грамматическими конструкциями, выстроенными при помощи знакового письма и соответствующей литературой), присовокупить к конфуцианской ортопраксии, некую систему ортодоксии.

Культура Поднебесной еще в большей мере, нежели византийская, овладела символом – что, при условии наличия искры логоса, способно обогатить жизнь и возвратить миру «красоту изначальную» ^[25] - утраченное единство-гармонию «Истины, добра и красоты».

Командное место политики, объяснимое в потенциально нестабильном обществе – основное препятствие перед «алфавитной реформой». Поэтому следует оговориться, что мало оснований надеяться разыскать в сегодняшнем Китае дискуссию о потребности такой реформы. Добрые плоды реформы, будь она реализована, пожнут лишь праправнуки реформаторов (к слову, со времени унификации нормы немецкого языка и распространения грамотности, порожденных тиражированием Лютеровской Библии, прошло около двух веков, из которых половина в войнах, до плодов в виде творений Гете или Канта).

Способность Китая как коллективного субъекта за счет лингвистически детерминированного гомогенного, плоского и подконтрольного Левиафану когнитивного ландшафта удерживать стабильность социальной системы при гигантских ее внутренних разрывах и изолированном сосуществовании сельского и городского миров – есть секрет его экономической динамики, демонстрировавшейся в течение последних трех десятилетий. Порожденная на излете Запада технологическая инновационная система неслучайно оказалась эффективно постижимой коллективной матрицей конкретно-символического мышления. Во встречном направлении тотального когнитивного уплощения, обезличивания и порабощения завершает свое движение и Запад, который однажды отказом от вне-положенной энергии Божественной благодати запустил модернизацию, замкнул систему в двоичной логике и сжег в костре диалектики свободной аскезы и воли к творчеству сначала первое, затем второе ^[26]. Антропоцентрический дискурс в науке, этике, религии и политике уступает место космоцентризму и социоцентризму, столь естественным китайской архаике.

Должны ли мы воспринимать описанные встречные процессы как прогресс, эволюцию и благо? Применение предложенного К. Леонтьевым метода эстетической верификации практических импликаций идеологических аксиом – дает отрицательный ответ. На Западе, где опосредствующая эмоции эстетика вытеснена цепенящим порно-эксгибиционизмом на фоне кладбища музеев, вряд ли найдется политическая сила, которая способна осознать, что «высшая эстетика есть в то же самое время и самая высшая социальная и политическая практика» ^{[7, p. 157]}, не говоря уж о том, чтобы развернуть почти доведенный до логического упора процесс инволюции. Китайцы, напротив, пронесли сквозь тысячелетия понимание, что эстетический метод самый достоверный и универсальный. Ведь основа китайской цивилизации – ритуал, то есть эстетизация практик, индоктринирующих социальные нормы, роли и статусы; иначе говоря, необходимая форма принудительного эстетического воспитания важного, но иероглифически не передаваемого понятия структуры и структурного закона ценности.

Тысячелетиями воспроизводящая себя цивилизация «потребителей-иероглифов» несмотря на очевидное сходство с «моноцивилизацией» потребителей символов-симулякров, превосходит ее в конкурентоспособности вследствие неспособности последней предложить механизм индоктринации подлинного коллективизма, социоцентризма и патриотизма. Когда символически релятивный космос когнитивно первичен (конкретно-символическое мышление), индоктринация оказывается органичной, а потому более конструктивной для сферы политического, нежели тогда, когда мы имеем дело с когнитивно вторичной, а значит, субъективно фальсифицируемой, репрессивной реальностью идеологических симулякров. Проблема эффективности социальной индустрии на Западе усугубляется тем, что пространство симуляции все еще вынуждено соприкасаться в умах людей с абстрактно-символическим объективно-ценностным наследием монотеизма. Результат такого смешения – ярмо «психотерапевтической цивилизации», свидетельствующее о наличии затратной связки фарса и социальной апатии.

В Китае, напротив, такая проблема немыслима: здесь всякая абстрактная идея, аксиоматика фальсифицированы изначально, а потому любая символика психологически совместима. При таком фундаменте административные директивы внутри властной вертикали имеют больше шансов быть исполненными с энтузиазмом, а транзакционные издержки минимальны.

Другая причина неспособности западных постмодернистских инноваций в сфере символической манипуляции сознанием к интеграции общества кроется в их младенческом состоянии по сравнению с опытом «политической цивилизации» Китая – единственной из древних цивилизаций, основанных на системе конкретно-символической коммуникации, сумевшей дожить до наших дней. Для того чтобы выживать, Китаю приходилось обуздывать дестабилизационный потенциал такой коммуникативной системы ценой концентрации на данном направлении всех усилий культуры и политики, саму цивилизацию необходимо было выстраивать вокруг иероглифа ^[24]. Резюмируя, у обуздавшего архаику «свирепо-государственного исполина Китая» ^{[7, p. 146]} шансов на выживание сегодня даже больше, чем у Запада.

В данном контексте важно, что Российская цивилизация, с её предрасположенностью к ортодоксии, горизонтальным социокультурным разнообразием, укоренённой в народе ценностью суверенитета, а также опытом построения альтернативной модели социально-политического устройства, по-прежнему сенситивна, а значит, способна вернуться на путь духовно-эстетического развития личности, и быть может, притягательным примером придав импульс соседу, преодолеть коинволюцию.