'Not by Bread Alone': the Metaphor of 'Tasting the Book' in the Baroque Preaching

Preobrazhenskaya Anastasia post-graduate student at Post-Graduate School of Philology, Faculty of Humanities at National Research University 'Higher School of Economics' 143080, Russia, Moscow Region, settl. Vniissok, Denis Davydov's str., 1, ap. 72 siam16@rambler.ru

В последней четверти XVII века первый придворный поэт Симеон Полоцкий (1629-1680) составил два объемных сборника проповедей: «Обед душевный»^[11] (1675), содержащий поучительные слова на каждый воскресный день года, и «Вечерю душевную»^[12] (1676), с проповедями на господские и богородичные праздники, а также на дни памяти святых и великомучеников. «Обед» был издан в 1681 г., уже после смерти поэта, его учеником Сильвестром Медведевым. Включавший в себя 102 поучения на период от Пасхи до Нового лета, «Обед» пользовался заметной популярностью — огромный по тем временам тираж издания составил 1200 экземпляров. Сборник хранился во многих библиотеках и книжных собраниях не только в Москве, но и в Ярославле, Перми, Казани, Твери, Ростове, Владимире^{[1, с. 279-280]}. Экземпляры «Обеда» были также по воле царя Федора Алексеевича посланы в "малороссийские монастыри"^{[14, с. 440]}.

Названия сборников Симеона, «Обед» и «Вечеря» ^{[4, с. 165-176]}, продолжают традицию школьного украинского и отчасти — европейского проповеднического барокко. Несмотря на то, что метафора вкушения книги, слова как пищи духовной, использованная проповедником в заглавиях к своим сочинениям, не являлась изобретением эпохи барокко, именно в барочной традиции это сравнение получило дальнейшее развитие и осмысление и было возведено в ранг символа, эмблемы. Древнерусская письменность также знала и активно использовала разнообразные вариации метафоры вкушения книги. Так, в «Повести временных лет» в статье под 1037 г. значится сообщения о Ярославе и Владимире: «Якоже бо нѣкто землю разореть, другый же насѣеть, инии же пожинають и ядять пищу бескудну, — такои се: отець бо сего Володимиръ землю разора и умягчи, рекше кресщениемь просвѣтивъ. Сий же Ярославъ, сынъ Володимерь, насѣя книжными словесы сердца вѣрныхъ людий. А мы пожинаемь, учение приемлюще книжьное»^[9]. Здесь учение книжное, неразрывно связанное с христианством и верой и иносказательно интерпретируемое как пшеница, входит в более широкую метафору просвещения как обработки земли. Оба сопоставления имеют древние корни и в своей христианской версии восходят к евангельским притчам и ряду книг Ветхого Завета (Псалтыри, Книги притч, Второзаконию). Еще один пример использования метафоры вкушения книги находим в «Слове Даниила Заточника»: «Тако и азъ, по многим книгамъ исъбирая сладость словесную и разум, И съвокупих, аки в мѣх воды морскиа»^[13]. Развивая идею, Даниил пишет: «Но постави сосуд скуделничь под потокъкапля языка моего, Да накаплетъти слажше меду словеса устъ моих»^[13]. Последняя фраза подтверждается цитатами из Священного Писания - из Псалтыри (Пс 118:103) и Книги притч Соломоновых (Притч 16:24).

Церковно-учительная литература Древней Руси также не раз обращалась к этому образу. Уже в поучениях Кирилла Туровского (1130-ок. 1182) находим следующие строки, эксплицитно толкующие сравнение для слушателей: «Словеса бо Евангелскаа пища суть душамъ нашимъ, яже Христосъ многообразно глагола человѣчьскаго ради спасения»^{[5, с. 3]} или «вы бо вкусите отъ меду учения, они же нинакоже»^{[5, с. 53-54]}. Любопытно, что Кирилл возводит свой образ не к стиху из Второзакония, имеющему параллель в Евангелии от Матфея (Втор 8:2, Маф 4:4), а к евангельской притче о богаче и Лазаре: «Тѣмже и мы, убогий, тояже трапезы останковъ крупицъ въземлющеи наслаждаемся»^{[5, с. 3]}.

Использованная Симеоном в заглавии проповеднического сборника метафора становится понятной в контексте украинской и польской гомилетических традиций. Попадая в московский книжный оборот через переводы иностранных сочинений или с трудами украинских и польских авторов, названия-метафоры приживались и приспосабливались к православию и местному литературному этикету. Так, известен выполненный монахом Феофаном перевод с польского языка сочинения «Купель душевная или учение жития духовного»^{[15, с. 90]}, а в 1685 г. появился переведенный архимандритом Симонова монастыря Гавриилом Домецким «Вертоград духовный»^{[15, с. 90]}. Переводы были сделаны уже после смерти Симеона, но самим фактом своего существования они демонстрирует активное бытование традиции.

Среди сочинений современных Симеону проповедников встречаем сборники со следующими заглавиями: «Ключ разумения» Иоанникия Галятовского (ок. 1620-1688), «Трубы словес проповедных» и «Меч духовный» Лазаря Барановича (1616-1693), «Алфавит духовный» Димитрия Ростовского (1616-1693). Поставленные в один ряд, эти названия дают представление не только о разном предназначении сборников, в соответствии с целью автора, но и об их разноплановой содержательной направленности. Так, «Ключ» символически указывает на свое теоретико-прикладное, инструментальное значение (Галятовский задумывал свое сочинение как сборник образцовых проповедей для провинциальных проповедников), «Меч» и «Трубы» - на церковь ратующую и карающую. Каждое метафорическое название предполагает некоторую функцию: ключ открывает, меч карает, трубы провозглашают и призывают.

«Алфавит духовный» и «Обед» и «Вечеря» как будто не имеют ясно прочитываемой функции - в них нет ни инструментального предназначения «Ключа», ни воинствующих или карающих мотивов «Труб» и «Меча». Кажется, что с современной точки зрения в этих метафорических заглавиях нет в целом акцента на действие: цель «Обеда» - питать, а «Вечери» - пировать, так как проповеди из «Обеда» предлагают духовную пищу для тех, кто еще только находится на пути к Богу; в «Вечери» же идет речь о тех, кто уже вкусил божественную пищу — о святых и мучениках. Тем не менее, в контексте русского литературного процесса последней четверти XVI века эти действия имеют принципиальное значение. Как писала польская исследовательница Э. Малэк, «духовное брашно» Симеона было включено в оппозицию «духовная литература - светская повествовательная развлекательная литература»^{[6, с. 105]}; последняя активно развивалась во второй половине XVII века и во многом изменяла круг читателей и их предпочтения.

Остановимся подробнее на лексическом наполнении симеоновской метафоры «Обед душевный» и на ее функционировании в контексте проповеднического сборника. Скрытый в метафоре образ вкушения Слова божия восходит к библейскому тексту (Втор 8:2, Маф 4:4), но именно в таком виде в русской книжности допетровской эпохи появляется только во второй половине XVII века и, как кажется, отчасти благодаря литературной деятельности Симеона («Словарь русского языка XI — XVII веков» отмечает, что иносказательное словосочетание «обед духовный/душевный» появляется в обозначенный нами период^{[12, с. 26]}).

Сам факт использования метафоры применительно к авторскому тексту, авторство которого не только не скрывается, но и активно пропагандируется, и особенно в заглавии, нуждается в специальном комментарии. В традиционной метафорической конструкции, сополагающей слово/книгу и пищу, ее первый компонент, слово, означает не слово вообще, а именно Слово божие, божественную истину. В древнерусской литературе, как было показано выше, метафора использовалась преимущественно по отношению к библейским текстам или к книжному учению, тесно связанному с духовной литературой — к сочинениям Отцов Церкви, например.

В эпоху барокко изменяется отношение к Священному Писанию в целом: становится возможной филологическая интерпретация и применение принципов античной риторики к библейскому тексту. Проповедник, принимая на себя функцию пророка, передающего, транслирующего Божье слово верующим, тем самым трансформирует статус собственных слов, приравнивая их к божественным. А. М. Панченко в своей статье предложил схему, согласно которой в эпоху барокко произошло отождествление Слова божия и Слова вообще: «В средние века и затем в эпоху барокко не раз совершалось отождествление “Слова Божия” и “Слова” как такового. Поскольку «вначале было слово, и слово было мир, и мир был слово», все компоненты мира — слова, а сам мир — совокупность слов, то есть книга. <...> … приравнивание слова и вещного мира, с одной стороны; представление о том, что владение словом есть и власть над миром, с другой стороны — приводили Симеона Полоцкого к идее о его апостольском предназначении», ^{[8, с. 47-48]}.

Входящее в состав названия слово-концепт «обед» в определенном контексте может быть прочитано не только в своем прямом значении, но и иносказательно. Более того, барочная стилистика, во многом построенная на аллегории и аллегорическом толковании любого текста, скорее требует, чем только предполагает, метафорическую интерпретацию.

По сути, метафора «книга/слово — обед/пища» представляет собой, в терминологии А. М. Панченко и И. П. Смирнова, ядерный образ - «минимальная, далее не разложимая образная единица, двучлен типа битва—пир, герой—солнце, смерть героя—закат солнца, жизнь—плаванье, наводнение или пожар—регенерация мира, рождение — въезд и т. д.», ^{[8, с. 36]}. Образ «преображение—насыщение» , ^{[8, с. 40]}находится в основе важнейшего для православия и христианства в целом феномена - литургии, предполагающей духовное преображение через вкушение плоти и крови Христа.

Метафора духовной пищи традиционно обозначает некоторый религиозный и шире — духовный, текст, предназначенный в «употребление» праведному христианину. Символический акт вкушения актуализирует широко известный в православной традиции стих из Второзакония: «Он смирял тебя, томил тебя голодом и питал тебя манною, которой не знал ты и не знали отцы твои, дабы показать тебе, что не одним хлебом живет человек, но всяким словом, исходящим из уст Господа, живет человек» (Втор 8:3). Именно с этого стиха начинает Симеон свое прозаическое предисловие к «Обеду»: «Не о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ, читателю бл҃гочестивый, но о всякомъ гл҃ѣ изходящемъ из устъ бж҃иихъ, рече превѣчная правда ко лжи отцу диаволу, егда его алчна во пустыни, искушаше лукавый камениемъ»^{[11, л. 5]}.

Любопытно отметить и возможность двоякого толкования метафоры вкушения книги. Вкушение может восприниматься как греховное (Ева, вкусившая от древа познания добра и зла; пирующий богач и не получающий даже крошек Лазарь, см. подобное толкование образа в поучениях Феодосия Печерского, ^{[2, с. 182]}) и как спасительное (причастие; чтение Слова божия и приобщение к нему), ^{[8, с. 40]}. Содержание использованного Симеоном стиха затрагивает, помимо прочего, и основную дилемму и один из самых важных вопросов христианства: что приведет к спасению, вера или поступки (см. например принятый в протестантизме принцип sola fide), и как найти баланс между светским и духовным. Любопытным образом под запрет попадает именно физический акт вкушения, потребления пищи (обжорство и несоблюдение поста однозначно осмысляются как грех; пир может признаваться как грехом, так и наградой праведным; вкушение Евой плода от древа познания добра или зла включает и физическую, и символическую составляющие). Символическое вкушение, не связанное с пищей как таковой, характеризуется преимущественно через положительные оценки: «как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко, дабы от него возрасти вам во спасение» (1 Пет 2:2) или «Ибо невозможно — однажды просвещенных, и вкусивших дара небесного, и соделавшихся причастниками Духа Святаго, и вкусивших благого глагола Божия и сил будущего века» (Евр 6:4-5). Традиционно голод и пост занимали важное положение в христианстве, пост и аскеза почитались одними из наивысших ценностей, и именно поэтому, как отмечал А. М. Панченко, голод, а не насыщение, считался регенерирующим началом, «убивающим зло», ^{[8, с. 41]}. Древнерусская литература далеко ушла от архетипического понимания образа, ^{[8, с. 41]}, а эпоха барокко снова к нему вернулась.

Симеон не оставляет без внимания двусмысленность метафоры и комментирует ее следующим образом: «Желаю и азъ, да и моя сия книга горесть вамъ родитъ во чревѣ, еже есть горкое о грѣсѣхъ рыдание, горесть сокрушения ср^дца: ей же послѣдуетъ сладость бл҃годати бж҃ия въ жизни сей: и сладость бл҃женства вѣчнаго во грядущемъ вѣцѣ»^{[11, л. 8 об.]}. И здесь метафора еще раз «переворачивается»: физическая греховная сладость сменяется праведной символической горечью, но, если «яже вся аще вы прежуете разсуждения зубами, сладкий медъ устамъ вашымъ будетъ»^{[11, л. 8 об.]}. Итак, метафора вкушения пищи разворачивается в по следующим схемам: физическое вкушение пищи — трактуется как грех (обжорство) — вкушающим воспринимается как сладость; отсутствие физической пищи, пост, связанное с ним умерщвление плоти — праведный поступок — вкушающим может восприниматься как горечь — сладость обещана как награда; вкушение символической пищи/слова — праведный поступок — вкушающим может восприниматься как горечь — сладость обещана как награда.

Раскрывая перед читателями метафору заглавия в предисловии к «Обеду», Симеон активно обращается к тексту Библии, приводя соответствующие подтверждающие отсылки и цитаты. Так, говоря о сладости на губах и горечи в желудке при «съедении книги», проповедник отсылает читателя к книге Откровения: «И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед» (Откр 9:10).

Теперь обратимся к лексическому наполнению метафоры, а именно к выбору слов, составляющих заглавие: самому слову «обед» и эпитету «душевный». В церковнославянском языке слово «обѣдъ» имело целый ряд значений, одно из которых совпадало с современным значением «дневной пищи», противопоставленной завтраку и ужину. Во времена Симеона «обѣдъ» мог также означать монашескую трапезу или пир, и поэт не оставил эти взаимоисключающие значения без внимания. Монашеская трапеза, скромная и постная, символически означает нравоучительную и душеспасительную составляющую проповедей — их содержание может быть «горько» грешным людям. В то же время пир предполагает празднество, символический пир души, сладкий для тех, кто, по выражению Симеона, «разжует горькие слова» - то есть усвоит их и последует наставлению проповедника.

В качестве эпитета к обеду Симеон выбирает прилагательное «душевный», а не «духовный», как это позже сделал Димитрий Ростовский в «Алфавите духовном». Можно предположить, что за этим выбором не стоит никакой значимой концепции, так как уже из предисловия к «Обеду» становится очевидно, что проповедник использует оба слова практически взаимозаменяемо. Однако, в тексте самих проповедей иногда становится возможным проследить некоторые различия: «духовный» может определяться как исходящий от Бога, а «душевный» - как имеющий отношение к человеческой душе. Принимая во внимание эти различия, сделанный Симеоном выбор в пользу эпитета «душевный» становится обоснованным и понятным: проповеди «Обеда» предназначены для того, чтобы питать душу христианина (см. в стихотворном предисловии к «Обеду»: «Тѣхъ пищъ доволствомъ азъ вы учредити / желая, тщахся обѣдъ устроити / Душевный, да впредь душы насытите, / нежели плоти пищми угодите»^{[11, л. 4]}). Кроме того, включая эпитет «душевный» в заглавие своего сочинения, Симеон тем самым подчеркивает, что проповеди из сборника не исходят от Бога, не являются Словом божьим в прямом смысле, а имеют конкретного автора — человека. Тем самым Симеон как бы отказывается от заявленной роли апостола и пророка. Возможно, такая избирательность проповедника была связана с его отношениями с представителями Церкви. Недоброжелательно настроенный к деятельности Симеона патриарх Иоаким на церковном соборе 1689 г. запретил книги «Обед» и «Вечерю» под предлогом обнаружения в сборниках «латинския» ереси и учения: «тѣхъ книгъ (имелись в виду все сочинения Симеона, не только «Обед» — А. П.), яко подзоръ и ереси имущыхъ, яко не благословенныхъ, никакоже дерзати народно и въ церквехъ прочитати», ^{[7, с. 138]}.

«Душевный» в понимании Симеона обладает и вторым семантическим компонентом со значениями «мысленный» и «умозрительный». Концепт «мысленного зрения» - один из ведущих в проповедях «Обеда». Раскрывая суть той или иной аллегории, интерпретирующей библейский текст, Симеон часто предлагает слушателям увидеть образ «мысленными очами»: «Язва ребръ хр^с҇товыхъ, есть окно нб^с҇ное, ибо в ту мысленныма зряще очима, видим истиннаго бг҃а»^{[11, л. 13 об.]}. Таким конструкциям в проповедях противопоставлены объекты «чювственные» - т. е. реальные, эмпирические объекты. На контрасте чувственного (прямого) и мысленного (иносказательного, аллегорического) значений может быть построена значительная часть содержания проповеди (см. например составляющее введение в проповедь теологическое рассуждение на сюжет об осле, на котором сидел Иисус при входе в Иерусалим^{[11, л. 644 об. - 645]}). Метафору вкушения проповеди как пищи, обеда, Симеон разворачивает через последовательный алгоритм «мысленного вкушения»: «Ты бл҃гочестивый читателю приими любезно обѣдъ сей простоуготованный, и яждь здравъ во спасение ти душевное. Яждь взимая рукама ума твоего, прежувай зубами разсуждения, и поглощай в стомахъ (желудок — А. П.) памяти твоея, и будетъ ти во ползу»^{[11, л. 8 об.]}.

Название второго сборника, «Вечеря душевная», также восходит к евангельскому тексту. В этом случае метафора более очевидна, так как вечеря часто встречается в библейском тексте в значении пира для избранных, званых. В церковнославянском языке «вечеря» имела, как и «обед», несколько значений, из которых два основных это: ужин и собственно вечеря, в значении события новозаветной истории, Тайной вечери. В предисловии к своим проповедям Симеон внезапно выбирает первое, обыденное значение: «Обычай есть странствующы^м в мирѣ чл҃комъ общий, еже не точию обѣдо^м плоти своя учреждати: но къ тому и вечерями насыщати, да бы имъ чрезъ нощное во ослабление не приити поприще» , ^{[10, л. 3]}. Библейский контекст сборнику задает последовательное перечисление Симеоном четырех вечерь - ужинов из Старого и Нового Завета: первая из книги Откровения (Откр 3:20), вторая вечеря, на которую всех призвал Господь через своих апостолов, третья вечеря — евхаристия, совершаемая на литургии, и четвертая — приготовленная праведникам в горнем Сионе. Раскрывая смысл названия, Симеон обращается к концепту «званый» («ибо много званых, а мало избранных» - Мф 22:14): «Но азъ всѣ^м ю (вечерю — А. П.) предлагая званны^м, о избранныхъ возвеселитися желаю», ^{[10, л. 4 об.]}. Эта фраза показывает, что Симеон не только идентифицирует себя с пророком, медиатором Слова божьего, но и ставит знак равенства между двумя культурными ситуациями — евангельским свадебным пиром (или ужином, вечерей) и его проповедничеством.

Говоря о метафоре «книга — пища» и о заглавиях симеоновских сборников, нельзя не остановится на эмблеме, представленной на гравюре в самом начале «Обеда», ^{[4, с. 165-176]}. В середине изображен стол с книгами на нем, окруженный цитатным девизом (Втор 8:3, Мф 4:4) «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» - лейтмотивом всего сборника. Верхний девиз взят из Книг притч 9:5: «Приидите, ядите хлѣбъ мой, и пийти вино, еже черпахъ вамъ». Этот стих в контексте симеоновских проповедей можно истолковать как имеющий отношение к образовательным целям проповедей. В книги Притч эти слова произносит Мудрость и адресует их «неразумным» и «скудоумным». Но не следует понимать эти слова в прямом смысле — здесь скорее имеются ввиду люди молодые, еще незрелые и поэтому неустойчивые в своих верованиях и воззрениях. Используя эту цитату, Симеон снова идентифицирует себя с библейской персонажем, на этот раз Мудростью, а проповеди «Обеда» - с трапезой, которую предлагает Мудрость невежественным. И, наконец, последняя, нижняя, фраза эмблемы — это толкование Иоанна Златоуста на Деяния апостолов, где говорится о том, что человек - не тот, кто питается обычной пищей, а тот, который питается Словом Божьим^[3].

Литературная традиция барокко, принесенная в Москву белорусскими и украинскими книжниками во второй половине XVII века, оказала сильное влияние на литературный процесс. Появившееся при царском дворе благодаря распространившейся среди московской элиты моде на все европейское, литературное барокко нашло отражение в сочинениях придворного поэта Симеона Полоцкого. Его проповеднические сборники, «Обед душевный» и «Вечеря душевная», составленные в барочной стилистике, стали ярким образчиком нового стиля. Традиционная библейская метафора вкушения книги, использованная Симеоном в заглавиях сборников, трансформировалась под пером Симеона в барочное иносказание, аллегорезу, кардинально изменив свой объект со Слова божьего на практически любое авторское сочинение и став тем самым инструментом для выражения авторской интенции и иносказательного и лаконичного отображения содержания сборника.