The 'Language' and 'Text' of Culture

Дискурсивно-когнитивные истоки поэтической энергии слова обращены прежде всего к коммуникативным процессам в культуре. В связи с повышенным интересом к теории речевых актов и выделением коммуникативной лингвистики в отдельную отрасль бросает в глаза своеобразие коммуникативных процессов в культуре. Прежде всего очевидно, что их невозможно вместить в понятие «коммуникативный акт», понимаемый обычно как простая передача информации. На первый взгляд, ситуацию проясняет предложение М.С. Кагана различать понятия «коммуникация» и «общение». Главное различие между этими понятиями состоит, по его мнению, в коммуникативном статусе общающихся. Участниками коммуникации выступают отправитель и получатель сообщения, между которыми установлен канал передачи информации. В процессе общения принимают участие равноправные партнеры, которые одновременно выступают в двух функциях: и как отправители, и как получатели информации, поскольку «духовное общение – это самораскрытие субъекта другому субъекту, встреча двух исповедей» ^{[8, с. 18]}. Иными словами, коммуникация, согласно такому разграничению, выглядит как субъект-субъектное воздействие. Для решения лингвокультурологических проблем теории образного слова такой подход может показаться весьма перспективным.

И всё же проблема коммуникации в культуре этим не исчерпывается. Во-первых, коммуникация – такой же процесс субъект-субъектного взаимодействия, как и общение, поскольку она не сводится к простому воздействию одного коммуниканта на другого: любой коммуникативный акт предполагает наличие обратной связи, осмысленной реакции на сообщение. С другой стороны, общение складывается из элементарных актов коммуникации. И все же данное замечание скорее касается теории информации, чем лингвокультурологии, где модель коммуникативных отношений выстраивается в соответствии с определёнными ценностно-смысловыми структурами, служащими главным средством внутренней организации культуры. Поэтому коммуникативные процессы в лингвокультурологии по своему содержанию в конечном счёте, характеризуются как процессы общения. Они всегда субъект-субъектны, т.е. диалогичны, так как выражают отношения не только между коммуникантами, но и отношения субъекта к самому себе. В последнем случае коммуникативные отношения реализуются в виде внутреннего диалога, когда все, что попадает в орбиту человеческого сознания, субъективируется, становится носителем ценностных смыслов – эстетического, религиозного, нравственного ^{[2; 8; 14]}.

С точки зрения дискурсивной теории, общение и коммуникация представляют собой два уровня коммуникативных процессов в культуре, составной частью которой является когниция – интеллектуально-эмоциональное освоение мира. По мнению А.Я. Гуревича ^{[5, с. 340-344]}, коммуникативный подход к изучению культуры предполагает наличие в ней собственной коммуникативной организации как системы информационных воздействий, а культурно организованное сознание включается в эту систему в качестве её компонента. Сознание формируется в соответствии с устоявшимися моделями мировосприятия и миропонимания: рефлексии мира и самого себя ^[16], открывающейся субъекту картине мира, в которую включён он сам, его действия и состояния ^{[13, с. 280]}. Следовательно, как можно предположить, характер содержания и форматы «упаковок» информации обусловлены схемами мировосприятия, существующими в той или иной этнокультуре. Не лишено смысла и обратное: характер и способы мировосприятия обусловливаются рамками той информации, которой данное общество располагает.

Итак, принятие утверждающегося коммуникативной лингвистикой положения о том, что целью общения является создание духовной общности путем проникновения в ценностно-смысловые миры других индивидуальных сознаний, то глобальной задачей коммуникативной организации этнокультурного сообщества оказывается формирование и укрепление единства этнокультурного сознания в целом несмотря ни на какие деструктивные силы, изменяющейся исторической реальности. В этом плане трудно переоценить роль логоэпистем ^{[9, с. 88]} ‑ прецедентных знаков (слов-понятий, крылатых слов, фразеологизмов, паремий), служащих визитными карточками любого этнокультурного сообщества. Так, выражение заварить кашу не только известно каждому русскому, но, и, пожалуй, одно из самых употребляемых, что свидетельствует, несомненно, о принадлежности всех/тех, кто его употребляет и кому оно понятно, к одному лингвокультурному сообществу. С другой стороны, оно наряду с другими этноэйдемическими знаками уже не один век актуализируется в русском языковом сознании, несмотря на то, что обстоятельства, его породившие, исторические реальности, с ним связанные, уже мало кому известны. Это в наши дни каша – самая обычная повседневная еда. Но в старину каша была не только любимым кушаньем, но и обрядовым блюдом, которое варили на званых обедах, праздниках, во время свадьбы. Выполнение обряда было обязательным даже для высокопоставленных лиц. История помнит, сколько хлопот доставила каша Дмитрию Донскому во время его женитьбы на дочери нижегородского князя Дмитрия Константиновича. Обычно кашу устраивали у отца невесты. Гордость Дмитрия Донского не позволила ему ехать в Нижний, а отец невесты отказался ехать в Москву. В конце концов кашу устроили между двумя городами – в Коломне. Не меньше суеты устройство каш приносило и простым людям. От этих хлопотливых каш, которые варили сообща, и родилось выражение заварить кашу в общеизвестном значении «затеять хлопотливое дело». Историю с устройством каши на свадьбе Дмитрия Донского, разумеется, забыли с течением времени, но сам обряд прочно вошёл в русское сознание. Чему способствовала и пословица «Сам кашу заварил, сам и расхлебывай» ‑ «сам затеял что-то хлопотное, сам и выпутывайся». Языковую память поддерживают и производные от словосочетания варить кашу слова кашевар и однокашник. Однокашник значит «из одной каши», где слово каша употреблялось в значении «артель», «семья». Эти выражения были очень распространены в русских диалектах XIX века. Поэтому не случайно, что слово каша вошла в компонентный состав многих фразеологизмов в самых разных переносных значениях: «кушанье», «месиво», «путагаща». Ср.: каши не сваришь с кем “не сговоришься, не договоришься, дела не сделаешь”; каши просят (ботинки, сапоги) (шутл.) “износились до дыр”; каша во рту у кого “о том, кто говорит неясно, нечетко”; расхлебать кашу (неодобр.) “распутать хлопотное дело”; каша в голове чьей, у кого “что-либо путано мыслит, у кого-то нет ясности в понимании, в сознании чего-либо”; дать березовой каши “наказать розгами; выпороть, высечь”; мало каши ел (съел) “недостаточно опытен, сведущ в чем-либо; молод ещё, чтобы браться за какое-либо серьезное дело”. Последние фразеологизмы с компонентом каша меньше или совсем не связаны с обычаем совместно устраивать каши. Однако они свидетельствуют о том, что новая информация, поступившая в традиционное культурное пространство, обрабатывается с целью её интеграции в культурное сознание народа, порождая при этом знаки косвенно-производной номинации. В результате возникают знакообозначения, лишь ассоциативно связанные с первичными денотатами, а их значения кодируют уже не столько ценностно-практические признаки предмета номинации, сколько дискурсивно-когнитивное отображение отношений человека с внешним миром и его рефлексивные, внутренние переживания.

Культурная коммуникация, таким образом, заключается не просто в процессе передачи знаний: это вся совокупность взаимодействий культурного сознания с внешним и внутренним миром общественного организма – этнокультурного социума [см.: 10, с. 166-168]. Формой такого взаимодействия сознания и окружающей действительности является обмен сообщениями. Следовательно, культурная коммуникация – это процесс передачи сообщений, точнее, процесс обмена сообщениями, а в понятие «коммуникативные процессы», (в определённом этнокультурном пространстве) включаются все процессы, связанные с порождением, организацией, переработкой, хранением, трансформацией и передачей сообщений. Этим культурная коммуникация отличается от иных форм взаимодействий и форм обмена (например, обмена вещами).

Для лингвокультурологии важно то, что система культурной коммуникации способна порождать у предметов номинации качества ценностно-смыслового характера. В отличие от естественной (потребительской) ценности вещи (практическая ценность дуба, земли, жилища и т.п.) культурно значимая ценность предмета номинации определяется его социально-коммуникативным статусом. Культурная ценность – результат семантизации реальности и семиотизации мышления. Если в сфере обмена товарами их ценность определяют потребительские свойства, то в системе культурной коммуникации эти свойства ослабевают или совсем утрачиваются, а сам предмет номинации превращается в знак ас­социативно-производных значений. Так, всем хорошо знаком комар – мелкое двукрылое насекомое с остро жалящим хоботком, не обладающее никакой потребительской ценностью, зато в системе культурно-смысловой коммуникации он преобразуется в знак всего ничтожно малого, незначительного: комариные укусы “мелкие, но чувствительные обиды”, комариный писк “тонкий, еле слышный звук”. Еще абсурднее выглядит попытка обсудить потребительские достоинства отдельных частей тела комара (нос-хоботок, крылышки) или его действий (способность летать, пищать, жалить и т.д.). Однако в отдельных дискурсивных контекстах и эти незначительные элементы могут приобретать ценностно-смысловые значимости. Правда, ценностно-смысловым свойством при этом, скорее, обладает не предмет первичного знако-обозначения, а соответствующий дискурсивный контекст во всей синергетической совокупности его событийных, лингво-прагматических и социокультурных факторов.

Культурно-дискурсивный контекст служит своеобразным «рынком» обмена, где сам по себе обмен и конфигурация знаками-вещами оказываются весьма иллюзорными. Содержательную сторону этого коммуникативного процесса составляет расшифровка глубинных и невидимых ассоциативно-смысловых связей между знаками первичного означивания, поскольку в составе некоторого фрагмента устойчивого дискурсивного контекста ауто-семантичность этих «вещей» редуцируется, они становятся синсемиотическими значимостями, конституируя тем самым некий сложный знак-идиому. Примером тому может служить фразеологизм комар носа (носу) не подточит “не к чему придраться”. Выражение хорошо известно всем носителям русского языка. Однако его семиозис скрыт в исторических глубинах русского языкового сознания. Докопаться до этих глубин способен лишь дискурсивный анализ столь нестандартного сочетания знаков и их первичных значений. Современному языковому сознанию, видимо, уже недоступны некоторые значения глагола подтачивать/подточить. В таких случаях следует порыться в закоулках его диалектной репрезентации. В одном из диалектов глагол подтачивать употребляется в значении “кусать”. Эта версия устраивает часть фразеологов. Однако в таком случае получается, что комар подтачивает, то есть кусает, чей-то нос? Обращаются ещё к одному значению глагола подтачивать – “вредить”. Тогда получается, что комар не повредит не чей-то, а свой собственный нос? Видимо, для дискурсивного анализа недостаточно сведений прагматического и паралингвистического характера. А если так, необходимо расширить контекст употребления исследуемого фразеологизма. Вспомним пословицу «Под добрую сваху и комар носу не подточит». Из её содержания ясно, что речь здесь идёт о комарином носе, но глагол всё-таки имеет иное значение, чем «кусать» или «повреждать». Чтобы определить, какое именно, необходимо обследовать контексты его употребления в более ранние эпохи. Так, в литературе XIX века находим: Под добрую сваху не подточить булавки (Н. Некрасов), не подточить (заточить, подсунуть) иголки (П. Мельников-Печерский), не подсунуть пальца (А. Островский). Эти контексты позволяют восстановить то значение, в котором глагол подточить сочетается с комариным носом. Если уж и комар (символ чего-либо ничтожно малого) не в состоянии просунуть, пропихнуть, то есть подточить, свой нос под что-нибудь или между чем-либо, то детали этого объекта подогнаны настолько точно, умело и надежно, что «не к чему придраться».

Итак, если при натуральном обмене ценность вещи служит предпосылкой акта обмена, то при коммуникативном обмене понимание значимости предметов номинации выступает в качестве результата обмена. Культурная коммуникация предполагает наличие главного элемента общения – понимания и взаимопонимания. Первичное сообщение – это лишь субстанция культурно-коммуникативного знака, от которой зарождаются различные по экспрессивно-оценочному содержанию знаки косвенно-производной номинации. Субстанция выражения, как показал анализ фразеологизма комар носа (носу) не подточит, служит источником информации (сообщения). От источника информации следует отличать дискурс, который непосредственно связан с характером порождения и восприятия текста, с кодированием и трансформацией его содержания в значение знака косвенно-производной номинации. Культурологическая ценность такого текста состоит в том, что он несет не только информацию для непосредственно общающихся, но и способен включаться в смысловые связи с другими текстами. Это значит, что такой текст приобретает новое качество: из системы реальной коммуникации (обмена сообщениями) говорящего и слушающего преобразуется в продукт культурной коммуникации – дискурс.

Вслед за Ю.С. Степановым и Е.С. Кубряковой мы рассматриваем дискурс как особую форму существования языка, способ выражения ментальности народа ^{[18, с. 38; 12, с. 9]}. Подобный подход ориентирует на более широкое видение дискурсивного существования языка, чем его отождествление с «живой речью». Следует согласиться с У. Чейфом в том, что «дискурс многосторонен, и достаточно очевидна ограниченность любых попыток отразить его моделирование, сведя дискурс к одному или двум измерениям...».

Лингвокультурологическая аура идиомообразующего дискурса проявляется в нескольких ракурсах и направлениях его отношений с реальным бытием человека: а) через связь дискурса с социокультурной деятельностью; б) через связь дискурса с текстами, обнаруживающую интеракциональной характер первого и статичность второго; в) через связь дискурса с реальным речевым общением в различных культурно-когнитивных контекстах.

В первом аспекте (а) дискурс может быть интерпретирован как особый «язык в языке», моделирующий ментальность «возможного мира» и изображающий человека в одном из возможных миров. Согласно второму направлению, (б) дискурс значительно шире и глубже текста, поскольку текст – единица дискурса ^{[7, с. 28; 11, с. 192]}: он одновременно и семиотизация культурно-исторического события, и речевая деятельность, её продукт (текст). В третьем ракурсе (в) дискурс предстаёт как интенциональное образование, в составе которого знаки вторичной номинации прирастают новыми смыслами, исходящими от коммуникативно-прагматических намерений и целей речемыслительной деятельности, а также в процессе «исчезновения авторства» формируется идеальный (усредненный) адресат, что создаёт необходимые условия для порождения бессубъектного дискурса.

Введение в культурологию понятия «бессубъектный дискурс» обосновано М.М. Бахтиным в его «Философии поступка», где проводится грань между живым уникальным событием (актом свершающегося бытия) и пространством объективированной культуры, между миром жизни и миром культуры. Событие совершаемого бытия рассматривается как творческое деяние человека; поэтому оно субъектно, а его содержание пронизано уникальным переживанием, которое способно выплеснуть из себя поэтические образы в пространство «оязыковленной» культуры. «Сжатая энергия» таких поэтических (художественных) образов как раз и порождает дискурсивные идиомы. Экстралингвистической основой вторичного лингвосемиозиса на базе «сжатой энергии» дискурса служит поступок, который, по концепции М.М. Бахтина, больше чем шаг из единственности переживания к объективации. Поступок самодостаточен. Он не нуждается в проявлении. «Всё, даже мысль и чувство, есть мой поступок», ‑ пишет М.М. Бахтин ^{[1, с. 85]}. Поступок больше чем поведение субъекта. Когда есть поступок, в субъекте при нём уже нет строгой необходимости.

Понятие бессубъектного дискурса, как показывает О.Г. Ревзина ^{[15, с. 26]}, находится в рамках одной парадигмы с разработанной Б.М. Гаспаровым лингвистикой языкового существования ^{[4, с. 42]}. Особую ценность для лингвокультурологического описания средств вторичной номинации приобретает понятие памяти как репродуктивной стратегии в языковом существовании, вводимого Б.М. Гаспаровым для разграничения «живой» субъектной речи и прецедентных высказываний, которые коммуникантами не производятся по схемам порождения речи, а воспроизводят как уже существующие в языковой памяти фрагменты известного дискурса. И, как утверждает П. Серио, такого рода репродуктивы «в более или менее скрытом виде покрывают всё пространство языка» ^{[17, с. 49]}. Следовательно, если субъектный дискурс находится во власти говорящего (у него есть автор, он синтагматичен (линеен) и производим), то бессубъектный дискурс определяет характер языкового сознания целого этнокультурного коллектива (он анонимен, нелинеен и воспроизводим)» ^{[15, с. 28]}.

Парадигматичность бессубъектного дискурса сближает его с языком настолько, что он, по мнению О.Г. Ревзиной, сам занимает место языка» ^{[15, с. 25]} в дихотомии «язык ‑ речь». Однако бессубъектный дискурс – это ещё не знаковая лингвосистема, а если вернуться к теории Б.М. Гаспарова, ‑ способ языкового существования, или форма бытования языка, которая представлена на уровне этноязыкового сознания в виде речемыслительных стереотипов, с которыми соотносятся прецедентные знаки. Как нам представляется, бессубъектный дискурс образуй промежуточное звено в трихотомии «язык – бессубъектный дискурс – речь». И в таком понимании его действительно можно назвать «языком в языке». Как и язык, бессубъектный дискурс реализуется в речи путём сочетания знаков языка и речи.

Единицей бессубъектного дискурса является дискурсивное высказывание, которое отличается от высказывания речевого по нескольким признакам:

1. Речевым высказываниям свойственны логические корреляции с конкретными пропозициональными структурами (суждениями о реалиях денотативной ситуации), т.е. они иконически вербализуют полный смысловой концептуальный набор компонентов пропозиции (актантов и ситуантов), в который входят: деятель, действие, инструмент, объект действия, время, место действия и т.п. Как известно, одна и та же пропозиция может быть передана разными речевыми высказываниями. Ср.: Ошибки неизбежны между смертными (Феогнид). Каждому человеку свойственно ошибаться (Цицерон). Ошибки свойственны людям (Сенека). Людям вообще свойственно ошибаться (М. Салтыков-Щедрин) – «Человек имеет право на ошибку». И наоборот, в одном речевом высказывании может содержаться несколько пропозиций. Дискурсивное высказывание, наоборот, лишено коррелятивной связи с конкретными пропорциями. Оно является инвариантным речемыслительным образованием, косвенно представляющим в этноязыковом сознании типовую пропозицию, служит средством неиконического выражения дискурсивно обусловленного концепта – собирательного мыслительного образа, отражающего обобщённо-целостный смысл соответствующего бессубъектного дискурса. Ср.: Человеку свойственно ошибаться (дискурсивное высказывание) и «невозможно сохранить ни с кем дружеских отношений, если сердиться за всякую ошибку друзей и близких» (бессубъектный дискурс).

2. Дискурсивное высказывание не тождественно таким речевым структурам, как фраза (= предложение) и речевой акт, от которых оно отличается и по объёму, и по форме. Ср.: дискурсивное высасывание «Вольному воля» и фразу «Ты можешь поступать по своему усмотрению». Дискурсивное высказывание можно перевести в грамматически правильно построенное предложение (фразу). Речевой акт (клятва, молитва и т.п.) может состоять из нескольких речевых высказываний.

3. В отличие от речевого высказывания, коррелирующему во внеязыковой действительности с конкретной денотативной ситуацией, дискурсивное высказывание соотносится с типичной денотативной ситуацией. Дискурсивное высказывание в силу этого имеет асимметричное строение: означающее связано с дискурсивно обусловленным означаемым, т.е. означаемое здесь значительно шире суммы смыслового содержания компонентов означающего. Именно по этой причине означаемое дискурсивного высказывания требует лингвокультурной интерпретации.

Дискурсивные высказывания в бессубъектном дискурсе «живут своей жизнью», они могут повторяться, расщепляться, трансформироваться, перемещаться в поле дискурса, предаваться забвению ^{[20, с. 111]}. Поэтому лингвокультурологический анализ дискурсивного высказывания должен быть направлен не столько на то, что в нём сказано, сколько на то, какие трансформации с ним произошли, как оно использовалось в речемышлении и какие знаки вторичной номинации возникли на его основе. Последние являются не чем иным, как хранящими в памяти «монады языкового опыта» (монада (греч. monas (monados)) – неделимый духовный первичный элемент, составляющий основу мироздания) – результатом дискурсивно-когнитивной деятельности всего этноязыкового сообщества: квасной патриотизм “упрямая, тупая приверженность к бытовым мелочам национального быта”, кисейная барышня “изнеженный, не приспособленный к жизни человек”, кутить “проводить время в кутежах, в кутеже”, облапошить “обставить”. [Дискурсивно-когнитивную историю этих слов и выражений см. в кн.: 3, с. 237, 243, 259, 387.]

Бессубъектно-дискурсивное происхождение знаков вторичной номинации обусловило их событийную семантику, в отличие от препозитивной (фактообразующей) семантики высказываний, образовавшихся в рамках субъектного дискурса. Концептообразовательные возможности дискурса обусловливается самой его природой: образование дискурса обычно концентрируется вокруг некоторого общего понятия, в результате которого создаётся определённый смысловой контекст, включающий в себя информацию о субъекте (-ах) речемышления, объектах, обстоятельствах, о временных координатах. Элементы дискурса: события, их участники, перформативная информация и не-события (обстоятельства, сопровождающие события; фоновая информация; оценка события; информация, соот­носящая дискурс с событием) ^[6]. За дискурсом, следовательно, стоит особый мир. Более того, по Ю.С. Степанову, дискурс – это один из «возможных миров» многосложной структуры.

С точки зрения структуры, идиомообразующий дискурс – двустороннее образование, имеющее план выражения и план содержания (И.П. Сусов). План выражения дискурса – связанная последовательность языковых единиц, созданная в определённое время в определённом месте с определённой целью. План содержания дискурса образуют его семантика и прагматика. Семантическая структура дискурса представляет собой триединство следующих аспектов: а) реляционного, отражающего строение факта в виде признаковых отношений между предметами; б) референциального, соотносящего аргументы пропозиции с предметами; в) предикационного, фиксирующего приписываемые семантическому субъекту признаки. Прагматика дискурса включает интенциональный, ориентационный (дейктический), пресуппозиционный, импликационный, экспрессивно-оценочный, субкодовый (функционально-стилистический), модальный и коммуникативно-информационный (фокальный) компоненты ^{[19, с. 9]}.

Таким образом, изначальными моментами концептуальной организации знаков вторичной номинации выступают не столько единичные денотаты и сигнификаты, сколько дискурсивно-мыслительные процессы этнокультурного характера.