Unnatural vices within the peasant environment (second half of the XIX – beginning of the XX century)

Актуальность темы обусловлена неоднозначным отношением общественного мнения к сторонникам однополой любви, возможности юридического оформления гомосексуальных браков, попытке законодательного снижения «возраста согласия», идеи допустимости любых форм сексуальности, в том числе, и противоречащих традиционным нравственным ценностям.

Научная новизна проблемы заключается в том, что изучение повседневной жизни российского села в условиях модернизации не может быть полной без анализа нравственного состояния крестьянского сообщества. Исследование деревенской обыденности периода поздней империи включает в себя и сферу интимных отношений крестьян, вопроса малоизученного в современной исторической науке. Данная статья, наряду с ранее опубликованными работами ^{[1, 2]}, является продолжением работы по изучению автором темы сексуальных преступлений в российском селе второй половины XIX – начала XX в.

Исследование выполнено на основе архивных источников, вводимых в научный оборот впервые. Для изучения проблемы были использованы материалы судебных дел, данные криминальной статистики, сведения губернских управлений полиции, результаты этнографических опросов, публикации местной периодики.

Цель работы состоит в выявлении и анализе фактов криминальных действий сексуального характера, зафиксированных в крестьянской среде во второй половине XIX – начале XX в.; установлении степени распространения половых извращений в русской деревне; в выяснении отношения сельского населения к противоестественным порокам; изучении судебной практики по делам такого рода.

Половое поведение крестьян, основанное на гетеросексуальных отношениях, определялось установлениями православной веры, трактующей соитие как акт исключительно с целью продолжения рода. Все иные формы сексуальности расценивались церковью как грех, действия, противоречащие человеческому естеству. Согласно существовавшим законам, противоестественные пороки являлись уголовно наказуемыми преступлениями.

Установить степень распространения половых преступлений, которые могли быть отнесены к сексуальным извращениям, совершенных крестьянами, достаточно сложно. Определенную информацию по этой проблеме можно извлечь из данных губернской статистики за 1880–1910-е гг. В годовых обзорах по губерниям интересующие нас преступления (кровосмешение, мужеложство, скотоложство) в ведомости о числе преступлений отнесены в одну группу: «преступления против общественной нравственности и ограждающих оную постановлений (Ст. 993-1003)». Таким образом, определить, сколько было осуждено крестьян в год конкретно за инцест (ст. 993), педерастию (ст. 995), зоофилию (ст. 997) практически невозможно.

Анализ числа таких преступлений в Тамбовской губернии за период с 1880 по 1905 г. дает основание утверждать, что ежегодно выносилось от 2 до 9 приговоров по делам, связанным с половыми инверсиями, по которым в среднем в год осуждалось около десяти крестьян. На протяжении периода конца XIX – начала XX в. прослеживается тенденция к увеличению числа таких преступлений. Если за период с 1881 по 1885 г было привлечено к суду 8 крестьян, то с 1895 по 1899 г. – 40, т.е. число осужденных за сексуальные извращения увеличилось в пять раз ^[3]. Аналогичная ситуация была присуща и другим губерниям региона.

При всей очевидной динамике уголовного преследования сельских извращенцев, ни кровосмешение, ни другие уголовно наказуемые противоестественные пороки широкого распространения в крестьянской среде не имели. Это объяснимо не столько суровостью наказания, сколько осуждением церковью таких действий как богомерзких и непотребных, и традиционным неприятием данных форм сексуальных отношений сельскими жителями.

Одним из видов половых преступлений, преследуемым уголовным законом, являлся инцест (кровосмешение). По канонам православной церкви, половая связь в кровном родстве и по свойству считалась тяжким грехом. В соответствии с требованием церковного устава, на кровосмесителей накладывалась епитимья. Уложением о наказаниях 1885 г. виновные в кровосмешении приговаривались «к лишению всех прав состояния и к ссылке в отдаленные места Сибири для заключения там, в тюрьме, в уединении на шесть лет и восемь месяцев» ^{[4, с. 751]}. При кровосмешении во второй степени родства срок тюремного заключения сокращался вдвое ^{[4, с. 751]}.

В правовой традиции русского села кровосмешение воспринималось как грех и преступление, виновник которого, по убеждению крестьян, должен быть подвергнут осуждению и тяжелому наказанию. Исходя из таких взглядов, сельские жители, как правило, передавали преступника в руки властей ^{[5, 2005, т. 3, Калужская губерния, с. 330]}. По понятию крестьян, кровосмешение разграничивалось по степени важности и преступности. Считая тяжким грехом и преступлением половые отношения в кровном родстве, жители села придавали меньшее значение случаям кровосмешения при свойстве, еще меньше – при духовном родстве ^{[5, 2006, т. 2, Ярославская губерния, ч. 2, с. 20]}. Новгородские крестьяне особо тяжким грехом считали сожительство близких между собой родственников, каковы: брат и сестра, отец и дочь, свекор, деверь и сноха ^{[5, т. 7, Новгородская губерния, ч. 3, с. 348]}.

Для того, чтобы выяснить состояние проблемы, обратимся к данным полицейских отчетов о преступлениях и материалам судебных дел. В сводках о происшествиях по Тамбовской губернии читаем, что «в г. Козлове, 9 апреля 1879 г. крестьянин Павел Гусев растлил 12 летнюю дочь свою Матрену» ^{[6, ф. 1286, оп. 40, д. 598, л. 86]}. Было ли дело доведено до суда, нам установить не удалось.

Рассмотрим другой эпизод, который стал предметом судебного разбирательства, и свидетельствовал о том, что инцест мог принимать характер длительной интимной связи отца с дочерью. Так, в 1889 г. приговором Бакинского окружного суда за кровосмешение с родной дочерью отставной кузнец 8-го драгунского полка, крестьянин Ефим Романов Бухарин был осужден к лишению всех прав состояния, церковному покаянию, ссылке в отдаленные места Сибири для заключения в тюрьму, в уединении на 6 лет и 8 месяцев, чтобы по истечению срока заключить в монастырь на всю жизнь ^{[6, ф. 1363, оп. 9, д. 82, ф. л. 3, 4об–5]}.

Из содержания кассационной жалобы Бухарина от 9 марта 1889 г., поданной в уголовный департамент Сената, следует, что половая близость отца с дочерью началась, когда той было 12 лет, и продолжалась в течение 10 лет. В деле имеются показания другой дочери обвиняемого Василисы Курковой, которая подтвердила факт инцеста. Свидетельница Варвара Петрова показала, что «видела Бухарина спящим на одной кровати с дочерью Ольгой». Подруга Екатерины, жены Бухарина, крестьянка Весненкина утверждала, что та перед смертью говорила ей о том, что ее муж состоит в половой близости с их дочерью. На суде и в жалобе на приговор Ольга отвергла все обвинения в преступной связи с отцом. Утверждение сестры Василисы о том, что она родила ребенка от отца, называла ложью, заявив, что дитя прижила в Казани от связи с писарем Сориным и указала двух свидетелей, которые могли бы это подтвердить. По всей видимости, суд не учел аргументы, приведенные Ольгой в свое оправдание, и за кровосмешение с отцом приговорил ее к лишению всех прав состояния и ссылке в один из малолюдных округов Амурского генерал-губернаторства на вечное поселение ^{[7, ф. 1363, оп. 9, д. 82, л. 9, 9об]}.

В начале XX в. случаи кровосмешения упоминались в губернских сводках о происшествиях все чаще. По данным полиции в 1912 г., в Воронежской губернии был зарегистрирован ряд фактов инцеста. Вот некоторые из них: «12 февраля в слободе Ямской Воронежского уезда крестьянин Литвинов 45-ти лет, оставшись в квартире один со своей дочерью Мариной, 11 лет, пытался ее растлить»; «В с. Избище Землянского уезда 17 апреля крестьянин Сафонов растлил свою дочь Александру, 13-ти лет» ^{[7, ф. 102, оп. 121, д. 14ч. 10, ч. 1, л. 23, 68об, 91]}. Аналогичные сведения содержатся в отчетах полиции соседней Курской губернии. Здесь только за 29 августа 1912 г. зафиксировано два таких эпизода. «В с. Николаевке Белгородского уезда крестьянин Дмитрий Мережко изнасиловал свою дочь Елену, 19 лет, а в с. Вознесенском Корочанского уезда крестьянин Федор Федоренков изнасиловал свою дочь Марфу, 13 лет» ^{[7, ф. 102, оп. 121, д. 34ч. 10, л. 64]}. Таким образом, кровосмешение, как правило, становилось результатом насильственных действий со стороны родителя.

Примером тому может служить следующий судебный приговор. Решением Курского окружного суда от 24 мая 1910 г. крестьянин с. Велико-Михайловского Новооскольского уезда Курской губернии Василий Федоров Филиппенко, 43 лет, за кровосмешение с дочерью был приговорен к 3,5 годам арестантских рот. Он был признан виновным в том, что в 1906 г. против воли и согласия своей родной дочери Анастасии совершил с ней насильственный акт, лишив ее при этом физической девственности, после чего около трех лет поддерживал с ней плотскую связь, протекавшую в последнее время в г. Ростове-на-Дону ^{[7, ф. 102, оп. 29, д. 456, л. 5, 5об]}.

Более суровое наказание за преступную связь с дочерью, учитывая возраст потерпевшей, понес фигурант другого дела. Приговором Томского окружного суда от 30 января 1908 г. крестьянин Змеингородского уезда Порфирий Денисов, 49-ти лет, за кровосмешение с дочерью был присужден к отдаче в исправительное арестантское отделение сроком на пять лет. Из содержания дела следует, что «крестьянин с. Бабаковского Порфирий Денисов вступил с родной своей дочерью Проскофьей Денисовой, по добровольному согласию, в плотскую связь, продолжавшуюся в течение четырех лет, до рождения ею ребенка в 1906 г. В виду не достижения Прасковьей Денисовой 17-ти лет дело о ней было выделено и направлено на доследование» ^{[7, ф. 102, оп. 28, д. 35, л. 19]}.

Таким образом, если на момент вынесения приговора девочке еще не исполнилось 17-ти лет, то она была не ранее 1891 года рождения. Следовательно, половые отношения между отцом и дочерью начались в 1902 г., когда девочке было около 11-ти лет, а в 15 лет она родила от отца ребенка.

Формулировка судебного решения о «добровольном согласии» девочки на связь с отцом в столь юном возрасте представляется сомнительной и надуманной в контексте предложений отдельных современных законодателей о понижении «возраста согласия».

Латентный характер данного преступления был обусловлен тем, что факт произошедшего кровосмешения, по понятным причинам, семьей не придавался огласке, а заявление дочери по обвинению отца в сексуальном насилии подавалось редко. Нам удалось обнаружить лишь одно такое дело, находящееся в фонде прокурора Тамбовского окружного суда. Из донесения урядника Архангельской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии Щербакова от 20 июля 1915 г. явствует, что «девица, Пелагея Хорошилова, 16 лет, крестьянка с. Архангельское заявила о том, что в первых числах июля при уборке в поле ржи ее изнасиловал родной отец, Василий Артемович Хорошилов, 37 лет от роду. Свидетелем произошедшего насилия был ее двоюродный брат, Василий Рыльков, 10 лет. Она также добавила, что раньше заявить об этом не могла потому, что отец ее никуда не пускал и угрожал ей ее задушить» ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3999, л. 6]}. При освидетельствовании П. Хорошиловой был обнаружен надрыв девственной плевы уже зарубцевавшийся ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3999, л. 19об]}.

Трудно сказать, что в данном случае побудило потерпевшую обратиться в полицию. Возможно, свою роль сыграл возраст девушки, позволявший ей осознать противоестественность и преступный характер действий, совершенных отцом, а может роль сыграли и иные факторы, нам не известные.

Изучение судебной практики по делам такого рода дает основание утверждать, что в определении меры ответственности учитывался возраст потерпевшей, а положение родителя как естественного опекуна рассматривалось судом как отягчающее вину обстоятельство. Так, решением суда присяжных заседателей 23 мая 1916 г. крестьянин Спиридон Яковлев Косенко, 61 года, переселенец из Воронежской губернии, был признан виновным в кровосмешении с дочерью. В ходе судебного разбирательства было установлено, что «в д. Ново-Покровской Тюкалинского уезда Томской губернии летом 1915 г., он, злоупотребив своей властью отца и естественного опекуна, а также невинностью и неведением своей дочери Анны, имевшей от роду десять лет и несколько месяцев, совершил с ней половое совокупление» ^{[7, ф. 124, оп. 41, д. 838, л. 4-5об]}. Приговором суда крестьянин Косенко был осужден к лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы сроком на шесть лет ^{[7, ф. 124, оп. 41, д. 838, л. 6]}.

Таким образом, возраст крестьян-преступников, подвергнутых уголовному преследованию за кровосмешение, составлял примерно 40–60 лет, по семейному положению это были как вдовцы, так и женатые крестьяне. Латентный характер преступления выражался в том, что факт инцеста редко становился известным по причине обращения потерпевшей, чаще преступление открывалось беременностью несовершеннолетней дочери, как результата противоестественной связи с отцом.

О сексуальных инверсиях в крестьянской среде писать трудно в силу скрытости этого явления, а, соответственно, и отсутствия источников. Однако можно предположить, что половые извращения для сельского населения были характерны в меньшей мере, чем для просвещенной части общества. По свидетельству публициста конца XIX в. С. С. Шашкова, «противоестественные пороки распространены ужасно. Педерастия свирепствует не только на Кавказе и других азиатских местностях, но и в Петербурге, и везде, даже в деревнях. Она распространена в войсках и, особенно в закрытых учебных заведениях» ^{[9, с. 250-251]}. Напротив, другой исследователь села, князь Н. А. Костров отмечал, что в сибирских деревнях этот порок почти неизвестен. По его данным, за период с 1836 по 1861 г. было всего 4 дела по обвинению в гомосексуализме, из которых в 3 были замешаны малолетние дети ^{[10, с. 76]}.

Уголовное законодательство Российской империи предусматривало суровое наказание за мужеложство. По своду законов 1842 г., уличенных в педерастии лишали всех прав состояния, наказывали плетью и ссылали на каторжные работы. Согласно ст. 996-й Уложения 1885 г. за квалифицированные виды извращений (педерастия с насилием, с малолетним или слабоумным) назначались каторжные работы сроком от 10 до 12 лет ^{[4, с. 513]}. В Уложении 1903 г. наказание за мужеложство было смягчено. Гомосексуальная связь с обоюдного согласия каралась заключением в тюрьму сроком не менее трех месяцев. При наличии отягчающих условий срок заключения увеличивался до трех лет. Насилие по отношению к ребенку, не достигшему 14 лет, наказывалось каторжными работами на срок до 8 лет ^[11].

Изученные источники дают возможность утверждать, что «содомский грех», наказуемый по уголовному праву, не был широко распространен в крестьянской среде. К ответственности по обвинению в педерастии, согласно сведениям уголовной статистики, в период с 1874 по 1904 г., в России к суду было привлечено 1066 мужчин и 4 женщины, из которых 440 (41%) мужчин было осуждено, все женщины были оправданы ^{[12, с. 11]}. На 100 осужденных за это преступление на долю крестьян приходилось 56,6%, в то время как в общих данных о преступлениях их доля составляла 68,6% ^{[12, с. 12-13]}. Этот порок был в большей мере характерен для российских городов. Удельный вес жителей города составлял 12,8% от всего числа населения страны, в то же время 45% осужденных за содомию составляли горожане. На долю сельских жителей приходилось 55% осужденных педерастов, при том, что 87,2% россиян проживало в деревнях ^{[12, с. 18–19]}. Интересна статистика в плане занятий осужденных. Среди осужденных за мужеложство 31,6% приходилось на занятых в сельском хозяйстве, а на фабрично-заводских рабочих, поденщиков и прислугу – 37,4% ^{[12, с. 13–14]}.

Определенное влияние в плане сексуальной ориентации на русское село оказало просвещенное общество, которому в большей мере были присущи половые извращения ^[13]. Одним из каналов проникновения в сельскую среду преступной страсти следует признать отхожий промысел. Уже в 1860-е гг. предметом судебного разбирательства стала проституция в петербургских банях артелей банщиков. В деле об «артели развратников», слушавшегося в суде Петербурга в 1866 г., Василий Иванов, банщик семнадцати или двадцати лет, показал, что пошел работать в баню, где уже трудился другой крестьянин из его родной деревни. Здесь земляки вовлекли его в практику сексуального обслуживания клиентов ^{[14, с. 42]}.

Другим местом развращения мальчиков, рекрутированных из деревни, были городские мастерские, где они обретали не только навыки ремесленного мастерства. В 1880 г. один из таких учеников, пострадавший от полового принуждения со стороны пятидесятипятилетнего наставника, объяснял суду: «Я недавно приехал в Петербург из деревни и, не зная здешних порядков, не жаловался, потому думал, что так делается у всех хозяев» ^{[14, с. 40]}.

Преступному пороку, в большей мере, были подвержены маргинальные слои сельского общества. По мнению доктора В. О. Маржеевского: «Столичные гомосексуалисты находили себе партнеров среди молодых извозчиков, дворников, подмастерья, одним словом, вчерашних выходцев из деревни» ^{[15, с. 238]}. В связи с этим, показательна запись от 19 апреля 1904 г. в дневнике великого князя Константина Романова. «Мечтаю сходить в бани на Мойке или велеть затопить баню дома, представляю себе знакомых банщиков – Алексея Фролова и особенно Сергея Сыроежкина. Вожделения мои всегда относились к простым мужикам, вне их круга я не искал и не находил участников греха» ^[16]. Профессор В. Тарновский, ссылаясь на мнение известных ему гомосексуалистов, сообщал, что по их отзывам «русский простолюдин относится крайне снисходительно к порочным предложениям, "барским наклонностям", как он их называет» ^{[12, с. 9]}.

Стоит согласиться с утверждением американского исследователя Д. Хили о том, что «хотя традиционные формы патриархальной солидарности и взаимного контроля вроде артели и землячества сохранялись и в городе, они далеко не всегда способствовали поддержанию гетеросексуальности деревенской жизни, как это происходило в деревне» ^{[14, с. 44]}.

Педерастия в крестьянской среде не получила широкого распространения, жители села относились к содомскому греху с нескрываемым отвращением ^{[5, 2006, т. 2, Ярославская губерния, ч. 1, с. 505]}. Оскорбительным в деревне считался даже намек на нетрадиционную сексуальную ориентацию. Назвать в русском селе кого-то «мужеложником», значит жестоко обидеть. В феврале 1869 г. крестьянин Боровлянской волости Барнаульского округа Томской губернии Михей Щукин назвал так крестьянина Матвея Усольцева. Хотя на суде он объяснил, что это была с его стороны шутка, но волостной суд присудил к штрафу за бесчестье в пользу обиженного в размере 3 руб., а в качестве дополнительного наказания назначил ему 15 ударов розгами ^{[10, с. 76]}.

В калужских селах противоестественные пороки за преступление не считались, над ними лишь смеялись. Особенно над мужеложством. Местные крестьяне, ходившие на заработки в Крым, по возвращению рассказывали о крымских татарах, особенно склонных к педерастии, и, смеясь друг над другом, называли «татарской женкой» ^{[5, 2005, т. 3, Калужская губерния, с. 558]}. Мнение русских крестьян о предрасположенности татар к мужеложству подтверждается данными судебной статистики. Так, доля представителей этого народа (10,45%), осужденных за педерастию, в десять раз большая, чем привлеченных за все виды преступлений (1,21%) ^{[12, с. 15]}.

Следует признать, что половые инверсии в сельскую среду вносились преимущественно извне. Не случайно, что те немногие факты гомосексуализма в русской деревне, ставшие достоянием гласности, были связаны с представителями иного сословия, а порой и представителями другой этнической принадлежности. Например, в 1844 г. «дворовые люди Павловского (Воронежской губ.) уездного предводителя дворянства Тевяшева жаловались на владельца своего, который побоями принуждал их к удовлетворению их распутства» ^[17]. В Пошехонском уезде Ярославской губернии (1899 г.) был известен помещик, который удовлетворял свою страсть, покупая услуги надлежащих субъектов из местных крестьян. Как к самому помещику, так и к его сексуальным партнерам народ относился с отвращением и ненавистью. В этой местности поселился швейцарец-сыровар, который вовлек в порок педерастии слабоумного пастуха ^{[5, 2002, т. 2, Ярославская губерния, ч. 1, с. 505]}. По сведениям уголовной статистики, процент осужденных иностранцев за гомосексуализм превышает более чем в семь раз процент их в общих данных о преступности (4,77% и 0,67%) ^{[12, с. 13]}.

Не свидетельствуют о широком распространении гомосексуализма в сельской среде и материалы полицейского ведомства. Хотя нельзя исключить, что крестьяне, имевшие такую наклонность, могли искать себе сексуальных партнеров в городе. Например, по данным полицейского отчета по Тамбову за 1874 г., в купальнях под городским садом замечены были в мужеложстве козловский мещанин Николай Попов и крестьянин Никифор Сыроежкин ^{[6, ф. 1286, оп. 35, д. 1309, л. 162об]}.

Другой факт гомосексуализма с участием крестьян обнаружен в сводках о происшествиях в Саратовской губернии за январь 1900 г. «В г. Камышине в последних числах января и первых февраля крестьянин Иван Горюнов, 29 лет, в ночлежном доме, по ночам совершал мужеложство с мальчиками Константином Штанниковым 12 лет, Николаем Лазаревым 11 лет и Андреем Шмидт 12 лет» ^{[7, ф. 102, оп. 98, д. 1 33л., л. 13об]}.

Показательно и то, что нам не удалось обнаружить ни одного дела по обвинению в мужеложстве, где фигурантами были крестьяне. Выявленные нами данные фрагментарны, но, в общем позволяют сказать, что установленные случаи «любви по-гречески» в среде русских крестьян были немногочисленны, хотя юристы и этнографы проявляли профессиональный интерес к этому вопросу. Эти наблюдения подтверждаются и полным отсутствием соответствующей темы в крестьянском фольклоре.

Если можно говорить о педерастии в деревне, то только в той ее части, которая была вовлечена в этот порок помещиками-гомосексуалистами, или в лице сельских парней, ставших жертвой извращенных наклонностей содомитов «просвещенного общества».

Следует сказать еще об одной форме полового извращения, преследуемого уголовным законом, скотоложстве. По Уложению 1885 г., на основании ст. 997, лица, «изобличенные в равно-противоестественном пороке скотоложства, подвергались лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в отдаленные места Сибири» ^{[4, с. 513]}. Уголовное уложение 1903 г. не предусматривало наказание за скотоложство, ответственность за которое уже стала восприниматься российским обществом как определенный правовой анахронизм.

По мнению автора очерка «Русская проституция» С. С. Шашкова, «скотоложство распространено, кажется, еще больше, чем педерастия. В некоторых местностях, например, в северо-восточных губерниях оно имеет полные права гражданства, и крестьяне здесь пользуются им даже как медицинским средством, будто бы избавляющим от лихорадки» ^{[9, с. 251]}. Из наблюдений кн. Н. А. Кострова, исследовавшего юридические обычаи населения Томской губернии, следует, что скотоложство в селе явление не редкое. Среди местных крестьян оно совершалось из суеверия, т. к. считалось единственным средством от продолжительной лихорадки ^{[10, с. 20]}. Таким образом, оба автора мотивом совокупления с животными считали бытовавшие в данных селах суеверия.

Утверждение приведенных авторов о распространенности скотоложства в русских селах не нашло своего подтверждения в изученных нами источниках. Напротив, есть основание утверждать, что этот грех, а в оценке уголовного права и преступление, не был характерен для повседневности русских крестьян. По сообщению сельских корреспондентов: «противоестественные пороки не существуют» ^{[5, 2005, т. 3, Калужская губерния, с. 558]}; «скотоложство встречается как очень редкое исключение между идиотами и слабоумными пастухами» ^{[5, 2006, т. 2, Ярославская губерния, ч. 1, с. 505]}. Уже упомянутый В. О. Мержеевский, изучивший сведения по Петербургскому окружному суду за период с 1866 по 1872 г., обнаружил только 30 дел о скотоложстве. Среди обвиняемых было 23 крестьянина, 4 нижних чинов, 2 мещанина и 1 иностранец ^{[15, с. 268]}.

Из немногочисленных дел, доведенных до суда по обвинению в скотоложстве, приведем одно. Казак Иван Антонов Пономарев, 57 лет, житель станицы Наследницкой Верхнеуральского уезда Оренбургской губернии был застигнут в совокуплении с овцой 12 июня 1889 г. Свидетели тому стали крестьяне Константин и Елена Лосевы. Преступник был осужден и приговорен к 3 годам арестантского исправительного отделения ^{[6, ф. 1345, оп. 179, д. 182, л. 2–3]}.

Некоторые случаи скотоложства обнаружены в ответах на анкету Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева. Из с. Покровское Шухтовской волости Новгородской губернии (1899 г.) А. Н. Власов сообщал, что местный житель, холостой крестьянин 40 лет, Максим Федоров «содержал полюбовницу-кобылу, на которой его не раз видели соседи» ^{[5, 2009, т. 7, Новгородская губерния, ч. 3, с. 349]}. Корреспондент А.Г. Васильев, житель с. Борисово Богословской волости Череповецкого уезда Новгородской губернии (1889–1899), приводил рассказ местного крестьянина, который застал парня на кобыле, который «делал, что мужик с бабой». Застигнутый за этим постыдным занятием парень, упал в ноги крестьянину и просил его никому не говорить о том, что тот видел. По словам очевидца, он отстегал скотоложника прутом, и о случившемся никому не доносил, оставив все на суд Божий ^{[5, т. 7, Новгородская губерния, ч. 2, с. 613]}.

Объектом «внимания» деревенских извращенцев становились не только лошади, но и другие домашние животные. Старики новгородских сел рассказывали, что «бывали случаи, когда пастухов заставали на коровах» ^{[5, т. 7, Новогородская губерния, ч. 2, с. 613]}. Мужики д. Козлово Ростовского уезда Ярославской губернии (1898 г.) жаловались земскому начальнику на своего односельчанина за то, что он «портит их кур», отчего у тех выходит наружу вся внутренность ^{[5, 2006, т. 2, Ярославская губерния, ч. 2, с. 381]}. В одном из селений Симской волости той же губернии крестьянин вступил в половую связь с овцой. Крестьяне овцу эту убили, потому что, по их мнению, такая овца принесет зверя – наполовину человека, а наполовину скота ^{[5, 2006, т. 2, Ярославская губерния, ч. 2, с. 381]}.

То, что отдельные факты скотоложства все же имели место в сельской среде, подтверждается и материалами полицейского ведомства. «В д. Мало-Павловичах Севского уезда Орловской губернии в январе 1900 г. крестьянин Исаев совершил скотоложство» ^{[7, ф. 102, оп. 98, д. 1ч 16л Г, л. 39об]}. Стал ли этот случай предметом судебного разбирательства, выяснить не удалось.

В начале XX в., когда это деяние перестало быть наказуемым по закону, случаи скотоложства периодически фиксировались в полицейских сводках о происшествиях. В рапортах уездных исправников Тамбовской губернии за 1908 г. отмечено два таких эпизода. Пристав 5-го стана Тамбовского уезда рапортом от 7 июня 1908 г. доносил о том, что крестьянин с. Шадровка Курдюковской волости Яков Еремеев Казьмин, 50 лет от роду, совершил скотоложство с лошадью крестьянина с. Пановых Кустов Прохора Тихонова Попова. Преступник был задержан и вместе с дознанием сопровожден в распоряжение судебного следователя ^{[8, ф. 8, оп. 1, д. 6676, л. 294]}. В рапорте от 14 сентября 1908 г. тамбовский уездный исправник сообщал, что в имении землевладельца Ивана Хренникова Лавровской волости конторщик Иван Иванович Аверьянов 30 августа с.г. был застигнут на скотном дворе совершающим плотское совокупление с хозяйской собакой – самкой, по прозвищу «Тигра». Обвиняемый Аверьянов от роду 41 год, семейный, имеет жену и детей ^{[8, ф. 8, оп. 1, д. 6677, л. 603]}.

Аналогичные сведения содержатся в сводках о происшествиях по Воронежской губернии. «В слободе Чижевке Воронежского уезда 25 марта 1912 г. во дворе крестьянина Бабкина нижний чин интендантского управления Седых совершил скотоложство с коровой, принадлежащей Бабкину» ^{[7, ф. 102, оп. 121, д. 14ч 10, ч. 1, л. 63об]}. Нередко совокупление с животными происходило в состоянии алкогольного опьянения преступника. Так, только за неделю в пределах одного Бобровского уезда Воронежской губернии в 1912 г. были зафиксированы два таких случая: «14 июля в с. Николаевке крестьянин Максименков в нетрезвом виде совершил скотоложство со свиньей» ^{[7, ф. 102, оп. 121, д. 14ч 10, т. 1, л. 27]}; «22 июля в с. Щучьем крестьянин Попов, 22 лет, в нетрезвом виде совершил совокупление с лошадью, принадлежащей крестьянке Зениной» ^{[7, ф. 102, оп. 121, д. 14ч 10, т. 1, л. 30об]}.

В восприятии крестьян скотоложство в отличие от мужеложства являлось тяжким грехом, а не преступлением. По сообщению информатора (1899 г.), крестьяне одного из сел Болховского уезда Орловской губернии говорили, что в недавнее время одного крестьянина судили за содомию и сослали в Сибирь. В то же время над мужиком, замеченным в скотоложстве, только издевались и не давали ему прохода насмешками, но наказания не было ^{[18, д. 1054, л. 5]}. Считая соитие со скотиной делом греховным и богомерзким, крестьяне верили, что Бог непременно покарает скотоложцев, и поэтому выдавать их в руки властей не считали нужным. Из Орловского уезда той же губернии, А. Михеева сообщала: «В народе распространен порок скотоложства, этот порок тщательно скрывается, только поговаривают тогда, когда спрашивают у кого-нибудь, где отмолить этот грех и как. Занимаются этим старые солдаты, не имеющие семьи. В народе считают, что у таких людей всегда родятся дети – уроды. У одного мужика родилась девочка без ручек, у другого – мальчик без зрачков» ^{[18, д. 1320, л. 5]}.

В других селах к зоофилам местные жители относились не столь терпимо и не полагались только на Божий суд. Человека, замеченного в противоестественном пороке, немедленно изгоняли из деревни и отправляли на богомолье, причем давали ему от общества удостоверение, в котором было сказано, что такой–то, был послан на богомолье за такое–то преступление. Самый меньший срок богомолья был полтора года, а самый большой – четыре с половиной ^{[18, д. 1011, л. 20]}. Корреспондент из Болховского уезда Орловской губернии Ф. Костин приводил случай, когда местный крестьянин застал односельчанина Кирилла Передкова на лесной поляне во время его соития с кобылой. Весть об этом быстро облетела село. Был созван сход, куда привели крестьянина вместе с «возлюбленной», а затем их «обвенчали». Отец прилюдно проклял скотоложца, которого изгнали из общества, отправив по монастырям замаливать грех. Спустя три года, Кирилл Передков вернулся и был принят обратно в общество, но дурное прозвище осталось за ним, как впрочем, и соответствующее отношение земляков ^{[18, д. 1011, л. 21–26]}.

Неприятие сельскими жителями греха скотоложства был обусловлено тем, что всякий такой факт, ставший достоянием гласности, подрывал репутацию общины. А крестьянин, уличенный в этом постыдном занятии, становился объектом постоянных насмешек со стороны односельчан и получал позорное прозвище. Например, жителей с. Семьяны Нижегородской губернии обитатели соседних деревень называли «кобылятниками», что воспринималось теми как позорное и оскорбительное ругательство. Причиной тому стал крестьянин, который был пойман в противоестественном совокуплении «с кобылой» ^{[5, 2006, т. 4, Нижегородская губерния, с. 29–30]}. Девушки селений Мещевского уезда Калужской губернии для того, чтобы посмеяться над парнем, который им неприятен, называли его «кобыльником» или «коровником» ^{[5, 2005, т. 3, Калужская губерния, с. 558]}. Крестьянин с. Никольского Череповецкого уезда Новгородской губернии Никиту Петрова застал сосед на своей кобыле и вздул его палкой. С тех пор в селе его звали не иначе как «Никита-жеребец» ^{[5, 2011, т. 7, Новгородская губерния, ч. 3, с. 349]}. В соседней д. Ждановской крестьянский парень Михаил Шарыпин, 16 лет, был захвачен местными крестьянами в момент совокупления с овцой, привязанной рогами к елке. После этого случая за ним закрепилось прозвище «чертова овечка» ^{[5, 2011, т. 7, Новгородская губерния, ч. 3, с. 349]}. Таким образом, в русском селе сила общественного порицания являлась в определенной мере более действенным средством воздействия на любителей противоестественных пороков, чем закон.

Анализ приведенных источников дает основание утверждать, что кровосмешение в крестьянской среде широкого распространения не имело по причине того, что православным сознанием жителей села инцест воспринимался как тяжкий грех. В большей мере этому пороку были подвержены сельские вдовцы, реже – женатые крестьяне, переселившиеся на новое место жительства или перебравшиеся в город.

Для определенной части крестьян, молодых отходников, гомосексуальные связи выступали формой адаптации их к жизни в столице, а иногда и средством достижения материального достатка благодаря покровительству состоятельных содомитов. В деревне этот порок распространения не имел по причине негативного отношения к однополой любви со стороны крестьянского сообщества.

Большинство фактов скотоложства фиксировалось в деревне, что дает основание признать это преступление (по месту свершения) сельским. Этому пороку преимущественно были подвержены бобыли, отставные солдаты, пастухи, а также лица, имеющие физические недостатки (увеченные, калеки) или умственно отсталые. Нельзя исключать, что некоторые случаи зоофилии могли быть следствием суеверных заблуждений крестьян, усматривающих в этом средство исцеления.

Процесс модернизации российского общества второй половины XIX – начала XX в., вызвавший трансформацию традиционного уклада села, объективно вел к росту отклоняющегося поведения деревенских жителей, в том числе и в сфере сексуальных отношений. Одним из критериев оценки нравственного состояния русского крестьянства в эпоху перемен может служить степень распространения в сельской среде половых инверсий, в том числе и в формах, рассмотренных нами.