Establishment of the Soviet political elite: from Lenin’s death to Stalin’s triumph

Современная Россия на наших глазах активно преобразуется, пытается найти свое место в мире, утраченное в период Перестройки и последующее за ним десятилетие. Подросло новое поколение, которое вновь видит нашу страну сильной и великой, но при этом ожидает не возврата в прошлое – неважно, советское или императорское, а прорыва в будущее. Именно поэтому сегодня в очередной раз наметился интерес к исторической литературе: людям всегда необходимо знать свое прошлое, чтобы идти вперед.

Имя Сталина до сих пор является предметом ожесточенных споров между представителями не только интеллигенции или политической элиты, но и значительной части жителей нашей страны. Несмотря на развернутую в годы Перестройки жесткую критику, в последнее время прослеживается тенденция, заключающаяся в создании объективного образа этого исторического деятеля XX века. Изменяется и общественное мнение. К примеру, в рамках проекта «Имя России» Сталин уверенно занял третье место (мог бы и первое, если бы не были включены дополнительные манипулятивные технологии). В настоящей работе подвергаются анализу ключевые аспекты становления советской политической системы в 1920 – 1930-е гг., то, что в ряде исторических работ называют (независимо от оценок) становлением «сталинизма».

Добавим, что разнообразные документы и воспоминания, активно выходящие в свет последние годы, зачастую несут в себе беллетристические нотки, а иногда имеют и явно сфальсифицированный характер.

Приведем несколько примеров. В 2015 г. издательство «Яуза-пресс» выпустило в свет книгу под любопытным названием «Любовь Орлова. О Сталине с любовью». В предисловии сказано, что сама актриса передала одному из китайских дипломатов четыре тетради рукописей, которые были в дальнейшем изданы под грифом секретности издательством Пекинского университета тиражом в 1200 экземпляров. Случайно найденный в 2013 г. экземпляр стал основой для русского издания. В книге заявляется о романе между Сталиным и Орловой, а сам политик характеризуется следующим образом: «Обаяние Сталина было обаянием вождя. Мудрый, величественный, великий и вместе с тем очень простой, искренний человек»; «Вся жизнь Сталина – пример беззаветного служения народу» ^{[15, с. 245, 112]}. Об этом издании в Интернете есть любопытная рецензия Д.В. Суворова ^[27].

Воспоминания А.И. Микояна, политического долгожителя советской эпохи, опубликованные благодаря его сыну Серго Анастасовичу, удивляют натуралистичностью ряда эпизодов. И в отличие от «мемуаров» Л. Орловой, нарочито пытаются изобразить Сталина в негативном, нередко даже отталкивающем ключе. Так, автор указывает на редкую попытку вождя выехать на фронт, произошедшую вскоре после контрнаступления Красной Армии под Москвой, стараясь упрекнуть его в трусости. Но самым колоритным эпизодом, который, видимо, по логике автора должен окончательно поставить клеймо труса на великом вожде и учителе является картина Сталина, справляющего нужду прямо на Минском шоссе на виду у военачальников из-за боязни мин в придорожных кустах ^{[17, с. 607]}. Невольно возникает вопрос: к чему показана данная картина? Может быть, можно было обойтись без нее?

В интересной работе А.В. Антонова-Овсеенко различные ценные факты сочетаются с домыслами и неподтвержденными гипотезами (чего стоит утверждение о том, что Виссарион Джугашвили был выбран в мужья Екатерине Геладзе, чтобы покрыть ее позор). Антонов-Овсеенко целенаправленно пытается унизить вождя и тех его соратников, что уцелели в молоте 1930-х гг. Так, Сталин четко обозначается, как «ленивый от природы» (здесь прослеживается общность взглядов сына репрессированного революционера с другим сталинским антагонистом, Л.Д. Троцким). Более наглядный эпизод, приводимый Антоновым-Овсеенко: «Осенью 1937 г. командир корпуса Ока Городовиков, встретившийся с Буденным, сказал:

– Семен, смотри что делается! Всех подряд берут…

– Не бойся, нас с тобой не тронут. Берут только умных…» ^{[1, с. 295]}

Впрочем, излишняя субъективность – важная черта любой мемуарной литературы, как, впрочем, и исследований, осуществляемых теми или иными заинтересованными лицами (к слову идеолог Перестройки А.Н. Яковлев, анализируя роль большевизма в судьбе русского народа, даже Великую Отечественную войну называет кратко «война 1941 – 1945 годов» ^{[36, с. 221]}, так не хочется отождествлять Великий подвиг с большевиками и Сталиным, в частности). Отметим здесь еще один любопытный факт. Известный отечественный историк О.В. Хлевнюк приводит пример из уже упомянутых воспоминаний А.И. Микояна, когда 29 июня 1941 г. Сталин удалился на Ближнюю дачу, а соратники решились приехать к нему с предложением создать специальный чрезвычайный орган – Государственный Комитет Обороны. По данным сверки архивных источников с опубликованными мемуарами, в текст книги были внесены важные ключевые фразы: «Увидев нас, он [Сталин – автор] как бы вжался в кресло», «у меня [Микояна – автор] не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовывать» ^{[32, с. 205]}.

В литературе апологетика Сталину противостоит картинам изображения кровавого чудовища, вследствие чего неискушенному читателю крайне тяжело разобраться в панораме ушедшей эпохи, отделить зерна от плевел. Л.М. Млечин, завершая свою книгу-расследование о противоборстве Сталина и Троцкого, заключает: «Люди, которые ненавидят Троцкого, говорят: «Слава Богу, что он не пришел к власти, а то было бы хуже, чем при Сталине». А что, разве могло быть хуже?» ^{[18, с. 351]}. Чтобы разобраться в этом, нам предстоит взглянуть не просто на личность вождя, но и на эпоху, на которую пришлась его деятельность.

Нельзя сказать, что смерть Ленина застала врасплох вождей ВКП(б), хотя фигура «капитана Земли» (именно так его метафорично назвал в своем одноименном стихотворении С.А. Есенин) безусловно сплачивала представителей партийной элиты. К этому времени реальная угроза для советского правительства потерять власть фактически исчезла: началась полоса дипломатического признания, отечественная интеллектуальная элита, как внутри страны, так и за рубежом, все отчетливей понимала безальтернативность власти большевиков. Так, уехавший из страны М. Горький писал в начале 1925 г.: «Я не вижу, кроме большевиков, никаких сил, способных править Россией. Эмигрантщина – гнилье» ^{[5, с. 109-110]}. Близких взглядов придерживался сотрудничавший с большевиками философ, приверженец христианского социализма П.А. Флоренский, признававший безальтернативность Советской власти.

Смерть большевистского вождя послужила спусковым крючком для начала борьбы между его соратниками за доминирование в партии и стране. Именно борьба за власть выступала в качестве основной причины репрессий, которые обрушились на рядовых коммунистов и беспартийных граждан. Даже М.Н. Рютин, в дальнейшим ставший яростным критиком сталинской внутренней политики, на XV партийном съезде в 1927 г. заявил: «Партия не останавливается перед оппозицией, и оппозиция будет отброшена в мусорную яму истории» ^{[22, с. 109]}.

Апофеозом данной политики как послесталинская советская, так и наследующая ей либеральная российская историография объявляют 1937 г. Однако политика репрессий оказались только одним из проявлений тех глубинных социальных противоречий, которые обнажила гражданская война, особенно на ее завершающем этапе (здесь уместно привести мнение донского историка А.И. Козлова о том, что гражданская война в России началась еще в ходе Февральской революции ^{[11, с. 46]}).

Концептуальную схему того, что происходило в партийной элите, дал не принадлежавший к ней белоэмигрант Василий Шульгин: «Их (ленинцев – А.Б., И.П.), конечно, скоро ликвидируют, как только под ними образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать…». На XVI съезде ВКП (б) Сталин вопрошал: «Можно ли вести успешную борьбу с классовыми врагами, не борясь одновременно с уклонами в нашей партии, не преодолевая этих уклонов?» ^{[24, с. 353]} А в качестве исторического примера Сталин все более импонировал Ивану Грозному. По его мнению, «мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния» ^{[3, с. 227]}. Интересно в этой связи противопоставление Сталина и Троцкого сделанное Л. Фейхтвангером: «Русским патриотом Троцкий не был никогда. «Государство Сталина» было ему глубоко антипатично. Он хотел мировой революции» ^{[30, с. 71]}.

Говоря об общественном противостоянии, исследователи имеют в виду различные представления о дальнейшем развитии страны: один путь предполагал сохранение традиционного хозяйственного уклада, опору на крестьянскую деревню, другой был связан с идеей социализации деревни, созданием сельскохозяйственных социалистических производств, управляемых государством. В виду этого, возник вопрос о темпах и методах проводимой коллективизации, о необходимости преодолевать сопротивление противников политики партии в отношении крестьянства. Проблема привлечения крестьянства на сторону революции ставилась еще при Ленине. Недовольство большей части российского населения (тамбовское восстание 1920 – 1921 гг., Кронштадт) вынудила большевиков свернуть политику военного коммунизма. После Ленина вопрос о крестьянстве, вопрос о сохранении чистоты большевистской доктрины в крестьянской стране стал вновь актуален. Жертвою экономических дискуссий, имевших вполне конкретные последствия для их участников, стали А.В. Чаянов и Н.Д. Кондратьев. В свете судеб русского крестьянства, проводимой большевиками коллективизации, стоившей миллионов человеческих жизней, следует оценивать внутрипартийную борьбу в 1920 – 30-е гг.

Л.Д. Троцкий первым в “послеленинское” время начал активное наступление на политическую линию четверки лидеров – Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева, И.В. Сталина и Н.И. Бухарина, отстаивая левацкую программу «диктатуры промышленности», идею колонизации силами промышленного пролетариата аграрной в целом страны. Серьезную поддержку доктрина Троцкого не получила. В дальнейшей политической борьбе четверка лидеров распалась. Зиновьев и Каменев попытались оттеснить Сталина, поддерживаемого в то время Бухариным. Отметим также, что каждый из лидеров четверки имел свою группу поддержки среди членов ВКП(б).

XIV съезд ВКП(б) стал ареной борьбы группировки Каменева и Зиновьева с уже ставшими к тому времени многочисленными сторонниками Сталина. Последний вынес дискуссию со своими оппонентами на партийный форум и в целом, не ошибся, получив тем самым поддержку большинства.

Одним из последствий партийной борьбы после Ленина стало отстранение от власти Троцкого. Последний имел бесспорный дар привлекать на свою сторону революционную массу и восхищал близких по духу и по происхождению однопартийцев. В дни февраля 1917 г. меньшевик-межрайонец М.С. Урицкий, например, говорил о нем так: «Вот пришла великая революция (Февральская – А. Б. и. П.), и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением» ^{[14, с. 78-79]}. Вместе с тем русофобские доктрины Льва Давыдовича не могли привлечь на его сторону большинство даже в стане коммунистов. После XIV съезда разгромленные оппозиционеры Зиновьев и Каменев пошли на объединение с Троцким, что их и погубило. Будучи в меньшинстве даже в коалиции с троцкистами, представители «тройки» организовали уличные выступления в 10-ю годовщину Октября, и это было поставлено им в вину: «Оппозиция, опираясь на ревизию ленинских взглядов, от фракционности перешла к созданию своей собственной партии», оппозиция осуществляла «переход к открытой борьбе против режима пролетарской диктатуры, к устройству уличных демонстраций против партии и Советского правительства 7 ноября 1927 г.» ^{[20, с. 313, 311]}.

В итоге на XV съезде оппозиционеры были исключены из партийных рядов, что, по сути, стало началом постепенного сосредоточения всех реальных рычагов власти у Сталина. Последний по данному поводу завил: «Если теперь выпадут из тележки некоторые лидеры, не желающие твердо сидеть в тележке, то в этом нет ничего удивительного. Это только избавит партию от людей, путающихся в ногах и мешающих ей двигаться вперед… Ну, что же, если кто-то из старых лидеров, превращающихся в хламье, намерены выпасть из тележки, – туда им и дорога!» ^{[24, с. 371]} Слова Сталина по сути добавляют штрихи к описанию третьего этапа сложного и противоречивого процесса формирования нового правящего слоя, описанного в свое время М. Восленским: «Первым этапом было создание в недрах старого русского общества деклассированной организации профессиональных революционеров – зародыша нового класса. Вторым этапом был приход этой организации к власти в результате Октябрьской революции и возникновение двух правящих слоев: высшего – «ленинского», состоящего из профессиональных революционеров, и находившейся под ним сталинской номенклатуры. Третьим этапом была ликвидация ленинской гвардии сталинской номенклатурой» ^{[4, с. 218]}.

Очередное столкновение в среде большевистских элит спровоцировали трудности коллективизации и кризис хлебозаготовок 1927 – 1928 гг. Пунктом разногласий с бухаринской группой стали темпы и методы коллективизации, сохранение единоличных крестьянских хозяйств, принципы создания колхозов, степень их самостоятельности. Бухарин отстаивал идеи нэпа, отсюда его призыв к крестьянству: «Обогащайтесь!». Сталин в это время уже не разделял принципы новой экономической политики. Он и его сторонники взяли курс на ускоренную индустриализацию, создание оборонного щита Советского государства, средства на который в крестьянской стране можно было найти главным образом путем отъема зерна у самих крестьян. Лучше, чем его однопартийцы, зная нужды страны, оценивая сложившуюся политическую обстановку с точки зрения перспектив будущего развития, Сталин приступил к ускоренной коллективизации крестьянских хозяйств. Высокий темп промышленного развития требовал государственного вмешательства. Чтобы преодолеть кризис хлебозаготовок, большевистское руководство прибегало к чрезвычайным мерам. За отказ сдачи хлеба государству привлекали к судебной ответственности. При этом, как уже отмечалось, инициировалось ускоренное создание колхозов и совхозов.

Этап массовых политических репрессий, в том числе по отношению к старой партийной гвардии, начался после убийства С.М. Кирова (роковой выстрел прозвучал 1 декабря 1934 г.). Вначале прозвучало обвинение в адрес тайной организации белогвардейцев, но вскоре в деле появился так называемый «зиновьевский» след.

Политическое убийство одного из видных вождей большевиков дало повод Сталину развязать террор против предполагаемых организаторов этой политической акции: троцкистов и приверженцев бывшего председателя Петросовета. Опираясь на данный пример, важно отметить, что насилие, используемое наряду с социальной демагогией, которой большевики, вступившие друг с другом в отчаянную борьбу за власть, овладели еще накануне Октября 1917 г., стало использоваться в качестве главного инструмента решения политических проблем. Потребовалось создание разветвленного репрессивного механизма. Отсюда, по мнению ряда политологов, второй опорой власти Сталина после партийного аппарата стали органы НКВД.

Сталин действительно использовал сложившийся до него аппарат насилия для укрепления личной власти. Но даже он в дискуссиях с оппонентами не всегда выступал с крайних позиций. Он не стремился, как это делал Троцкий, подчинить все стороны общественной жизни контролю партии и государства. В ходе обсуждения проекта новой советской Конституции Сталин предлагал проведение выборов в Советы по альтернативным спискам, а это на деле обернулось бы отказом от навязывания избирателям единственного кандидата от партии. Сейчас трудно судить, какие последствия для страны имела бы реализация предложений генсека. Вполне возможно, что Сталин выдвигал их как заведомо неперспективные, подобно тому, как в свое время граф Платон Зубов, «который… никаких принципиальных идей не имел», предлагал Александру I подписать «Жалованную грамоту русскому народу» и в ней объявить об отмене крепостного права. Однако здесь мы можем уйти в область ненадежных политических аналогий, не проясняющих картину нашего прошлого.

Между тем, развернувшаяся борьба против «врагов народа» на местах приобретала неожиданные формы. Можно привести примеры и заведомо абсурдных действий партийных чиновников разных уровней в годы массовых репрессий. Секретарь Куйбышевского обкома Н.Г. Игнатов так охарактеризовал на заседании ЦК КПСС работу своего непосредственного руководителя, первого секретаря обкома, П.П. Постышева: «Постышев берет лупу, вызывает к себе представителя райкома и начинает рассматривать тетради, все тетради у нас оборвали, на обложках находили фашисткую свастику и дошли до того, что на печеньях есть олени – фашистские знаки, на конфетах карамель, там цветок, это тоже фашистский знак»^{[26, с. 164]}.

Есть веские основания считать, что представление о Сталине как прямом порождении аппарата не во всем соответствует действительности и является схемой, созданной троцкистской и «перестроечной» (во многом сходной с первой) историографией. Картина политической борьбы конца 1920 – 30-х гг. острее и сложнее. Противоборство лидеров большевистской партии – это, прежде всего, соперничество аппаратов. Мощнейшим аппаратом чекистов, личной охраны, референтов и составителей докладов, идеологических сотрудников располагал Троцкий. Бухарин опирался на созданное им сообщество красных профессоров. Свой аппарат был у Зиновьева, руководившего Петросоветом и Исполкомом Коминтерна, у Каменева и у Рыкова. Однако именно Сталину удалось привлечь на свою сторону не только часть партийного аппарата, но и абсолютное большинство партийных низов, и выиграть бой с оппонентами. В чем-то это подтверждает концепцию цитируемого нами Восленского о смене большевистских элит. Здесь уместно привести воспоминания Троцкого о диалоге, произошедшим осенью 1927 г. между Каменевым и председателем ОГПУ В.Р. Менжинским: «Неужели вы думаете, – спросил Каменев Менжинского, – что Сталин один справится с государством?» Менжинский уклонился от прямого вызова: «А зачем же вы тогда дали ему вырасти в такую грозную силу? – ответил он вопросом на вопрос, – теперь уже поздно» ^{[29, с. 269]}.

Современные политологи спорят об альтернативных путях развития политической системы и гражданского общества после Ленина. Было ли возможно преодолеть то всесилие партийной бюрократии, которая, оторвавшись от породившего ее социального класса, оказалась силой, в конечном итоге разрушившей Советский Союз? В своих последних работах Ленин видел панацею в широкой демократии, в привлечении рабочих, в том числе и беспартийных (sic!) к контролю над зазнавшейся и потерявшей связь с классом партийной номенклатурой. «Певец революции» В.В. Маяковский дал такой образ подобным людям:

Победу масс, позволивших ему

Надеть незыблемых мандатов латы,

Немедля приписал он своему уму,

Почел пожизненной наградой за таланты.

Контроль беспартийных рабочих и крестьян над партией и госаппаратом, контроль рядовых партийных рабочих и крестьян над партийным аппаратом – вот что красной нитью проходит через все поздние политические работы Ленина. Указана и материальная основа данного контроля: вооружение трудового народа, народная милиция. Надо ли говорить, что основные положения последних политических произведений организатора Октября шли вразрез с идеями и реальными практическими шагами, как Троцкого, так и Сталина по ограничению демократии. Прежде всего, это не соответствовало тенденции к стабилизации режима, поскольку открывало дорогу для дальнейшей классовой борьбы, но уже между олигархической верхушкой (позднее – номенклатурой) и низами трудящихся. Ленин писал буквально следующее: «Пока существуют классы, неизбежна классовая борьба. В переходное время от капитализма к социализму неизбежно существование классов. Поэтому и компартия, и Соввласть, как и профсоюзы, должны открыто признавать существование классовой борьбы и ее неизбежность до тех пор, пока не закончена, хотя бы в основе [нрзб.] электрификация промышленности и земледелия, пока не подрезаны этим корни мелкого хозяйства и господства рынка. Отсюда вытекает, что в данный момент мы никоим образом не можем отказаться от стачечной борьбы» ^{[13, с. 342 – 343]}. Так что тезис Сталина, что при построении социализма происходит обострение классовой борьбы, появился не на пустом месте. Вместе с тем, Ленин видел главную угрозу будущему социализма и советского государства в госаппарате и партийной бюрократии, и именно против них он призывал вести беспощадную классовую борьбу. Он считал, что «в суматохе революции госаппарат мог быть засорен псевдореволюционными и даже контрреволюционными элементами» ^{[31, с. 5]}. Разумеется, предложения Ленина вели к продолжению революции, а время уже требовало некоторой политической стабилизации, общество, тем более, его правящая верхушка, устали от революционных встрясок. Воплощением такой стабилизации как раз и стал И.В.Сталин и проводимый им курс.

По разному в различные периоды советской истории оценивались чистки, осуществленные НКВД, среди кадрового состава Красной Армии. В настоящем параграфе мы попытаемся привести аргументы, используемые сторонами, участвующими в дискуссиях вокруг репрессий сталинского периода.

В 1936 – 1938 гг. были устранены – расстреляны или отправлены в лагеря – командиры высшего и среднего армейского звена. По общим оценкам это ослабляло боеспособность Красной Армии накануне Великой Отечественной войны. Репрессиям были подвергнуты военачальники, выдвинувшиеся в годы Гражданской войны и хорошо знавшие специфику именно таких внутренних боестолкновений. Вместе с тем, чистки в армии привели к кадровым изменениям. На командные посты выдвинулись полководцы, проявившие себя в дальнейшем на фронтах Второй мировой войны, в сражениях с нацистской Германией и милитаристской Японией.

И, тем не менее, репрессии командных кадров во второй половине 1930-х гг. нанесли Красной армии большой урон. Помимо высших командиров, подозреваемых Сталиным в заговоре, под каток Сталинских репрессий попали те офицеры, которые были далеки от интриг политического руководства.

Обобщая сказанное, можно сделать вывод, насколько роковой была роль репрессий в 1930-е гг. С одной стороны, они стали результатом борьбы за власть, за укрепление режима личной власти генерального секретаря, а с другой, они были условием внеэкономического принуждения к труду, позволяли производить регулярные встряски хозяйственного аппарата, в условиях бюрократической централизации склонного к застою. Репрессии сплачивали советское общество, делали его монолитным перед внешним и внутренним – реальными или мнимым – врагом. Именно такими врагами и стали неугодные Сталину и его окружению командиры Красной Армии. Неоправданные репрессии стали одной из причин неудач Красной Армии в первые месяцы Великой Отечественной войны.

Апологеты Иосифа Виссарионовича говорят о том, что чистки коснулись тех командиров, которые были так или иначе связаны с Троцким, кто участвовал в жестоком подавлении сопротивления большевикам, расправлялся с движением крестьянского вождя Александра Антонова, с восставшими в Кронштадте матросами.

Апологеты Сталина также (и во многом справедливо) напоминают, что и жертвы сталинских репрессий далеко не были ангелами во плоти. В данной связи в качестве примера упоминаются М.Н.Тухачевский и его заместитель И.П.Уборевич, проявившие особенную жестокость при подавлении антоновского мятежа, но оказавшиеся несостоятельны как полководцы в войне с регулярной армией Юзефа Пилсудского. Современные военные историки подчеркивают, что «расчет на разложение вражеского тыла не вел к катастрофе только в условиях гражданской войны, когда действия велись против режимов, не поддерживавшихся населением, когда не было сплошных устойчивых линий фронта. Воевать таким способом против мало-мальски подготовленной иностранной армии, имеющей мощную поддержку и значительные материальные и людские ресурсы, было очень рискованно» ^{[15, с. 231]}. Однако недостаток полководческих талантов Тухачевский компенсировал жестокостью по отношению к уже поверженному противнику. Он первым в истории применил химическое оружие против восставшего населения. 12 июня 1921 г. Тухачевский подписал известный приказ № 0116 о применении газов против повстанцев ^[2]. Трудно не увидеть в биографиях советских маршалов воплощение идеи судьбы, воздаяния, которая довлеет над каждым из смертных. И действительно, если Тухачевский и преуспел в каких-либо военных кампаниях, так это в тех которые разрабатывались коллективно на восточном фронте Гражданской войны против белочехов и белогвардейцев. Среди таких кампаний, прежде всего, отмечаются Симбирская, Сызранская, Бугульминская, Златоустовская, Челябинская и Петропавловская операции ^{[9, с. 230]}.

Не относились расстрелянные маршалы и к видным военным теоретикам. Будущую мировую войну советский стратег Тухачевский называл «войной моторов против классово неоднородного врага» (опыт Польши его так ничему не научил). Вторую часть этой формулы опровергла Вторая мировая война, в которой германский противник, по крайней мере, в самом начале, продемонстрировал до этого невиданную нигде в мире степень сплоченности, монолитности и слаженности военных рядов. Красный Бонапарт с трибуны яростно поносил русскую военную науку. На лекциях в Военной академии РККА он говорил: «Наши русские генералы не сумели понять гражданскую войну, не сумели овладеть ее формами… Лишь на базе марксизма можно обосновать теорию гражданской войны, то есть создать классовую стратегию. Пока что опыт гражданской войны в академии не анализируется и зачастую игнорируется старыми генералами» ^{[23, с. 241]}. Тухачевский и его ближайшие сподвижники отстаивали концепцию легкого танка. Такие танки, будучи приданы корпусам пехоты, с легкостью рассеивали живую силу противника, что показала война фашистской Италии против эфиопской армии, вооруженной устаревшим оружием. Об эффективности применения легких танков восторженно писала советская пресса 1935 г. Именно то вооружение, которое соответствовало концепции войны Тухачевского, производилось советской тяжелей промышленностью. А вооружение, проявившее себя с наилучшей стороны на полях Великой Отечественной, начало производиться непосредственно перед войной, уже после ликвидации маршала. Именно в годы мировой войны оказалось, что более перспективной является концепция тяжелого танка, отстаиваемая военачальниками-кавалеристами. У нас это были Буденный и Ворошилов, в Германии – фельдмаршал Пауль Людвиг фон Гинденбург и генерал Эрих Людендорф. Разумеется, деяния Тухачевского и его присных, покровителей и клиентов как военачальников не может служить оправданием репрессий против них. И все же…

Проводимая Сталиным и его руководством внутренняя политика требовала укрепления партийного тыла, превращения партии большевиков в монолитный «орден меченосцев». Процесс укрепления единоначалия происходил, как мы видим, не бесконфликтно. Внутри партии большевиков в начале 1930-х гг. возникали антисталинские группировки. Немногочисленные и опереточные, они не представляли серьезную угрозу режиму: в 1930 г. – это группа Сырцова и Ломинадзе, в 1932 г. – группа Рютина и группа Смирнова, Эйсмонта и Толмачева. Переломным для Сталина и его сторонников был XVII съезд ВКП(б) среди делегатов которого были распространены, пусть и в неявной форме, антисталинские настроения.

Особенностью «Большого террора» 1930-х гг., проводимого Сталиным и его сторонниками, стало то, что он был направлен против настоящих и мнимых оппонентов советской власти, на несогласных со Сталиным однопартийцев, в жернова сталинской репрессивной машины, попадали и вчерашние палачи, и представители дореволюционной интеллектуальной и политической элиты, и рядовые представители уже советской интеллигенции, рабочего класса, колхозники и горожане. Раскрученный маховик репрессий затягивал уже и вчерашних друзей, объявленных врагами.

Довольно очевидным фактом является то, что в основе политической стратегии наследников Ленина лежали факторы доктринального характера. Страна осуществляла невиданный до этого уникальный модернизационный проект, идеологическим оправданием которого было создание социально однородного, лишенного классовых противоречий общества, сцементированного морально-политическим единством. А для поддержания этого единства необходимо было устранить даже видимость, даже слабую тень оппозиции. Все это способствовало созданию соответствующей идеологическим задачам политической системы – непротиворечивой, неплюралистической, монолитной.

Вторая группа факторов была связана с преувеличением роли насилия, ставшего главным инструментом отечественной политики еще со времен Петра I. Вспомним здесь строчки М. А. Волошина:

Великий Петр был первый большевик,
Замысливший Россию перебросить,
Склонениям и нравам вопреки,
За сотни лет к её грядущим далям.

Освящаемое идеологическими догмами об обострении классовой борьбы, насилие превратилось в существенный элемент политической жизни общества. А это не могло не усилить роль государства, осуществляющую политическую и хозяйственную модернизацию страны.

Неизбежным следствием установившегося порядка стало огосударствление институтов гражданского общества. Из политической жизни были исключены любые неконтролируемые государством общественные организации. На деле был реализован лозунг постоянного оппонента Сталина Троцкого: профсоюзы, творческие объединения, детские и женские организации и ассоциации были превращены в приводные ремни партии. Гражданское общество силою вещей оказалось под полным контролем государства, а партия большевиков при этом врастала в госструктуры, заменяя их собой.

Сталинский период в российской политической истории XX в. связывают, как мы уже указывали, с оформлением номенклатуры – специфического бюрократического сословия, находящегося на вершине административно-командной системы. В политической лексике советской эпохи номенклатура выступала в качестве очень емкого понятия. Однако всегда подчеркивается замкнутый наследственный характер этой элитарной прослойки. Практика наделять этот слой привилегиями находилась в противоречии с принципами свободы и равенства, провозглашавшимися в советский период.

Разрастание и консолидация номенклатуры привели к тому, что она стала самостоятельной силой, способной противостоять даже главе партии и правительства. Предположительно именно она организовала заговор против Сталина. Именно она сместила в 1964 г. Н. С. Хрущева с поста генсека. В конечном итоге, номенклатура стала силой, изменившей вектор общественно-политического развития страны. Именно высшее звено партийного аппарата инициировало так называемую либерализацию политического режима, обезопасив себя экономически и отчасти политически от отрицательных последствий крушения социалистического строя и Советской «империи». В послесталинское время генеральный секретарь все более терял свободу рук. Обстоятельства вынуждали его все в большей мере считаться с интересами бюрократии, вследствие чего «массовые» чистки партаппарата 1930 – 50-х гг. сделались невозможны в 1960 – 80-е гг., снизилась репрессивность политической системы. Появилась универсальная формула посталинского времени: «Политбюро коллективно осуществляет управление страной». Она означала, что генеральный секретарь переставал быть единоличным правителем, волюнтаристически распоряжающимся властью и страной.

Растущие противоречия между номенклатурой и основной массой народа не только подрывали тоталитарные механизмы гармонизации интересов в советском обществе: происходило имущественное расслоение граждан в едином, социально гомогенном советском обществе. Начиналась эрозия тех ценностей, которые лежали в основе советского социума. Здесь уже можно говорить о буржуазном перерождении элиты. В итоге народ утрачивал доверие как к элите, так и к тем ценностям, которые она – эта элита – должна была отстаивать, но первая же их и предала. Утрачивалась легитимность возглавляемой партаппаратом системы, исчезало доверие к идеологии, персональным олицетворением которой были первые лица государства. Политическое поведение номенклатурных работников становилось деидеологизированным, прагматическим. Именно партийным номенклатурщикам во главе с М.С. Горбачевым воздавали почести их западные покровители. Разрывалась связь между массой и правящим слоем; та связь, о которой так беспокоился Ленин. Сознательно подрывая и ослабляя коммунистическую скрепу политического режима, номенклатура обеспечила себе господствующее положение и посткоммунистической России. Партийно-хозяйственная номенклатура переродилась в бюрократию постсоветской Российской Федерации.

В перестроечную эпоху широкое распространение получил штамп о том, что Сталин вышел в острейшей внутрипартийной борьбе только потому, что использовал запрещенные приемы, нарушал Устав партии, интриговал и пр. Вместе с тем, очевидно, что все эти претензии в равной степени должны быть отнесены и к его оппонентам. Проигрыш последних обусловлен был тем, что они оказались плохими стратегами и посредственными тактиками, которые упустили инициативу в политической борьбе и вынуждены были реагировать на действия оппонента – Генерального секретаря ВКП(б). Справедлива в данной связи следующая оценка, данная главному оппоненту Сталина: «Из анализа внутрипартийных дискуссий 1920-х гг., видно, что Троцкий оказывался в проигрыше еще до их начала – так неудачно им выбирались моменты для дискуссий, сами их темы, используемая контраргументация».

Репрессии же не просто ставили своей задачей укрепление личной власти Сталина, формированию образа вождя. И соратники Сталина, и зарубежные гости считали, что это способствовало укреплению страны. К примеру, Л.М. Каганович указывал в 1940 г.: «Сталин сплотил партию вокруг Ленинского знамени. Партия Ленина – Сталина сейчас едина, сплочена вокруг сталинского ЦК, как никогда» ^{[8, с. 11]}. Нечто схожее утверждал и Л. Фейхтвангер: «Раскол, фракционность, не имеющие значение в мирной обстановке, могут в условиях войны представить огромную опасность» ^{[30, с. 87]}. Другое дело, что грубость и невоздержанность Сталина, что, видимо, перешло к нему от характера отца, вызывали подчас нервозность и шаткость позиций даже людей государственного значении (можно привести примеры репрессированных К.К. Рокоссовского, Н.Г. Кузнецова, Н.А. Вознесенского и т.д.), что вызывало и хаос в начальном периоде Великой Отечественной. Впрочем, к военным Сталин имел недоверие еще со времен Гражданской войны и НЭПа, когда они пытались быть независимыми от давления партии. Так, в 1922 г. Е.М. Ярославский сообщал из Донбасса о настроениях армии: «Мы военные, тоже точим зубы на ЦК, и мы покажем, что сумеем у себя уничтожить казенщину и сумеем изгнать всякое назначенство» ^{[7, с. 171]}. Не здесь ли кроются истоки военных процессов 1930-х гг., перемоловшие цвет Красной Армии? К слову из пяти первых маршалов Советского Союза – К. Е. Ворошилов, А. И. Егоров, М. Н. Тухачевский, В. К. Блюхер и С. М. Будённый – трое оказались казнены в предвоенный период.

Наивно усматривать истоки сталинского «культа личности» исключительно в нуждах бюрократии, хотя определенная доля истины в этом есть. Л.Д. Троцкий, называя Сталина «великой посредственностью» («Нельзя поставить Сталина на одну доску даже с Муссолини или Гитлером. Как ни скудны «идеи» фашизма, но оба победоносных вождя реакции, итальянской и германской, начинали сначала, проявляли инициативу, поднимали на ноги массы, пролагали новые пути. Ничего этого нельзя сказать о Сталине. Большевистскую партию создал Ленин. Сталин вырос из ее аппарата и неотделим от него» ^{[29, с. 145]}), считал, что именно этим качеством он и привлек на первый порах партийный аппарат. М. Джилас так же винил в данных процессах «сталинское окружение и бюрократию, которым такой вождь был необходим» ^{[6, с. 79]}. В какой-то мере эту круговую пороку, всеобщую заинтересованность в друг друге выразил и Н.С. Хрущев, писавший позднее, что реабилитация после XX съезда КПСС Н.И. Бухарина, А.П. Рыкова и других видных советских деятелей была отложена из-за боязни дискредитировать зарубежных коммунистов, присутствовавших на открытых судебных процессах [33. с. 94] (закрытость процессов над военными напротив сделала возможной скорейшую реабилитацию М.Н. Тухачевского, В.И. Блюхера и т.д.). Американский политолог Р. Такер называет среди важнейших черт личности вождя потребность в признании и мстительность ^{[28, с. 394-408]}: оба этих качества сыграли важную роль в его политической биографии.

На наш взгляд, Сталин, оказавшись на пике могущества, варварскими способами, в чем-то по аналогии с надломом петровской эпохи, пытался добиться укрепления могущества вверенной ему державы. Но использовал он те методы, к которым его подготовила сама жизнь: в том числе иезуитство духовной семинарии, бурная деятельность экспроприатором, жесткость туруханской ссылки и т.д. Все это густо взошло на почве страданий народа в постреволюционный период, что и вызвало такую веру в вождя. Л.В. Карпинский указывает, что «по сути, сталинизм явился коллективным идолопоклонством огромных масштабов. Обрушив храм, мы возомнили, что покончили с религией и в ее сокровенном смысле потребности веры. Между тем, эта потребность существует и, как правило, сильнее потребности знания. Верую! Пусть неправда, но своя – та, которой испокон доверился и которой живу» ^{[10, с. 657]}. Но в том-то и дело, что успехи индустриализации 1930-х гг., Великая победа, послевоенное восстановление экономики были, среди прочего, и заслугами Сталина, а, значит, вера в вождя могла только усиливаться, да и подкрепляли ее аресты и преследования инакомыслящих (нечто вроде средневековой инквизиции). Именно ожесточение отношений в 1930-е гг., вновь отсылавшие массы к противостоянию Гражданской войны, вызвали в жизнь необходимость нового мессии, поиск ленинского преемника: поскольку к тому времени на небосклоне незапятнанным оставался только Сталин, альтернативы ему не было и быть не могло. Это позволило ему предпринять попытку великой социальной инженерии (Н. Верт относит к числу его составных частей коллективизацию, депортацию крестьян, «большой террор» ^{[37, p. 298]}, можно добавить сюда и депортацию ряда народов в годы Великой Отечественной войны), попытку, которая неминуемо должна была окончиться неудачей, но которая оказалась жизнестойкой в течение нескольких десятилетий. Более того, всю так называемую мировую социалистическую систему создал именно Сталин, воспользовавшись плодами победы во Второй мировой: здесь он выступил как продолжатель Ленина, но продолжатель в условиях другой эпохи, когда «мир без аннексий и контрибуций» уступил место тайным договоренностям о переделе мира.

В Советской России в 1930 – 50-е гг. шла напряженная культурная работа. Создавалась материальная база будущего благосостояния. На фоне массовых политических репрессий происходил рост промышленного производства (к 1913 году оно составляло 816 % – рост более чем в 8 раз), заметно повысился образовательный уровень населения. В стране было введено обязательное семилетнее образование. Число учащихся 9 – 10 классов увеличивалось в 12 раз, студентов высших учебных заведений – в шесть раз по сравнению с 1913 г.

По-разному оценивается динамика политической культуры, имевшая место в 1930-е гг. От власти были отстранены представители так называемой «ленинской гвардии», большевики-интернационалисты. На их место пришли представители партийных низов, не зараженные русофобией своих предшественников. Наметился поворот к строительству социализма в одной стране, была отброшена доктрина «перманентной революции», в рамках которой Россия рассматривалась всего лишь как плацдарм, отвоеванной пролетариатом у буржуазии. Этим плацдармом можно было бы и пожертвовать во имя мирового революционного пожара. Иначе мыслил Сталин, взяв на вооружение теоретический багаж Ленина.

Хотел того Сталин или нет, но идеи коммунизма у него стали оправданием российского модернизационного проекта. Оформилась идеология, под знаменами которой совершалось превращение аграрной страны в мощную индустриальную державу. Для строительства новой Советской России необходимо было воспользоваться культурным опытом прошлого. Поворотной точкой в динамике политической культуры стал 1937 г., объявленный «годом Пушкина». Были реабилитированы исторические фигуры прошлого, такие как Петр Первый, Александр Суворов, Александр Невский, а само преподавание истории возвращено в учебные планы. Период 1930-х г. характеризовался невероятным энтузиазмом масс, стремлением к знаниям. «Я говорю сынам: учитесь», – эти слова принадлежат работнику Сталинградского тракторного ^[16].

Мобилизация национального сознания оказалась жизненно необходима в годы Великой Отечественной войны, которые по существу стали периодом возрождения русской идеи, и такой поворот отразился в политической культуре, в символике, в речах политических лидеров.

Мы уже говорили, что одной из характерных черт сложившейся в СССР политической системы была высокая степень забюрократизированности. Широко распространенное понимание бюрократизма как главенства формы над содержанием деятельности отражает лишь видимость этого явления. Бюрократизм же советский имел ряд существенных особенностей. В частности, он предполагал отрыв управленческой прослойки, состоявшей из рабоче-крестьянских выдвиженцев от породившей ее народной массы. Перестроечные авторы уделяли особое внимание феномену советского бюрократизма, считая его закономерным порождением сложившейся административно-командной системы. Будучи ее следствием, бюрократия подтачивает данную систему изнутри. Однако отрицательные черты советской системы управления, советского управленческого класса проявились только в послесталинское время.

Необходимо отметить, что именно в сталинское время международное положение Советской России неуклонно укреплялось. Советская власть была признана целым рядом западных государств, в том числе США. Западные интеллектуалы были поражены темпами и масштабами культурного и индустриального развития в СССР, представители левой интеллигенции Запада стали частыми гостями в Кремле. В одном только сентябре 1935 г. в Москве побывали: генеральный секретарь британских тред-юнионов В. Ситрин, бельгийский сенатор Э. Винкген, делегация польских математиков, турецкий драматург Э. Муксин, писатель Р. Ролан, философ и логик Л. Виттгенштейн. Все они были под сильным впечатлением от увиденного в СССР культурного строительства. Вот что пишет в этой связи отечественный математик и социальный мыслитель и философ И.Р. Шафаревич: «Каждый, кто жил сознательной жизнью в конце 40-х - начале 50-х годов, помнит, вероятно, непрерывную череду знатных западных посетителей: философов, писателей, ученых, политиков, священников. Нельзя сказать, что они приезжали ничего не подозревавшими невинными младенцами. Очевидно, до их ушей что-то уже доходило. Типичный отзыв звучал примерно так: «Я приехал в Москву настороженным, под влиянием разных мрачных слухов. Но я увидел своими глазами заполненные народом улицы, смеющуюся молодежь – и понял, как далеки были от действительности эти грязные инсинуации». За ослепительными их улыбками, детски невинными глазами и серебряными сединами чувствовалась стальная решимость умереть “при исполнении долга”, но не увидеть и не услышать того, что по каким-то загадочным причинам видеть и слышать им не надлежало. И они уезжали, так и не заметив, что из нашей жизни исчезали знаменитые артисты, писатели, ученые, театры, научные школы, целые республики и народы <…> В 1937 г. СССР посетил писатель Л.Фейхтвангер, до этого покинувший Германию после прихода к власти нацистов. Казалось бы, он должен был особенно болезненно реагировать на всякое насилие, на культ вождя. Он пишет книгу «Москва 1937». В ней есть раздел “Сто тысяч портретов человека с усами”. Всей ситуации умелый автор придает полукомический характер, отмечая такую характерную черту русской жизни – даже в женских банях висит портрет бородатого Маркса. И «человеку с усами», оказывается, претит изобилие его портретов. Он сам жалуется автору: ему так надоели эти подхалимствующие дураки! После такой подготовки автор переходит к самому деликатному вопросу – показательным процессам. Он описывает здоровый вид подсудимых, убедительность улик... И решительно отклоняет какие-либо посторонние мотивы признаний: пытки, угрозы, наркотики. А завершает цитатой из Сократа: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно» ^{[34, с. 148]}.

Русский философ объясняет это тем, что западная общественность рассматривала происходящее в России как смелый социальный эксперимент, а тех, кто его проводит – близкими по духу социальными практиками, железной рукой ведущих Россию по пути западного прогресса. Ведь не секрет, что социалистическая идеология взрастала на почве западного либерализма, и явилась более радикальным, более «левым» ее вариантом. Это генетическое родство и проявилось в том, что западные умеренные интеллектуалы приветствовали все, что делалось большевиками в России: Ворон ворону глаз не выклюет.

В заслугу сталинскому руководству Запад ставил стабилизацию положения в стране, поскольку опыт показал, насколько опасна политическая нестабильность внутри России. Политики Запада поняли ошибочность установок таких деятелей, как лорд Ф. Берти, который в 1918 г. требовал, что Россию необходимо изолировать от окружающего мира. Состояние России в тот момент пугало Герберта Уэллса. Британский интеллектуал не раз высказывал опасение, что голодные орды большевиков ринутся в Европу. Но из второго своего путешествия в Россию писатель-фантаст вынес гораздо более благоприятное впечатление.

Еще раз отметим, что до 1939 – 1940 гг., т.е. до подписания пакта Молотова – Риббентропа и начала советско-финской войны, советское государство неуклонно набирало авторитет, проводя последовательную миролюбивую политику, привлекая на свою сторону демократически настроенные слои населения в разных странах мира.

В 1934 г. Советская Россия вступила в Лигу Наций с целью использовать эту организацию для укрепления стабильности и всеобщей безопасности. Советская дипломатия осуждала все акты агрессии и призывала к коллективному отпору милитаристским устремлениям Германии, Италии и Японии. Однако, оказавшись один на один перед сплоченным блоком фашистских и либерально-демократических государств, СССР стремился преодолеть международную изоляцию, а именно это было целью западной дипломатии. Сначала, учитывая возросшую опасность мировой войны, весной 1939 г. Советский Союз предложил Великобритании и Франции заключить договор о взаимопомощи. Однако ни Лондон, ни Париж не хотели связывать себя военными обязательствами с большевиками. Западные «демократии» хотели столкнуть двух тоталитарных «монстров»: Гитлера и Сталина. После многомесячных дискуссий переговоры зашли в тупик. Страна Советов оказалась перед сложным выбором: соглашение с потенциальным противником или война на два фронта, с Востока и Запада. Шли бои в районе озера Хасан и на Халхин-Голе. И советское руководство закономерно опасалось, что этот пограничный конфликт выльется в полномасштабную войну с Японией. В создавшейся обстановке Сталин пошел на встречу предложениям его германского партнера по переговорам. 23 августа 1939 года был заключен советско-германский пакт о ненападении.

Примерно такую же канву событий излагает в своем «Дневнике» участница событий А. М. Коллонтай: «Большие надежды руководство СССР возлагало на англо-франко-советские переговоры (май – июнь 1939 г.), где было внесено наше предложение заключить оборонительный пакт трех держав. Однако из-за возражений союзника Англии и Франции – Польши – и бойкота со стороны Запада переговоры были сорваны, и военное сотрудничество стран-участниц стало невозможным. У Советского Союза не оказалось другого способа отдалить от себя военную угрозу, кроме как принять предложение Германии о заключении договора о ненападении, который и был подписан в Москве 23 августа» ^{[12, с. 9]}.

Данный дипломатический акт имел важное значение для СССР: он избежал войны на два фронта. Удалось оттянуть гитлеровское нападение на полтора года, внести раскол в ряды стран-агрессоров. Япония, недовольная сепаратистскими действиями германского руководства, в апреле 1941 г. подписала с СССР договор о нейтралитете. Отрицательными последствиями договора следует считать падение международного авторитета СССР, который перестал восприниматься левой общественностью Запада как оплот борьбы с гитлеризмом. К примеру, разочарование западной левой интеллигенции в СССР выразил постоянный оппонент Сталина Троцкий.

Советская Россия достигла своего величия ценою огромных человеческих жертв, больших материальных потерь. Ей удалось выстоять в борьбе с гитлеризмом. Политические фигуры, управлявшие нашей страной, суть фигуры трагические. В равной степени они и палачи, и жертвы, и выдающиеся общественные деятели, и преступники. Сам опыт Сталина опровергает мысль поэта о том, что «гений и злодейство несовместимы». Одно ясно, что историю необходимо принимать такой, какова она есть. Только в этом случае она сможет выполнять роль «учительницы жизни».

Нами были учтены разноречивые оценки невероятно сложного этапа в политической истории нашей Родины, периода, когда невиданные достижения в создании материальной культуры, научный и культурный поиск сочетались с масштабными репрессиями и попранием прав личности. В данной связи уместно высказывание Б. Рассела: «Российская революция – одно из величайших героических событий в мировой истории… В большевизме сочетаются черты Французской революции и черты ислама времен его расцвета; результатом явилось нечто радикально новое, что можно постичь с помощью упорной и страстной силы воображения» ^{[12, с. 5]}.

Уместно будет задать вопрос: возможно ли вполне объективное, взвешенное и отстраненное описание событий русской истории XX века? Как показывает опыт дискуссий конца XX – начала XXI вв., – невозможно, так как человек – участник исторических событий есть не только объект воздействия безличных общественных законов, но и субъект социальных действий. Сталину, разумеется, присущ был и политический прагматизм, и стремление решать проблемы, используя традиционный для той эпохи инструмент — насилие, причем насилие, не ограниченное ни моральными, ни правовыми нормами («они снимают людей слоями», – писал о чекистской практике М. Восленский).

Уже А.С. Пушкин предупреждал, что для «царей нет обычного человеческого закона», что «судит [царей] история, ибо на царей, и на мертвых нет иного суда» ^{[19, с. 150, 479] [35]}. Со времен Макиавелли, противопоставившего законы политики законам нашего повседневного поведения, нормам частной жизни, не было об этом противоречии «царского» и «человеческого» сказано яснее. Пора именно с этой, пушкинской меркой, подходить к деяниям политиков XX в.: полководцев и вождей. И такой, взвешенный взгляд необходим для понимания написанных, но не закрытых страниц русской истории. Однако эта история оставляет открытым вопрос: грандиозность поступков, если они направлены на общественное благо, как бы затмевает сопряженное с ним «частное» зло? И как соотносится политическая эффективность и злодейство?

Одно ясно: Сталин как исторический деятель навсегда останется в памяти потомков, выделяясь как величием достижений, так и чудовищностью своих преступлений. Все, перечисленное нами исторические факты, не позволяют нам характеризовать Сталина лишь как ставленника номенклатуры, как представителя второй генерации вождей, уничтожившего ленинскую гвардию. Феномен Сталина сложнее, а роль его значительней. Генсек Сталин поставил и решил одну из важных задач, стоявших перед российским обществом — превратить марксизм в модернизационный принцип, приспособить эту идеологию задачам преобразования российского общества. Более того, ему пришлось заново создавать политическую элиту, способную управлять государством в новых условиях: здесь как раз проявилось значение варварской «социальной инженерии».

Превращение революционной деструктивной силы в направленный на созидание общества инструмент отвечало интересам огромного большинства жителей страны, причем видение будущего революционерами-ленинцами отвечало интересам населения гораздо меньше. К сказанному добавим еще одну мысль: реальная история далека от морали и справедливости, и потому беспристрастный анализ исторических событий необходим. Великие преступления часто оказываются безнаказанными, но тайное все равно становится явным. Это как раз могут сделать историки, добросовестно выполняющие свое дело.