Amateur Theatre in the System of Leo Tolstoy's Spiritual Coordinates

Образ театра в романах Л.Н. Толстого.

Если какой-то человек узнает о театре как явлении из произведений Толстого, он решит, что все там фальшиво, ненатурально. В зале сидят одни обманщики, на сцене действуют лжецы, и именно в театре людские пороки остаются неприкрытыми, достигают своего апофеоза.

Театральный в романах Толстого – это фальшивый, неестественный, ненатуральный. Театральный – то есть городской, в противовес деревенскому, естественному, близкому к природе. В театре чистая душа способна ступить на путь гибели. Пространство театра рисуется как антипод настоящего, естественного мира, которому близки любимые герои Толстого.

«В одну из минут, когда на сцене всё затихло, ожидая начала арии, скрипнула входная дверь, и по ковру партера на той стороне, на которой была ложа Ростовых, зазвучали шаги запоздавшего мужчины» ^{[1, с. 336]}. Именно так в театре появляется Анатоль, смутивший душу чистой Наташи, заставивший её не упасть – слишком сильно было духовное, оберегающее девушку – но споткнуться; разрушивший возможность её счастья с Андреем. «В том состоянии опьянения, в котором она находилась, всё казалось просто и естественно» ^{[1, с. 337]}.

На сцене – картонные декорации, фальшивые чувства, в зале – одурманенная, восторгающаяся неприкрытым пороком публика; в театре жизненная ложь умножается, обман достигает апофеоза.

Для Вронского эта атмосфера привычна – сцена, шум, «неинтересное, пестрое стадо зрителей в битком набитом театре» ^{[2, с. 126]}. И это – характеристика героя, который негодует на Анну за то, что она своим приездом в театр ставит его в «фальшивое положение»! Так вытекает наружу разница в понимании фальши Анной и Вронским. Светское общество осуждает именно афиширование незаконных отношений. Для Анны же фальшь в том, чтобы жить с нелюбимым, в том, чтобы притворяться чужой тому, с кем связывают близкие отношения. 

Театр становится местом, где «окончательно свершается трагедия Анны Карениной» ^{[3, с. 8]}. Оскорбление, нанесенное Анне в театре, окончательно разъединяет её с окружающим миром.

Для Вронского появиться в театре «в этом наряде, с известной всем княжной значит не только признать (…) положение погибшей женщины, но и бросить вызов свету, то есть навсегда отречься от него» ^{[2, с. 123-124]}. Добро и зло в театре меняются местами. Мир переворачивается вверх дном.

Театр в романе Толстого всегда синонимичен миру зла. По Толстому, в театре искусства нет и не может быть, здесь не найти ответы на сложные вопросы бытия. И здесь – предчувствие статьи «Что такое искусство?».

            Проблема театра как искусства в теоретических работах Льва Толстого.

По Толстому, в современном ему театре нет и тени того, что может называться искусством. В своей статье «Что такое искусство?» Толстой предлагает целостную программу изменения человеческой жизни на всех её уровнях. В этом измененном мире особое место отводится изменённому театру.

Репетиция оперы, описанная в начале статьи, становится отправной точкой для беседы об искусстве вообще. «Для кого это делается? Кому это нужно?» – такие вопросы задает себе и своим читателям Толстой. Грубость, фальшь, неестественность и бессмысленность происходящего описывает в эпизоде репетиции Лев Николаевич.

Толстому важно подчеркнуть, что «эта гадкая глупость изготовляется не только не с доброй веселостью, не с простотой, а со злобой, со зверской жестокостью» ^{[4, с. 45]}. Грубость дирижера описывает Толстой, а актёров характеризует как изуродованных людей, которые «ни на что более не годны, как на то, чтобы трубить и ходить с алебардой в желтых башмаках» ^{[4, с. 43]}.

Влияние Вагнера на умы людей в этой же статье Толстой называет гипнозом. В «Кольце Нибелунгов» Толстой не находит ни цельности, ни органичности, необходимых для истинного искусства. Позже, в статье «О Шекспире и о драме», Толстой назовет гипнозом и причину популярности Шекспира. По Толстому, вслед за Шекспиром европейский театр идёт по ложному пути.

Для Толстого весь театр Шекспира – это набор эффектных сцен, ничего общего не имеющий с искусством, обязательное условие для которого – передача искреннего чувства.

Толстой насмехается над тем, с какой преднамеренностью Шекспир создаёт эффекты в своих пьесах: «необычайная буря, во время которой Лир бегает по степи, или травы, которые он для чего-то надевает себе на голову, так же как Офелия в «Гамлете», или как наряд Эдгара, или речи шута, или выход замаскированного всадника Эдгара» ^{[4, с. 280]}.

Английский драматург, по Толстому, хорошо владел умением выражать в пьесах движение чувства: «увеличение его, изменение, соединение многих противоречащих чувств выражаются часто, верно и сильно в некоторых сценах Шекспира и в игре хороших актеров вызывают, хотя на короткое время, сочувствие к действующим лицам» ^{[4, с. 291]}. И именно этот факт помог приобрести Шекспиру славу мастера по изображению характеров.

Для Толстого важно, чтобы люди поняли: драма, не несущая в себе религиозного сознания, пошлое и ненужное дело. Форма новой драмы будет утверждать в людях христианское сознание. Когда люди освободятся от гипнотического влияния Шекспира, они поймут, что «ничтожные и безнравственные произведения (…), имеющие целью только развлечение и забаву зрителей, никак не могут быть учителями жизни» ^{[4, с. 314]}.  Пока у людей нет настоящей религиозной драмы, учение о жизни «надо искать в других источниках» ^{[4, с. 314]}.

В своей статье «Что такое искусство?» Толстой предлагает целостную программу изменения человеческой жизни на всех её уровнях. В то же время её можно поставить в один ряд с работами «Так что же нам делать?», «В чём моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «Круг чтения», «Путь жизни» в том смысле, что сквозь поставленную в заглавии проблему проливается свет на мировоззрение автора. Все перечисленные работы – это в какой-то степени продолжение толстовской «Исповеди», это попытка определить, сформулировать чувства и мысли, которые терзали душу великого писателя, донести их до широких масс.

Лев Николаевич ощущает себя учителем человечества, и поэтому в его характеристиках всегда есть субъективная оценка: он убеждён в том, что имеет право классифицировать явления по их «истинности – ложности», «правильности – неправильности», по тому, что «хорошее», а что «плохое». Толстой даже не пытается изменить терминологию, и эти понятия применяет для отделения достойного искусства от не достойного (на его взгляд).

Толстой чувствует необходимость разрушить слепое поклонение Шекспиру, поскольку он считает, что именно оно повлекло за собой большое зло, существующее в обществе. Он принимает на себя роль судьи, способного свергнуть Шекспира с пьедестала славы. Минимальная его задача – заставить людей сомневаться в гениальности английского драматурга, остановить процесс бездумного восприятия славы Шекспира как догмы.

Исполнение актером Росси Гамлета Толстой описывает как искусство «ложное» (терминология Л.Н. Толстого). Как пример искусства «истинного», Толстой называет представление в театре дикого народа вогулов.

Все представление происходит в маленькой юрте. Сюжет заключается в следующем: охотник преследует мать и ребенка-олененка. Два вогула изображают оленей – самку с детенышем, один – охотника. Олени то убегают со сцены, то прибегают вновь. «Преследование, (…) охотник приближается, догоняет и пускает стрелу. Стрела попадает в детеныша. Детеныш не может бежать, жмется к матери, мать лижет ему рану. Охотник натягивает другую стрелу. Зрители, как описывает присутствующий, замирают, и в публике слышатся тяжелые вздохи и даже плач» ^{[4, с. 163]}.

Домашнее представление в маленькой юрте для Толстого однозначно интереснее спектаклей крупных европейских театров. Это не случайность, к домашним спектаклям Толстой на протяжении всей своей жизни относился с участием.

Домашние спектакли в Ясной Поляне.

Домашние спектакли в Ясной Поляне были явлением нередким. Иногда сам Толстой становился инициатором домашней постановки, и всегда помогал в подготовке к домашнему спектаклю. В последние дни августа 1979 года Толстой пишет А.А. Фету письмо, в котором есть следующие слова: «У нас (…) был гость на госте, театр и дым коромыслом. Тридцать четыре простыни были в ходу для гостей, и обедало тридцать человек, и все сошло благополучно, и всем, и мне в том числе, было весело» ^{[5, с. 497]}.

Подобная атмосфера особенно часто возникала в Ясной Поляне летом, когда к Толстым приезжали Кузминские, и вообще было много гостей. Театральные постановки обычно затевали супруга писателя, С.А. Толстая, и её сестра, Т. А. Кузминская (прототип Наташи Ростовой). Позже театральную эстафету переняла старшая дочь Толстых, Татьяна Львовна.

Хотя спектакли ставились в Ясной Поляне периодически, особенно интересны – по степени участия Толстого в подготовке к ним, по количеству сохранившихся документов – для исследования две постановки – «Нигилист» (1866) и «Плоды Просвещения» (1889).

Символично, что «Нигилист» – первый спектакль, поставленный в Ясной Поляне после женитьбы писателя, а «Плоды Просвещения» – последний драматический спектакль, поставленный в его доме при его жизни.

Пьеса «Нигилист» не сохранилась, и восстановить ее сюжет мы можем лишь по воспоминаниям участников спектакля, а комедия «Плоды Просвещения», написанная для домашнего спектакля в Ясной Поляне, стала классикой. 

Круг задач, которые ставил перед собой Толстой при создании этих пьес, схож. Домашняя театральная постановка, по идее Льва Николаевича, и в том, и в другом случае, должна была помочь ему решить реальные проблемы его семьи. Разница во времени: первая пьеса написана в период счастливой супружеской жизни Толстых в Ясной Поляне до перелома в мировоззрении писателя, вторая – уже после перелома.

Летом 1866 года Лев Николаевич берет к себе на работу управляющего из разорившихся дворян, вместе с которым приезжает его молодая жена, стриженая нигилистка. Софья Андреевна начинает сильно ревновать Льва Николаевича к этой Марии Ивановне, которой он, на взгляд Толстой, уделяет много внимания. Правда, переживания Софьи Андреевны продолжались недолго – управляющий оказывается негодным к хозяйству и ему отказывают от места. Но история с нигилисткой, появившейся в доме любящих супругов и ставшей причиной ревности, не была ещё забыта.

Осенью этого же года, когда в Ясной Поляне гостили сестра писателя Мария Николаевна Толстая с дочерьми и друзья семьи Дьяковы, Софья Андреевна с сестрой Татьяной Андреевной Кузминской «чего только не придумывали» ^{[6, с. 309]}, чтобы веселить гостей.

Лев Николаевич с удовольствием наблюдал за театральными затеями жены и её сестры и после представления ими очередной шарады спросил, отчего они не поставят спектакль. Тогда Татьяна Андреевна попросила Льва Николаевича написать пьесу, и к её просьбе присоединились все обитатели яснополянского дома.

 Через три дня писатель принёс комедию «Нигилист». Так быстро пьеса была сочинена во многом потому, что у Толстого были наработки на эту тему – дошедшая до нас «Комедия в 3-х действиях» была ранним вариантом несохранившейся комедии «Нигилист».

Пьеса написана, и ещё через неделю поставлена. В письме к другу детства Поливанову, написанном из Ясной Поляны 5 октября 1866 года, Кузминская пишет: «Левочка сочинил нам комедию, мы в три дня ее разучили; играли. (…) Шло отлично, только одно жаль, что пьеса была коротка. В последнем акте я должна была петь в греческом костюме, и у меня голос дрожал от страха. По желанию Левочки, я пела на голос Глинки: «Я вас люблю…» (…) Марья Николаевна играла удивительно хорошо, у нее прямо комический талант» ^{[7, с. 85]}.

Из воспоминаний Т.А. Кузминской ^{[8, с. 310 – 313]} мы узнаем сюжет пьесы: молодые и любящие друг друга супруги живут уединённо, но неожиданно к ним приезжают погостить тёща, кузины и студент. Сначала супруги радуются шумной, веселой жизни, ворвавшейся в их быт. Одна из молодых кузин влюбляется в студента-нигилиста, но тут мужу начинает казаться, что и его жена питает к нигилисту чувства. Он ревнует её, жена приходит в отчаяние. Позже в пьесе появляется странница, которая помогает расставить в сознании влюбленных все на свои места: нигилист уезжает из дома, муж просит прощения у жены, супруги мирятся.

За отсутствием мужчин – Лев Николаевич режиссировал, а Дьяков уехал на неделю и вернулся только ко дню спектакля – вся пьеса игралась женским составом. В пьесе «Нигилист»  Софья Андреевна исполняла роль ревнивца-мужа. Немало усилий приложила она, чтобы убрать свои густые длинные волосы. Жену исполняла Татьяна Андреевна, тёщу – Софешь, гувернантка Дьяковых, Варвара Толстая и Мария Дьякова играли двух молодых девушек, нигилист был исполнен Елизаветой Толстой, а странница – М. Н. Толстой.

Здесь возникает ситуация, когда Толстой не просто срисовывает из жизни темы, характеры, образы, но хочет поговорить – и посмеяться – над этим со своими близкими, и, в первую очередь, с горячо любимой Софьей Андреевной, отдавая ей роль ревнующего мужа. Посмеяться «гоголевским» смехом в том смысле, что этот смех должен исцелить, найти путь к решению проблемы, но ещё эта пьеса должна показать, что проблема напускная, надуманная. Так мы видим, что для Толстого домашние постановки – не просто увеселение, но всегда форма диалога с близкими: и в случае домашних постановок это диалог не столько с теми, кто в зале, но и с теми, кто на подмостках.

Спектакль «Плоды Просвещения» превратился в полноценный разговор писателя с его семьей после случившегося в его сознании перелома, в нём отразилась  атмосфера дома Толстых тех лет.  Многие образы списываются непосредственно с жителей яснополянского дома – и это, безусловно, высмеивание тех характерных черт домашних Толстого, с которыми он желал бы, чтобы его близкие распрощались.

Идея поставить «Плоды Просвещения» пришла в голову старшей дочери писателя Татьяне Львовоне. Все домашние знали, что любое подобное побуждение в эти годы  не вызывало радости у Льва Николаевича. Но «Таня, с смелостью любимицы» ^{[9, с. 108]} прямо заявила о своей идее отцу.  Сначала Лев Николаевич говорил о том, что «спектакль – это ненужная забава богатых и праздных людей» ^{[10, с. 159]}. Но потом всё-таки начал редактировать комедию, и уже тогда называл её «Плоды Просвещения» – вместо «Исхитрилась» («Спириты», «Ниточка оборвалась» – варианты названия той же комедии), как было раньше.

Текст, по которому играли «Плоды Просвещения» в Ясной Поляне, был не тем, который имеется у нас сейчас. Очень много поправок вносил Лев Николаевич во время репетиций, да и после спектакля он ввел несколько ролей – старого повара, артельщика от Бурдье и кучера, мисс Брук была заменена Марьей Константиновной, удлинены роли 3-го мужика, Шпюллера, профессора и кухарки. Но сегодня невозможно сказать, в каком виде была играна эта пьеса в Ясной Поляне – «по сохранившимся рукописям нельзя установить, когда Лев Николаевич делал на них свои поправки и дополнения – до спектакля или после него» ^{[11, с. 120]}.

Пока Лев Николаевич доделывал комедию, Софья Андреевна и Татьяна Львовна хлопотали по поводу её постановки на сцене. Последняя съездила в Тулу и вскоре «собрала прекрасную труппу из друзей» ^{[9, с. 109]}.

Режиссировать и помочь найти исполнителей на этот раз просили Николая Васильевича Давыдова, близкого друга семьи, который в то время был председателем тульского окружного суда, позднее – московского окружного суда, позже ставшего профессором юридических наук и ректором университета им. Шанявского. Именно Давыдов спустя время поставит «Плоды Просвещения» в Туле – и так пьеса перестанет быть просто фактом домашнего театра в Ясной Поляне, а найдет свое место среди классики русской драматургии.

В своих воспоминаниях Давыдов пишет: «Я (…) предался вместе с яснополянской молодёжью усиленным хлопотам, вызываемым всегда налаживанием домашнего спектакля, в данном случае особенно трудного, так как дело происходило в деревне, а главное потому, что в пьесе много действующих лиц, которых надо было разыскать в Туле, Москве и других местах» ^{[12, с. 248]}.

Машинист-декоратор Тульского драматического общества помог установить подмостки и некоторые декорации. Архитектор Бергер написал печь и другие принадлежности для кухни. «Сцена и кулисы были поставлены к северо-западной стороне зала, обращенной к роще Чапыжу, а публика проходила через площадку лестницы и маленькую гостиную в остальную часть зала. Гримировочная комната для актеров была в так называемой ремингтонной комнате» ^{[11, с. 118]},  –  вспоминает Сергей Львович Толстой.

В доме Толстых после репетиции в жизни воплощалось то, что только что представляли на сцене: «шарады, дурачества, цыганские романсы, поэтому Толстой прямо продолжал писать пьесу с исполнителей. В свою очередь, исполнители не нуждались в тексте Толстого, чтобы играть «Плоды Просвещения», и очень часто, забыв роли, они импровизировали, и эти импровизации затем Лев Николаевич вставлял в текст пьесы.

Во время репетиций Толстой сосредоточенно следил за происходящим. Если Толстой и делал замечание, то мягко. «– Нет, нет, это – совсем не то», - говорит Толстой Цингеру, играющему Григория. «– Григорий должен быть этаким пошлым лакеем; ухаживать он должен нагло» ^{[13, с. 378]}.

Всего за пять репетиций с неопытными любителями, которыми было большинство исполнителей, необходимо было поставить пятиактную пьесу.

 « – Знаете ли, я всегда упрекал Островского за то, что он писал роли на актёров, а теперь вот его понимаю» ^{[14, с. 100]}, – через несколько дней скажет Толстой  В. М. Лопатину, в будущем артисту Художественного театра, игравшему под псевдонимом Михайлов: «Если бы я знал, что третьего мужика будете играть вы, я бы многое иначе написал: ведь вы мне его объяснили, показали, какой он» ^{[14, с. 100]}.

Но даже если предположить, что Толстой разрешил ставить свою пьесу детям только потому, что хотел преподнести им нравственный урок – описание репетиций разными людьми доказывает, что Толстой так увлекается процессом творчества, так проникается любовью ко всему этому процессу, что, вероятно, сам не замечает, как радуется он предстоящему спектаклю.

Наедине с самим собой Толстой мучается рефлексией по поводу того, сколько денег потрачено на представление, в дневниковых записях лейтмотивом звучат слова: «пока ещё жив», «если завтра не умру», и всё же его записные книжки тех дней исписаны вариантами реплик персонажей комедии. И в те минуты, пока Толстой участвует в подготовке к спектаклю – он вовсе не собирающийся умирать старик, он весь поглощен этой молодой творческой атмосферой, которой наполнен его дом.

На протяжении всей подготовки к спектаклю Толстой участливо,  доброжелательно давал актёрам советы. В день спектакля, 30 декабря 1889 года, Толстой был очень оживлён. Он то приходил за кулисы  смотреть грим, костюмы, которыми восторгался, то ходил между публикой и воодушевлённо рассказывал, как репетировалась пьеса и кто кого играет.

Лопатин даже вспоминает, как Толстой сказал в публику:

«– Лопатин как выйдет – всех уморит. Уморит, уморит! – повторял он, хохоча до слёз» ^{[14, с. 104]}.

Вряд ли это говорил человек, не ждущий в волнении начала спектакля, не предчувствовавший радость от вот-вот должного начаться действия. Толстой в тот момент ожидает премьеры своей пьесы, и – вольно или невольно – радостен и счастлив в эту секунду.

И пусть Толстой-мыслитель, вернувшись в кабинет, сделает запись в своем дневнике – о котором он точно знает, что его будут читать ^{[9, с. 602]} –  запись о нравоучениях, которые он дал уставшей от репетиции и расплакавшейся Вере Кузминской ^{[15, с. 194-195), о том, что дома «суета, бездна народа и всё время стыдно» [15, с. 196]}.

Но в те моменты, когда во время репетиций и самого спектакля раздается его по своей искренности похожий на детский смех, можно предположить, что Толстой забывает обо всех заботах. В тот момент Лев Николаевич всем существом отдается стихии искусства, к которому потом, безусловно, в своём кабинете, будет предъявлять требования, ставить для него критерии. Возможно, в этом и кроется загадка двойственного отношения Толстого к спектаклю «Плоды Просвещения».

Домашние спектакли как «истинное» искусство.

Толстой-мыслитель находится в явном противоборстве с Толстым-художником. Собственные художественные произведения Льва Николаевича, на его взгляд, не подходили под те критерии, которые он предъявлял к истинному искусству. В то же время незадолго до «ухода» из Ясной Поляны с Толстым произошла интереснейшая история. Лев Николаевич был болен и оставался в своей комнате, тогда как собравшиеся в зале, по семейной традиции, читали вслух. В какой-то момент Лев Николаевич вышел из комнаты, подошёл к двери залы, внимательно послушал чтение, потом зашёл к читающим и спросил с интересом и одобрением, что это такое и кем это написано. Оказалось, что читали вслух главу из «Войны и мира» ^{[11, с. 261]}.

Так, не узнав собственное художественное произведение, он неожиданно для себя «одобрил» его.

Такое же невольное одобрение он дал всем своим существом репетициям и постановке «Плодов Просвещения» в Ясной Поляне. Спектакль получился вовсе не забавой богатых и праздных, а заразительным предметом истинного искусства, способным объединить разных людей, сплотить их в единое целое.

Кроме того, театр в сознании Толстого резко разделяется: есть театр как профессиональный институт, есть театр домашний, в том числе театрализация быта. И к домашним постановкам – если они не требовали многих трат и если Толстой так увлекался подготовкой к ним, что забывал о тратах – Лев Николаевич никогда не относился с осуждением.

В домашних, интимных постановках обычно нет места фальши, она здесь ни к чему. Здесь, как правило, все ведут себя естественно, непринужденно, здесь создатели спектакля хотят поделиться – и делятся – со зрителями пережитым ими чувством. А передача чувства – это, по Толстому, и есть главная миссия искусства.

В прозаических произведениях Толстого домашние театральные забавы всегда описываются без осуждения. Святочные развлечения молодых Ростовых естественны и невинны, а знаменитую пляску Наташи в доме у дядюшки, когда в «графинечке» вдруг откуда-то взялся неподражаемый русский дух, наверняка даже «поздний» Толстой, написавший «Что такое искусство?», причислил бы к высшему проявлению искусства. 

Из статей Толстого об искусстве становится понятно, что писатель подразделяет произведения искусства на две группы: «лжеискусство» и «истинное искусство». Профессиональные школы, обучающие искусству как ремеслу, художественная критика, денежное вознаграждение авторов произведений – это, по Толстому, часть факторов, которые привели к царствованию «лжеискусства». Спектакли домашнего театра в этом случае противопоставлены ложному искусству, и в случае, если они лишены заимствования, подражательности, поразительности и занимательности – четырех приемов, на которых, по Толстому, строится «лжеискусство» – они могут быть причислены к произведениям «истинного искусства» в толстовской терминологии.

Толстой считает, что «истинное искусство» способен создать только талантливый человек, стоящий на высшей ступени миросозерцания своего времени, что этот человек должен пережить какое-либо сильное чувство и захотеть передать его другим. По сохранившимся воспоминаниям о домашних постановках в Ясной Поляне мы можем предположить, что они являлись произведениями «истинного искусства» с точки зрения критериев Толстого, пусть даже сам Лев Николаевич в силу определённых причин не называл их таковыми.