History illustrated in the images of the A. S. Pushkin’s “The Stationmaster”

Perevalov Valerii Pavlovich PhD in Philosophy Senior Scientific Associate of the sector of Phylosophy of the Russian History, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow, Goncharnaya Street 12. building #1 serg77@live.ru Other publications by this author

Можно сказать, наверно, чуть преувеличивая: у «Нашего всё» ‑ всё История. Пушкин и История обоюдно волновали(сь) друг друга(-гом). И с каждой стороны волнения отличает богатое житейское разнообразие. Море-океан людской истории и не может не быть таковым. А вот Александр Сергеевич для достижения этого должен был постоянно прилагать немалые созидательные усилия. Поэт постигал истины истории и средствами научно оснащённой мысли (с его работ С.М. Соловьёв вёл отчёт научной историографии) и мыслями сердечными души, воплощая их в художественные образы. Яркий показательный пример последнего (по счёту, но равноценному остальным по достоинству) рода – повесть «Станционный смотритель», избранная в качестве предмета нижеследующих размышлений и наблюдений.

Данное произведение создано Пушкиным в первую болдинскую осень 1830 г., оно входит в состав повестей И.П. Белкина. Ни много, ни мало в «пятикнижие» современной классической русской словесности. О «Станционном смотрителе», как и о других составляющих цикла, и о цикле в целом, существует обширнейшая, трудно исчислимое множество исследований, накопивших весьма разные, порой противоположные интерпретации оригинала. Итоги восприятия изучения, оценок, подведены в научном издании «Повестей Белкина», увидевшим свет к 200-летнему со дня рождения Поэта ^[1]. Естественно, исследование и дискуссии продолжаются (см., например: ^[2],[3],[4]).

Спрашивается, зачем к уже проанализированному вдоль и поперёк произведению добавлять очередное изыскание? Да и вообще есть ли история в повести, ведь и было то всего три (или две?) встречи двух не знаменитых людей – почти анонимного рассказчика А.Г.Н. с чуть более известным чиновником низшего ранга С. Выриным, спившимся до смерти после бегства из дома дочери? Возможна ли новизна и приращение какого-то смысла в новой попытке пересказать 1000 раз пересказанное?

Желание принять участие в почти двухвековом обсуждении «Смотрителя» возникло много позже и неоднократного перечитывания повести и знакомства с литературой о ней. Возникло канонически: «вдруг», неожиданно и в удивлении. В удивлении от обнаружения «белого пятна» на картине, которое надо заполнить своим почерком, подправить положение дел. Сегодня, более отчётливо, это формулируется так: в истории приятельства А.Г.Н. и С. Вырина (крайне) мало, явно недостаточно уделено исследовательского внимания феномену времени. История … без (вне) времени!

Смягчим парадокс: история развёртывается как бы вне времени, которое само-собой подразумевается – и участниками, и читателями, и критиками – присутствующим.- Как и во всём остальном, что ни на есть! Неявная затерянность времени усилена тем, что длительность разлук многократно превышает несколько часов двух – порознь друг от друга! – дней личного общения ведущих персонажей.

Герои истории конкретны, живут и умирают в её своеобразной динамике. А время восприятия и осмысления повести абстрактно: что-то случилось до, что-то после, но в общем оно одинаково для всех, бесстрастно и неумолимо тик-так-ает по незатейливой схеме: прошлое – настоящее – будущее.

Стало быть, возможность отличиться в наличной массе трактовок повести состоит в переводе часов из абстрактного времени в конкретное, что восстановит его равноценность с жизнью нетипичных, индивидуально неповторимых героев.

Осуществим ли этот переход? Да, если удастся снизить неопределённость временных параметров, соответственно, увеличив точность их измерения.

Есть ли в пушкинском тексте ресурсы «перезагрузки» времени в сторону его уточнения? В повести прямо (и то не вполне) обозначена только одна дата. Остальные предстоит терпеливо изыскивать, используя метод вдумчивого замедленного чтения и сравнительного анализа всех временных указаний в тексте.

Итак, достаточно чётко обозначилась исходная задача: реконструировать точное, соразмерно конкретное индивидуальной истории, время событий и их общей продолжительности, включающей в себя положительную непрерывность (личное общение ведущих персонажей при встречах) и отрицательную непрерывность (разлуки) (может быть, и с нулём?). Определилась отправная точка, метод и возможные ресурсы в решении задачи.

Первое посещение почтовой станции, где служил герой повести, рассказчик А.Г.Н. помнит твёрдо, спустя годы он точно определяет его время – май 1816 года. Жаркий день с не(очень) продолжительным сильным ливнем (крещение?) позволяет предположить, что месяц был на исходе. А с ним и весна спешила в лето. Знакомство тут же обернулось приятельством – беседа втроём за самоваром сразу потекла «как будто век были знакомы.

Лошади были давно готовы, а мне всё не хотелось расстаться со смотрителем и его дочкой» ^{[5, VIII, с. 99]}. Красота дочери, её разговор безо всякой робости, как девушки, видевшей свет, поразили рассказчика. Особенно долгим и очень приятным воспоминанием для А.Г.Н., знавшего толк в амурных делах, стал поцелуй на прощанье. Кокетка позволила барину поцеловать себя в сенях, когда провожала нового знакомца до телеги.

Отметим, что имя и фамилию станционного смотрителя читатель узнает лишь при втором посещении, а имя дочери названо (выкрикнуто) отцом едва промокший до последней нитки путешественник переступил порог смиренной, но опрятной обители. Просьба приехавшего о чае встречает радушный отклик бодрого, при медалях «диктатора» - чай тотчас будет и будет со сливками. Его приготовит и подаст желанному гостю разумная и проворная хозяйская дочка Дуня.

Авдотья, Евдокия в переводе с греческого, означает благожелательная. Очень трудно, если вообще возможно, найти другое имя героине, более адекватное её поведению в ситуации гостеприимства. (Антагонистами Дуняши в творчестве Пушкина выступают тайные недоброжелатели: Мазепа, Германн, Швабрин и др.

Возраст Дуни – около 14 лет – странно сближает её с лицейским № 14 первого набора. Смотрителю же около 50 лет, т.е. она дитя зрелого возраста родителя, расцвета мужества отца, который самолюбиво доволен, что дочка «такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать» ^{[5, VIII, с. 98]}. То есть первая (и как выяснится последняя) личная встреча А.Г.Н. с Дуняшей случилась на пороге её окончательного взросления. И в ней весенний цвет переливался в лето.

Что ей готовит день грядущий? Месяц, год?

Второе посещение А.Г.Н. той же станции, на том же самом тракте произошло через несколько лет. Первая мысль его, конечно же, о Дуне. «Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу её снова». Какой она стала? Отец возникает в памяти вслед за дочерью и вначале как возможное препятствие встречи с ней. «Но, подумал я, старый смотритель, может быть, уже сменён…» Хорошо бы ему остаться при должности на прежнем месте. Правда, это не гарантирует встречи с дочерью: «вероятно, Дуня уже замужем». Возникшая тревога на миг омрачилась виденьем гробовым: «Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моём» ^{[5, VIII, с. 99]}. Первое, светлое радостное воспоминание исчезло «и я приближался к станции с печальным предчувствием» ^{[5, VIII, с. 99]}. Сравни: Моцарт (за фортепиано)обращается к Сальери:

«Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня — немного помоложе;
Влюбленного — не слишком, а слегка —
С красоткой, или с другом — хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...
Ну, слушай же» (Играет.) ^{[5, VII, с. 127]}.

В комнате А.Г.Н. встретили картинки, изображающие историю блудного сына. Опрятная прежде обитель показывала ветхость и небрежение. «Смотритель спал под тулупом», приезд нечастого посетителя (тракт пустел) «разбудил его; он привстал…» ^{[5, VIII, с. 100]} В этой обстановке запущенной в небрежение станции, читатель узнает имя и фамилию главного персонажа повести. Самсон Вырин. Это – имя одного из библейских героев. Силач Самсон, боровшийся с врагами своего (иудейского) народа, 20 лет бывший ему судьёй. Имя, овеянное вековой славой, более подходило бы смотрителю при первой встрече. «Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зелёный сюртук с тремя медалями на полинялых лентах» ^{[5, VIII, с. 99]}. «Как теперь» ‑ это вид Самсона Вырина в мае 1816 года, который А.Н.Г. запечатлел в своей памяти на всю жизнь и о котором много лет спустя он поведал Ивану Петровичу Белкину.

Да, имя, овеянное вековой славой, более подходило смотрителю при первом посещении. Но оно не чуждо и второму, ведь и Самсон пребывал в плену у врагов своих и своего народа. В общем же он – герой Ветхого завета, сдающего и во многом сдавшего уже главенство завету Новому. «… но как он постарел! Покамест собирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на сгорбленную спину – и не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика» ^{[5, VIII, с. 100]}. В отличие от библейского Самсона вырост бороды, волос не возвращал Вырину жизненную силу. За минувшие годы её что-то или кто-то подорвал на корню, привёл в большее соответствие с фамилией: вырыт, внутренне («ин») изрыт, но всё же окончательно не вырван из родной почвы, из дома. Самсон Вырин продолжал, хотя и без прежней энергии, лада и блеска нести крест своего служения. Имя же его продолжает пребывать в добром былинном времени: «Самсон» - по древнееврейски значит «солнечный». Бывало вместе – высоко над горизонтом – отец с дочерью излучали на тьмы и тьмы проезжающих «солнечную благожелательность». Кто не проклинал, не бранился из-за дорожных досад и неурядиц на «виноватого» во всём смотрителя, того, как А.Г.Н., встречали не по платью, не по уму, а привечали с сердечным радушием, с солнечной доброжелательностью беседы за чаем - да со сливками.

Разительная перемена с героем и отсутствие героини заслоняет оброненную ненароком временную неопределённость второго посещения дорожной станции; рассказчику и читателям не терпится скорее узнать что, как и почему случилось с отцом, где повзрослевшая дочь, что с ней? Психологически верно, что им вовсе не хочется предаваться, как Онегину, в хронологической пыли, корпеть над вычислениями точных дат давно минувшего: годом раньше, годом позже – не в этом существенная разница. И пёр напор первой волны правды, несомненно, за ними. Но до поры. После обретения её и для пополнения и уточнения объёмной, многогранной правды жизни и литературных героев, и их прототипов не обойтись, на мой взгляд, без попытки уточнения даты второго посещения А.Г.Н. Самсона Вырина.

Попробуем внести большую определённость в «три или четыре года» между первым и вторым приездами рассказчика в обитель. Вероятно, три года – это минимальный срок со дня первого посещения, а четыре года – максимальный. Рассказчик уверенно утверждает, что встретился со смотрителем в следующий раз после знакомства не ранее истечения трёх лет, но и не позже прошествия четырёх. Следовательно, «или» ‑ годовой промежуток между крайними датами, то есть между маем 1819 и маем 1820 годов. К какому из полюсов сдвинуто время второго приезда на станцию А.Г.Н.? Чисто математически оно может совпасть с любым из 365/366 дней указанного отрезка времени. Однако, присутствие в контексте высчитывания даты психологии рассказчика делает предпочтительным предположение о её сдвинутости, даже придвинутости к максимальному сроку. «Или», скорее всего, возникает из того, что в обоих случаях на дворе одно о то же время года, а именно весна. И не ранняя, не защищённая от возвратов похолоданий, ночных заморозков и даже снега, а уже набравшая силу в своём шествии к лету. То, что смотритель спит под тулупом, ещё раз подчёркивает его хилость, неспособность шагать в ногу с обновлением природы. И, соответственно, запущенность, охлаждение, застуженность прежде уютной, тёплой обители. Весьма правдоподобно, что похожесть погодных условий двух первых посещений смотрителя позволяет А.Г.Н. после очень скупого упоминания о временном промежутке – весьма растянутом – сосредоточиться на том, что очень сильно волнует его любопытство (и увлечь за собой читателей в этом направлении).

Итак, четыре полных года со дня знакомства рассказчика с семейством Выриных указывают на май 1820 года (вероятнее, вторую его половину). Три полных года с лишком, равным ещё почти единице, – приблизительно на месяц меньше максимума, т.е. на апрель того же 1820 года. Отнесение второго приезда на станцию к началу мая оставляет неопределённости годичного промежутка всего несколько дней, которую не строго педантичная, живая память исключила бы как допустимую погрешность, т.е. уверенно считала бы, что от встречи до встречи минуло ровно четыре года. В общем наиболее оптимальным выглядит дата в один из дней второй половины апреля 1820 года. Припомним и то, что тогдашний календарь отставал от нынешнего на 12 дней (сейчас на 13). К этому сроку весна обычно достаточно прочно устоялась и апрельская погода не сильно разнится от майской. Ей соответствовало радостное ожидание новой встречи А.Г.Н. с «Благожелательной», которое быстро прониклось тревогой и сменилось печальными предчувствиями, увы, оправданными героем с «солнечным» именем. Без благожелательности свет солнечный померк; хмурой тяжёлой тучей горюет безысходно сирый «диктатор».

Вначале Смотритель нехотя поддерживает разговор, а на самый жгучий вопрос о замужестве дочери вовсе не отвечает, притворившись, будто бы не слыхал его и поглощён чтением подорожной. А.Г.Н. сменил тактику: чтобы расположить к себе угрюмого Самсона, велел поставить чайник, предложил старику пунша (как бы ответ на сливки, поданные к чаю по инициативе хозяина в первую встречу). Вырин не отказался от стакана: «Выпьем с горя, сердцу будет веселей». «Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив…» ^{[5, VIII, с. 100]} одинокая душа «диктатора» так расположилась к общению, так взалкала исповедаться перед кем-то, что ей уж и неважно знаком ли этот кто-то или нет – лишь бы выслушал о всём, что наболело. Повесть, которая в то время сильно заняла А.Г.Н. и тронула его до глубины души, Самсон Вырин начал с развёрнутой похвалы своей Дуни, её роли в доме и его, отца, отношения к дочери: «А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитяти; уж ей ли не было житьё?» ^{[5, VIII, с. 100]} Припоминание о времени «солнечной благожелательности» на дорожной станции выступает контрастом для последующих злоключений героя. «Да от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать» ^{[5, VIII, с. 100]}.

Случай, положивший начало «хождения по мукам» Вырина явился обыденно «три года тому назад». Стоп! Активизируем временные исчисления. Если от апреля (второй половины) 1820 года, когда Смотритель подробно рассказывает своё горе А.Г.Н., отнять ровно три календарных года, то получается апрель 1817 года. Математически верная дата явно противоречит упомянутому вслед за числом лет «зимнему вечеру». Из трёх зимних месяцев контекст подсказывает сделать выбор в пользу декабря: смотритель разлиновывает новую книгу – не иначе, как для записи проезжающих; Дуня за перегородкой шьёт себе платье. Семья Выриных готовится к Рождеству Христову и наступлению Нового года. О морозе свидетельствует, что проезжий военный окутан шалью; вероятно, он – отпускник, торопится домой на приближающуюся весёлую пору праздников, несмотря на непогоду (метель? Вьюга?) – всё это может выступить достоверным основанием его заболевания (головной боли).

Итак, из зимних месяцев декабрь наиболее предпочтителен. Но какого года из двух ближайших к апрелю 1817? Не исключено, что 1816, то есть около 7 месяцев после первой встречи наших персонажей. Этой ранней датировке мало (если вообще) соответствует черкесская шапка проезжающего, тогда как более поздней даты она является не личной причудой весьма немногих лиц, а знаком важнейшего для страны события. В 1817 году началась Кавказская война и косматая шапка стала отличием её участников. Молодой, стройный гусар с чёрными усиками приобрёл шапку (тогда и шаль, вероятно, восточная), чтобы поразить её (их) экзотикой своих родных, друзей и приятелей, чтобы вызывать восторг у прекрасной половины человечества. Не могла не заметить сего диковинного наряда бравого молодца и востроглазая, не робкого десятка красна-девица Дуняша (на одном из автопортретов – № 13 – Пушкин изображён в черкесской шапке) ^{[6, с. 38]}.

В пользу декабря 1817 говорят и последовавшие далее события и особенно вторая их датировка Самсоном Выриным в завершении своей печальной повести: «Вот уже третий год, ‑ заключил он, ‑ как живу я без Дуни и как об ней нет ни слуху, ни духу. Жива ли, нет ли, бог её ведает» ^{[5, VIII, с. 104-105]}.

Итак, отъезд из родного гнезда Дуни – её увоз Минским/похищение от отца случилось в декабре 1817; недуг смотрителя сильной горячкой и лечение от него заняли конец старого и несколько первых недель нового 1818 года; скорее всего – февраль 1818 г. отец пробыл в Петербурге и в самом конце его или в начале марта вернулся обратно на станцию, принялся за прежнее, но с разбитым сердцем и сокрушённым духом. С рубежа между зимой - весной 1818 в апреле 1820 идёт 3 год угасание Самсона Вырина в одиночестве, без Дуни.

Точное время третьего посещения А.Г.Н. своего приятеля установить ещё сложнее, чем второго. Занятие кажется совершенно излишним, ибо встреча не состоялась. Станция, над которой «диктаторствовал» Вырин, уже уничтожена, сам он до судного дня в гостях на деревенском погосте, «усеянном деревянными крестами, не осенёнными ни единым деревцом». Отроду рассказчик не видал столь печального кладбища. (Пожалуй, пустынней и мрачней на прибрежном острове лишь одинокая могила бедного Евгения, героя петербургской повести в стихах «Медный Всадник»).

Ясно, что скорбное посещение станции случилось осенью. В тексте содержится два ориентира на его время. Жена пивовара говорит, что смотритель «с год» как помер. А.Г.Н. добавляет: «недавно ещё». То есть довольно скоро последовала его отставка, приезд в своё родовое имение, где по горючим впечатлениям им была рассказана пронзившая его сердце история станционного смотрителя соседу И.П.Б. Сосед же, Иван Петрович Белкин, записал сию повесть, присоединив её тем самым к другим своим опусам в прозе.

Дальнейшее установление дат событий повести невозможно без привлечения другого источника. К счастью, он находится в разделе «От издателя». Там точно указана дата, которая служит отправной точкой обратного отчёта времени.

От другого анонимного соседа Белкиных, почтенного мужа и приятеля их – отца и сына, ‑ известно, что Иван Петрович вернулся в родовое имение в 1823 году. Причиной выхода в отставку со службы стала смерть обоих родителей его, приключившаяся почти одновременно. Начал же в службу Иван Белкин в 1815 году, знаменательном окончательной победой союзников над Наполеоном. Хозяин горюхинской отчины жил тихо, экономом был никаким, зато усердно и бескорыстно подвизался на писательском поприще. Осенью 1828 года он занемог простудной лихорадкой, обратившейся в горячку, которая и свела его на тридцатом году жизни со света. (Ср. с тяжкой, длительной болезнью Самсона Вырина, случившейся за 10 лет с лишним до того). Точная дата смерти И.П.Б. неизвестна. Зато письмо издателю А.С. от анонимного соседа помечено 16 ноября 1830 года. Минуло около двух лет с момента кончины автора, когда его повести начали путь к читателю. (В ноябрьские дни 1824 г. Пушкин в михайловской ссылке, оставшись в одиночестве, писал автобиографические записки, осмысляющие события его жизни с лета 1817 г., с окончания Лицея. Во многом они до читателя так и не дошли, их пришлось уничтожить).

Таким образом, породившее множество рукописей писательство Ивана Петровича Белкина охватывает период с 1823 по осень 1828 гг. (Начало его совпадает с духовным кризисом антропоэзиса Пушкина, а конец с созданием «Полтавы», а также с прощанием автора романа в стихах с заглавным героем весной, под грохот освобождающейся ото льда Невы, 1828 года. С окончательным творческим выздоровлением? Расставание в тот же год с многолетним приятелем «неги охладелой», «души в снег-ах» подтверждает преодоление болезни, хотя минута злая и ещё «дуют холодные ветры»). В последнее время труженик Белкин работал над романом, который закончить ему было не суждено. Как и роману не суждено было обрести своего читателя: зимой 1829/30 годов горюхинская ключница пустила его первую часть на разные домашние потребы, в том числе на заклеивание окон флигеля. Произведение вместо того, чтобы открывать, «прорубать» окно в мир света вышнего, напротив, физически и духовной немотой отстраняло усилия создателя от него, изымало из всего остального.

«Повести были, кажется, первым его опытом» ^{[5, VIII, с. 61]}. Стало быть, дошедшие до бытия записи «сказок» сделаны Белкиным не позднее 1827 года.

Если приведённые наблюдения и вычисления верны, то посещение А.Г.Н. могилы смотрителя надо приурочить к осени 1827 года. Тогда его отставка и встреча с Иван Петровичем случились быстро, в короткий промежуток после финала поведанной им истории. Но не исключено, что третий приезд к Вырину произошёл годом ранее. Осень 1826 года предоставляет течению жизни больше свободы, больше возможностей разных сцеплений в комбинацию «случаев», в общем, более соответствует неспешному ходу обыденности.

Обе поры совпадают с окончанием михайловской ссылки Пушкина. В более раннюю он находился в первопрестольной столице, в более позднюю – в новой, имперской.

Основные вехи данной истории таковы. Май (конец) 1816 – знакомство, которое мгновенно оборачивается сердечным приятельством, пронизывается дыханием «солнечной доброжелательности», запечатлённой поцелуем. Апрель 1820 года – вторая встреча А.Г.Н. с смотрителем, подробно поведавшим ему о своём безутешном горе, грянувшем в зиму 1817/18 годов. Наконец, осень 1826 (либо 1827) года – последнее посещение бывшей станции, оказавшейся в стороне от нового тракта, весть о смерти приятеля либо в 1825 (либо в 1826) – «с год» до этого. По пути на могилу Самсона Вырина А.Г.Н. узнаёт о приезде летом прекрасной, доброй барыни», которая расплакалась, услышав весть о кончине смотрителя, дорогу на кладбище знала и долго лежала на песчаном холмике под чёрным крестом с медным образом.

В общем, по предложенным выше датам история длилась около 10 лет. Тот срок, который Пушкин считал особой эпохой в развитии человека, соотнося его по значимости с вековым сроком в истории народа, страны, государства.

P.S. В повести есть детали, которые могут трактоваться в качестве косвенных указателей на число лет между вторым и третьим приездом А.Г.Н. на станцию. Во-первых, количество стаканов пунша, выпитых Самсоном Выриным. Первый стакан прояснил его угрюмость, начал располагать к беседе. Второй стакан развязал смотрителю язык и в течении исповеди своего лиха он осушил пять стаканов. Строго однозначно подсчитать количество осушенных посудин невозможно. Входит ли второй стакан в число пяти исповедальных или стоит особняком, перед ними? В первом варианте счёта в сумме получается шесть, что точно соответствует дате окончания истории, осень 1826 года (+ 6 после апреля 1820 г.). Во втором варианте – 2+5 – посещение А.Г.Н. могилы смотрителя относится к 1827 году. Обе возможности вписываются в крайний срок, необходимый для записи повести И.П. Белкиным со слов новоявленного соседа по имению.

Вторая деталь – семь рублей, потраченных А.Г.Н., чтобы посетить ныне заброшенный, а в ещё недавно былом такой оживлённый тракт. Узнав в сенях (памятных поцелуем Евдокии Выриной) от толстой бабы о смерти смотрителя, рассказчику «стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей, издержанных даром». Но после вести о приезде Дуни на могилу отца и её поведении на кладбище, о заказанных попу молитвах за упокой души родителя, об одарении ею серебряным пятаком мальчишке – настроение А.Г.Н. изменилось на противоположное. Славная барыня! И я дал мальчишке пятачок, и не жалел уже ни о поездке, ни о семи рублях, мною истраченных» ^{[5, VIII, с. 106]}.

Теперь кажется, что вариант с семью годами второй разлуки предпочтительнее, в его же пользу склоняет и возможность «правильного» подсчёт выпитых смотрителем стаканов пунша. Но всё же неопределённость остаётся, а с нею и неудовлетворённость. К чему все эти кропотливые изыскания, если не сказать крохоборские выискивания? В чём их смысл? Почему не привлечены по данному делу пятаки, полученные оборванным, кривым и рыжим мальчишкой сначала от Дуняши, а затем и от рассказчика? Может разгадка в том, что сумма серебряных монет равна 10-летней длительности истории? Наверняка, осталась без внимания ещё какая-то цифра, рассыпанная по всему тексту повести. Так и есть: определяется возраст, когда Самсон Вырин принял гробовой венец. В начале истории, длившейся около десятилетия, ему около 50. Значит, около 60 лет его земной путь завершился.

Дальнейшее подтверждение, уточнения и/или опровержения выдвинутых предположений невозможны без подключения в анализ дополнительных сведений, почерпнутых из происшествий указанного выше десятилетия. И первым из всего происходящего в стране и даже в мире в контекст истории приятельства титулярного советника А.Г.Н. и станционного смотрителя Самсона Вырина «включается», вернее, обнаруживает своё влиятельное (а то и определяющее) присутствие настоящий автор сей изумительной повести. Хотя он скромно отвёл себе лишь техническую роль издателя, получившего от неизвестного лица из села Ненародова рукопись неизвестного доселе читающей публике какого-то помещика Ивана Петровича Белкина из села Горюхина, записавшего повесть со слов соседа, скрытого инициалами А.Г.Н., ‑ несмотря на все эти прямо-таки детективные ухищрения, вряд ли кто не узнал по «почерку» Александра Сергеевича Пушкина. Подсказкой для любопытных изыскателей было и то, что из всех лиц, поведавших Ивану Петровичу поразившие их истории, только у одного первый инициал совпадает с первым же инициалом издателя: А.Г.Н. с А.П. Конечно, мужских имён, начинающихся с «А» в русском языке пруд пруди (напр., очень сладкозвучен «Агафон», откликнувшийся на гадание Тани Лариной), но в совокупности содержания незначительные врозь намёки, ускользающие от внимания детали обретают упрямство то ли факта, то вещи, то ли стереотипа в ментальной традиции.

Но содержание всё же поважней. Попробуем вписать биографические данные автора во временные вехи художественного произведения. Что из своих чувств, мыслей, памяти, воображения, короче, из жизни души своей Пушкин воплотил в «Станционном смотрителе»? Повесть написана им в 31-летнем возрасте в первую болдинскую осень 1830 года. Нам предстоит перенестись на 16 лет назад.

В мае 1816 года Александр Пушкин заканчивает пятый, предпоследний класс обучения в царскосельском Лицее, покидать его территорию – «монастырскую ограду» - учащимся запрещено. Здесь очевидна разность между лицеистом и колесившим к той поре не первый год по России А.Г.Н. Выходит, при строго однозначном соответствии между повестью и реальностью, на станцию должен приехать не рассказчик, а кто-то другой. И не главный герой, поскольку Самсон Вырин диктаторствует на вверенной ему станции оживлённого тракта задолго до её первого посещения А.Г.Н. Что делать с обнаруженной нестыковкой – проблема. Отдадим дань свободе творчества, праву автора на вымысел, на отлёт фантазии от протокольных суждений о фактах действительности.

В апреле 1820 года в судьбе вольнолюбивого Поэта наиважнейшим событием становится разбирательство Властью дела о его противоправительственных стихах, ноэлях, эпиграммах, которыми он наводнял столицу с декабря 1817 года. Благодаря заступничеству за провинившегося ряда влиятельных при дворе лиц, благодаря только что оконченной первой поэме молодого таланта «Руслан и Людмила», с которой ознакомились члены императорской фамилии, Александр I смягчает наказание. Вместо грозившей ссылки в Сибирь или на Соловки ярко засиявшую звезду российской словесности отправляют в служебную командировку на юг. 9 мая, по его собственному счёту, начинается дорожная, кочевая жизнь Поэта. Он и А.Г.Н. отныне путники, странники. И тревоги покидающего столицу Александра созвучны печальным предчувствиям А.Г.Н., второй раз подъезжающего к скромной обители своего приятеля. Однако, бедствие сосланного по службе на полгода-год Пушкина невозможно прямо приравнять с горем-злосчастьем отца, безвозвратно – по его непоколебимому убеждению – потерявшему дочь, соблазненную проезжавшим повесой. Да и с сопереживаниями плачущему «диктатору» А.Г.Н.

Наконец, осенью 1826 Поэт освобождён из михайловской ссылки и на коронационных торжествах нового царя в Москве обласкан Николаем I. Осенью 1827 он находится в Петербурге, куда возвратился после 7-летнего отсутствия весной, в конце мая означенного года. А.Г.Н. в несчётных странствиях своих по российским просторам в столицах не «засветился». Выйдя в отставку, титулярный советник отправился в родовое именье, которое легко отыскать в соседстве со знаменитым селом Горюхиным. Александр в эту пору свободен от службы – в этом, но не в заслуженных чинах, их сходство. Хотя разница между IХ и Х классом невелика. И чуть попозже, весной 1828 г. (Иван Петрович страждал над романом) Пушкин попытается вернуться на службу Царю и Отечеству, будет обнадёжен и очень тяжело отреагирует на отказ (вновь в апреле!). В 1831 году Александр Сергеевич удостоится должности историографа, но здесь мы оказываемся за пределами интересующего нас десятилетия приятельства А.Г.Н. с Самсоном Выриным.

Совмещение сведений о доподлинно известных фактах биографии автора и толики того, что известно о рассказчике А.Г.Н., оказалось малорезультативно. Стоит ли продолжать выделывать овчинку? Руки опускаются, да жаль потраченных без толку сил и времени. Попробуем ещё раз потолочь воду, поищем другую точку отсчёта, в перспективе которой открывается переходный мост между образами «Станционного смотрителя» и скрытой в них и за ними реальности. До сих пор опорой интерпретации текста была фигура автора, мемуарно-биографические моменты. Передвинем их из центра, с авансцены представления в сторону, но не выводя совсем за кулисы. Такое расположение адекватно содержанию повествования, где речь идёт не о собственном «я» (А.Н.Г. пребывает в тени по максимуму), а о «я» другого. Иначе говоря, центральную роль передадим от рассказчика = автора другому персонажу и акцентируем внимание на связи, отношениях в их воздействии друг на друга, которые в единстве позитивного взаимодействия и рождают глубокую приязнь в общении, сохраняющуюся в памяти сердца и в разлуке, и за гробовой чертой. Естественно, среди претендентов, сколь бы их ни явилось на освобождённую вакансию, первым на пробу пойдёт главный герой.

Перечитаем вновь его анкету ad ovo. (Забавно, написание слова «яйцо», с коего есть-пошёл мир, выглядит как клюв между двумя глазами; вот-вот птенец пробьёт скорлупу и из прорубленных в ней окон воззрятся на неведомое окружение очи, предвещающие полёт). День знакомства А.Г.Н. с ним зафиксирован единственной прямой датой – (конец) мая 1816 г., которая не вызывает у него никаких сомнений годы спустя в процессе «диктовки» повести И.П. Белкину. Смотрителю тогда где-то около 50; окончит же он земные странствия, как подсчитано собранной воедино, обычно ускользающей от внимания, временной мелочью, в возрасте около 60 лет (или около 61 года). Кто из приятелей Пушкина соответствует граничным датам? Кто в тревожные для него апрельские дни 1820 года, возобновил «знакомство» и явил «солнечную доброжелательность» общения?

Не успев выкрикнуть: «Эврика!» - Вас, не могла не озарить молниеносная догадка! Невозможное ещё в то же мгновение внезапно обрело статус бытия, которого отныне не может не быть при любых обстоятельствах. Разгадка повергла меня в полное перерождение, о возможностях коего до его осуществления в самом себе я и не подозревал (хотя абстрактно знал, что с кем-то оно случалось) и к открывшимуся пришлось приноравливаться, приходя к себе новому, непривычному.

Ларчик отворился, когда я, задавшись вопросом о том, кого мог бы облачить в Самсона Вырина Александр Сергеевич из своих (близких) знакомцев, сконцентрировал усилия на единственно точном указании времени в повести. А ведь Пушкин как бы и не таится: приводит дату в самом начале повести, сразу после общего рассуждения о том, что такое станционный смотритель. Ответ на головоломку, которая разрастается по мере развёртывания текста, Поэт, что в духе его простодушно весёлого лукавства, поместил на входе. Но те из любопытных, кто не обратил должного внимания на подробности, вместе образующие ключ на двери в туннель, ведущий к действительности, просмотрел отгадку из-за её банально-«протокольной» информации; если же потом он озаботился теми или иными проблемами и секретами, обнаруженными в незамысловатой на поверхности истории, то превратился в блуждающего сына, который никак не может выбраться из лабиринта, во многом им самим созданного. Путеводной нитью возвращения в родную для автора обитель, на мой взгляд, является верное имя прообраза главного героя повести. Того, с кем юный лицеист Александр и достигший зрелости гений Александра Сергеевича постоянно - воочию и заочно – общался, спорил, не соглашался, идейно расходился и уважал, считая за честь посвятить ему своё произведение, которым сам был доволен. Таковым авторитетом из лично знакомых Пушкину является и уже навечно останется один и только один человек – Николай Михайлович Карамзин.

Наложим полученные даты повести на биографию Н.М. Карамзина.

1. 24 мая 1816 г. Семья Карамзиных поселяется на лето в Царском Селе, остальное время года живёт в Санкт-Петербурге. Историографу около 50 лет, свежий и бодрый, он готовит к печати рукописи первых томов своего многолетнего (официально с 31 октября 1803 г.) труда. (Первое посещение А.Г.Н. дорожной станции смотрителя, встреча с хозяином обители и его дочерью Дуней, которой около 14 лет. За чаем беседовали, как давние знакомые, хотя лошади ждали ранее спешившего проезжающего, который загостился в солнечно-доброжелательной обители.
2. Декабрь 1817 – февраль 1818. Эта зима – канун и выход в свет первого издания первых 8 томов «Истории государства Российского». Тираж 3 тыс. экземпляров, в 2,5 раза больше обычного в 1200 единиц, раскуплен меньше, чем за месяц, к 26 февраля. В обществе разгорается жаркая дискуссия, в которой Карамзин, что является для него исключением из правил, принимает участие. Ненадолго. Историограф предпочитает ответить критикам со всех сторон, но особенно «молодым якобинцам», в штыки воспринявшим основную идею его исторической концепции, продолжением работы над трудом. Тем более, что в следующем томе утверждаемой им благодетельности самодержавия для России предстоит решающее испытание – опричный период правления Ивана IV Грозного, как никак – первого царя в истории нашей. (Отъезд-похищение Дуни в столицу, «злодей» ‑ гусарский ротмистр, полюбившийся «диктатору» Вырину за три дня постоя, «болезни». Обманутый, обкраденный отец серьёзно заболевает. Оправившись примерно к началу февраля прибывает в Петербург с целью вернуть «заблудшую овечку», вырвать её из волчьих лап. Неудача, усугублённая со стороны сожителя дочери оскорблением чувств Вырина сначала деньгами, затем действием. Оказавшись в «яме», «диктатор» станции (яма) отказывается от жалоб на соблазнителя и на рубеже зимы и весны 1818 года возвращается домой, исполнять прежнюю должность смотрителя на той же дорожной станции. Его неверие в «случай», в благополучную судьбу взлелеянной дочери доходит иногда до страшного греха – до пожелания своей родной дитяте смерти как предпочтительного сравнительно с оскорбительным, безысходным прозябанием в чужом, враждебном Граде.
3. Апрель 1820. Карамзин – главный проситель в деле о противоправительственных стихах за молодого вольнолюбца, радикально либералиста Александра Пушкина, которому грозит ссылка в Сибирь или на Соловки. Наказание автора поэмы «Руслан и Людмила», находящейся ещё в рукописном виде, смягчено великодушием Александра I до опальной командировки на юг, которая продлится месяцев пять. Историограф берёт с поэта слово не писать против правительства два года.

(Весть печали и отчаяния одряхлевшего Самсона Вырина о злоключениях его и дочери, «солнечной благожелательности» становится достоянием рассказчика А.Г.Н. (см. выше: 2).

1. Осень 1827 г. Третье посещение А.Г.Н. памятного места. Новый тракт пролегает в стороне от станции Вырина. В обители «диктатора» новые хозяева – семья пивовара. Сам Самсон «с год как умер (согласно пивоварихе, допился до смерти), спит на деревенском погосте рядом с женой. По дороге на его могилу рассказчик узнаёт от показывающего ему путь мальчугана, что летом приезжала сюда «прекрасная добрая барыня». Узнав о смерти дедушки, одарявшего детвору орешками, она сама сходила на кладбище и долго лежала на холмике. Летом ли сего года или предыдущего? – остаётся в рассказе Ваньки не(до)определённым.
2. Н.М. Карамзин скончался 22 мая 1826 г. Погребён 25 мая в Александро-Невской лавре Санкт-Петербурга. В этот краткий скорбный промежуток входит 10-летняя годовщина явления на «станции» в Царском Селе Смотрителя-«диктатора» дорог российской истории. По странному сближению обе даты – канун дня рождения Пушкина 26 мая. (Александр Сергеевич покинет стезю земную почти через 11 лет, в день рождения «учителя» В.А. Жуковского – 29 января 1837 г.).

Приезд Евдокии Самсоновны Выриной на могилу к отцу, если он случился летом 1826 года (чуть опоздала!), знаменательно совпадает с выходом в свет из типографии последнего 12 (неоконченного) тома главного труда Карамзина. С дочерью в карете трое барчат (а как определить иначе, ведь они и внуки, и дети реального автора) и кормилица – с четвёртым, едва вступившим в мир? Его или не рассмотрел, или не посчитал за отдельную целую единицу неграмотный, косоглазый Ванька. Или два тома о Смуте уместились «под одной обложкой? Как ни считать в путанице отца – деда Вырина, несомненно, они – потомки Графа истории, созданные им после появления «Дуняши» в столице 2 февраля 1818 года.

Одним из первых драгоценный дар 8-томной Истории отечества получил выздоравливающий после смертельно опасного кризиса болезни, длившейся 6 недель, Александр. «3 февраля счастливый день!» ‑ С вниманием и жадностью набросился он на страницы, открывающие ему, всем современникам их древнюю Родину, подобно открытию Колумбом «Индии», оказавшейся Новым светом. Это был сладостный пир Духа, изгоняющий гнилую лихорадку.

Могилу Карамзина Пушкин посетил – не мог не посетить! – в майские дни, сразу по возвращении после 7-летнего отсутствия в Петербурге 23 мая 1827. Карамзинские дни Имперской столицы… и день рождения отца, Сергея Львовича. А.Г.Н. – в соответствии с «логикой», специфической сущностью художественного произведения, скорбел на деревенском погосте, упокоившем его приятеля из смотрителей осенью того же года. В канун своей отставки возвращение в родовую «станцию» и рассказа повести о Самсоне Вырине Ивану Петровичу Белкину.

Таким образом, определение по возможностям текста точного времени событий и продолжительности всей истории недвусмысленно указывает в качестве реальных прообразов рассказчика и главного героя взаимоотношения между А.С. Пушкиным и Н.М. Карамзиным.

Время неразрывно связанно с пространством. Проверим совместимость установленного хроноса топосом, образуют ли они единый хронотоп?

О местоположении станции Вырина. В мае 1816 г. новосёлом Царского села был Карамзин, а Пушкин был его сторожилом. Эмпирически это не совпадает с первым приездом А.Г.Н. на почтовую станцию Вырина. Зато потом, после окончания Лицея в 1817 г. Александр постоянно появлялся на летней даче Карамзиных, часто добираясь из Петербурга пешком. Эмпирия пришла в соответствии с повестью. Это указывает на возможность отклонения описания в ней от однозначного соответствия с реальностью, но и об их совпадении в более широком, гибком диапазоне. Во-вторых, указанное расхождение служит основанием для метафорического понимания станции как места, где находится историограф-смотритель дорог истории.

Эмпирический поиск дорожной станции вокруг северной столицы привёл к следующему выводу: наиболее подходящей почтовой станцией, описанной в повести, является Выра. Это третья станция «по Белорусско-Киевскому тракту, в 69 верстах от Петербурга, через которую Пушкин проезжал не менее 13 раз. В настоящее время в Выре создан музей дорожного быта. «Вероятно, фамилия «Вырин» произведена от станции Выра ^{[1, с. 104 (прим.)]}. Точная датировка событий повести и связанное с ней предположение о прообразе её главного героя вполне определённо указывают на другое расположение «станции». А именно, на китайский домик в Царском Селе, где поселился, согласно единственной прямой точной дате в тексте, Смотритель исторических дорог Карамзин. Послушник лицейского «монастыря» начинает всё свободное время проводить в келье Летописца. Это, во-первых, привносит новые – биографические – краски в «Бориса Годунова». Во-вторых, из переноса «станции» в Царское Село, ни в коем разе не следует, что музей в Выре надобно закрыть.

О топографии выринских мест в столице. Места в Петербурге, связанные с пребыванием в нём Вырина зимой, скорее всего, в феврале 1818 года: 1) «Измайловский полк», 2) Демутов трактир, 3) Храм Всех скорбящих; 4) Трёхэтажный дом недалеко от Литейной.

Как они соотносятся со столичной топографией 1816-1826/27 годов Пушкина и Карамзина?

1. Оправившись от серьёзнейшего заболевания души и тела, отец (пешком?) прибыл в Петербург и «остановился в Измайловском полку… то есть в кварталах, располагавшихся вокруг казарм Измайловского полка (нынешний район Красноармейских улиц) в Петербурге. В Измайловском полку жили небогатые чиновники, отставные военные, купцы, мещане. (Капитанская дочка – В.П.) Мария Алексеевна Ганнибал (урождённая Пушкина – В.П.) снимала квартиру в этом районе и здесь же выдала свою единственную дочь (Надежду – В.П.) за поручика Измайловского полка Сергея Львовича Пушкина» ^{[1, с. 105 (прим.)]}.
2. Вскоре поиски ротмистра Минского привели Смотрителя в демутов трактир. Это – «известная петербургская гостиница, основанная Ф.Я. Демутом в 1770 г. В доме по набережной р. Мойки между Конюшенным и Полицейским мостами (ныне дом 40, перестроен). У Демута имелись номера и апартаменты на все вкусы и средства. Среди постояльцев гостиницы были М.И. Сперанский, А.П. Ермолов, П.Я. Чаадаев. Пушкин останавливался в демутовом трактире в 1827, 1828, 1830 и 1831 гг.; здесь он работал над «Онегиным», «Полтавой», встречался с друзьями (см. например, письмо П.А. Вяземского к жене в мае 1828 г.: «…провели вечер и ночь у Пушкина с Жуковским, Крыловым, Хомяковым, Плетнёвым и Николаем Мухановым. Мицкевич импровизировал и поразил нас», здесь праздновалась семнадцатая годовщина Лицея» ^{[1, с. 105 (прим.)]}.
3. На третий день после первой встречи с Минским Вырин, желая всё же увидеть Дуню перед возвращением домой, вновь является в демутов трактир. На сей раз не сам барин, в его суровый военный лакей дал ему отпор по приказу его высокоблагородия ротмистра. «Диктатор» постоял, постоял перед захлопнутой под его носом дверью, да и пошёл… Как выяснится вечером, когда он будет возвращаться по Литейной в Измайловский полк, сокрушённый неудачами Самсон побывал у «Всех Скорбящих», где отслужил молебен, «вариант чернового автографа: «в церкви Утоления печали» ^{[5, VIII, с. 654]}». Петербургский Храм иконы Божьей Матери всех скорбящих радость находится на Шпалёрной улице, д. 35а (совр. адрес). Чуть севернее его параллельно улице в западном направлении протекает Нева. Западная от храма часть Шпалерной улицы соприкасается с Литейным проспектом, идущим к ней перпендикулярно с юга; к восточной же её части прилегает Таврический сад.

«В «Повестях Белкина» прослеживается прямая связь между сюжетными мотивами и названиями храмов. Ср. в «Гробовщике»: перед сошествием в царство мёртвых Адриан Прохоров проходит мимо церкви Вознесения» ^{[1, с. 105 (прим.)]}. Церковь Вознесения в Москве – это московский район Разгуляя, где жил и умер дядя Василий Львович Пушкин, где в праздник Вознесения 26 мая 1799 г. родился сам Александр; его родители поблизости «снимали дом майора И.В. Скворцова, расположенный на принадлежащем ему обширном дворе (угол современных Малой Почтовой ул. (д. 4) и Госпитального пер. (д. 1-3))» ^{[7, т. 1, с. 1]}.

1. Из храма Вырин пошёл по Шпалерной улице на запад, свернул на Литейную, и двинулся по ней прямо, чтобы дойти до Измайловского полка. Тут мимо него промчались щегольские дрожки Минского (Гусар, как и приятель автора романа в стихах франт Онегин, шагает в ногу с последними веяниями быстро изменчивой моды). Куда спешил ротмистр? К какому крыльцу трёхэтажного дома ринулся за ним отец, вдруг озарённый надеждой всё же увидеть дочь? В смирившимся было в безрезультатности своей миссии вновь вспрянули надежды, завихрились, сумбурно замельтешили роем: может, удастся увидится с кровинушкой … уговорить её вернуться под родительский кров… Дошла, дошла молитва бедного до Богородицы, ниспослана нечаянная радость…

Но где эта улица, где этот дом? В центральной части Имперской столицы много трёхэтажных домов, немало из них статью – дворцы. Если б одолжить хоть на миг одного взгляда взор помчавшегося за дрожками похитителя Смотрителя!

Помочь отыскать точный адрес последней встречи Выриных может только знание мест пребывания в Петербурге прообраза главного героя данной повести. По выдвинутой гипотезе – это Карамзин. Отмеченные выше места – пушкинские, пора, мой друг, пора заняться карамзинскими.

Топография пребывания Николая Михайловича в Петербурге с 1816 по 1826 годы практически замыкается Фонтанкой и прилегающими улицами. Приехав из первопрестольной в имперскую столицу 2 февраля 1816 г., Карамзин остановился в доме Екатерины Фёдоровны Муравьёвой на Фонтанке, 25 и два месяца прожил в ожидании решения судьбы своей Истории Александром I. Гостил у вдовы своего друга и, по праву старшинства, покровителя М.Н. Муравьёва (1757-1807). В поворотный момент своей жизни в 1801 Карамзин обратился к нему с письмом, где просил Михаила Никитича о содействии в службе отечеству в качестве историографа. Благодаря усилиям М.Н. Муравьёва, занявшего в 1803 г. Пост товарища министра народного просвещения и попечителя Московского университета, Карамзин смог приступить к своему замыслу – написать «Историю государства Российского». 31 октября 1803 г. Последовал указ Александра I о назначении Карамзина историографом с жалованьем 2000 руб. в год. Как литератор Муравьёв был предшественником Карамзина на стезе сентиментализма [см.: 8, вкладыш между с. 352-353].

Сыновья М.Н. и Е.Ф. Муравьёвых Никита (1796 г.р.) и Александр (1802 г.р.) – будущие декабристы. Их первое тайное общество, по странному сближению истории, образовалось ровно через неделю после приезда Карамзина – 9 февраля 1816 г. ^{[9, с. 104]}.

Историограф вернулся в первопрестольную в конце марта. 18 мая, отправив вперёд «обоз и людей», со всей семьёй в карете покидает Москву окончательно – и через пять дней снова в Петербурге» ^{[9, с. 85]}.

На берегах Невы Карамзины живут летом, в начале осени в Царском Селе, «где по приказу царя для историка отделан китайский домик в царскосельском парке («зелёном кабинете» ‑ В.П.) – с маленьким кабинетом во флигеле (друзья удивляются, как в столь малой келье помещается вся История Государства Российского!)» ^{[9, с. 85]}.

Осенью, зимой и ранней весной в Петербурге. С осени 1816 г. В доме Баженовой «около Литейного двора, на Захарьевской за 4000 р., Нева в 100 саженях, не далёк и Таврический сад; двор хорош с садиком; всего довольно и сараев, и амбаров, комнаты весьма не дурны, только без мебели» ^{[9, с. 85]}.

Из этого дома 2 февраля 1818 г. – ровно через два года после появления Карамзина с рукописью Истории в столице – покупатели понесли отпечатанные в типографии долгожданные 8 томов его многолетнего труда. А мы отмечаем, что «гром победы раздался поблизости храма иконы Божьей матери Всех скорбящих радость.

Осенью 1818 Карамзины вновь поселились на Фонтанке, 25 – в доме Е.Ф. Муравьёвой. Здесь фонтанируют споры о его труде, будущие декабристы, среди них «умный и пылкий» Никита Муравьёв, не приемлют идею благотворности самодержавия для России.

(Заметим, что их критику во многом облегчает неразличение «самодержавия» и (полноты) самовластья одного лица, абсолютного монарха. Отрицание самодержавия как свободы и независимости, суверенности страны, как державной единицы в себе и для себя в этом случае влечёт за собой утверждение её зависимости, ярем иностранного ига. Борцы за свободу от «самовластья» (абсолютного монарха) в тотальном низвержении «самодержавия» оказываются борцами за порабощение страны внешним Сувереном, Самодержцем себя и «окрестностей». И будет ли зависимость от него облачена в форму либерального, республиканского, демократического, социалистического и любого другого правления не отменяет того, что по сути оно остаётся игом, неполноценностью участника исторического процесса, номинальностью его субъектности. Куклы на верёвочке мельтешат руками и ногами, говорят нужные, часто высокопарные, слова…, но режиссёр спектакля, автор пьесы, директор театра скрыты кулисами и, может быть, одно Лицо. В отождествлении «самодержавия» и (абсолютного) «самовластья» (Одного лица), по-моему, пылкости значительно больше, чем ума. По молодости? Правда, и у Карамзина их соотношение чётко не выдержанно. Актуальность данной проблемы для наших дней требует её подробного рассмотрения).

Рядом на Фонтанке, в доме № 20 живут братья Тургеневы, Александр и Николай. У них собирались члены «Арзамаса», для которых Карамзин – «евангелист». Были и собрания, где взгляды историографа критиковали и отвергали. Серьёзным оппонентом прославленного тёзки по многим социально-политическим проблемам выступал Николай Тургенев. Он – один из новых сильных центров влияния на вышедшего летом 1817 года из «монастыря» Александра Пушкина. Поэт часто бывает в домах, фонтанирующих дискуссиями по важнейшим темам общественной жизни. В декабре 1817 г. В комнате Николая Тургенева, окна которой открывали вид на Михайловский замок Павла I, Пушкин начал и «в половине сочинил» оду «Вольность», «ночью докончил» и на другой день принёс её на одобрение ему как своему политическому учителю. (Письмо Н.И. Тургенева к П.И. Бартеневу от 19/31 мая 1867 г. [см.: 10, с. 449].)

Карамзин утратил «монополию» во влиянии на сознание Александра, но именно он стал его главным защитником в разбирательстве о противоправительственных произведениях пылкого вольнолюбца в апреле 1820 года.

Карамзины продолжают жить в доме Муравьёвых, на Фонтанке, 25. 9 мая 1821 г. Увидел свет IХ том «Истории государства Российского». Том ключевой в дискуссиях о «самодержавии» = «самовластии», поскольку Карамзин излагает в нём опричный период царствования Ивана Грозного. Ровно годом раньше Пушкин выехал из Петербурга в опальную командировку на юг. В день Николы вешнего, покровителя путников, странствующих.

В феврале 1823 года Никита Муравьёв женился. В связи с этим Карамзины переехали в дом купца Мижуева, находившийся на той же Фонтанке, № 26. В этом последнем земном пристанище Николай Михайлович завершил 10 и 11 тома Истории, работу над 12 томом прервала болезнь, вызванная простудой на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., и смерть 22 мая 1826 г.

Издание в 1823 г. 10 и 11 томов, повествующих о Смутном времени совпало с духовным кризисом томящегося в опале Поэта. С его глубочайшим разочарованием в готовности народа и «избранников судьбы» осуществить в России идеи свободы в Законах государства, с вестью в мае об измене юношеской клятве в вечной верности в (утаенной от всех) Любви Ольги Потоцкой, ставшей 1 ноября – без любви с обеих сторон – женой Л.А. Нарышкина (по инициативе его двоюродного брата М.С. Воронцова), и, наконец, из-за последовавшей вместо отставки несправедливой ссылки под надзор светских и церковных властей в Михайловское. Оправляясь от Потопа, поэт писал воспоминания, подводившие итог 8 лет жизни после выхода из Лицея, читал тома о Смуте Карамзина как животрепещущие газетные сообщения, в «Борисе Годунове» следовал «светлому взгляду» Николай Михайловича на историю – обретал веру в действие в ней Промысла, чрез все напасти и беды ведущего людей к добру. Осознавал своё призвание в любезности народу, в котором пробужденьем чувств добрых Поэт восславляет Свободу созидания. «Гений и злодейство несовместны, не правда ли?»

Роль Карамзина в преодолении духовного кризиса Пушкина, на мой взгляд, недооценивается.

При первом посещении станции Вырина, судя по отсутствию в тоне утверждения своих прав перед «мелочью», А.Г.Н. колесит по России не год, не два, а больше. По биографическим меркам А.С.П. ему лет 25-28 – возраст преодоления духовного кризиса Поэта, изживания пылкого прекраснодушия в высоких мечтах о скором и решительном обновлении России в купели Свобод. Тяжёлый, болезненный путь, осложнённый, с одной стороны, несчастливым восстанием товарищей, друзей, братьев, с другой стороны – болезнью и смертью Карамзина, простывшего на Сенатской площади в безуспешных уговорах бунтовщиков. В канун своего 28-го дня рождения, в ближайшие дни к годовщинам приезда Николай Михайловича в Царское Село в 1816 г. и его кончины в 1826 г. Пушкин возвращается в Петербург из 7-летней вынужденной ссылки. Хотя в «Летописи…» на это указаний нет, но несомненно, что в майские дни 1827 г. одно из первых посещений в родных пенатах Александра Сергеевича была Александро-Невская лавре, где душевнопреклоненно он почтил могилу Историографа.

В каком же доме случилась последняя встреча Самсона Вырина с «Дуней»? В феврале 1818 года Карамзин живёт на Захарьевской улице близ Храма Всех скорбящих радость (не его ли он прихожанин? Положительный ответ сильно бы утвердил версию о нём как прообразе Смотрителя). Однако самые жаркие споры о концепции его Истории среди знакомых ему молодых людей фонтанируют на Фонтанке, в домах братьев Муравьёвых, № 25 и братьев Тургеневых (№ 20). Путь к ним от храма Всех скорбящих идёт на запад по Шпалерной, затем поворот на юг на её пересечении с Литейной, и после вновь на запад – к Фонтанке. Это маршрут Вырина. Какой из домов посещает Историограф? В повести точного указания на один из них нет, стало быть, возможность визитов в оба не исключена. В доме № 20 Карамзин не проживал, но арзамасцы к нему благосклонны; Николай Тургенев вначале входил в их сообщество. У Муравьёвых с 1818 г. он будет несколько лет жить с семьёй, хотя критика его взглядов Никитой Муравьёвым перейдёт на «личность».

Не(до)определённость в тексте повести оставляет право выбора между обоими домами вместе или же одним из них. В последнем варианте дом Муравьёвой выглядит предпочтительнее.

Дом купца Мижуева эпицентром идейных сражений на Фонтанке не был. На рубеже 1819/20 гг. арзамасцы рассеялись, будущие декабристы отстранились от Карамзина. Он сам удалился в «келью летописца». Тогда же отстранил от себя политическое «тщеславие и сердечную приверженность» Пушкина, и полностью сконцентрировался на грозовом IХ томе.

Короче говоря, прощальное видение Самсона Вырина дочери было в трёхэтажном доме Минского (на Фонтанке, 25), хотя в текст повести вписывается все возможные варианты мест общения Карамзина с будущими декабристами с февраля 1818 года, после выхода в свет 8 томов Истории, до начала 1820 года, когда очная дискуссия прекратилась, оставив каждую из сторон при своих.

Ю.М. Лотман: «Имея в виду членов тайного общества, Карамзин писал: «Многие… удостаивали меня своей ненависти или, по крайней мере, не любили; а я кажется не враг ни отечеству, ни человечеству» ^{[8, вкладыш между с. 352-353]}.

Возникает предположение, что персонаж повести, гусарский ротмистр Минский – воплощение молодых якобинцев, в штыки встретивших концепцию Карамзина в «Истории государства Российского», первые 8 томов которого вышли в свет зимой 1818 года. В их коллективном портрете заметно выделяются Никита Муравьёв и Николай Тургенев. Познакомимся с ними поближе: «МУРАВЬЕВ Никита Михайлович (9.XII.1796-28.IV.1843) — участник Отечественной войны, поручик гв. Генерального штаба, позднее капитан; член Союза спасения, Союза благоденствия и Северного об-ва. Осужден к 20 годам каторги. Общение Пушкина с М. относится к лицейскому и петербургскому периоду жизни поэта; они встречались в Лицее, «Арзамасе», членами которого состояли, в доме матери М. — Е. Ф. Муравьевой (см.) и в петербургском обществе. 25 апр. 1815 М. писал матери: «Что делает Пушкин?» (3). 19 нояб. 1818 Пушкин, М. и др. лица выезжали в Царское Село для проводов уезжавшего в Италию К. Н. Батюшкова (2). Весьма вероятны встречи Пушкина с М. у И.А. Долгорукова (см.), где поэт «читывал свои ноэли» членам Союза благоденствия (1819 — до начала мая 1820) (4). М. упомянут в X главе «Евгения Онегина» и планах «Русского Пелама» В отрывке «Автобиографических записок» Пушкин назвал М. как одного из критиков «Истории государства Российского» Карамзина («молодой человек, умный и пылкий»). Пушкин был знаком с женой М. — А. Г. Муравьевой, урожд. графиня Чернышевой (1804-22.XI.1832) — сестрой З. Г. Чернышева (см.), с 22 февр. 1823 жена Н.М. Муравьева (см.); четвероюродная сестра Пушкина. По рассказу И.Д. Якушкина и П.И. Бартенева, Пушкин передал с уезжавшей в Сибирь М. (отъезд состоялся 2 янв. 1827) стихотворение «Во глубине сибирских руд», сказав ей: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество; я не стоил этой чести» (1, 2); при прощании он «так сжал ее руку, что она не могла продолжить письмо, которое писала» (2). По другой, более вероятной версии (в записи Н.И. Лорера), Пушкин прислал М. эти стихи в Сибирь в 1827 с оказией. М. привезла в Сибирь стихотворение Пушкина, посвященное И.И. Пущину («Мой первый друг, мой друг бесценный» 1826)» ^{[10, с. 272-273]}.

М-иН-ский – это М-ура-вьёв Ни-кит-а. Как и другие негодующие, всё более яро, мура-ши, «умный и пылкий» идеолог декабристов лихо мин-овал – в три дни – в скачке за новациями историческую станцию солнечно благожелательного «диктатора», к ему более остальных расположенного. Не без обмана, притворившись больным, в качестве оказания услуги (подвезти до православной церкви родного села) он увёз дочь в западный Петербург, из под носа просмотревшего коварное притворство постояльца, опростоволосил Самсона Вырина. «Тешился» над «Дуней»; отца, пытавшегося вернуть кровинушку под отчий кров, оскорбил деньгами и действием, выставив за дверь. Как честный, благородный, европейски образованный молодой человек покинуть взращённый ветхозаветным Самсоном плод Минский не мог. Но и осчастливить с Дуней старика внуками в законном браке он не желал, оказался не в силах.

В имени Минский притаился и Николай. В простонародье Микола. Николай Тургенев ратовал в своей программе преобразования России за отмену крепостного права, изменение положения простого народа. «Увижу ль я народ освобождённый И рабство павшее по манию царя!» ‑ восклицал Пушкин в стихотворении «Деревня» 1819 года, выражая одну из основных идей Н. Тургенева. «ТУРГЕНЕВ Николай Иванович (11.X.1789-29.X.1871) — брат А.И. и С.И. Тургеневых (см.), воспитанник Московского и Геттингенского ун-тов, государственный и общественный деятель, один из руководителей Союза благоденствия и видный член Северного об-ва; автор книги «Опыт теории налогов» (СПб., 1818) и др. сочинений; с 1824 находился за границей, заочно был приговорен к смертной казни и стал политическим эмигрантом. Т. и его братья знали Пушкина еше ребенком в Москве, общаясь с С.Л. и В.Л. Пушкиными (3). Личное общение Пушкина с Т. относится к послелицейскому периоду жизни поэта в Петербурге (июль 1817 — май 1820); они встречались в «Арзамасе», членами которого состояли, в доме Тургеневых, у общих знакомых и в петербургских литературных кругах. Сохранились сведения о встречах Пушкина с Т.: 28 июня, 21 нояб. и в дек. 1817 у Тургеневых и 22 сент. 1818 у Карамзиных в Царском Селе. В начале 1819 Т. намечал Пушкина в сотрудники предполагавшегося журнала «Россиянин XIX века». И.И. Пущин вспоминал позднее о заседании у Т. участников журнала, на котором присутствовал и Пушкин (2). В переписке Т. с братом Сергеем, находившимся за границей, содержатся многочисленные упоминания о Пушкине (1817-1824) (3). Т. был одним из политических учителей Пушкина, и его воззрения оказали влияние на творчество молодого поэта («Деревня» и др.). В письме к П.И. Бартеневу от 19/31 мая 1867 Т. писал об истории создания оды «Вольность», которую Пушкин «в половине сочинил» в комнате Т., «ночью докончил» и на другой день принес ему на одобрение (4). Вместе с тем известен и случай ссоры Пушкина с Т., когда последний у себя «ругал»

Пушкина за «последние эпиграммы против правительства»; поэт, вспылив, вызвал Т. на дуэль, но затем письменно просил у него извинения (письмо А.И. Тургенева к Т. от 3 июня 1826) (5). С Т. связаны стихотворение Пушкина «Так море, древний душегубец», вызванное слухами о выдаче Англией Т. царскому правительству (1826), и стихи в X главе «Евгения Онегина» (1829-1830), где дана точная характеристика социальной позиции Т., последовательно боровшегося против крепостного права; строфа эта, сообщенная Т. братом А. И. Тургеневым 11 авг. 1832, была неверно воспринята мнительным адресатом и вызвала его раздражение (письмо А.И. Тургеневу от 20 авг. 1832); А.И. Тургеневу пришлось успокаивать брата, настаивая на лояльности и верности сделанной Пушкиным оценки («в его мнении о тебе много справедливого») (6, 7). В официальной записке «О народном воспитании» Пушкин отметил «политический фанатизм» Т. и вместе с тем его «просвещение истинное и положительные знания» (1). Пушкин упоминает Т. в письмах к П.А. Вяземскому, А.И. Тургеневу и Н.И. Кривцову (1819-1826). 13/25 дек. 1836 А. И. Тургенев сообщил брату, что Пушкин посылает ему «Слово о полку Игореве» на древнерусском и переводы на др. языках (16). При письме от 16 янв. 1837 Пушкин послал А.И. Тургеневу стихотворение «Так море, древний душегубец», которое последний переслал брату (1, 8)» ^{[10, с. 449-450]}.

Пушкин с декабря 1817 года по 1823 год политически на стороне «молодых якобинцев», критически настроен против концепции Историографа, что привело к разрыву отношений между ними. Позднее Поэт всё больше проникался идеями Карамзина и видел в нём образец человеческого поведения. Оценка им дискуссии на Фонтанке изменилось: «У нас никто не состоянии исследовать огромное создание Карамзина», никто не сказал ему спасибо за безмолвные и неутомимые труды полутора десятка лет жизни. А он стоически продолжал их до последнего вздоха. Таким образом, данные топографии подтверждают, укрепляют и дополняют предположение о том, что «материнской платой» образов повести «Станционный смотритель» являются взаимоотношения Пушкина, Карамзина и декабристов в 1816-1826/27 годах.

Прекрасную возможность подышать, проникнуться «вулканической атмосферой» идейных борений на Фонтанном пятачке, где спорят честные с честными, дают работы замечательного историка Н.Я. Эйдельмана.

1) Начнём с эпизода, как мне кажется, имеющего прямое отношение к «Станционному смотрителю».

«30 сентября – можно сказать, последний известный нам безоблачный день в отношениях историографа и поэта: Карамзин пишет Вяземскому в Варшаву, что 7 октября думает переехать в город и "пить чай с Тургеневым, Жуковским и Пушкиным". Действительно, с начала октября Карамзины поселяются в столице, в доме Екатерины Федоровны Муравьевой на Фонтанке.

Это, можно сказать, одна из самых горячих точек Петербурга, где сходятся и сталкиваются могучие силы и сильные страсти. Дети хозяйки, Никита и Александр Муравьевы, ‑ члены тайных обществ, а Никита – один из главных умов декабристского движения. Среди родственников и постоянных гостей – братья Муравьевы-Апостолы, Николай Тургенев и другие "молодые якобинцы".

Первая известная нам встреча названных лиц "у беспокойного Никиты" состоялась около 10 октября 1818 года. С того вечера из-за того чайного стола к нам доносятся только две фразы, записанные Николаем Тургеневым: "Мы на первой станции образованности", ‑ сказал я недавно молодому Пушкину. "Да, ‑ отвечал он, ‑ мы в Черной грязи".

Реплики произносятся при Карамзине; историограф, вероятно, с ними согласен и может оценить остроту молодого поэта (Черная грязь-первая станция по пути из Москвы в Петербург). Однако согласие не могло быть прочным, как только начинался разговор о путях исправления, о том, куда и как отправляться с "первой станции"... ^{[9, с. 192-193]}.

Не исключаю (ключ-чаю), что перед нами первый шаг в становлении живого зачатка, с годами превратившегося в замысел, а потом в повесть «Станционный смотритель». Исконную метафору об изменениях, развитии чего-либо, кого-либо как путешествия по дороге, пути, Н. Тургенев применил к наличному состоянию образованности в России. Острота молодого (не Василия Львовича, а Александра) Пушкина, придала высказыванию большую конкретность: мы, покинув кромешную тьму азиатского (московского) невежества, добрались лишь до первой, промежуточной станции, и завязли в грязи вместо того, чтобы галопом скакать к пункту назначения – в просвещенный европейский Петербург. (В восклицании неявно утверждается, что образованность столицы сконцентрирована в присутствующих, избранниках Судьбы, в путеводных светочах Истины). Задорное определение положения дел Поэтом задиристо. Иным и быть не может, ведь с конца 1817 года он «краёв чужих неопытный любитель, и своего всегдашний обличитель».

Однако образ, как известно, многозначен, таит в себе разные, вплоть до противоположных, возможностей истолкования. Для Карамзина значимость Первопрестольной для России и её государственности непоколебима. (Накопив опыт, который он сам определил как сына ошибок трудных, Пушкин напишет:

Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось! ^{[5, VI, с. 155]}.)

Непосредственно же о «Чёрной грязи»: она обжита, всё же плодовита, а станция назначения расположена на самой окраине страны, средь хладных топких блат (там блат да блат), постоянно заливается наводнениями. Торопиться не будем, здоровое усвоение Просвещения страннику важнее. В общем, стороны воспринимают метафорически выраженную проблему каждый по-своему, но различие не доросло пока до розни, дискуссия продолжается.

Представление о жизни людской, как о передвижение по дороге, не чуждо и самому Карамзину. Так, в письме к старинному другу Дмитриеву, он сравнивает «старого вельможу Н.П. Румянцева с новыми: „Это остатки старого, лучшего мира. Нынешние вельможи, буде их можно так назвать, не имеют в себе ничего пиитического, ни исторического. <…> Странные изменения в свете и в душах! Но все хорошо, как думаю, в почтовой скачке нашего бытия земного” ^{[9, с. 115]}.

Повесть Пушкина – развёрнутая в множестве образов метафора человеческой жизни. Люди странствуют со станции на станцию, и память благодарно хранит как бесценную драгоценность задушевные беседы за чаем, освещённые солнечной доброжелательностью.

2) Библейские мотивы чётко обозначены во вступлении «к "Истории...", которое Пушкин считал позже "недооцененным". В письме к брату Льву (4 декабря 1824 г.) Александр Сергеевич припомнит, как Карамзин при нем переменил начало Введения. Было: "История народа есть в некотором смысле то же, что Библия для христианина". Опасаясь конфликта с церковью из-за сравнения гражданской истории со Священным писанием, историограф, как видно, поделился опасениями с молодым собратом и при нем сделал первую фразу такой: "История в некотором смысле есть священная книга народов" ^{[11, с. 186]}.

Карамзин: «История принадлежит царю».

Муравьёв: «История принадлежит народам»

Н. Тургенев вторит: «История принадлежит народу – и никому более! Смешно дарить ею царей. Добрые цари никогда не отделяют себя от народа».

Пушкин: «История принадлежит поэтам».

Ключевский: «Сказка бродит по русской истории».

А.Г.Н. вещает сказку писателю – собирателю Белкину.

3) Пушкин о поездке Карамзина в Павловск, в гости к императрице-матери Марии Фёдоровне: «Однажды, отправляясь в Павловск и надевая свою ленту, он посмотрел на меня наискось и не мог удержаться от смеха. Я прыснул, и мы оба расхохотались...» ^{[5, XII, с. 306]}.

В едином контексте ордена Карамзина и медали Вырина, награды ровесников, отражаются друг в друге. Полинялые ленты наград Самсона подсказывают то, что он был храбрым воином в эпоху Екатерины Великой, как и Дмитрий Ларин, очаковской медалью которого любил играть Владимир Ленский. Карамзин не воевал (не было денег на взятку, чтобы отправиться в действующую армию на войну), его наградили как Смотрителя дорог истории.

4) Карамзин согласен с мнением декабриста Никиты Муравьева: „Горе стране, где все согласны. Можно ли ожидать там успехов просвещения? <…> Честь писателю, но свобода суждениям читателей “. Его взгляд не переменился: все читать, ни на что не отвечать. На контркритику времени нет. Отругиваться некогда и незачем — надо работать ^{[9, с. 103]}.

5) Николай Тургенев, утверждая, что Карамзин умный в истории, добавит (разумеется, „по секрету“, в письме): „А в политике ребенок и гасильник “. Брат-единомышленник Сергей Тургенев находит, что лучше бы историк оставил другим „проповедовать мрак, деспотизм и рабство “.

А вежливый Николай Михайлович тоже иногда сердится на молодых и употребляет при том обороты очень сходные: „Скороспелки легких умов…” “И смешно и жалко!.. Пусть молодежь ярится: мы улыбаемся”. Чуть позже: „Нынешние умники не далеки от глупцов” ^{[9, с. 108]}.

Карамзин «однажды в сердцах заметит: „Те, которые у нас более прочих вопиют против самодержавия, носят его в крови и лимфе” ^{[9, с. 112]}.

6) Во Франции, пишет „русский путешественник“, „…жизнь общественная украшалась цветами приятностей; бедный находил себе хлеб, богатый наслаждался своим избытком”.

„Неправда!”, — восклицает на полях Муравьев…

Действительно, неправда, иначе зачем бы восставать? Иначе — и в России мужики благоденствуют.

„Но дерзкие, — продолжает Карамзин, — подняли секиру на священное дерево, говоря: мы лучше сделаем”.

„И лучше сделали”, — вписывает декабрист прямо между книжных строк.

И лучше сделаем — надеются члены тайных обществ. И хуже будет — пророчит Карамзин, соглашаясь, что рабство — зло, но быстрая, неестественная отмена его — тоже зло.

Русский путешественник: “Всякие же насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот”.

Муравьев подчеркивает слова о бунтовщике, эшафоте и пишет на полях: „Что ничего не доказывает”.

Поразительное столкновение мнений и судеб. Карамзин, свидетель „роковых минут” великой революции, помнит реки крови, предсказывает новые, заклинает не торопиться, пугает бунтовщиков эшафотом… Никита и не спорит, что, возможно, в „перспективе — эшафот, Сибирь. И через четверть века, оканчивая дни в глухом селе Урик близ Иркутска, этот человек, который, по мнению друзей, „один — стоил целой академии”, может быть, и вспомнит предсказание, которое, впрочем, ничего не доказывает: можно, должно и на эшафот, и на Тарпейскую скалу, если дело справедливое…

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа —

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

И последняя апелляция Карамзина к естественному ходу истории и времени:

„Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидению…”

Никита Муравьев:

„Революция была, без сомнения, в его плане”.

Главные слова произнесены.

Карамзин считает то, что есть, не случайным, естественным, а он прав. Да и Муравьев согласен; только декабрист в число естественных обстоятельств включает и саму революцию: французскую, что уже была, и русскую, которая впереди. Если „разумно и действительно“ только сущее, то откуда же берутся перемены, кто их совершает? Не считает разве сам Карамзин, что 1789–1794 годы закономерны? Не признается ли Малиновскому, что „либерализм сделался болезнию века”?

Итак, оба правы. Но историк серьезно ошибается, переоценивая прогрессивные возможности самодержавия в XIX веке; декабрист же недооценивает страшную силу прошедшего, власть традиции, на которой в немалой степени держится старый мир ^{[9, с. 109-110]}.

7) И еще, при Пушкине и „молодых якобинцах“, по крайней мере, два славных парадокса: “Если бы у нас была бы свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь” — то есть Россия не готова, не дозрела, надо постепенно внедрять „медленные, но верные, безопасные успехи разума, просвещения, воспитания, добрых нравов “. Резкая отмена цензуры выведет наружу черное, сдавленное, рабское и т.п. ^{[9, с. 112]}.

8) И «любопытнейшее изречение, которое в 1836 году Пушкин передал вот в каком виде: „Il nе faut pas qu'un honnete homme merite d'etre pendu”.

Слова Карамзина в 1819 году. „Честному человеку не должно подвергать себя виселице “.

Карамзин в 1819-м (т.е. в разгар споров о его восьми томах) очевидно хотел по-другому сказать уже прежде им сказанное, что „всякие насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот “, в то время как для честного человека возможны другие пути…

Но в ответ мы слышим с декабристской стороны, что „честный человек как раз должен подвергать себя виселице “, что эшафот „ничего не доказывает… “

Тургенев, Муравьев, Орлов, Пушкин, Вяземский в 1818-м, 1819-м, 1820-м прямо говорили (или подразумевали в разговорах, письмах, намеках, эпиграммах) примерно следующее: если Николай Михайлович приводит доводы и факты против декабристских идей, он, как человек честный, вероятно, обязан одновременно оспаривать и самодержавно-крепостническую, аракчеевскую систему, иначе „рабство предпочитает свободе “. Многое сказать „наверху“ — такая возможность имелась! ^{[9, с. 112]}».

9) Письмо А.С. Пушкина П.А. Вяземскому

10 июля 1826 г. Из Михайловского в Ревель

«Читая в журналах статьи о смерти Карамзина, бешусь. Как они холодны, глупы и низки. Неужто ни одна русская душа не принесет достойной дани его памяти? Отечество вправе от тебя того требовать. Напиши нам его жизнь, это будет 13-й том «Русской истории»; Карамзин принадлежит истории. Но скажи все; для этого должно тебе будет иногда употребить то красноречие, которое определяет Гальяни в письме о цензуре» ^{[5, X, с. 163]}.

Н.Я. Эйдельман: Как известно, поэт подразумевал следующие слова итальянского аббата Фердинанде Гальяни (написанные в 1774 г.):

"Знаете ли Вы мое определение того, что такое высшее ораторское искусство? Это искусство сказать все – и не попасть в Бастилию в стране, где не разрешается говорить ничего".

Советуя Вяземскому, указывая даже на "то красноречие", которое необходимо, чтобы сказать все, Пушкин по существу подразумевает собственные уже написанные мемуары о Карамзине, где о писателе-историке сказано самое главное (пока еще в тайне от Вяземского и других единомышленников). Мемуары эти входили в автобиографические записки Пушкина, сожженные им после событий 14 декабря, но отрывок о Карамзине уцелел и позже был опубликован в "Северных цветах на 1828 год" среди других пушкинских заметок, озаглавленных "Отрывки из писем, мысли и замечания" ^{[11, с. 180-181]}.

10) Продолжение того же письма Пушкина Вяземскому: «— Я писал тебе в Петербург, еще не зная о смерти Карамзина. Получил ли ты это письмо? отпиши. Твой совет кажется мне хорош — я уже писал царю, тотчас по окончании следствия, заключая прошение точно твоими словами. Жду ответа, но плохо надеюсь. Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков» ^{[5, X, с. 163]}.

Бунт и революция Пушкину никогда не нравились, но заговоры (ода «Вольность») и «Кинжал» он допускал как крайнее исключительное средство там, где молчит закон.

11) В ноябре 1826 года Пушкин по поручению Николая I излагает свои мысли о том, каким должно быть народное воспитание. Предмет всегда очень важный, в просветительской парадигме – наиважнейший. «Народное воспитание» не означает ли: питать(-ся) в оси на-рода, идти тропой созидания, рукотворного и не рукотворного. В этом путешествии в мир знания, по Пушкину, без Карамзина не обойтись, мимо станции его трудов не проехать.

«Вообще не должно, чтоб республиканские идеи изумили воспитанников при вступлении в свет и имели для них прелесть новизны.

Историю русскую должно будет преподавать по Карамзину. История Государства Российского есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека. Россия слишком мало известна русским; сверх ее истории, ее статистика, ее законодательство требует особенных кафедр. Изучение России должно будет преимущественно занять в окончательные годы умы молодых дворян, готовящихся служить отечеству верою и правдою, имея целию искренно и усердно соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений, а не препятствовать ему, безумно упорствуя в тайном недоброжелательстве» ^{[5, XI, с. 47]}.

«Безумное упорство в тайном недображелательстве», особенно вместе с чуть ранее поставленным вопросом «Позволительна ли роскошь там, где чувствителен недостаток необходимого?», определённо указывают на образ Германна в «Пиковой Даме». Один из эпиграфов к ней: «Пиковая Дама означает тайную недоброжелательность» Новейшая гадательная книга» отсутствует в ^{[5, VIII, с. 227]}.

Издание «Повестей Белкина» менее чем через год после долгожданного «Бориса Годунова» не вызвало у любителей словесности и критиков сопоставления двух фрагментов, где автор говорит об одном и том же. А именно, о драгоценном для его памяти человеке. В открывающем повесть рассуждении о том, что такое смотритель, рассказчик сообщает, а Белкин записывает: «Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна. Обстоятельства некогда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными читателями» ^{[5, VIII, с. 98]}. Трагедию открывает посвящение: «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновлённый, с благоговением и благодарностью посвящает Александр Пушкин» ^{[5, VII, с. 3]}.

«Легко можно догадаться»! Можно, когда ум-отгадчик, собрав достаточную и необходимую для решения задачи массу материала и, верно поставив проблему, вдруг понимает, что сделал открытие того, что в обоих случаях речь идёт об одном и том же человеке. В посвящении трагедии он назван прямо, а в повести загримирован до неузнаваемости. Ключ к расшифровке прообразов таится в точности хронотопа конкретной истории приятельства двух главных героев. Тяни ниточку точных дат и мест, занавес образов откроется, нежданная встреча случится… и потом?

Беря пример с классика, пока отдохнём. Для первого чаепития достаточно.

Осенью 1824 года в Михайловском Пушкин трудится над записками о послелицейском времени и одновременно, 2 октября, завершает третью песнь романа в стихах свиданием в саду (в раю) Татьяны Ларины и Евгения Онегина:

Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь ^{[5, VI, с. 73]}.