Lacan's Signifier in Terms of the Social Space Transformation of Capitalism

Il'in Il'ya Viktorovich post-graduate student of the Department of Theoretical and Practical Philosophy at V. N. Karazin Kharkov National University 61022, Ukraine, Kharkov Region, Kharkov, Svobody square, 6, room No. 243 i.v.illin1988@gmail.com

Понятие пространства является ключевым в методологическом плане для настоящего исследования. Я извлекаю это понятие из работ Карла Маркса, полагаясь на три формы указаний на мысли о пространстве: 1) непосредственное упоминание термина «пространство», «пространственный» (Raum, räumlich), 2) опосредованное использование терминов-спутников во фрагментах, где упоминается термин «пространство», «пространственный», а также в других фрагментах, где не упоминается этот термин, но зато присутствуют термины-спутники (Erscheinungsform, sichtbar), 3) теоретико-методологические фрагменты, в которых упоминается термин «пространство», связанные с другими положениями Маркса, в которых этот термин не упоминается (фрагмент о доме в «Нищете философии» связан с критикой идеализма в «Святом семействе», а также с фрагментом об архитекторе в первом томе Капитала и пр.; здесь прослеживается теоретико-методологическая связь понятия пространства и понятия идеального).

Так, используя вторую форму указания, можно утверждать, что Маркс упоминает термины «Erscheinungsform», «sichtbar» сначала во фрагментах о пространстве в первом томе «Капитала», полагая, что в пространстве капиталистического производства различие необходимого и прибавочного труда незаметно (ist nicht sichtbar), и что различие между пространственной организацией феодального и капиталистического способов производства является различием в форме проявления (Erscheinungsform), ничего не меняющем в количественном соотношении необходимого и прибавочного труда ^{[1, c. 251]}. Затем, упоминая те же термины, а также говоря снова о пространстве, Маркс при этом приписывает свойство скрытия именно той форме проявления, которая выражается в зарплате, создающей видимость того, что весь труд является оплаченным. Заметим, что Маркс приписывает только зарплате свойство детерминировать «<…> все правовые представления как рабочего, так и капиталиста, все мистификации капиталистического способа производства, все порождаемые им иллюзии свободы, все апологетические увертки вульгарной политической экономии» ^{[2, c. 550]}. Однако я утверждаю, что терминологическая связь с проблематикой пространства здесь очевидна, а значит – необходимо утверждать о том, что и пространству принадлежит свойство определять идеологические представления.

Экспликация определения понятия пространства у Маркса выражается в следующей дефиниции: пространство, по Марксу, является местом общественного производства и воспроизводства общественных производственных отношений; то есть, в определении пространства есть и реальное и идеальное измерения. В контексте функции пространства как детерминанты идеологических представлений, необходимо говорить о том, что каждому идеологическому представлению соответствует то или иное пространство-как-место. Маркс указывал, что классическая буржуазная политэкономия билась над вопросом об источнике прибавочной стоимости, увиливая, то и дело, от анализа процесса производства, смещая фокус на процесс обращения и пр. факторы, в конце концов, приходя к сугубо идеологическим высказываниям. По Марксу, именно анализ пространства производства, процесса производства является, с одной стороны, источником проблем политэкономии, а с другой – источником разрешения этих проблем. Следовательно, материалистическая критика политэкономии, совершенная Марксом, имеет два уровня; гносеологический – это критика понятий и методологии политэкономии, выдающих видимость за сущность; и пространственный – это указание на место, послужившее основанием для проблем в политэкономии, а также анализ этого места. Обобщая, можно сказать, что, по мысли Маркса, у каждой мысли есть свое место; идеалистическая мысль по видимости существует без места, что позволяет ей универсализировать свое влияние и применимость, увековечивать данные общественные отношения и пр.

Проблемы, с которыми столкнулся Лакан, можно предположить, имеют разрешение только в том месте общественной практики, из которой они изначально и были извлечены, а затем, идеализированы, формализированы им. Превращение «социального вопроса», проблемы рабочего в проблему квази-буржуазного субъекта является – можно предположить – главным предметом мысли для философии ХХ века, вторящим производству особого социально-пространственного бытия рабочего, товара, капитализма, а также досуга, свободного времени, труда (то, что мы называем брендизацией капитализма ^[3]) и пр. В то время как в общественной практике различные формы буржуазной субъективации «размельчали» проблему рабочего класса, в философии и лакановском психоанализе эта проблема, наоборот, была универсализирована и стала проблемой субъекта. Вернуть политическую, социально-критическую мысль в русло философии означало бы, прежде всего, уничтожить эту фальшивую, анонимную, абстрактную данность – субъекта. Для Маркса, например, субъектом при капитализме является автоматически действующая стоимость; обретение в превращенной форме рабочим квази-буржуазной, предпринимательской субъективности – это максимум, чего может достигнуть статус субъекта при капитализме. Диалектику становления квази-буржуазным пролетарием и выразил определенным образом Лакан в своем учении об означающем.

Лакан, пытаясь разработать собственную, некартезианскую, непросвещенческую, концепцию субъекта, упоминает о тех местах, которые имеют ключевое значение для конкретно-исторической определенности концептуализируемого им субъекта; эти места имеют строго историческое происхождение в общественной практике развитого капитализма второй половины ХІХ – начала ХХ веков – зеркало, экран, автомобиль, афиша, проекция ^[4] и др. Однако для Лакана как у идеалиста эти места не являются действительно функционирующими факторами субъективации в общественной практике, но лишь иллюстрациями, предметами аналогии, примерами работы означающего; Лакан вместо аналитики процесса производства субъективности в данных пространствах, подчиняет их частичной репрезентации в означающих; как будто проблемы субъекта можно решить, только настроив форму репрезентации этих проблем, а, не трансформируя массовое бытие рабочего в общественной практике; если политэкономы редуцируют проблему прибавочной стоимости к обращению, психоаналитик Лакан редуцируют проблему субъекта к общению. Большой тайной для психоанализа является проблема понимания того, что пространство становится важнейшим фактором буржуазной субъективации в современном обществе.

Благодаря процессу указания места мысли Лакана может быть раскрыта история и логика социально-пространственной легитимации капитализма, выраженная в производстве пространств, так или иначе, определяющих социально-пространственное бытие современного рабочего-квази-буржуазного субъекта. Именно особое функционирование социального пространства капитализма приводит к тому, что, по видимости, исчезает пространство, место мысли, а частичная репрезентация выдает себя за единственно возможную. Этот процесс оформляется в психологизации, которая научно легитимирует требования капитала к рабочему, в результате чего весь процесс брендизации капитализма приобретает видимостно субъектную форму.

Однако при этом указание места мысли Лакана оказывается исследованием совокупности мест, социального пространства в целом. Если для марксовой критики политэкономии было достаточно указание одного места, места производства и воспроизводства общественных производственных отношений, то для критики лакановской мысли необходимо исследование социального пространства. В этом смысле методология Маркса должна быть дополнена теорией Анри Лефевра о производстве пространства. Если у Маркса наличествует дискретное понимание пространства, пространства как прерывной череды мест, то Лефевр ^[5] предлагает синкретное понимание пространства, в котором само пространство понимается как средство производства, объект производства и результат общественных отношений; пространство, по мысли Лефевра, понимается как непрерывность. Критика лакановской мысли предполагает не только разбор логики и анализ различных мест, но также и понимание некоторого единого, социально-пространственного процесса, что и определяется тем, что речь идет о выяснении источников формирования современной, буржуазной субъективности рабочего.

Но откуда происходит абстрактный подход к изучению пространства сегодня? Гегель схватывал пространство идеей, проходящей сквозь грубую материальность пространства к светочу самопознания духа, Лакан говорит о «пространстве означающего, пространстве бессознательного» (l'espace du signifiant, l'espace de l'inconscient – ^{[6, c. 147]}), что обозначает превращение любого пространства в проговоренное субъектом пространство, схваченное фундаментальным фантазмом, включенное в цепь означающих и пр. Характерной особенностью мысли Лакана является то, что он обнаруживает связь – в форме «случайной» аналогии, метафоры, иллюстрации – психоаналитических понятий с пространственными феноменами, имеющими строгую историческую обусловленность в трансформации капитализма, начавшейся во второй половине ХІХ – ХХ вв. Однако Лакан переворачивает действительную зависимость, трактую эти пространства в качестве эффектов определенных психоаналитических положений. Поэтому подход критике его положений и к обоснованию жизнеспособности современного абстрактного, идеалистического подхода к изучению пространства сопряжен с анализом известной трансформации.

Так, нужно предполагать существование, по крайней мере, двух уровней метахоры ^[7], которые определяют абстрактный подход к пространству. Метахора – это единство и различие пространств-репрезентантов и пространств-репрезентаций; в пространствах-репрезентантах, по видимости, организованы неантагонистические отношения, то есть, эти пространства легитимируют своим существованием капитализм, это частичные пространства, в которых игра в буржуазного субъекта со стороны рабочего, а также интеграция рабочего в жертвенно-буржуазный проект жизни, произошла в той или иной степени; пространства-репрезентанты репрезентируют «цивилизующее влияние капитала» (о котором писал Маркс); пространства-репрезентации, функцией которых является (ложная, видимостная) универсализация частичных пространств-репрезентантов; пространства-репрезентации распространяются по социальному пространству, воздействуя «цивилизующим образом» на массы, указывая на существование пространств-репрезентантов. Таким образом, легитимация капитализма в целом реализуется благодаря ложной, видимостной универсализации частичных пространства, происходящей благодаря распространению пространств-репрезентаций, а не пространств-репрезентантов. Отрыв пространства-репрезентации от пространства-репрезентанта существенно необходим, поскольку именно так возможно показать всеобщность, тотальность социально-пространственной трансформации, уничтожающей, по видимости, социальные антагонизмы, а также привлечь новых рабочих к игре в субъекта и жертвенно-буржуазному проекту жизни. Анализ афиши ^[8] как пространства-репрезентации показал существенным следствием существования этого пространства, что видимостный отрыв репрезентации от пространства-репрезентации является: как будто бы образ покидает материальное тело афиши, как пишет Анри Бодэн, вселяясь – говорю я – в мир субъекта, подчиняя его внимание себе, вводя в ступор тело, указывая на необходимость (ожидания) посещения пространства-репрезентанта и пр. «Цивилизующее влияние» афиши, выраженное в развитии эстетического вкуса, сопряжено с «гипнотическим» контролем над поведением субъекта. В пространстве-репрезентации социальное пространство абстрагируется до считываемой, «цивилизующей функции», изолируется, по видимости (и онтологической, и эстетической), из широкого контекста социальной обусловленности. Оседая в мире субъекта, пространство-репрезентация функционирует в качестве деятельностной формы отношения к пространству, как способ и закон, определяющий отношение субъекта к пространству, определяющий функционирование данного пространства в мире субъекта; способ отношения к пространству задается самим пространством; абстрактный способ отношения к пространству задается особым функционированием частичного пространства-репрезентации. Это первый уровень метахоры, определяющий абстрактный подход к пространству.

Вторым уровнем метахоры является процедура психологизации. Наряду с другими социально-политическими процедурами брендизации капитализма (игрой в субъекта ^[3] и жертвенно-буржуазным проектом жизни ^[9]), психологизация выполняет функцию социально-пространственной легитимации капитализма благодаря научным авторитетам, технологиям и телеологиям. В психологизации, как я попытаюсь показать в данном исследовании результаты цивилизующей эксплуатации рабочего выдаются за «индивидуальные качества» при приеме его на работу. Таким образом, по гипотезе, в психологизации любое пространство подчинено частичной репрезентации, связывающей абстрактный способ отношения к пространству с особым функционированием частичного пространства («индивидуальные качества» - пространство труда; «внимание» – афиша); то есть, психологизация опирается в своем эффективном осуществлении нуждается в существовании научной организации частичного пространства.

Отношения противоположностей метахоры в психологизации развиваются так: успешное функционирование частичных пространств-репрезентантов психологизации нуждается в (ложной, видимостной) универсализации, осуществляемой в производстве пространств-репрезентаций (книг, симпозиумов, презентаций и пр.), что заставляет новых потребителей психологии, психоанализа осуществить поход к частичному пространству-репрезентанту, к неантагонистически, по видимости, организованному, пространству психотерапевта, психоаналитика и пр.; так противоположности примиряются, определяя и экономическое, и пространственное воспроизводство психологизации (и метахоры в целом!).

Таким образом, частичные пространства брендизации капитализма являются формой проявления, то есть, производят видимость неантагонистических отношений и скрытия общественных отношений (варварской эксплуатации). Эти пространства являются особыми местами производства-воспроизводства общественных отношений, в которых скрывается не только различие необходимого и прибавочного труда, но и различие «цивилизующей» и «варварской» эксплуатации. То есть, создается видимость не только оплаченности труда, но и «цивилизованности» капитализма; более того, благодаря самостоятельному существованию пространств-репрезентаций скрывается скрытие пространства, поскольку пространство выступает в качестве считываемого, субъектного существования (одностороннего образа, абстрактной идеи). В психологизации эта объективно-пространственная диспозиция обретает свою научно-идеологическую легитимацию, что и создает основу для возникновения лакановской концепции означающего (о чем будет речь идти ниже), в которой в превращенной форме выражаются два уровня метахоры. В понятии означающего частичная репрезентация универсализируется, становясь сущностью субъекта, но при этом Лакан вполне осознает ложность этой универсализации, указывая на потерянный объект репрезентации, на нелингвистические, неязыковые феномены и пр., которые позволяют субъекту не быть поглощенным частичной репрезентацией; они полагают субъекта источником кризиса означающего. Лакан прорабатывает логику частичной репрезентации и находит ее пределы – в этом главная заслуга, но и ограниченность его лингвидеализма.

Теперь необходимо более подробно коснуться учения Лакана об означающем.

Единственный способ понять что-либо заключается в том, чтобы найти собственное желание в этом начинании. Такова максима Жака Лакана по отношению к учению Зигмунда Фрейда. Он буквально находит в нем свою теорию, свое понимание, свое означающее, собственно, даже понятие означающего оказывается найденным у Фрейда. Фрейд, по Лакану: открыл (découvert) значимость смещения означающего (le déplacement du signifiant détermine les sujets dans <…> leur destin) в судьбе человека ^{[6, с. 28]}; в понятии вытеснения доказал (démontrée) разлад между означающим и означаемым ввиду цензуры (cette sorte de discordance' entre le signifié et le signifiant, que détermine toute censure d'origine sociale) ^{[6, с. 372]}; именно Фрейду принадлежит открытие означающего как структуры интерсубъективных отношений (la découverte freudienne, dans la, structure de la relation intersubjective, au signifiant) ^{[6, с. 491]}; «бессознательное, по Фрейду, это цепь означающих» (l'inconscient, à partir de Freud, est une chaîne de signifiants), а понятие означающего соответствует «фрейдовскому тексту как опыту, который он открыл» ^{[6, с. 799, 840]}; «безусловно», заверяет нас Лакан, «Фрейд в «Толковании сновидений» начал (a déjà commencé) <…> нечто, о чем можно сказать как о логике бессознательного, или, другими словами, об означающих в бессознательном <…> (à nous dire que la logique de l'inconscient, autrement dit des signifiants dans l'inconscient)» ^{[10, с. 319]}; «означающее в действии называется бессознательным. Это было обозначено Фрейдом (Il est désigné comme tel par Freud)» ^{[11, с. 106]}; «положение субъекта на уровне бессознательного – и это Фрейд говорит, а не я (ce n'est pas moi, c'est Freud qui l'articule) – то есть то, что он не знает о чем он говорит, обязывает его обнаружить элементы означающих в речи» ^{[12, с. 41]} – этот фрагмент знаменует собой канун поглощения Фрейда лакановской мыслью; положение о том, что вытесняется только означающие Лакан находит в статье Фрейда «О бессознательном», восклицая: «Это есть у Фрейда! (C'est dans Freud!)» ^{[12, с. 46]}; «мы находим в артикуляциях Фрейда недвусмысленное указание» (nous trouvons dans les articulations de Freud l’indication sans ambiguïté de ce dont il s’agit) на диахронию означающих в методе ассоциаций ^{[13, с. 54]}.

По Лакану, Фрейд был первым лаканианцем. То есть, речь идет о том, чтобы не потворствовать другому, предавая обретение своего желания, но исходя из своего желания творчески пересоздать другого. Поэтому подлинным последователем Лакана, то есть тем, кто следует за мыслью Лакана, может быть только тот, кто идет «за» мысль Лакана, за пределы Лакана, а точнее, создаст и найдет в Лакане свое собственное желание. Нужно сбросить Лакана с «корабля современности», поскольку только так можно понять его мысль, переосмысливая свою мысль и наоборот, что и показал Лакан, считая себя, между прочим, действительным учеником Фрейда и защитником его дела. Посему можно сказать, что все так называемые лаканианцы, использующие мысль Лакана в качестве подручного средства для своего теоретического папье-маше, также предали его, а следовательно, и свою мысль, как в свое время, представители, например, эго-психологии, по мнению Лакана, поступили с мыслью Фрейда. То есть, последовательным лаканианцем может быть только анти-лаканианец, поскольку для самого Лакана подобная стратегия по отношению к своему учителю делало его, что парадоксально, с его точки зрения, подлинным учеником Фрейда.

Сейчас же необходимо предположить, что уже в особом отношении Лакана к Фрейду находится в зародыше все существенные черты того, что я буду называть психологизацией. Для этого нужно вообразить, что Лакан проводит психоанализ с Фрейдом, психоанализ Фрейда, что это чуть ли не единственный анализ, если не считать работу с пациентом-психотиком Эйми, который удостоился обширного исследования и опубликования. Дерек Хук в книге «Фуко, психология и аналитика власти» (см. ^{[14, c. 20-21]}) отмечает сущностные черты психотерапевтической власти, которые вполне подходят для понимания отношения Лакана к Фрейду. Итак, 1) Лакан «выслушал» Фрейда, а затем благодаря собственному аналитическому вмешательству 2) «инъецировал» в него определенные понятия, формы мышления и деятельности, имеющих нормативную силу, которые затем 3) позволил выдать Фрейду за его истину/позволил выдать себе за истину Фрейда. Дискурс власти заявляет здесь о себе с самого начала, поскольку Лакану не важно, что скажет Фрейд, поскольку он уже обладает определенным желанием, означающим, переписывающим «речь» Фрейда в приемлемые для него формы. Поэтому для Лакана не существует Фрейда как такового, взятого без корректирующего вмешательства его «анализа». Фрейд только и появляется как результат дисциплинарного воздействия психотерапевтического взгляда Лакана. Отсюда уже есть выход к особой функции психологизации: создание субъекта через речь, через вписывание его в определенный дискурс субъективации. Как пишет Николас Роуз в книге «Изобретение нас самих. Психология, власть, индивидуальность»: «психология не просто становится союзником власти в частных областях общественной жизни, обещая решить все, возникшие там проблемы. Само «применение» психологии изменяет термины этих проблем. Промышленные инциденты становятся результатом межличностных отношений на рабочем месте. Прибыль превращается в дело реализации самоактуализирующегося потенциала рабочей силы. Непослушный ребенок считается следствием эмоционального наследия детства своих родителей <…>» ^{[15, c. 95]} и т. д. Конечно, в случае с отношением к Фрейду, Лакан оправдывал лингвистическую интерпретацию/смещение его понятий отсутствием лингвистики во времена Фрейда и исключительным авторитетом биологии, физиологии, термодинамики в качестве критериев научности в его эпоху. То есть, Лакан также не доверяет речи, как и Маркс, утверждающий о том, что нельзя доверять тому, что говорит человек о себе, также как нельзя доверять эпохе, которая рассказывает нечто о себе ^{[16, c. 7]}. Однако на этом сходство между двумя мыслителями кончается, поскольку недоверие по отношению к «речи» Фрейда сказывается лишь в признании историко-научной ограниченности мысли последнего. Лакан берет за данность диспозицию психологии в ее надобности создавать и пересоздавать субъекта и те общественные отношения, в которых тот участвует, равно как и пространства, в котором тот действует. Откуда же взялось это представление о пустоте субъекта, о субъекте как о пустоте – не зря Жак-Ален Миллер пишет функцию S₀ для обозначения субъекта ^{[17, c. 11]} – который должен обрести свою форму субъективности через процесс психологизации, также как, по мысли Лакана, Фрейд обретает свою подлинную форму именно на его семинаре-анализе, то есть в организованном определенным образом пространстве?

Еще в «Феноменологии духа» Гегель подмечает состояние, характеризующее современного субъекта – его отчужденность от знания, покрываемое только процессом образования, в котором субстанция становится субъектом. Для Маркса отчужденный индивидуум является результатом процессов обмена, противопоставляющих продавца потребителям и наоборот. Голый, не имеющий четкого онтологического, как будто бы естественного места, субъект является, по сути, капиталистическим субъектом, свободно распоряжающимся собой, то есть, в одном случае, своими капиталами, а в другом, своей рабочей силой. Это обстоятельство – то есть, голость и свобода субъекта – отягчается в случае рабочей силы потому, что капиталист, по словам Маркса, «систематически разграбляет условия жизни работника, экономя на величине рабочего места, наличии воздуха, света, индивидуальной защиты от опасных для жизни или здоровья неблагоприятных обстоятельств производственного процесса, не говоря уже об устройствах для удобства работника» ^{[1, c. 449-450]}. Конечно, такая ситуация не могла не привести к выступлениям рабочих и созданию революционной теории, не говоря уже о высокой смертности, алкоголизме и пр. Поэтому, как пишет тот же Маркс, капиталист вынужден навязывать новые потребности рабочим, посредством административных улучшений смягчать свое собственное господство, а также, и это уже Фридрих Энгельс, создавать из пролетариата буржуазный пролетариат ^{[18, c. 293] [19, c. 270]}. Таким образом, исторически определенная пустота субъекта должна быть заполнена, по словам Владимира Ленина, буржуазным образом жизни, миросозерцанием и определенным размером заработков ^{[20, c. 308]}.

Однако произошло нечто, по своим масштабам и влиянию многократно превышающее те понятия, которые предложили Энгельс и Ленин. Со второй половине ХІХ в. осуществляется социально-пространственная контрреволюция буржуазии против пролетариата, выраженная в создании целого комплекса пространств, выражающих собой стремления буржуазии преодолеть капиталистические противоречия не изменяя при этом источнику этих противоречий, показав тем самым, примеры успешного функционирования капиталистического порядка, пытаясь превратить рабочего в буржуазного субъекта. И до сей поры мы являемся свидетелями процесса брендизации капитализма ^[3]. И поскольку одной из главных задач, которую пытались решить бренд-капиталисты, являлась проблема рабочего класса, проблема пересоздания его субъективности, то все те пространственные формы, в которых осуществлялся этот процесс в ХІХ веке являются прото-психологическими, служат в качестве пространственных предпосылок психологизации, которая затронула в равной степени и лакановский психоанализ:

1) универмаг ^[21] как колыбель обуржуазивания пролетариата, как сцена для игры в субъекта, то есть превращения продавца в проводника рабочих-потребителей в мир потребления, незаинтересованного взгляда, индивидуального стиля. Именно здесь муштра продавца – а, как известно из Фридриха Ницше, именно она в ответе за наши этические и психологические убеждения ^{[22, c. 440-447]} – и принуждение к хождению на котурнах противоположного класса, а также, блестящая, зеркальная, просторная атмосфера универмага была столь эффективной, что вызвала к жизни стихийное присвоение потребителями, в особенности, женщинами, выставленных напоказ товаров, то есть, к воровству. Это странное поведение было сразу же патологизировано учеными-психиатрами и названо клептоманией. По их мнению, такое поведение было следствием неуравновешенной, быстро возбудимой и импульсивной природы женской физиологии – месячными, климаксом, беременностью. То есть, не пространство было создано для прибавочного, буржуазного потребления, а субъект стал жертвой собственной природы ^{[23, c. 5-12]}. Именно этот эпизод в истории стал одной из предпосылок первых психологических концепций о потребителе, утверждающих его иррациональную природу и необходимость воздействовать на эмоции, чувства, память, чтобы заставить его сделать покупку. Так косвенно признавалась решающая роль пространства и возможность пересоздания субъекта (и в качестве потребителя, и в качестве продавца), а значит, его податливо-пустую форму, благодаря особой фактуре пространства.

2) бренд-товар ^[24] отличился тем, что в содержание потребительной стоимости впервые вошел контекст употребления данного предмета, то есть, пространство, в котором он должен потребляться. Так, гедонистическая реклама викторианской эпохи с ее сценами мелкобуржуазной благоустроенности дома, здоровой и чистой жизни, с соблазнительными женщинами, вальяжно лежащими в ваннах ^{[25, c. 57]}, была лишь развитием принципа пространственного расположения товаров в универмаге. Ведь первые модельные комнаты, сконструированные в универмагах, с выставленными напоказ товарами, организованными в одну, непрерывную цепочку респектабельного мироустройства, были тем примером, повлиявшим на развитие рекламы; а например, на выставке здоровья в Лондоне в 1884 были пространственно противопоставлены антисанитарные и санитарные жилища ^{[26, c. 26]}. Бренд-товары взывали к необходимости переустройства повседневного пространства согласно лекалам буржуазной респектабельности. Потребитель, отражаясь в зеркале бренд-товара, получал призыв к избыточности, настоятельное требование соответствовать увиденному, то есть новому себе в новом пространстве. Особенным мотивом рекламы было удовольствие от бренд-товара, тот положительный физический, эмоциональный эффект, который он вызывает у потребителя ^{[25, c. 130-146]}. Именно это обстоятельство определяет все дальнейшие потуги маркетинга и психологии рекламы.

3) общей характеристикой бренд-городов ^{[27, 28]} является строгая нравственная и медицинская дисциплина по отношению к живущим в них рабочих. Инспекции и проверки состояния здоровья ^{[29, c. 104, 135, 137]}, наряду с пространственной организацией досуга для детей и взрослых, не только были причиной низкого уровня смертности, но и служили доказательством проникновения научного, медицинского дискурса в рабочие семьи: что было тенденцией для буржуазных семей распространялось на рабочие семьи ^{[30, c. 18-19] [26, c. 39-40, 88-89, 152]}. Жертвенно-буржуазный проект жизни ^[9] предполагал колонизацию опасности существования рабочих – как носителей скверных привычек, разносчиков болезни и социализма – посредством морализации и медикализации. Проверка зубов, регулирование диеты, осмотры и амбулаторное лечение, контроль за больными, в союзе с «благотворным влиянием умеренности, религии и разумной бдительности», как пишет корреспондент газеты «Leicester Chronicle and the Leicestershire Mercury» в заметке «Бурнвилль. Город «какао»» (от 29 марта 1884 г.) ^[31], - все это проложило путь будущего проникновения в повседневное пространство жизни рабочих, их обращение с самими собой и другими пси-практик субъективности.

4) наконец, бренд-личность ^[3], ближе всего логически и исторически к психологизации. На примере роковой двойственности признаний Сары Бернар в ее автобиографии можно проследить логику дальнейшей трансформации капитализма: с одной стороны, она пишет, что всегда хотела стать знаменитой, а с другой, указывает на тот факт, что само ее тело сделало ее знаменитой, ее худоба, болезненность и пр. Таким образом, пространственно уже имеются условия для становления знаменитой и субъекту лишь остается применить свои индивидуальные качества в этом пространстве. Однако в психологическом дискурсе индивидуализации рабочего тела при приеме на работу в начале ХХ века эта двойственность заострится: пространство труда уже существует, а рабочему нужно найти в нем свое место, раскрыв свою уникальность. Этим самым косвенно указывалось на то, что у рабочего нет собственного места, и только посредством помощи психологов он может его обрести в обществе. У Сары Бернар эта ситуация еще решается судьбоносностью, роковым стечением обстоятельств, соединившим ее исключительную внешность с требованиями тогдашней сцены и публики.

Если в первых трех пространственных формах создавались условия для того, чтобы вписывать рабочего, а точнее, писать его историю и судьбу с чистого листа, заполняя его жизнь морально-эстетическим комплексом, то бренд-личность уже предполагает некоторую, нередуцируемую особенность субъекта, могущего найти свое место при капитализме. Иначе говоря, как бы ни пытался капитал заполнить жизнь рабочего буржуазным миросозерцанием и практиками личности, все равно есть нечто, что не может быть вмещено полностью в процессе обуржуазивания, то есть, собственно, статус рабочей силы. Вот эту невмещенность, эту пустоту и опустошенность, отчужденность субъекта пси-дисциплины кодируют в качестве дозволенной несимволизируемости субъекта, вызванной определенной природой субъекта, структурой языка и пр. обстоятельствами, а не определенными социально-экономическими, пространственными противоречиями капитализма.

Лакан очень тонко уловил эту общую логику психологизации в своей концепции означающего, которую, однако, также поставил на защиту диковинной несимволизируемости субъекта. Посему необходимо прикоснуться к самим текстам Лакана, поскольку роскошь смещения научной перспективы и потери весомой семантики данного понятия мы не можем себе позволить, ведь задачей является не смещение концепции Лакана другой концепцией, а нахождение в его мысли выражения траектории, пульсации исторического развития.

По итогам терминологического поиска слова «означающее» в работах Лакана я столкнулся с проблемой обозначения невозможности недвусмысленного, непротиворечивого, однозначного определения понятия означающего у Лакана. Самым подобающим понятием для обозначения многозначности определений означающего у Лакана я считаю понятие амфиболита. Выгодное соседство с хрисипповской амфиболией, то есть, двусмысленностью, дополняется важными пространственными характеристиками амфиболита, ведь так называется метаморфическая горная порода, возникшая в результате определенных физико-химических условий и напластования других пород и минералов. Таким образом, амфиболит это двусмысленность, возникшая в самом пространстве, эта дву-и-более-пространственность. Это условное, даже техническое обозначение призвано подчеркнуть наш общий взгляд на лакановское означающее.

Итак, приступим к анализу следующего «амфиболита»: Лакан определяет означающее как то, что представляет субъекта другому означающему (un signifiant, c'est ce qui représente le sujet pour un autre significant - ^{[6, с. 819]}). Это определение подразумевает лишь возможность представления субъекта, поскольку субъект оказывается тем элементом, которое нуждается в представлении, а значит, у субъекта нет своего означающего. Отсюда, Лакан заключает, что субъект отчужден посредством означающего (la première, l'aliénation, est le fait du sujet. Dans un champ d'objets, aucune relation n'est concevable qui engendre l'aliénation, sinon celle du signifiant – ^{[6, с. 840]}). Если в концепции стадии зеркала Лакан указывает на отчуждение ребенка в образе, в котором последний обретает свою целостность взамен биологической недоразвитости, то затем зеркало превращается в образ других детей, родителей, идентификация с которыми создает субъективность ребенка. В дальнейшем Лакан усугубляет и развивает свою мысль: вхождение субъекта в мир языка, в символический порядок возможен только через отчуждение его в языке; поздняя версия «стадия зеркала» включает в себя момент интерсубъективности – поощрение родителем увиденного ребенком в зеркале образа, обмен взглядами, именование субъекта («Смотри. Это ты!»). Отчуждение является необходимым «злом» процесса субъективации. Итак, означающее определяет субъекта, но при этом приводит к отчуждению субъекта.

Более того, Лакан упоминает о процессе исчезновения (évanouissement), угасания (fading) субъекта ^{[6, с. 677]} в означающем и цепи означающих. Так, он говорит о месте субъекта в элизии означающего, в пропуске, разрыве между означающими, а это значит, что субъект исчезает и в требовании ^{[6, с. 656]}, и в идентификации ^{[6, с. 835]}, и в желании ^{[6, с. 835]}. Всегда, когда речь идет о хрупком существовании Другого, не могущего дать гарантию своему существованию и существованию означающих ^{[12, с. 372]} субъект вынужден создавать фантазм, заполняя нехватку означающих у Другого посредством objet petit a. Отсюда, существование субъекта подвешено между появлением и угасанием, а точнее – он возникает, чтобы исчезнуть. Означающее может представить субъекта только в случае фантазматического сценария субъекта о полном, непротиворечивом, некастрированном Другом, заполняющем, по видимости, дыру субъекта. Что касается «другого означающего», которое будто бы призвано представить субъекта, то этот порядок знания, наоборот, вытесняет субъекта ^{[32, с. 39]}, но в тоже время, как пишет Брюс Финк, именно S₂ подвергается первичному вытеснению, поскольку оно и является желанием Другого, Именем-Отца ^{[33, с. 74]}, ведь субъект формируется вместо Другого, как это уже показывает стадия зеркала, а затем, в идентификации с отцом в конце Эдипова комплекса. В «другом означающем» уже нет субъекта, а в «первом означающем» (отсюда S₁) еще его нет. Субъект разделен, с одной стороны, S₁, а с другой стороны, S₂.

Таким образом, фундаментальное определение означающего является антиномией: субъект определяется означающим, но при этом сам субъект исчезает, не определяясь в нем. Представитель вытесняет, уничтожает то, кого он представляет. Субъект обозначен, определен означающим, но ценой потери своей не представляемой части – его сокровенной Вещи, объекта, запрещенного Отцом, Законом, Принципом удовольствия, то есть самой первой, унарной маркой, отметкой означающего. Том Айерс указывает на то, что «унарная черта представляет собой <…> материальный субстрат означающего, Реальное не-значение настойчивости означающего» ^{[34, с. 64]}, то есть она объединяет «пассивность буквы» (а мы знаем, что буква хотя и является формой возвращения вытесненного означающего, но сама находится в Реальном, за пределами символизации) и «реляционности символического порядка» ^{[34, с. 66]}; не зря Лакан, говоря об унарной черте, приводит пример охотника, делающего отметку о количестве убитых животных ^{[35, с. 304-305]}, что также является важной отсылкой к психосоматической организации субъекта в его отношении к jouissance, о которой пишет Моник Лиарт ^{[17, с. 9-16]}.

Означающее представляет и не может представить субъекта: «Seulement, le sujet qu’il représente n’est pas univoque. Il est représenté, sans doute, mais aussi il n’est pas représenté. A ce niveau, quelque chose reste caché en relation avec ce même signifiant» ^{[36, с. 101]}. Означающее маркирует лишь (не)возможность представленности субъекта, представленности чего-то, не могущего быть представленным, в субъекте; это обстоятельство также определяет необходимость артикуляции желания в означающем, но также невозможность ее полной артикуляции в нем ^{[11, с. 329-330]}. Означающее как раз и пытается заполнить пустоту, дыру значения ^{[10, с. 268-269]} субъекта, замещая эту пустоту своим присутствием, а субъект, чтобы не исчезнуть, цепляется за objet petit a, за то, что не поддается символизации (голос, взгляд, частичные объекты и пр.). Субъект замкнут между своим существованием в Реальном, в унарном означающем и существованием в Символическом, желанием Другого или бинарным означающим.

Формулировка означающего, которое представляет субъекта сразу же, априори, с места в карьер, помещает субъекта вне репрезентации, превращает любое представление в отчуждение субъекта, или, другими словами, любая идеальная форма находится по ту сторону субъекта. А значит, нельзя согласиться с отождествлением отчуждения у Лакана с пониманием отчуждения у Маркса, которое осуществляет Славой Жижек, когда говорит о том, что у обоих мыслителей ценой вхождения в экономические отношения капитализма и/или символический порядок языка является отчуждение субъекта, его прибавочная деятельность по производству товаров и/или желаний, которая призвана заполнить «дыру», окупить факт «вхождения» ^{[37, с. 171]}. Дело в том, что у Маркса «вхождение» рабочего является историческим явлением (как и само существование рабочего и экономических отношений капитализма), а не существенной, внеисторической характеристикой языка; кроме того, «вхождение» рабочего является принудительным, но свободным – с правовой точки зрения – актом, ввиду частной собственности на средства производства – то есть, является результатом того, что субъект (рабочий) является ансамблем конкретно-исторических общественных отношений (субъект = общественные отношения), а не тем, что нуждается в представлении означающего, будучи по природе не представляемым (субъект ≠ общественные отношения), как о нем думает Лакан. Это отождествление будет иметь рациональный смысл только в случае рассмотрения конкретного субъекта, исключенного из конкретной так называемой «цепи означающих» ввиду своего социального, а не антропологического, психологического качеств. Но поскольку Лакан превращает тело в знак тела в «стадии зеркала» (как пишет Лефевр ^{[5, с. 185]}), а затем субъекта в parlêtre, говорящее бытие ^{[35, с. 157-158]}, постольку любое социальное отношение удваивает, раздваивает, отчуждает субъекта. Отсюда онтологический раскол между всеобщностью и императивностью означающего и единичностью и произвольностью субъекта, ставшего «жертвой языка» («la victime de la parole, et qui s'appelle l'homme» - ^{[11, с. 492]}), чье сингулярное, единичное существование не поддается выражению в означающем, что приводит, в свою очередь, невротиков к вопрошанию о смысле жизни и смерти, о смысле означающего как такового (sur le fond de la question se pose le rapport de l'homme au signifiant comme tel, c'est-à-dire qu'il y a quelque chose qui est radicalement inassimilable au signifiant, c'est tout simplement son existence singulière – ^{[38, с. 330]}). Эта пропасть также очевидна в произведениях последователей Лакана – Жижека и отчасти Бодрийяра – видящих в потусторонности субъекта социальному путь, если и не спасения, но, во всяком случае, освобождения от иллюзий возможности и необходимости спасения.

Однако, возвращаясь к первому «амфиболиту», нужно подытожить, что: 1) субъект находится вне означающего; 2) субъект отчужден в психо-соматической унарной черте, унарном означающем, а также в бинарном означающем Другого; 3) означающее не может определить сингулярное бытие субъекта; 4) субъект вытесняет бинарное означающее, конституируясь вместо Другого, и при этом, исчезает в нем, в знании, когда представляется для Другого в желании, требовании.

Таким образом, субъект-ноль имеет свою прото-символическую возможность определенности через унарное означающее, которое представляет его другим означающим. Этот вывод крайне важен для прояснения процесса отрицания отрицания, который совершился с середины ХІХ в. к началу ХХ в: пустой, отчужденный рабочий как будто бы заполняется буржуазностью в первых пространствах бренда, но при этом нечто всегда остается за пределами, что проявляется в забастовках и революционных выступлениях, а это, в свою очередь, ведет к пространственно-психологическому переосмыслению, кодированию первоначальной отчужденности в отчужденность, по Лакану, символическую, отчужденность в означающем некоторой индивидуальной, неуместной, пустой, несимволизируемой черты. Важно отметить структурные различия между позициями Лакана и Маркса: 1) рабочий никогда не является просто пустым субъектом, он является результатом определенных общественных отношений, а не исключен из них; 2) именно принадлежность к рабочему классу является препоной для полного поглощения рабочего в пространствах бренда; 3) специфически-капиталистическое отчуждение рабочего переписывается, практикуется пространственно-психологическим комплексом в качестве проблемы соотношения индивидуальных особенностей рабочего и пространственных особенностей места работы, что, в свою очередь, доказывало возможность обретения себя при капитализме, а также, ненужности рабочего вопроса.

Далее, речь пойдет о пространственно-психологических экспериментах, индивидуализирующих рабочее тело и косвенно признающих неуместность рабочего в капиталистическом порядке, но в тоже время, утверждающих возможность это место обрести.

В «Капитале» Маркс показал, что у капиталистов не было особых требований к рабочим, тяжелый индустриальный труд могли выполнять и дети, и женщины. Газеты того времени пестрят объявлениями о сборе работников на сельскохозяйственные, сезонные работы или же поиск слуг, но нигде нельзя увидеть обсуждения вопроса о требованиях к промышленным рабочим. Даже Эдвард Кэдбери, один из основателей бренд-города Бурнвилль, указывает лишь на то, что рабочие должны быть молодыми, здоровыми, послушными – а для того, чтобы они не потеряли привычку подчиняться, он советовал нанимать их сразу же после школы ^{[39, с. 4]}. То есть, нужно подчеркнуть, что в это время существовало воззрение об уместности рабочего в любом из возможных видов занятости. Такое отношение к найму рабочей силы не могло пройти бесследно для самих капиталистов. Поэтому, когда процесс монополизации и возникновения массового производства собрал на заводах тысячи рабочих, стала очевидной проблема утечки рабочей силы, безответственного выполнения ею поставленных задач, срыва роста производительности и интенсивности труда и пр., а что более серьезно, так это появление требований со стороны рабочих, их профсоюзных организаций относительно снижения интенсивности труда и повышения зарплаты, - в этой ситуации проблема найма рабочей силы встала в полный рост. Возможно, что именно с психологизации этого феномена началась тенденция размельчения проблемы Рабочего Класса (с большой буквы) на совокупность тактических интервенций в частные конфликты между классами с целью их нормализации. Брюс Кауфман очень хорошо выразил суть этой тенденции: « «…» что было когда-то одной великой и неразрешимой Проблемой Труда (конфликт между трудом и капиталом) начинает растворяться в 1910-х гг. в множестве маленьких индивидуальных проблем, таких как утечка рабочей силы, низкий моральный дух и необразованность рабочих. Эти проблемы не представляли большой опасности и могли стать предметом для научного анализа и управленческого решения» ^{[40, с. 145]}.

Решающим фактором, склонившим чашу весов в этом вопросе на сторону психологии, стало испытание психологических тестов для набора американских солдат на фронт Первой мировой войны. В кратчайшие сроки тесты Уолтера Дилла Скотта в 1917 году прошли около двух миллионов человек. Смысл этих тестов заключался в экзаменации тех способностей, которые более всего были нужны для того или иного военного звания и военной задачи, физические качества, уровень интеллекта, лидерские способности и общая пригодность к военной службе. По шкале от 1 до 10 нужно было выставить баллы относительно всех необходимых характеристик. Таким образом, Скотт приноровил требования государства к отбору необходимых солдат ^{[41, с. 77]}. Такие же процедуры Скотт сделал и для отбора продавцов ^{[41, с. 237]}.

Успех Скотта убедил бренд-капиталистов приняться за отбор рабочих. Важно, что рабочий теперь рассматривался с точки зрения индивидуальных качеств, пригодных или непригодных для данного рабочего места. Генри Линк ясно указал задачу тогдашней психологии: «…найти подходящего человека на подходящее место» ^{[40, с. 134]}. Усталость, скука, безответственность, непроизводительность – все последствия монотонной капиталистической организации промышленного труда стали пониматься как расхождение индивидуальных особенностей рабочего и места работы. Британский бренд-капиталист Раунтри, также являющийся фабрикантом какао, как и Кэдбери, спонсировал Национальный Институт промышленной психологии в Лондоне, в котором, как говорилось в их официальном документе, «мы не только увеличим возможности досуга и счастья, но также благодаря увеличению производительности без дополнительных усилий мы надеемся на увеличение зарплаты» ^{[42, с. 310]}. На его предприятиях было организовано психологическое отделение, ведающее вопросами занятости, отбора работников и исследования времени труда ^{[42, с. 316]}. Благодаря отбору и профессиональной ориентации ощущение усталости, монотонности труда рабочих уменьшалось. В те же годы в Германии психологическими лабораториями обзавелись 22 крупных концерна, из них такие известные фамилии как Крупп, Цайсс, Сименс ^{[43, с. 209]}. Например, компания «Большие Берлинские Трамваи» указывала на уменьшение несчастных случаев, времени обучения для новых работников, а также стоимости ремонта – и все это именно благодаря психологическим тестам ^{[43, с. 217-218]}. Генри Линк в статье 1923 года «Психологические тесты в промышленности» указывает на то, что первыми, кто стал применять эти тесты была компания Джозеф и Файсс. Они заключались в том, что проверить мускульную координацию и механические умения ^{[44, с. 34]}; те же статистически-механические тесты применялись и в компании Истмэн Кодак для женщин, работающих в завершающих фазах создания кинопленки ^{[44, с. 35]}.

Итак, по Марксу рабочий это лишь субъективная возможность к труду, отчужденная от объективных условий своего применения, своей актуализации. Эта пустая, отчужденная форма субъективности вносится буржуазией в пространства бренда через морально-эстетический комплекс, тем самым, происходит первичная индивидуализация рабочего в жертвенно-буржуазном проекте жизни, но статус рабочего никуда не пропадает, давая о себе знать в восстаниях, забастовках, что дополняется стихийным наймом на работу и убытками капиталистов. Марксовская, социально-историческая пустота и отчужденность субъекта, полностью подчиняемого процессу труда заполнялась морально-эстетическим комплексом буржуазии, а затем сменилась психологической индивидуализацией рабочего, которая размельчает социально-экономический статус рабочего на множество индивидуальных качеств. Проблема отчуждения переписывается: разрыв субъективных и объективных факторов производства превращается в несогласованность индивидуальных качеств рабочего и требований рабочего места. Но в тоже время, таким утверждением косвенно обращается внимание на тот факт, что у рабочего нет исходного места и он должен его искать. Дихотомия неуместности субъекта и возможности приискать ему место – является ключевой для всего процесса психологизации. Вместо отчуждения и эксплуатации получается проблема неуместности и поиска места. Поэтому основная проблема современного рабочего заключается в том, чтобы найти в себе индивидуальные качества, уникальные характеристики – то ли при помощи самоучителей по психологии, то ли тренингов, отдавая себя на откуп авторитету – а затем приискать себе то рабочее место, которое бы соответствовало этим характеристикам. Вот это переписывание и субъекта-рабочего, и пространства труда, а также создание новых пространств – промышленно-психологических лабораторий, - все это отличает психологизацию от морально-эстетического комплекса пространств бренда в ХІХ веке, где основной упор делался на производство пространства и соответствующий его эффект на субъекта; более того, нельзя не отметить, что психологизация посредством именно научного дискурса обосновывает требования обуржуазивания пролетариата, чего не было, например, с морально-эстетическим комплексом, заимствующим свой авторитет из религии и искусства. В психологизации, и субъект, и все «старые» пространства переписываются, вкладываются в новые практики и дискурсы, снимают с себя старые одежды, но в тоже время создаются новые пространства, в том числе, индивидуализируется рабочее тело.

Важно, что основным методом психологизации в производстве новых субъектов является переписывание последнего с чистого листа, заново. Так, Брюс Кауфман говорит, что замена профсоюзной деятельности рабочих капиталистической благотворительностью, пси-комплексом, повышением зарплаты являлось основной задачей гуманизации, а мы бы сказали, брендизации капитализма ^{[40, с. 27-28]}. Переписать рабочего заново, в языке и в практиках индивидуальных качеств, а не в практиках классовой борьбы и профсоюзных, политических организаций – вот в чем весь фокус психологизации. Что собственно и делает Лакан с Фрейдом – возвращаясь к началу моего доклада – он переписывает Фрейда, делая его лаканианцем. Но в своей концепции означающего, однако, Лакан всегда оставляет субъекта несимволизируемым, не принадлежащем означающему, он помещает его за пределы означающего, расколотым между унарным и бинарным означающими. То есть, его «практика» обращения с «анализандом» (Фрейдом) противоречит его собственной теории! Неуместность, невместимость субъекта в означающем, но в тоже время единственная возможность собственного существования только в означающем – эта дихотомия роднит лакановский психоанализ с первыми шагами психологизации. Выброшенный за пределы социального, за пределы означающего субъект очень легко может быть переписан – как это случилось с Фрейдом, или с рабочим в начале ХХ века в дозволенную «несимволизируемость субъекта». Унарная черта, унарное означающее, фундированное в Реальном как калька на индивидуальные качества рабочего, не может быть вполне символизирована, а значит, нуждается в дальнейшей символизации и психологизации – это обстоятельство служит хорошим подспорьем для перманентного воспроизводства психологического, психоаналитического дискурсов вместе с их основанием – процессом брендизации капитализма или же в форме «аккуратного продумывания» тупиков амбивалентности означающего, что предлагает делать Александр Смулянский ^[45], или же в форме клиники наслаждения, где в самой речи проскальзывают так называемые импульсы влечения, по мысли Дмитрия Ольшанского ^[46].

Лакан скрыл эффект означающего: создание пространства и субъекта. Ведь когда субъект говорит, он вписывает любой предмет в совокупность означающих в своей речи, образуя тем самым ментальное пространство, топологическое пространство. Таким образом, говоря о Фрейде, Лакан вписал его в свою концепцию, создал из Фрейда нового субъекта, а точнее себя создал в качестве последователя Фрейда, пытаясь избежать/скрыть эффекты означающего. Но это скрытие является характерной чертой психологизации, поскольку ее эффекты коренятся, как кажется на первый взгляд, глубоко в индивидуальном, интимном пространстве субъекта. Более того, концепция означающего скрывает свои собственные пространственно-психологические корни, объявляя конкретно-исторический, политический процесс переписывания субъекта-рабочего сущностной характеристикой языка. Означающее уничтожает социальное пространство, вписывая его социально-предметную определенность в определенное ментальное, топологическое пространство. Посему концепция означающего лучше всего показывает социально-исторический процесс создания пространств, скрывающих свою пространственность и превращения рабочего, что парадоксально, в элемент гегемонии капиталистической системы. В процессе психологизации капитал на уровне переписывания социально-предметной, политической определенности рабочего доказывает свою причастность к свободе, самореализации, революции, но прежде, переписывая все эти термины психологическими практиками.