Ideologemes in the Russian legislation on education and science of XVIII – XX centuries (to the issue of positions of politico-ideological component of state functions)

Zipunnikova Natalia PhD in Law Docent, the department of History of State and Law, Ural State Law University 620137, Russia, g. Ekaterinburg, ul. Komsomol'skaya, 21 zipunnikowa@yandex.ru Other publications by this author

Российское государство, сыгравшее в XVIII веке самую решительную роль в организации и развитии таких институций, как образование и наука, на столетия вперед обеспечило себе позиции основного актора в соответствующей сфере общественной жизни. Историко-правовой анализ широкого спектра задач в области образования и науки, решавшихся властью и в период империи, и в советские десятилетия, позволяет выделять ряд направлений или составляющих государственной деятельности, в числе которых – политико-идеологическая. Соотношение политики и идеологии серьезным образом осмысливалось в разных научных школах и как вполне устойчивый можно определить подход, в соответствии с которым они, меняясь постоянно как причина и следствие, как цель и средство, объединяются в политико-идеологический комплекс. Доминирование государства и его интересов предопределило преимущественно утилитарные настройки и идеологии, и политики в образовательно-научной сфере. Формировавшиеся постепенно сложноорганизованные, системно-структурные связи рассматриваемых институций с политикой и идеологией государства оказывались в центре внимания исследователей разных эпох, включавшихся в плодотворные, как особенно видно теперь, дискуссии. Так, авторитетный исследователь, историограф Министерства народного просвещения С. В. Рождественский писал столетие тому назад, что школы нейтральной, без политики, не существует. Государство же может поощрять только ту политику, которая ему полезна ^{[38, с. 8]}. Отвечая на вопрос о связи между наукой и идеологией, академик М. Л. Гаспаров – выдающийся российский филолог, литературовед и переводчик, заметил, что «идеология как система навязываемых взглядов существует всегда, если не как догма, то как мода», уточнив, что может выделить в себе самом и то, что от марксизма, и то, что от реакции на него ^{[7, с. 116]}.

Нередко встречающиеся отрицательные характеристики связанности образования и науки политико-идеологическим контекстом обусловлены, среди прочего, негативными коннотациями понятий, прежде всего, категории «идеология». Трансформация отношения к поначалу «нейтральному и даже позитивному термину «идеология»», который предложил в конце XVIII в. А. Дестют де Траси в качестве обозначения «общей науки об идеях», емко характеризуется исследователями. Так, С. Зенкин пишет об «уничижении» значения идеологии в наполеоновскую эпоху («пустое, оторванное от реальности умствование»), теоретическом осмыслении с пейоративной окраской К. Марксом в «Немецкой идеологии», ревизии и «обелении» в советской пропаганде («научная идеология» марксизма-ленинизма) ^{[18, с. 76]}. Уточняя, автор отмечает показательность семантической деградации: попытка систематизации идей почти немедленно, по его словам, привела к их обесцениванию ^{[19, с. 97]}.

Преодоление «зауженного» (негативного) ракурса характеристики политико-идеологических контекстов в развитии отечественного образования и науки, а также определение «опорных точек» в соответствующем направлении деятельности государства перспективно посредством творческого осмысления идеологем, идеологических формул и клише. Насыщенность ими разных пластов официоза и, прежде всего, законодательства, регулировавшего сферу образования и науки – более чем заметная черта. Если вести разговор о законодательстве, то это свойство видится столь же ярким и характерным, как многослойность массива, весомость как узаконений «высочайшего» типа, так и ведомственного нормотворчества; в случае с советским законодательством важно также обратить внимание на значительную роль партийных документов в правовом регулировании. Судя по всему, данная проблема как самостоятельная еще не оказывалась в центре исследовательского внимания, тогда как изучение феноменов образования и науки, в том числе историко-правовое, обогатилось в последнее время разнообразными подходами и стратегиями ^{[20, с. 4-10]}.

Безусловно, немало усилий прилагалось исследователями для осмысления отдельных идеологем (типа «раскрученной» и не менее загадочной при этом уваровской триады), однако опыта систематических обобщений в отношении идеологических формул в сфере образования и науки не представлялось. Это в полной мере относится и к отдельным отраслям образования и науки: к примеру, в юриспруденции, где проявлен значительный и устойчивый интерес к традициям научного осмысления окружающей государственно-правовой действительности и истории подготовки профессиональных юридических кадров, такая задача практически не формулировалась. Хотя вряд ли кто возьмется оспаривать утверждение об особом значении идеологем именно для этой отрасли. В данной работе предполагается рассмотреть формирование идеологем в сфере образования и науки и отражение их в законодательстве на протяжении практически трех столетий в комплексе, акцентируя внимание на их значении для образования юридического. Значительный хронологический разбег обусловлен, в том числе, намерением рассмотреть проблему по возможности объективно, исходя из справедливого посыла М. М. Бахтина, писавшего, что «каждый образ нужно понять и оценить на уровне большого времени». Анализ же, по его словам, «обычно копошится на узком пространстве малого времени, то есть современности и ближайшего прошлого и представимого – желаемого или пугающего – будущего» ^{[2, с. 369]}. Обращение к названной проблематике дальше, вглубь веков российской истории, не предпринимается. Это предопределено исходной позицией, пониманием того, что складывание системно организованных, институционально оформленных (регулярных) образования и науки связано с государственной деятельностью эпохи Петра Великого. Весь предшествующий опыт рассматривается как важнейший этап накопления соответствующих ресурсов.

Историку права дефинировать идеологему, используя ресурсы правоведения, да и исторической науки, не так-то просто. На исходный вопрос о понятии идеологем и идеологических формул историко-правовая и в целом юридическая наука прямых ответов пока не дает, активно апеллируя к достижениям гуманитарной мысли, разработкам в философии, политологии, культурологии, истории, особенно – лингвистике и некоторых ее отраслях (социальной лингвистике, политической лингвистике, лингвокультурологии) и втягивая их в свой арсенал. Такая ситуация, применительно, правда, к истории как отрасли научного знания, серьезно осмысливается современными гуманитариями. К примеру, в разговоре Э. Домански с Ф. Анкерсмитом обсуждался сюжет междисциплинарности и даже объединения дисциплин: «Некоторые интеллектуальные историки, философы и критики считают, что история сегодня находится в кризисе. Тем не менее, вполне вероятно, что надо говорить не о кризисе, а о том, почему все больше выясняется, что история как отдельная дисциплина не отвечает «постмодернистским принципам» и нуждается в объединении с другими гуманитарными дисциплинами в одну большую область, называемую культурологическими исследованиями» ^{[24, с. 125]}.

Но и специалисты в упомянутых смежных науках прямо отмечают, что термин «идеологема» в настоящее время не имеет единого определения, по причине как раз широкого обращения к нему представителей разных отраслей научного знания ^{[26, с. 171]}. Обратим внимание на имеющиеся подходы к пониманию искомой категории. Так, в одной из работ Г. Ч. Гусейнова идеологема трактуется как знак или устойчивая совокупность знаков, отсылающих участников коммуникации к сфере должного – правильного мышления и безупречного поведения – и предостерегающих их от недозволенного. «В широком смысле слова» к идеологемам автор относит и несловесные формы представления идеологии – традиционные символы, изобразительные и архитектурно-скульптурные комплексы, а также символы музыкальные (гимн, позывные), «поскольку весь этот обширный материал в рамках идеологии подчинен слову» ^{[12, с. 13]}. Идеологему также определяют единицей идеологической системы, находящей свое вербальное выражение, знаком идеологии. Являясь оператором языка, идеологема представляет собой языковую или речевую единицу, нагруженную идеологическими (политическими) смыслами ^{[6, с. 124]}. Она, пишут исследователи, может рассматриваться как слово или устойчивое словосочетание, непосредственно связанное с идеологическим денотатом или имеющее в своем значении идеологический компонент. Также предлагается понимать идеологему как ментальную единицу, в состав которой входит идеологический компонент и которая репрезентируется словом или устойчивым словосочетанием ^{[32, с. 152-156; 45, с. 92]}. Специалисты-лингвисты подчеркивают, что она, будучи лингвоаксиологическим термином (наряду с мифологемой, прагмемой, политемой, аксиологемой, культуремой), является лингвосемиотической единицей; внимание акцентируется также на когнитивном (точнее – комплексном, лингвокогнитивном) значении идеологемы ^{[28, с. 181-189; 15]}.

Исследователи, обращаясь к проблеме определения идеологемы, отмечают «два «магистральных» подхода – широкий и узкий» в ее понимании как «феномена собственно языкового». В первом случае речь идет о ней как концептуальной единице (единице неязыкового порядка), которая объективируется разного рода феноменами языковых уровней. В узком смысле идеологема это вербальная единица, слово, связанное с идеологическим денотатом (см. вышеприведенные определения). Е. Г. Малышева, описывая эти подходы, обращает внимание на следующий принципиальный момент. М. М. Бахтин, который, по ее словам, по-видимому, впервые использовал данный термин для обозначения объективно существующих форм идеологии, констатировал, что идеологема – это экспликация, способ репрезентации той или иной идеологии. Именно этот акцент является общим местом в существующих дефинициях ^{[30, с. 32-34]}. Сама же автор предлагает такое определение: это единица когнитивного уровня – особого типа многоуровневый концепт, в структуре которого (в ядре или на периферии) актуализируются идеологически маркированные признаки, заключающие в себе коллективное, стереотипное и даже мифологизированное представление носителей языка о власти, государстве, нации, гражданском обществе, политических и идеологических институтах ^{[30, с. 35]}. Такое емкое определение (в рамках широкого подхода), как представляется, дает возможность плодотворно его использовать за пределами лингвистики, в междисциплинарных исследованиях. На обозначенной мифологизации представлений, вообще связи идеологии и мифологии, идеологем и мифологем, а также их общей связи с термином «концепт» ^{[39, с. 27]} акцентируется внимание в работах специалистов. Кроме того, констатируется факт, что особенный интерес к феномену идеологем (шире – идеологии в целом) связан с прошлым веком, распространением тоталитарной идеологии, мышления, языка. К примеру, в качестве одной из лингвистических характеристик тоталитарного языка определяется то, что его ядро составляют «слова-идеологемы, которые подчиняют себе семантику группирующихся вокруг них слов» ^{[6, с. 123]}. Примечательной иллюстрацией является известная цитата из письма Б. А. Успенского к Ю. М. Лотману (от 18 сентября 1969 г.). Редактор издательства, ответственный за выпуск очередной книги, потребовал от автора «замены во всех случаях слова «идеология»». «Весь смысл редакторских замечаний – если их обобщить – сводится к тому, что некоторые слова не могут быть употреблены в русской речи без ритуального заклятия «чур-чур-чур», – читаем в письме ^{[29, с. 133]}. Использование широкого культурологического, даже семиотического, как у Бахтина ^{[30, с. 32]}, понимания идеологии и идеологемы, позволяет искать и исследовать таковые за пределами века XX-го, в том числе посредством контент-анализа узаконений, регулировавших образование и науку.

Важно понимать, и для историка права это особенно значимо, что «прочтение» идеологем как дискурсивной единицы оправданно и результативно только в связи с историческим, историко-юридическим контекстом – т. е. реальностью, в условиях которой она сформировалась и выполняла свои функции. Именно поэтому идеологемы вполне могут рассматриваться как элементы, формировавшие систему координат политико-идеологической деятельности государства (в нашем случае – в образовательно-научной сфере). В целом интересующие нас идеологические формулы и идеологемы целесообразно рассматривать с двух взаимосвязанных позиций: 1) в теоретическом плане – как конструкции, формирующие и скрепляющие официальную идеологию; 2) в практическом, прикладном значении – как каналы и инструменты ее реализации.

Анализ российского законодательства об образовании и науке трех заявленных столетий позволил выявить значительное количество идеологем и идеологических формул. В числе таковых из императорского периода – «государев интерес»; «общее благо» и «общая польза»; воспитание «новой породы людей»; «защита правоты сограждан»; «защита угнетенной невинности»; «истинное просвещение» и «христианское благочестие» в его основании; «нравственная чистота науки», «самодержавие – православие – народность». Продолжая ряд (ряды), нужно упомянуть о «сотрудничестве власти и общества», «сердечном попечении о студентах», «подъеме научной мысли» как «основании подъема производительных сил» в пореформенный период. Обнаруженные советские идеологемы, формулы и лозунги выстраиваются еще более дружно: «социальное воспитание детей как первейшее дело революции», «школа как орудие коммунистического перерождения общества», «учитель как агент коммунистического просвещения», обновление школы «на началах единства и труда», «фронт просвещения», «учительская масса», «увязка школы и пионерского движения». «План развития народного просвещения», «доступ к научной деятельности рабоче-крестьянской молодежи», воспитание «полноценного члена социалистического общества», «авангард борьбы за ускорение научно-технического прогресса», «наука как важнейший инструмент социально-экономической стратегии партии» – не менее яркие образцы. «Наше право», «революционная законность», формирование нового юриста – «правовика-ленинца», «конвейерная лента правового образования», «теснейшая увязка правовой теории с практикой», «социалистическая законность» и другие формулы пронизывали советское законодательство, регулировавшего одну из отраслей образования (и науки). И, разумеется, предъявленный набор отнюдь не является «исчерпывающим перечнем». Как видно, некоторые из приведенных образцов, будучи весьма лаконичными, имеют «спрессованную» идеологическую нагрузку. Другие, концентрируя не менее сильный идеологический посыл, представляют собой более распространенные фрагменты нормативного текста. Поскольку официальный язык (закона) – один из пластов языка, то такое разнообразие закономерно; идеологема, как отмечается, может быть представлена любым элементом естественного языка – от буквы до устойчивого словосочетания: семантика знака в языке идеологии исчерпывается прагматикой ^{[12, с. 27]}.

Важной и перспективной видится задача упорядочения, систематизации, типологии такого множества формул. Б. А. Кистяковский, называвший юриспруденцию «в значительной части чисто технической дисциплиной», методы формально-логических обобщений и классификаций характеризовал как «такие простые приемы научной работы», которыми «сравнительно легко оперировать» ^{[25, с. 38, 41]}. Как бы то ни было, решение обозначенной задачи обусловливает постановку задач следующего уровня – выяснение условий конструирования, механизмов влияния, ценностного потенциала идеологем, др. В смежных отраслях знания уже предложены некоторые классификации по разным основаниям: по расположению на шкале времени, по характеру концептуализируемой информации, по сфере употребления и т. д. В определенной части этот опыт может быть использован и в историко-юридическом исследовании.

Распространенная классификация, связанная с актуальностью идеологем, предполагает, к примеру, выделение идеологем-историзмов, новоидеологем (современных формул), реактуализированных идеологем, а также универсальных идеологем. Увязка формул с динамикой социальной жизни, общественно-политическим (идеологическим) дискурсом представляется, вновь подчеркнем, совершенно обоснованной. При этом вряд ли можно обойти вниманием обособление так называемых универсальных идеологем; специалистами к таковым причислены, к примеру, концепты «патриотизм», «Родина», «флаг», «гимн» и даже «Россия» (!) ^{[30, с. 37-39]}. В таком случае, видимо, нет достаточных оснований для игнорирования в качестве универсальных идеологем исходных концептов – «образование» и «наука».

Практически все вышеприведенные идеологемы, имеющие отношение к образовательно-научной системе и зафиксированные отечественным законодателем трех предшествующих столетий, могут быть отнесены к так называемым историзмам. Счастливым исключением можно назвать, пожалуй, только триединую формулу графа Сергия Уварова, которая оказалась специфическим образом реактуализирована, востребована на современном этапе. Как отмечается, формула «самодержавие – православие – народность» стала вольным или невольным перефразом девиза «За Веру, Царя и Отечество» ^{[47, с. 105; 4, с. 137]}. В современном интеллектуальном переложении это триединство заявлено как суть национальной идеи в педагогическом измерении: «духовность (личность) – народность (общество) – державность (государство)». По мнению автора предложения, имеет место логическая схема: духовность как направленность личности каждого отдельного человека; народность – как отношения каждого человека с обществом, с народом и как система общественных отношений; державность как система отношений человека и государства, общества и государства. Примечательно также, что, как заявляет современный исследователь, и его формулировка, и уваровская формула своими истоками уходят в глубокую древность. По крайней мере, указывается: в XV век, когда крепло и развивалось Московское государство во взаимодействии с Золотой Ордой, и когда ведущие церковные авторитеты – митрополит Алексий и Сергий Радонежский – активно исповедовали духовные ценности, общежитие, необходимость единения народа под сильной державной властью. Причиной «живучести» формулы называется консервативность народного менталитета ^{[3, с. 68-69]}. Кстати, как видно, не подверглась коррекции при переложении только последняя часть триединой формулы: аутентичной осталась «народность», вызывавшая еще в XIX в. немало споров, о чем речь пойдет ниже.

С точки зрения значимости и широты употребления интересующие нас формулы можно условно разделить на: 1) генеральные (характеризующие взаимодействие властных и общественных структур); 2) специальные (относимые к сфере образования и науки); 3) профильные (относимые к отдельным отраслям образования, научного знания (например, юриспруденции и подготовке юристов)). Представляется, что именно такая классификация является наиболее значимой применительно к анализу политико-идеологической составляющей деятельности государства в сфере образования и науки.

В рамках данного подхода в первую группу идеологем легко включаются «общее благо» и «государева польза», формулы «просвещенного абсолютизма», «сотрудничество власти и общества» (в эпоху буржуазной модернизации), «общественные преобразования «сверху»» в годы так называемых контрреформ, «отмирание права и государства», «революционная законность», «социалистическое правосознание», «советское право как исторический тип права», «коммунистическое мировоззрение», «трудящиеся массы», др.

Формулы второго типа «вызревали» в профильных ведомствах (Министерстве народного просвещения Российской империи, советских наркоматах (просвещения, юстиции и др.), позднее – министерствах). Их примерами можно назвать и «приуготовление юношества к различным родам государственной службы», и «истинное просвещение», основанное на «христианском благочестии», и «искусственную гласность», и «сердечное попечение о студентах», и «отделение школы от церкви», и «интернационализм воспитания и обучения, и назначение школы как «орудия коммунистического перерождения общества» ^{[27, с. 19-42]}.

Профильные идеологемы и формулы представляют особый интерес. Отыскивая их, небесполезно обратиться к тем узаконениям, которые содержали целевые установки в рамках соответствующей отрасли образования. К примеру, в начале XIX века законодатель обосновывал задачи юридического (нравственно-политического) отделения так: показывать учащемуся политическое отношение к правительству, разным сословиям и частным лицам, «его обязанности к оным и права, каких от них ожидать и требовать может». Отделение должно было образовывать «защитников правоты сограждан своих и угнетенной невинности» ^{[40, стб. 105]}. Эта интересная конструкция, вполне в русле идеологии просвещенного абсолютизма, содержится в узаконении высокого уровня – утвержденных российским монархом Правилах для учащихся в императорском Дерптском университете 1803 г. Для сравнения приведем закрепленные там же задачи прочих отделений. В частности, философское отделение должно было «не только научать к надлежащему употреблению душевных способностей наших», но и «приуготовлять предварительные познания к тем, кои составлять будут предмет нашего звания в обществе». Для врачебного отделения университета предназначение было зафиксировано следующим образом: оно «раскрывает учащемуся таинство природы животных, как в здоровом, так и болезненном их состоянии; научает познавать законы, действующие в обоих сих случаях; показывает целебную силу природы и искусства и научает таковые познания с пользою употреблять к физическому благосостоянию ближнего, а не редко и к исправлению его нравственности». «Вшитая» в нормативную ткань конструкция в отношении подготовки юридических кадров видится более «наэлектризованной» идеологическими элементами. Не менее рельефно показана задача правового образования в советской России начала 1930-х годов, когда осуществлялась очередная реформа системы подготовки юридических кадров. Она «должна заключаться в правильном усвоении марксистко-ленинской теории права, в подготовке научных работников в правовой области, квалифицированных и выдержанных работников Юстиции, способных проводить и в теории и в практике правильную ленинскую линию, путем строгой увязки теории с практическими задачами настоящего этапа социалистического строительства» ^{[34, л. 5]}. Уточнение задачи, наслоение идеологем видится в Положении о Московском институте советского права 1931 г., распространенном как типовое на остальные такие институты. Цель института/ов – подготовка и переподготовка квалифицированных работников в области советского права на основе революционного марксизма-ленинизма, при теснейшей увязке теории с практикой в соответствии требованиям социалистического строительства ^{[42, с. 11]}.

В подавляющем большинстве случаев идеологемы, обозначенные нами как генеральные, скрепляя и ориентируя политику и идеологию, выступали «материнской платой» по отношению к отраслевым и специальным формулам. Они распространялись на все сферы жизни общества, пронизывая и законодательство, регулировавшее образование и науку. Обратная ситуация, когда придуманная в профильном ведомстве формула, становилась общей (генеральной) для государственно-общественного взаимодействия, также имела место. Самый яркий пример – уваровская триада. Задачи и возможности Министерства народного просвещения Российской империи, а также личные и профессиональные качества отдельных его руководителей и обусловили характеристику ведомства как идеологического.

Вновь обращаясь к опыту смежных наук, обратим внимание на классификацию идеологем по такому основанию, как характер концептуализируемой информации. По крайней мере, в политической лингвистике с помощью такого приема различают идеологемы-понятия, идеологемы-фреймы, идеологемы-гештальты и идеологемы-архетипы. Сложность применения упомянутой классификации к характеристике изучаемых идеологем в полном объеме не отменяет соблазна поразмышлять об идеологемах-архетипах. У специалистов к таковым отнесены Ленин, Сталин, Брежнев, Горбачев, Ельцин, Путин, Николай ^{[30, с. 37]}. По сути, речь идет о персонифицированных, личностных, тесно связанных с мифами и мифологией идеологемах. Применительно к сфере образования (и юридического в том числе) такими идеологемами могут выступить упоминавшийся Уваров, Толстой (не писатель, а исследователь и министр), Делянов («толстовско-деляновский курс»), Боголепов («боголеповщина»), Стучка, Вышинский и т. д. Такие размышления не видятся совсем уж безосновательными и бесперспективными. Интересна в связи с этим и проблема присвоения имен учебным заведениям и учебно-научным учреждениям. В императорской России персонифицированная номинация (официальная и неофициальная) осуществлялась зачастую как признание заслуг организатора, мецената (Демидовский юридический лицей, Агабабовское училище, Тенишевское училище, Московский городской народный университет им. А Л. Шанявского, др.). Достаточно четко это зафиксировано, к примеру, в документах по созданию народного университета в Москве. В заключительном докладе (май 1906 г.) специальной комиссии, сформированной городской думой, отмечалось, что «комиссия признает прежде всего справедливым и вполне естественным присвоить будущее имя А. Л. Шанявского, как человека, который не только подал мысль устройства в Москве «вольного» университета и своей крупной жертвой дал возможность ныне приступить к устройству этого учреждения, но и обеспечил его существование в будущем весьма значительной суммой… Согласно с этим университет, по мнению Комиссии, должен получить название «Московский городской народный университет имени А. Л. Шанявского»» ^{[33, с. 57]}. Имели место и символические наименования – в честь святых (императорский Киевский университет Св. Владимира), в связи с рождением/смертью представителей императорской фамилии (Константиновский межевой институт, Московский лицей в память Цесаревича Николая (Катковский)). В советские десятилетия практика присвоения имен учебным заведениям распространилась весьма широко. Преимущественно это были имена партийных и государственных деятелей, но увековечивалась также память ученых, писателей, художников, иных деятелей культуры. Присвоение имен оформлялась законодательным порядком. Так, постановлением Совета Министров СССР от 9 декабря 1954 г. «Об увековечивании памяти Андрея Януарьевича Вышинского» его имя присваивалось Институту права Академии наук СССР, а также Свердловскому юридическому институту «по просьбе его профессорско-преподавательского состава, сотрудников и студентов» (п. 2). Мероприятия по сохранению памяти носили в данном случае комплексный характер: устанавливались именные стипендии (для студентов МГИМО МИД СССР и юридического факультета Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко); поручалось издание избранных его выступлений на судебных процессах, на международных конференциях и совещаниях; Министерство морского флота обязывалось присвоить название «Андрей Вышинский» одному из теплоходов заграничного плавания из числа вновь вводимых в эксплуатацию. В соответствии с установленным порядком министр высшего образования СССР издал 17 декабря 1954 г. приказ № 1235 с объявлением для сведения и руководства данного постановления ^{[8, л. 123, 124]}. Свердловский юридический институт носил имя Вышинского несколько лет: постановлением Совета министров СССР от 30 декабря 1961 г., а также приказом министра высшего и среднего специального образования РСФСР № 1168 от 16 января 1962 г. СЮИ им. А. Я. Вышинского был переименован в Свердловский юридический институт ^{[9, л. 1]}.

Продолжая классификации, отметим, что по прагматическому компоненту, оценочному восприятию и отношению выделяют идеологемы и формулы с положительным, отрицательным и смешанным аксиологическими модусами ^{[30, с. 37]}. Учитывая вышепоказанное тяготение к отрицательному восприятию идеологии, обратим внимание на значительный перформативный потенциал многих «образовательных» идеологем. Весьма конструктивным видится утверждение К. Богданова о перформативных (а не дескриптивных) контекстах использования уваровской формулы, «которая призвана не назвать, а создать нечто», призывает к действию ^{[4, с. 137-138]}. Размышления об активизации перформативного характера идеологических высказываний в современной культуре (с диалогичностью, дискурсивностью) встречаем у С. Зенкина ^{[19, с. 101-102]}. Представляется, что формулы «общего блага» и «пользы в народе», «великой пользы русскому народу», «пользы общего Нашего жития», которыми пестрит академическое и университетское законодательство XVIII – начала XIX в. ^{[21, с. 117-122]}, также содержат созидающие, творческие начала.

Созидать, устроить нечто (даже и через разрушение, признание университетского опыта преподавания права устаревшим, а старого (буржуазного) права – запутанным, громоздким, не учитывающим интересы трудящегося человека) – внутренний посыл советской идеологии и идеологем, к примеру, 1930-х годов. Обоснование конструкции «конвейерной (рабочей) ленты» правового образования показано не без перформативного посыла по поводу упрощения права и закона. «В то время как в буржуазном мире капитализм приводит к небывалому осложнению жизни и соответственно этому и к осложнению правовой надстройки, в социалистическом строе, чем более гигантны успехи социалистического строительства и технической реконструкции, тем проще и всем понятнее становятся общественные отношения, а равно взаимоотношения людей, вытекающие из этих общественных отношений. Не должно быть сомнения, что соответственно тому и правовые отношения и вся правовая надстройка (закон, суд и т.д.), должны идти по пути рационализации и упрощения», - писал П. Стучка. «И странное дело, ‒ читаем далее, ‒ мы должны как раз учить этому упрощению, даже больше, доказать факт и возможность этого упрощения. Рассуждай своим здравым умом, пиши так, как говоришь и т.п. Вот как гласит наше «последнее слово» науки права». В доказательство приводится (по сути, противопоставляется) сложность буржуазной науки, где «чем не понятнее, тем более юридически»: «прежде писали целые страницы по латыни, а язык закона был понятен только обученному юристу» ^{[43, с. 27-28]}.

Содержательный анализ множества выявленных идеологем и идеологических формул, в частности, в сфере юридического образования и науки, показывает тесную их связь, корреляцию с распространением тех или иных правовых идей, доктрин, школ и их конкуренцией. Учитывая, что изначально, при трансфере самой университетской идеи и разных ее составляющих ^{[44; 5; 23, с. 11-24]} на юридических факультетах (а позднее в учебных заведениях неуниверситетского типа) преподавались науки в тогдашнем их состоянии, еще более очевидной становится особая, «скрепляющая» роль идеологем в юридическом образовании. Так, понятно, что «общее благо», «польза Отечеству», идеи «воспитания полезного гражданина», «защиты правоты сограждан и угнетенной невинности» созвучны концептам естественно-правовой доктрины, активно проникавшей в Россию в XVIII столетии, что нашло отражение в стандартах подготовки юристов. «Разгром» университетов, суды над профессорами, запрет преподавания естественного права, систематизация законодательства, укорененного в историю, «истинное просвещение», а впоследствии особое звучание «народности» в изобретении министра народного просвещения С. Уварова не могут рассматриваться вне связи с упрочением позиций в отечественной науке идей исторического правоведения ^{[13; 14, 1]}. Налицо и внутренняя, «генетическая» связь «марксо-ленинского учения» о государстве и праве и его освоения новым типом юриста ^{[43, с. 27-28]}.

Акцентируя внимание на трансфере (университета, образования, науки, теоретического юридического знания) / диффузии (европейских) инноваций / импорте науки, вряд ли можно обойти такой аспект, как место идеологем в оппозиции «свое-чужое», их роль в поиске соответствующего баланса. Подготовка юристов, как показывалось, вплетена в ткань (юридической) политики государства, а, следовательно, не может игнорировать определенных внутренних задач. Гибкая, как замечено ^{[10, с. 219]}, триада «официальной народности», кроме прочего, была нацелена на решение и этой проблемы. Как прямо пишет А. Зорин, создававший свою трехчленную триаду Уваров «не мог не помнить о хорошо известных ему патриотических триадах Ф. Шлегеля – общность происхождения («раса»), обычаи, язык – и Шишкова – вера, воспитание, язык». Автор называет единую их базу (руссоистско-гердеровскую традицию) и сходные обстоятельства (предшествующий военный конфликт народов и империй с наполеоновской Францией) ^{[22, с. 363]}. Пресловутая «народность» оказалась самым сложным элементом триады, получив немало интерпретаций. Расширяющий источниковую базу изучения уваровского лозунга М. М. Шевченко пишет, что в отличие от первых двух элементов, подробно охарактеризованных, неопределенность понятия «народность» и его границ должна была быть преодолена жизнью и трудами конкретных представителей отечественной образованности ^{[46, с. 69]}. Одним из таких «представителей» вполне уместно назвать профессора П. Плетнева. «Рассуждение, читанное в торжественном собрании Императорского Санкт-Петербургского университета, ординарным профессором Плетневым, 31 августа 1833 г. «О народности в литературе»» было размещено в первом номере журнала Министерства (1834 г.); там же публиковались официальные сообщения по поводу новой политики ведомства. В звуках слова «народность», по мнению профессора, есть еще «для слуха нашего что-то свежее, и так сказать, необносившееся; есть что-то, к чему не успели мы столько привыкнуть, как вообще к терминам средних веков». Аккордной в речи Плетнева стала следующая сентенция: «В то время как, по Высочайшей воле прозорливого Монарха, путеводителем и судьей нашим в деле народного просвещения явился Муж, столь же высоко образованный, как и ревностный патриот, его первое слово к нам было: народность. В этих звуках мы прочитали самые священные свои обязанности. Мы поняли, что успехи отечественной Истории, отечественного Законодательства, отечественной Литературы, одним словом: всего, что прямо ведет человека к его гражданскому назначению, должны быть у нас всегда на сердце…» ^{[16, с. 2, 30]}. В современных исследованиях отмечается также и это важно подчеркнуть, что нормативного определения народности не было сформулировано, и это понимал и сам автор формулы. Идеологически прокламируемая «народность» не нуждалась в политическом и правовом домысливании; благоденствие нации требует не рассуждения о «народе», а законопослушания и «восторга» ^{[4, с. 137, 142-143]}.

Обозначенную проблему баланса решали и другие, менее «громкие» идеологемы, к примеру, формула «истинного просвещения». Эту идею формулировал в сентябре 1824 г. (по окончании эры так называемого объединенного ведомства – Министерства духовных дел и народного просвещения) министр А. С. Шишков. «Нам поручено дело важное: надзор за ученьем и воспитанием Российского юношества, ‒ заявил министр, – Мы дадим Богу и Отечеству ответ, если нерачительно будем исполнять долг свой и обязанность». В выступлении обосновывались возможные опасности несоответствующего целям «истинного просвещения» воспитания и образования: юношество, «не утвержденное в благоговении к Богу, в преданности Государю и Отечеству, в любви к правде, в чувствовании чести и человеколюбия» сможет заразиться «лжемудрыми умствованиями, ветротленными мечтаниями, пухлою гордостью и пагубным самолюбием». Если же этого не предотвратить в училищах, то в будущем возникнет зло «и в воинских ополчениях, и в судебных заседаниях, и в исполнении всяких должностей, и в семействах, и в пользах общежития». Был сформулирован также тезис об изощряющих ум науках, которые без веры и нравственности не способствуют народному благоденствию. По мнению чиновника, они сколько полезны для человека благонравного, столько вредны для злонравного. Важнейшим в выступлении было противопоставление вредоносности всеобщего образования некоей идеальной конструкции «истинного просвещения». «Истинное просвещение» ‒ это как раз не всеобщая грамотность. Здесь, видимо, и коренятся идеи о сословном образовании, что будут транслироваться в узаконениях через 2-3 года. Министр сравнил науки с солью, употребление которой полезно в меру ^{[41, стб.527-530]}.

Изолированность советской системы подготовки юридических кадров, ее ориентированность на «внутреннее» потребление особым образом обострили обозначенную оппозицию. Подготовка «сознательного общественника», выработка в нем целостного мировоззрения назывались в числе задач переформатирования юридического образования. «Мы еще в самом начале своей борьбы на правовом фронте ставили своей целью побороть так называемое юридическое мировоззрение», ‒ констатировал, ссылаясь на Ф. Энгельса, первый директор Московского института советского права П. Стучка (сам по себе, быть может, идеологема-архетип). «Наша наука» должна была сформировать цельное коммунистическое мировоззрение, ленинизм в целом и его применение к области права и государства. Именно следствием этой идеологической посылки и являлось наличие так называемых общеобразовательных предметов, общих для всех вузов ^{[43, с. 28]}. Вообще значительное число втянутых в регулирование подготовки юридических кадров и юридической науки советских идеологических формул объединялось внятным, узнаваемым маркером – сочетанием концепта с притяжательным местоимением «наш» («наше», «наша»). Так способом определялась близость – классовая, социальная, идейная, территориальная, иная; ее границы формировались последовательно ^{[17, с. 206-208]}. «Наше право», «наш закон», «наш суд», «наш ГПК» ^{[31, с. 1243-1244]} и подобные «наши достижения» формировали большие идеологемы – «наша Родина» ^[11], «наша страна».

Завершая очерк, вновь подчеркнем, что исследовали идеологемы преимущественно в нормативных текстах. В перспективе, помимо прочих показанных здесь бегло проблем, интересно обратить прицельное внимание, во-первых, на партийные документы советской эпохи, а во-вторых, на взаимодействие законодательства и иных пластов официальной и неофициальной информации в отношении конструирования, бытования и легитимации идеологем. В первом случае речь идет не только о препарировании самих текстов, приобретших, как упоминалось выше, характер и силу закона. Важно посмотреть в комплексе и на нормативные предписания по выполнению партийных решений, по изучению партийных документов в советских учебных заведениях ^{[35, с. 3-5; 36, с. 1-9; 37, с. 2-6 и др.]}. Идеологемы, идеологические формулы, клише и лозунги в сфере образования и науки как исследовательская проблема имеют значительное число привлекательных, малоизученных граней. Кроме прочего, их творческое осмысление наверняка будет способствовать более плодотворному научному описанию деятельности Российского государства.