The law as it is fortecia truth": on the theoretical and practical foundations of the legislative policy of Peter the Great

Идея верховенства закона в моделировании государственно-правовой системы Российской империи с первой четверти XVIII в. приобрела значение ведущего теоретико-идеологического концепта законодательной политики самодержавия. В значительной степени этому способствовала неоднозначность петровских преобразований с их рационалистическим обоснованием в духе «общего блага», заимствованным из платонической традиции западной политической философии. Декларируя божественное предназначение монарха всеми силами способствовать реализации «государственного интереса», Петр I сознательно воздерживался от разработки развернутого законодательного определения указанного понятия. Это позволяло ему обеспечивать юридический баланс между интересами разобщенных социальных групп со сложной стратификацией и естественной в условиях затяжной войны потребностью верховной самодержавной власти узаконить свои неограниченные прерогативы ^{[8, c. 61 – 65, 22, с. 86 – 88]}.

Общеизвестно, что концептуальная основа принципа законности стала известна Петру из протестантских политико-правовых теорий германского Просвещения, методологической основой которых являлся тезис о непреодолимой противоположности между нравственным и юридическим предписанием. Вся система власти и управления, созданная в ходе реформ Петра I, была ориентирована на закрепление юридически гарантированной доминанты законодательного предписания в форме именного указа, направленного на защиту «общего блага» от произвола и «лихоимства» чиновников. С 1722 г. ведущая роль в обеспечении правопорядка отводилась системе прокурорского надзора, «повинного … крепко смотреть», чтобы каждый чиновник Сената «свою должность хранил и … порядочно … по указам и регламентам отправлял, разве какая законная причина к отправлению ему помешает» ^{[6, с. 133, 4, с. 64 – 68, 2, с. 24 - 29]}.

Вопреки распространенному в историко-правовой литературе мнению об отсутствии планомерности реформаторских начинаний Петра I, в основном, спровоцированных началом Северной войны, все же следует констатировать наличие тенденции к преемственности отдельных элементов законодательной политики периода Петровских преобразований от первых Романовых. Эмпирическая приверженность самодержцев второй половины XVII в. к модели «законной монархии» сыграла роль своеобразного катализатора в процессе централизации государственно-правовых структур Московской Руси после Смуты. Успех этого начинания в значительной степени зависел от уровня систематизации законодательства, созданного после принятия «Соборного Уложения». Претендуя на роль гаранта правовой справедливости по отношению ко всем сословиям Московского государства, царская власть видела свою задачу в максимальном преодолении юридических коллизий. С этой целью еще Федор Алексеевич задумал проведение «кодификационных» работ, санкционировав их начало именным указом от 16 декабря 1681 г. Начальники московских приказов получили предписание выявить все судебные решения, вынесенные на основе совместных приговоров прежних государей и Боярской думы «сверх Уложенья 157 году и сверх новых статей». Сделав соответствующие выписки из дел прошлых лет, приказные люди должны были приступить к следующему этапу систематизации. Он заключался в составлении новых законодательных норм, «какия в которых приказах к вершенью всяких дел пристойны» и сопоставлении их с нормативными актами, утвержденными после 1649 г. Затем «новоприбылыя статьи» следовало внести в специальные тетради, заверить их подписями приказных дьяков и выслать царю для ознакомления в Разряд ^[13].

Скоропостижная кончина Федора Алексеевича без прямого наследника и вызванная этим обстоятельством борьба за власть между Милославскими и Нарышкиными помешала реализации этого полезного начинания. Тем не менее, идея законности оказалась востребованной и при дворе царевны Софьи Алексеевны, которая хорошо сознавала шаткость своих притязаний на роль правительницы государства и стремилась компенсировать отсутствие в православной России традиций женского правления отдельными законотворческими инициативами сословного характера. Например, в законодательстве 1680-х гг. отчетливо прослеживается стремление расположить в пользу нового правительства широкие слои служилых людей Москвы и подмосковных уездов. Их социальная поддержка могла стать серьезным противовесом дальнейшему усилению стрельцов, которые уже продемонстрировали свою ненадежность в ходе «хованщины» ^{[14, 15]}. Кроме того, притязания России последней четверти XVII столетия на активное участие в большой европейской политике могли быть успешными только на фоне постепенного реформирования боярско-дворянского ополчения и военной организации служилых людей «по прибору». Хорошо известно, что подобная перспектива вызывала негативную реакцию стрелецкого войска, так как оно не отличалось мобильностью и не могло составить основу регулярной армии.

Изучая внешнюю историю законодательства Российской империи, известный правовед второй половины XIX в. В. Н. Латкин, методологически близкий к государственно-юридической школе, справедливо отмечал «реформаторский характер» большинства нормативных актов петровского и послепетровского периода. Причину этого феномена он искал в почти полной оторванности законотворческих инициатив императорской власти от обычаев старомосковского периода. По мнению ученого, новаторские тенденции, наметившиеся в российском законодательстве после Смуты, были обусловлены необходимостью закрепления механизма функционирования новых государственно-правовых структур неограниченной монархии. Исследователь выделил два основных признака правовой системы Российской империи, сформированных под влиянием петровских преобразований первой четверти XVIII в.: начиная с эпохи правления Петра I законодательство являлось плодом … чисто теоретических соображений отдельных лиц, или же … сколком с иностранных образцов» ^{[10, с. 3 – 4]}. Можно не соглашаться с приведенной в этой цитате характеристикой рецепции западноевропейских правовых инноваций и степени ее глубины. Но сам факт выявленного Латкиным противоречия между «стариной» и «новизной» весьма примечателен, отражая стремление российских законодателей формально включить Российское государство в политическое пространство Западной Европы, сохранив при этом элементы традиционализма в качестве своеобразных несущих конструкций.

Молодой Петр I хорошо осознал несовершенство российской правовой системы уже в ходе ожесточенной борьбы за власть с царевной Софьей, исход которой зависел лишь от благоприятной расстановки социально-политических сил в поддержку каждого претендента. Оба обладали преимуществом законного происхождения от «природных государей», но единственным основанием для властных притязаний юного Петра Алексеевича была сила старомосковского обычая, препятствующего мирской активности православных царевен. Тот же обычай отдавал предпочтение царю Иоанну Алексеевичу как старшему из двух братьев умершего Федора. Хорошо понимая это, Петр I в 1689 г. ограничился отстранением Софьи от регентства, но оставил за своим братом-соправителем царский титул, несмотря на то, что его пребывание у власти вселяло несбыточные политические надежды в Милославских ^{[7, с. 32 – 44]}.

Обстоятельства фактического воцарения Петра I способствовали сохранению в законодательстве 1690-х гг. тенденции к укреплению принципа законности, доставшейся молодому царю в наследство от первых Романовых. Его первая законотворческая инициатива в этой области была продиктована стремлением упорядочить правоприменительную практику, пришедшую в упадок за годы правительственной деятельности царевны Софьи. 18 октября 1689 г. молодой Петр при поддержке Иоанна Алексеевича подтвердил незыблемость всех именных указов, утвержденных «при державе Отца их … и при Брате их, … и при Них». Был наложен строгий запрет на пересмотр уже «вершенных» судебных дел, рассмотренных в соответствии с нормами «Соборного Уложения» и последующего законодательства ^[17].

Желая продемонстрировать подданным российской короны наличие стабильности верховной власти, Петр I запретил принимать в московских приказах челобитные частных лиц с просьбами о пересмотре уже вынесенных судебных решений. Юридическим основанием для отказа в осуществлении «пересуда» было объявлено наличие в бумагах судебного делопроизводства выписки из соответствующего именного указа за подписью думного дьяка. Таким образом, сохраняя традицию московского процессуального законодательства, в котором судебные инстанции соответствовали иерархии традиционного общества и существовали, прежде всего, для централизации правоприменительной деятельности местной администрации, Петр I существенно видоизменил ее. Одновременно он повел мощное наступление на нигилизм массового правосознания. За утайку судебного решения, вынесенного на основании законотворчества «природных государей» прошлых лет, законодатель грозил челобитчикам смертной казнью ^[17].

Выбор Петра I в пользу строгого формализма для обеспечения принципа законности в судебной практике объяснялся политическими обстоятельствами, властно диктовавшими необходимость нормативного закрепления общеобязательности именных указов. В ходе соперничества за доступ к верховной власти с царевной Софьей молодой царь планомерно устранял с политической арены наиболее активных сторонников усиления Милославских из элитарных слоев служилого сословия. Заключив бывшую правительницу в Новодевичий монастырь, Петр I санкционировал проведение розыскных процессов против ее ближайших сторонников из среды столичной служилой элиты. Судебные приговоры по делам В. Шакловитого, Циклера и князей Голициных, содержали развернутое обоснование причин царской опалы, постигшей посягнувших ради неправедного достижения власти на незыблемость «государьского порядка» ^{[16, 19]}.

Представления молодого Петра о законности отличались поверхностностью. Прагматическое осмысление достижений и просчетов западноевропейской правовой культуры началось для него под влиянием личного ознакомления с государственностью ряда европейских держав во время Великого посольства 1697 – 1698 гг. В более раннем законодательстве юного царя есть примеры произвольного внесения изменений в нормативные акты из конъюнктурных соображений. «Дух» и «буква» подобных инициатив вполне соответствуют политико-правовому идеалу «вольного самодержавия» времен Ивана Грозного. Например, накануне своей первой поездки в Европу царь подписал именной указ от 20 января 1697 г., об отмене земельных раздач служилым людям, принимавшим участие в Крымских походах под предводительством князя В. В. Голицына ^[21].

Массовые пожалования поместий боярам, воеводам и прочим ратным людям, осуществленные в 1687 и 1689 гг. должны были, по мнению правительства царевны Софьи, хотя бы в какой-то мере компенсировать служилому сословию тяжелейшие условия Крымской военной кампании, возникшие в результате военно-стратегических просчетов российского командования. Сознавая себя законным государем, Петр, который после смерти брата Ивана правил единолично, не собирался начинать дипломатические игры с боярско-дворянской верхушкой. Окрыленной победами над турецким противником под Азовом, он уже видел себя в мечтах во главе Русской державы, обретшей весомый международный статус. Собираясь инкогнито в ознакомительное путешествие по Европе, царь продумывал возможную внешнеполитическую тактику по обретению долговременных союзников для продолжения дальнейшей борьбы за выход к незамерзающим морям. Быстрое достижение этих амбициозных целей было возможно лишь при максимальном напряжении сил и средств, что, несомненно, повышало актуальность старомосковских представлений о государе-вотчиннике, управляющем подданными-холопами. В глазах ПетраI cлужилые люди, пострадавшие в Крыму, были строительным материалом для возведения обращенного на Запад нового фасада Московского государства. Готовясь к новой войне, он решительно санкционировал обратную силу указов, изданных при царевне Софье от его имени ^{[24, с. 118 – 122]}.

Тяга молодого Петра к буквальной трактовке исключительного права монарха-самодержца на законодательные инициативы проявилась и в практиковавшихся им способах воздействия на правосознание тех представителей боярской элиты, которые не торопились признавать законную силу царских указов казуистического содержания. Например, в 1691 г. за « ослушание Государям» было отнято боярство у князя Г. А. Козловского, который сказался больным, чтобы не присутствовать на официальной трапезе у патриарха Адриана.

Отношения царя с этим преемником патриарха Иоакима, обеспечившего в 1689 г. Петру поддержку не только духовенства, но и московских служилых людей, складывались непросто. По мере увлечения молодого государя протестантской моделью взаимодействия церкви и государства Адриан все больше отдалялся от двора, вызывая у Петра неприязненное чувство своей приверженностью к религиозно-политической доктрине ортодоксального православия. Тем не менее, в 1691 году царь еще предпочитал соблюдать по отношению к новому патриарху внешний церемониал, принятый его предшественниками, и требовал того же от Боярской Думы ^{[7, с. 38 – 43]}.

15 апреля 1691 г. князь Г. И. Козловский вместе с другими боярами и окольничими получил «указ Великих Государей быть в тот же день «у стола» «всея России и всех северных стран Патриарха». В число лиц, обязанных присутствовать на церемонии у Адриана, вошел и думный дьяк «Емельян Игнатьев сын Украинцов», с именем которого связано заключение Константинопольского мира с Турцией накануне вступления России в Северную войну. Вероятно, князь Козловский по каким-то причинам частного характера медлил с отъездом в государев «верх», хотя первоначально и дал согласие. В течение дня к нему на двор дважды были «посыланы из Розряда» подъячие «Василий Мясников да Василий Буслаев … (да – Е. С.) Василий же Мясников с товарищи с 3 человека, … и он тем подъячим сказал, что де за болезнью ему … ехать немочно». Потеряв терпение, Петр распорядился отправить к Козловскому разрядного дьяка Ивана Уланова «с подъячими ж, чтоб он в верх ехал без мотчания». В случае неповиновения царскому указу Уланов должен был забрать у строптивого князя карету или верховую лошадь, и «его в город привезть неволею» ^{[18, 20]}.

Когда посланцы из Разрядного приказа попытались выполнить предписание царя, данное от имени Петра и Ивана Алексеевичей, князь вновь сослался на болезнь, категорически отказавшись от поездки. Он встретил Уланова и его людей «в черном платье», а все княжеские экипажи и лошади оказались где-то «прихоронены». Узнав о случившемся, Петр вновь отправил дьяка в дом Козловского с новым именным указом. Фарс обернулся драмой. За «непослушание» Государям боярин был насильно привезен в Кремль «к Красномукрыльцу на простой телеге». Козловский, вероятно, решив, что ему уже нечего терять, «из телеги не вышел и в верх не пошел и учинился непослушен же». Петр снова отправил к нему Ивана Уланова и думного дьяка В. Г. Семенова, еще раз объявивших указ «Великих Государей», чтоб «он черное платье с себя сложил» и вместе с боярином Л. К. Нарышкиным, поднялся бы в патриаршью Крестовую палату. На все уговоры и угрозы, Козловский упрямо отвечал, «что за болезнию своею в верх идтить и у стола быть он не сможет, и черного платья с себя не сложил» ^[20].

За драмой последовала трагикомедия. По новому именному указу боярина вытащили из телеги и отнесли в Крестовую палату. Идти сам он уже не хотел, да, вероятно, и не мог. Некоторое время князь пролежал на полу «и у стола не сидел». По приказу Петра разрядный дьяк Перфилий Оловеников силой заставил Козловского занять отведенное ему место рядом с дядей молодого царя Нарышкиным – родным братом царицы Натальи Кирилловны. Трудно сказать по какой причине, но в диспозитивнойчасти именного указа от 15 апреля 1691 г. о перечислении князя Козловского в городовые дворяне сообщается, что «Боярин за столом о себе не сидел; а держали его Розрядные подъячие». Реакция Петра на случившееся была немедленной и очень жесткой. В тот же день последовал именной указ, составленный в письменной форме, по которому Козловский за ослушание «Государскому» предписанию был переведен на дворянскую службу в город Серпейск. Воля обоих «Великих Государей Царей и Великих Князей … Самодержцев» была объявлена публично на площади у Красного крыльца, «чтоб на то смотря и иным впредь так делать было неповадно» ^[20].

Указ от 15 апреля 1691 г., разрушивший по прихоти молодого монарха судьбу Козловского, содержит в себе знаковые черты, свойственные и последующему правотворчеству Петра I. Изложенные в нем обстоятельства, приведшие к понижению опального князя в сословном чине, свидетельствуют о наличии ярко выраженной вотчинной тенденции в правосознании царя. Его стремление к нормативному закреплению общеобязательности любых предписаний верховной власти изначально отличалось деспотическими чертами. В частности, дьяки Разрядного приказа не предъявили Козловскому ни одного письменного указа за подписью самодержцев. Более позднее законодательство петровского царствования разрабатывалось под уже влиянием западноевропейского опыта формализации права. Тем не менее, придя к выводу о приоритетном значении положительного закона для реализации своих реформаторских замыслов, Петр I, в целом, отдавал предпочтение принудительным средствам воздействия на умонастроения своих подданных. Его западничество имело строго очерченные границы, пределы которых определялись потребностью российской монархии в укреплении самодержавной модели верховной власти. Этим объясняется убежденность Петра в возможности полной нивелировки личности рядового большинства людей в целях скорейшего достижения государственного блага.

В. О. Ключевский справедливо отметил двойственность нравственно-политического облика этого государя, который «был грубым и жестоким как царь», отличаясь исключительной добротой и личным обаянием в частной жизни ^{[9, с. 482]}. Следует добавить, что ценя в своем ближайшем окружении проявление инициативности, Петр I из прагматических соображений не был склонен к преодолению старомосковской инертности служилого населения. Указ от 15 апреля 1691 г. свидетельствует о том, что даже боярская верхушка воспринимала государеву службу как тяглую повинность. В свою очередь законодатель намеренно не торопился возвести казус, спровоцировавший «дело Козловского», в ранг общеобязательной правовой нормы, сделав выбор в пользу публичного оповещения служилых людей о происшедшем. Стремясь к сохранению социально-политического равновесия между боярством и верховной властью в условиях быстрого роста внешнеполитической активности России на южном и западном направлениях, Петр I ограничился констатацией прецедентного значения избранной им санкции за нарушение именных указов.

Приведенный сюжет хорошо иллюстрирует особенности принципа законности в интерпретации царя-преобразователя накануне вступления России в Северную войну. Впоследствии, модернизируя систему власти и управления, Петр целенаправленно взял курс на провозглашение интересов государства высшим ценностным ориентиром для себя, как носителя суверенной монархической власти, и своих подданных. Избранная им политическая позиция способствовала внедрению в законотворческую практику мелочной законодательной опеки с целью приведения повседневной деятельности сословий в соответствие с петровским идеалом «общего блага». В то же время большинство ученых скептически оценивает уровень политико-правовых знаний Петра I, который, в силу старомосковского традиционализма, действительно не получил систематического образования и всю жизнь самостоятельно постигал азы наук, питая искреннее уважение к ученым людям ^{[3, с. 120 – 125, 12, с. 45 – 55]}. В отличие от Екатерины II ее великий предшественник не был выдающимся государственно-правовым теоретиком. Интересы Петра I отличались ярко выраженным прагматизмом и не простирались далее изучения прикладных выводов об организующей роли государства в социально-экономической и духовной жизни общества, сделанных во второй половине XVII столетия западноевропейскими приверженцами концепции «просвещенной» монархии ^{[1, с. 98 – 100, 23, с. 78 – 79]}.

Именно Петр, стремясь поставить все силы и средства своих подданных на служение «общему благу», ввел в юридический быт России повседневную практику публикации всех новых законов, «дабы неведением никто не отговаривался» ^{[23, с. 79]}. Реформаторский характер его политической деятельности вполне способствовал вызреванию реформаторской направленности законодательства. Отличительной чертой разработанной усилиями Петра I и его ближайших сподвижников системы законодательства стало обилие уставов, регламентов, сепаратных указов, инструкций и манифестов, различная внешняя форма которых не помешала законодателю признать равную юридическую силу за всеми нормативными актами, апробированными государем и опубликованными Сенатом ^{[11, с. 76 – 91]}.

Идеологизация законотворческой деятельности Петровского времени несомненно способствовала усовершенствованию юридической техники. Расширяя практику обнародования именных указов, Петр I стремился к внедрению в умы своих подданных такой же веры во всесилие закона, какая была свойственна и ему самому. По мере бюрократизации административно-полицейской системы петровской России возникла потребность в разработке большого количества регламентов и должностных инструкций для чиновников различного уровня, написанных простым и понятным языком, без чего любые попытки реализации законодательных инициатив царя-преобразователя были заранее обречены на провал. Общеизвестно, что Петр I принимал активное участие в составлении всех значительных нормативных актов, утвержденных в период его правления. Историки-юристы неоднократно отмечали приверженность царя к ясным и четким законодательным формулировкам, которые порой редактировались по десять-двенадцать раз, как это произошло с текстом «Генерального регламента» ^{[5, с. 107 -108]}.

Высказанный исследователями последних десятилетий тезис о крепостнической основе «догоняющего» типа российской модернизации вновь выдвигает на повестку дня проблему определения сущности теоретико-правовых критериев идеи «общего блага», занимающей центральное место в петровском законодательстве. Концентрируя усилия верховной власти, административного аппарата и подданных на решении широкого комплекса модернизационных по своей природе задач, Петр I уделял большое внимание идеологическому обоснованию правительственных инициатив, разработанному им в целях воздействия на широкие слои российского населения, занятые на государственной службе и в торгово-промышленной деятельности. Не подлежит сомнению, что высокая степень демократизма, присущая Петру I при подборе кандидатур на важнейшие государственные и хозяйственно-экономические посты способствовала формированию общесословной объединяющей парадигмы политико-правового мышления, настойчиво внедряемой в сознание подданных на законодательном уровне. Тем не менее, верифицируемость данного утверждения может быть подтверждена или, наоборот, опровергнута, только в результате обращения к комплексному исследованию нормативных актов петровской эпохи, регулирующих порядок правотворческой деятельности и способы их реализации.

Кроме того, поверхностное западничество Петра I служило прикрытием его непоколебимой веры в непререкаемость своего авторитета и справедливость суждений, которая прежде была неотъемлемой чертой социокультурного облика самодержцев русского средневековья. Данное обстоятельство приучило царя к вольному обхождению с принципом законности, который рассматривался им лишь в качестве необходимого правового инструментария для реализации политики «общего блага». Ставя приоритет «государственного интереса» выше любых партикулярных соображений, царь нередко отождествлял законность и справедливость. Формальное закрепление своей воли он возводил в ранг нравственного закона, переданного людям от Бога через посредничество земного монарха ^{[23, с. 80 – 81, 24, с. 129 – 30]}.

Несмотря на явное наличие волюнтаристских тенденций в моделировании государственно-правовых институтов «законной монархии» законодательные инициативы Петра I в области укрепления принципа законности и его внедрения в правосознание подданных отличались своеобразной последовательностью. Осуществляя их в условиях военного времени, царь настолько заботился об успешной реализации «государственного интереса», что нередко сознательно приносил ему в жертву не только «партикулярное» благо, но и саму идею законности. Придание обратной силы закону и нарушение порядка утверждения законопроекта, необходимого для придания ему юридической силы практиковались по воле царя даже после окончания Северной войны с различной социально-политической мотивировкой ^{[24, с. 125 – 131]}. В условиях неурегулированности правового статуса российского самодержавия Петр I оценивал законность как единственное юридическое средство, позволяющее сконцентрировать всю полноту верховной власти в руках монарха, что неизбежно вело в условиях господства социально-политического традиционализма к формированию надсословного имиджа самодержавия. Поставив судьбу своих преобразований и стабильность имперского государства в зависимость от степени практической реализации доктрины «законной монархии», Петр I создал, таким образом, прецедент для своих ближайших преемников и подготовил почву к превращению принципа законности в основополагающий фактор правовой политики российских самодержцев последующего времени.