Afanasy Fet

Nikol'skii Boris Vladimirovich lawyer, poet and literary critic Russia istanuch@yandex.ru

Пантеист по самой сущности своей природы, Фет не поступился своим воззрением в угоду многочисленным оговоркам Шопенгауера и многое в его учении упростил, а многое за него до конца договорил. Философия и жизненный опыт ни на йоту не изменили поэта, но для него самого прояснили живую душу его могущественного лиризма. Этот философ-поэт до такой степени поэт философов, что его произведения неизбежно станут со временем настольной книгой каждого мыслителя, каждого ученого, наконец, каждого философски мыслящего человека, если только он не безусловно лишен чувства изящного. Самая содержательность этой поэзии сделала ее столь непопулярной, какой она отчасти остается и до настоящего времени. Между тем невольное чутье подсказало даже толпе, какая великая творческая сила этот непонятный и осмеиваемый поэт.

Как Паллада, рожденная во всеоружии своих доспехов, так художественное произведение сразу является миру законченным на всю вечность, так образ самого художника предстает потомству единым, цельным и сложившимся. У художника одно имя, один возраст, один облик: это возраст и облик характера его дарования, символом которых является его имя, в силу этого легко становящееся нарицатель­ным, подобно именам героев, выводимых поэтами в своих произве­дениях. Анакреон – вечно юный старец; Гомер – вечный слепец-нищий; хитрые китайцы рассказывают даже, что их гениальный старец Лао-цзы так и родился на свет с седыми волосами; вся его биография в том и состоит, что он был и остается всю жизнь мудрым старцем, написавшим Тао-Те-Кин. Потомство и в этом отношении счастливее современников, как читатель счастливее самого поэта. На глазах художника – его произведение, сам художник – на глазах современных ему поколений, лишь медленно и трудно дорастают до себя самих, до той цельности и полноты особенностей и черт, в каких будут извест­ны и памятны зрителям и потомству. Мы, современники, старшие и младшие, поневоле знаем относительно Фета, что он когда-то был уланом, потом практичным помещиком, бранившим, богатея новые порядки; мы поневоле знаем, что стар и мал когда-то глумились над его произведениями, то провозглашая их пошлостью и порнографи­ей, то заявляя, что их автор – гнусный реакционер, а стало быть эти произведения никуда не годятся; потомство же все это или забудет, или же будет рассматривать лишь как забавное личное воспомина­ние великого старца, автора «Вечерних огней». То же самое случится и с пониманием самой сущности его произведений. Только благода­ря глубоким вдохновениям «Вечерних огней» приобрели в наших глазах совершенно новый смысл его пленительные, благоухающие пес­ни молодости, эти поэтические предчувствия философски просвет­ленных созерцаний старости поэта; между тем потомство начнет с того, что долго было тайной не только для современников, но и для самого автора; начнет с ключа, а не с запертой двери, начнет с карти­ны, а не с наброска углем на холсте; и потому смело начнет не с вос­торженных похвал, которыми так робко и скупо кончают на наших глазах современники. Фет в этом смысле до такой степени поэт буду­щего, что с полным правом мог бы во главе своих стихотворений по­ставить знаменитые слова Шопенгауера: «через головы современни­ков передаю мой труд грядущим поколениям».

С этих общих соображений необходимо начинать критическое выяснение сущности произведений Фета. Огромное большинство читателей, знакомое по юмористическим или прямо ругательным отзывам и почти никогда не по собственному чтению с произведени­ями молодости Фета, нередко даже не слыхивало о его «Вечерних ог­нях». Между тем, как уже сказано выше, песни молодости — эпизод в деятельности Фета, лишь проба пера, почти бессознательное прояв­ление того, что сознательно и твердо выражено в лучших пьесах «Ве­черних огней». Особенно ярко можно даже выставить различие двух периодов его деятельности, сопоставив принадлежащие к каждому из них пьесы, написанные на однородную или близкую тему. Таковы, например, стихотворение «Я долго стоял неподвижно», принадлежа­щее к числу ранних произведений Фета, и «Среди звезд», помещен­ное в первом выпуске «Вечерних огней». В одном случае поэт прямо

«Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души, и трав неясный запах»,

а во втором перед нами не бред, не «тень от облака летучего», кото­рую «не прибьешь гвоздем к сырой земле», но живой луч, выхвачен­ный из мироздания и навеки сияющий всем светом целого пантеис­тического мировоззрения. Как соловьи, Фет пел только на заре, в молодости и в старости. Но его трудовой полдень ознаменовался для него изучением философии Шопенгауера, этого почти столько же художника, сколько философа, этого Платона нового времени, который создал для нас своего Канта, как древний Платон своего Со­крата. Пантеист по самой сущности своей природы, Фет не посту­пился своим воззрением в угоду многочисленным оговоркам Шопенгауера и многое в его учении упростил, а многое за него до конца договорил. Философия и жизненный опыт ни на йоту не изменили поэта, но для него самого прояснили живую душу его могуществен­ного лиризма. Этот философ-поэт до такой степени поэт философов, что его произведения неизбежно станут со временем настольной кни­гой каждого мыслителя, каждого ученого, наконец, каждого фило­софски мыслящего человека, если только он не безусловно лишен чувства изящного. Самая содержательность этой поэзии сделала ее столь непопулярной, какой она отчасти остается и до настоящего вре­мени. Между тем невольное чутье подсказало даже толпе, какая ве­ликая творческая сила этот непонятный и осмеиваемый поэт: на­сколько не трудно встретить образованнейшего человека, не читав­шего ни строки Фета, настолько же трудно найти гимназиста, который бы не знал его имени. Как бы то ни было, без посягательства на ис­черпывающую характеристику поэзии Фета в ее целом, в дальней­шем дана будет попытка выяснить ее основные философские элемен­ты, не предваряющая окончательного приговора над этой поэзией грядущих поколений, но зато и совершенно пренебрегающая узкой, пристрастной и случайной оценкой современников.

Философское и художественное творчество чрезвычайно близко граничат одно с другим и однако же между ними не замечается долж­ного взаимного влияния. В нашей современной действительности философия гораздо теснее связана с наукой, чем с искусством, хотя с последним у нее едва ли не больше родства, чем с первой. Правда, наш век ознаменовался было революцией точных наук, забывших мудрую притчу Менения Агриппы и удалившихся на Новую Священ­ную гору – мнимые высоты позитивизма; но «всему научит нас дрях­леющее время», взявшее на себя роль осторожного патриция и по­немногу приводящее вновь все человеческое знание в подчинение высшим философским обобщениям. Совершенно иначе обстояло дело с искусством: как в старину к религии, оно в новейшее время в лице всех высших своих представителей льнуло к философии, кото­рая его почти игнорировала, пока, наконец, на наших глазах грубей­ший цинизм и материализм не воцарились в его области в виде реа­лизма с одной и декаденства с другой стороны. В настоящее время и философия более отзывчиво, чем прежде, пошла было на помощь искусству, – но уже было поздно, разрыв уже совершился. Вина в нем лежит безусловно на философах: они все свое внимание посвящали методологии наук, чуждаясь вопросов методологии эстетической, которая, вновь напомним, гораздо ближе к теории философских умо­зрений, чем к научной диалектике. Почти без исключения философ­ское образование, – наилучший эстетический ценз, тем более, что элемент эстетичности неотъемлемо присущ всякому творчеству во­обще. Бесспорно, что и логика, и математика включают в себя свое­образные эстетические элементы, которых не исключают ни геомет­рические, ни юридические рассуждения, ни даже выработанные кан­целярские бумаги. Сжатость и замкнутость всяких умозрительных построений, строгость и последовательность умозаключений везде и всегда проявляют известную красоту. Если можно так выразиться, истина не включает в себя красоты, а только ею отливается; красо­та – как бы поверхность истины. Не потому ли редкие философы, усиленно стремящиеся к художественному творчеству, — Платон единственный пример, если не подымать неразрешимо спорного во­проса о первобытных эллинских философских поэмах или о принад­лежности Бэкону драм Шекспира, – и редки крупные художники, которые сознательно или бессознательно не затрагивали бы в своих произведениях глубочайших философских проблем?

Из всех лирических поэтов, доселе живших, ни один до такой степени не сумел себе усвоить чисто философский дух и остаться при­том исключительно поэтом, как Фет. Этот великий художник – какое-то золотое звено, связующее красоту с истиной, золотой мост между философией и поэзией. Прозрение в сущность вещей — вот в его глазах предельное напряжение художественного творчества:

В ваших чертогах мой дух окрылился

Правду провидит он с высей творенья,

обращается он к поэтам. И тем не менее это прозрение остается у него на деле и в слове только следствием поэтического полета: ис­тина ему открывается только на вершинах эстетического восторга, которых он при том для нее не покидает и не для нее достигает. Он к ней приближается своим путем, непостижимым для точного мыс­лителя и между тем ему глубоко родственным. В результатах поэт и мыслитель сходятся; они только приходят различными дорогами. Мыслитель обосновывает истину на посылках и предпосылках; ху­дожник удостоверяет ее красотою выводов. Философ выводит яв­ление из долгих вычислений, из сочетаний законов, определений и теорем; поэт – само явление. В одном из замечательнейших своих стихотворений Фет прямо сопоставляет безгласного со всем своим глубокомыслием мудреца и все на свете могущего в полной наивно­сти выразить поэта:

Как беден наш язык: хочу – и не могу!..

Не передать того ни другу, ни врагу,

Что буйствует в груди прозрачною волною!

Напрасно вечное томление сердец,

И клонит голову маститую мудрец

Пред этой ложью роковою.

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души, и трав неясный запах;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

Поэтому-то и может истинный философ углубиться в свою ра­боту до незнания поэзии; но встретиться во взглядах с поэтом лучшее доказательство в мире для мыслителя, доказательство и вместе с тем толкование: дело в том, что поэт воплощает волевую сторону духа; он чувствует мысли и переживает их, он дочувствывает до истины:

Nur durch das Morgenthor des Schonen

Dringt er in der Erkenntniss Zand;

философ, который до нее медлительно и трудно добирается холод­ным, строгим размышлением по утомительным ступеням отвле­ченных силлогизмов, невольно увлекается и поражается стреми­тельными, разрозненными намеками поэта, не связанными нитя­ми умозаключений, как отдаленные ветви кустарников нитями блестящей паутины.

Надо, впрочем, заметить, что встреча мыслителя с Фетом как на высотах прозрения представляет особую прелесть и особую трудность. Трудность заключается в особенностях художественной техники Фета. <...> Его стихотворения требуют долгого и вдумчивого изучения. Его замысел нужно иногда высматривать как папоротник в Иванову ночь; правда, кто его подследил и настиг, тот открывает воистину неисчер­паемый клад художественных наслаждений; но то, что оправдывает иной раз в глазах читателя недостатки изложения у философов, не мо­жет служить извинением художнику слова. Между тем музу Фета при­ходится почти только угадывать по его произведениям, как Золушку по башмачку: во-первых, это так же трудно, как в сказке, а, во-вторых, только для принца этот башмачок служит достаточной, надежной, а главное, – понятной приметой, залогом высокого художественного наслаждения: для прочих он лишь хорошенькая безделушка. В виду этого, вопреки площадным суждениям о великих, будто бы, достоин­ствах художественной формы Фета, позволительно утверждать, напро­тив, что превозносить форму Фета в ущерб сущности его поэзии могут искренне только те, кому последняя недоступна. <...>

Фет в своей поэзии почти не знает действий: он весь живет в вос­торженных порывах духа, в сосредоточенных созерцаниях. Все на­слаждения неожиданно вспыхивающих мыслей, все радости намеков, от которых напряженно мыслящему духу внезапно открываются не­обозримые дали желанной истины, все счастье открытия, проникно­вения – это высшее счастье мыслителя – находим мы воплощенны­ми в изумительных лирических миниатюрах Фета. Такие стихи, как например: «Я – луч твой, летящий далеко», «Напрасно мыслью жад­ной ты думы вечной догоняешь тень», «Былое стремленье – далеко, как отблеск вечерний», «Крылья растут у каких-то воздушных стрем­лений», «С лучом, просящимся во тьму», «Как будто из действитель­ности чудной уносишься в волшебную безбрежность», «Выше, выше плыву серебристым путем я, как шаткая тень за крылом», «Еще тем­нее мрак жизни вседневной, как после яркой осенней зарницы» -каждый такой стих, как какой-то вздох души, напоминает нам целый рой знакомых впечатлений, мыслей, радостей и печалей. Они нам по первому взгляду кажутся как будто нашими собственными давниш­ними воспоминаниями и лишь позднее приходит нам в голову, что это высокие художественные произведения. Таково свойство поэтов:

Только у них мимолетные грезы

Старыми в душу глядятся друзьями.

Эта эфирность, чистота и духовность поэзии Фета резко выделя­ет его из несомненного множества лириков, не исключая даже вели­чайших из них. По складу своего ума и дарования, по темпераменту мысли, он стоял гораздо ближе к философам, чем к поэтам; но совер­шенно погрузиться в бездны познания не пускало его крылатое по­этическое вдохновение. Едва ли возможно лучше выразить эту свое­образную духовную двойственность, чем то сделано Фетом в стихо­творении «Ласточки». Правда, мысль этого стихотворения собственно гораздо шире и глубже, чем только что высказанная; сравнением с ныряющей ласточкой поэт очевидно хотел намекнуть на коренную жажду сверхчувственного, потустороннего познания, присущего духу человеческому; но избранный им образ вполне уместен и для харак­теристики философского элемента в его поэзии.

Природы праздный соглядатай,

Люблю, забывши все кругом,

Следить за ласточкой стрельчатой

Над вечереющим прудом.

Вот понеслась и зачертила, —

И страшно, чтобы гладь стекла

Стихией чуждой не схватила

Молниевидного крыла, —

И снова то же дерзновенье

И та же темная струя ...

— Не таково ли вдохновенье

И человеческого я?

Не так ли я, сосуд скудельный,

Дерзаю на запретный путь,

Стихии чуждой, запредельной

Стремясь хоть каплю зачерпнуть.

Таковы особенная трудность и особенная прелесть поэзии Фета для мыслящего читателя.

<...>

Странно было бы требовать от поэта, хотя бы воспитавшего свое дарование на самых утонченных философских учениях, связного и последовательного изложения системы его взглядов, отвлеченной формулировки основ его мировоззрения. Такие требования мы мо­жем предъявлять к мыслителю и он должен на них ответить; задачи и средства поэта совершенно другие. Мировоззрение человека, т.е. его оптимизм или пессимизм, его взгляды на сущность жизни, смерти, любви, его понимание природы, назначения человека в мире и задач искусства в человечестве, его решение вопроса о добре и зле, – все эти воззрения не представляются отвлеченными и в психическом от­ношении безразличными формулами, вроде математических теорем. Они вырабатываются не в одних философах, а в каждом из нас, вы­рабатываются на всем нашем жизненном опыте, на утратах, на стра­даниях, радостях и работе, притом зачастую вырабатываются почти бессознательно, не в виде принципов, а в виде психически ассоции­рованных выводов, составляя так называемый характер человека; с другой стороны, однажды сложившись или уяснившись, эти ассоци­ации или идеи становятся определяющим всю деятельность каждого человека нравственным фактором, влияя на его решения, поступки, житейские связи, симпатии и антипатии. Однажды выработанные таким образом воззрения и идеи становятся достоянием философии; а их так сказать жизненные окраины, их возникновение из опыта и их власть над душою составляют содержание и материал поэзии. Ска­зать, что все тленно — есть истина; но когда она сознается глубоко страдающим в минуту утраты умирающего друга человеком – эта ис­тина становится лирической темой. Равным образом она может по­служить достаточным внушением эпикурейской поэзии Парни и хотя бы мрачного «Довольно» Тургенева. Но, с другой стороны, житейские впечатления становятся предметами поэзии лишь в качестве окраин мировоззрения, а не сами по себе. Просветляющая радость, просвет­ляющее страдание, борьба страсти и долга, сердце человеческое сре­ди природы, разумные решения и слепые случайности – вот основ­ные темы всех поэтов мира. Радость сама по себе, страдание само по себе являются предметом не поэта, но психолога или физиолога.

Страдать! Страдают все, — страдает темный зверь

Без упованья, без сознанья;

Но перед ним туда навек закрыта дверь,

Где радость теплится страданья.

Поэтому философское значение поэтов и сводится к тому, что они «хватают на лету и закрепляют вокруг» именно эти жизненные окраины своего мировоззрения, подсказывая тем даже не философ­скому, но богатому опытом уму или чуткому сердцу философские раз­мышления и наоборот философа с высоты его парящих вдохновений вдруг волшебством каким-то вводя в «запутанность и сложность» мельчайших жизненных отношений, проверяя восторгами или сто­нами страдающего духа его бесстрастную работу мысли. Поэзия, если можно так выразиться, прикладная философия и поэты в известном смысле столь же самобытны и зависимы от философии, как инжене­ры и техники от теоретической физики.

Средство и в то же время цель поэтов, при увековечении в об­разах и слове творческих комбинаций жизненной стороны фило­софских умозрений – красота. Красота сближает человека с миром, роднит душу с телом, как бестелесные идеи разлучают их, претво­ряя для мыслителя тела и мир в понятия и чистое бытие. Тела и яв­ления для мыслителя – оболочка, покрывало Майи, текущая ложь бытия, от которой они стремятся разоблачить сущность вещей; поэт же стремится угадать эту сущность сквозь покрывало, намекнуть на идеи красотою оболочки, найти в вечном потоке преходящих явле­ний отражения вечно сущего бытия. Если познающий дух рвется из мира, то красота возвращает его. Между тем красота – везде и во всем. Правда,

Только пчела узнает в цветке затаенную сладость,

Только художник на всем чует прекрасного след,

но во всяком случае он чует его и, где находит, мирит человека с ми­ром, душу с телом. Страдания и радости – это подымающиеся и па­дающие волны житейского опыта, из недр которого возникает пре­красная идея. Страдание — боль, но эта боль — подножие тех просвет­лений, которыми одухотворено мироздание. Таково по существу дела основное отношение к миру каждого художника – пантеистическое и оптимистическое. Но в нем самом коренится глубокий разлад, разрешение которого всегда составляет основную мысль каждого крупного и мелкого художника.

<...> Тому, кто страдает, не до красоты своего страдания; тому, кто раздражен и возмущен, не до примирения с миром; тому, кто со­вершает свой поденный, ремесленный труд, не до поэтических про­зрений в сущность вещей. Нередко даже старые раны своею незажи­вающей болью расстраивают вдохновение, затемняют суждение по­эта, приходящего в мир, чтобы оправдать его перед людьми. Тот самый поэт, который

...понял те слезы и понял те муки,

Где слово немеет, где царствуют звуки,

Где слышишь не песню, а душу певца,

Где дух покидает ненужное тело,

Где внемлешь, что радость не знает предела,

Где веришь, что счастью не будет конца,

который обращался к мечтательной тени:

Когда бы ты знала, каким сиротливым,

Томительно-сладким, безумно-счастливым

Я горем в душе опьянен, -

Безмолвно прошла б ты воздушной стопою,

Чтоб даже своей благовонной стезею

Больной не смутила мой сон!

Этот самый поэт в минуту охватившего его глубокого страдания, забывая все, кроме гнетущей боли неизлечимых воспоминаний, стра­стно восклицает:

О, как ничтожно все!

От жертвы жизни целой,

От этих пылких жертв и подвигов святых —

Лишь тайная тоска в душе осиротелой

Да тени бледные у лепестков сухих!

<...> Или еще ярче в другом месте:

Бежать? — Куда? Где правда? Где ошибка?

Опора где, чтоб руки к ней простерть?

Что ни расцвет живой, что ни улыбка –

Уже под ними торжествует смерть.

Это мучительное настроение сливается даже у него в какой-то волшебный аккорд упоительно прекрасной скорби, в преувеличен­но-гневные восклицания, которые не имеют себе ничего подобного во всемирной литературе:

Не жизни жаль с томительным дыханьем:

Что жизнь и смерть!.. А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем —

И в ночь идет! И плачет уходя!

<...> Этот роковой разлад поэта с человеком, породивший столь­ко печальных явлений в нашей литературе, погубивший столько пре­красных дарований и вызвавший столько фальшивых в художествен­ном отношении пьес, был в полной его глубине и силе пережит Фе­том и разрешен им вполне свободно и прямо. Он сумел воздать кесарево кесареви, а Божие – Богу. Он сумел страдать и оставаться поэтом. Трепетная полнота бытия, восторг и вдохновение – вот то, чем осмыслено страдание, вот где примирены артист и человек. О чем ни спроси меня смерть, я, пока жив, на все могу ответить ей тем, что буду жить:

А я дышу — живу — и понял, что в незнаньи

Одно прискорбное, а страшного в нем нет.

В самом кипении жизни, живой жизни, в полноте ее аккордов, в гармоническом великолепии красок ее, в кипучей и быстрой смене ее впечатлений разрешаются в глазах Фета ее мгновенные и преходя­щие противоречия. И сама природа отвечает ему устами самого жиз­нерадостного и пленительного своего создания — воплощенного мгновения – бабочки:

Ты прав. Одним воздушным очертаньем

Я так мила.

Весь бархат мой с его живым миганъем —

Лишь два крыла.

Не спрашивай, откуда появилась,

Куда спешу;

Здесь на цветок я легкий опустилась —

И вот — дышу...

Надолго ли, без цели, без усилья

Дышать хочу? —

Вот-вот сейчас — сверкнув, раскину крылья —

И улечу!

Эту вот особенность – изумительное равновесие человека с ху­дожником в силу внутренней, волевой энергии, в силу эстетичес­кой природы Фета – и необходимо прежде всего отметить у «поэта философов».

<...>

Из изложенного, по-видимому, ясны основные черты поэти­ческого миросозерцания Фета: его отношение к людям, отноше­ние к миру и его нравственные воззрения. Художник, жрец пре­красного, неколебимо верный своему призванию, не соблазняю­щийся никакой славой, хотя пламенно ее желающий, он с удивительной уравновешенностью умеет сознавать грани житейских забот и поэтических настроений. В нем человек никогда не порабощает художника и наоборот художник не убивает чувству­ющего, страдающего и жаждущего любви человека. Все влечения души свободны и в то же время гармоничны. Обрисовав однако же микрокосм этой поэзии, необходимо выяснить философские эле­менты ее макрокосма, указать на умозрительную сущность особен­ностей художественного творчества Фета, очертить так сказать внешний круг ее содержания. Что находит поэт в этом замкнутом, заколдованном кругу? Что видит в мире его восторженное вдохно­вение? – Как и следовало ожидать – красоту. Притом, как всякий художник, поскольку он художник, Фет – пантеист. Он не углуб­лялся в критические утонченности философии Канта, но взял ее в том виде, как она преломилась в художественной призме филосо­фии Шопенгауэра. Великий вопрос о сущности соприкосновения духа и мира, или, выражаясь термином Шопенгауэра, principium individuationis воли к жизни, Фет не. разрешал теоретически, так как он на практике решен с момента возникновения на земле ор­ганической жизни; для поэта достаточно того, что вопрос постав­лен и объект разрешения его на лицо; как бы ни был решен этот вопрос, от того единство духа и мира, которое мы видим теперь, не нарушится, не станет теснее; а смыкающее их воедино перво­начало, которого не установила философия и которое по своему дала человечеству религия, – это первоначало и поэзия может предугадывать зримыми образами.

И все, что мчится по безднам эфира,

И каждый луч, плотской и бесплотный,

Твой только образ, о солнце мира,

И только сон, — только сон мимолетный!..

В блистающем первообразе «солнца мира» для поэта сливались дух и тело, «плотские и бесплотные лучи», роднились мир и вдохно­вение. Обращаясь к звездам, свет которых доходит к нам лишь через тысячелетия сквозь неизмеримость мирового пространства и кото­рых лучи все еще сияют нам, хотя самые звезды, может быть, угасли уже тысячи лет тому назад, он даже восклицает, по новому выражая ту же мысль в стихотворении «Угасшим звездам»:

Долго ль впивать мне мерцание ваше,

Синего неба пытливые очи?

Долго ли чуять, что выше и краше

Вас ничего нет во храмине ночи?

Может быть нет вас под теми огнями —

Давняя вас погасила эпоха...

Так и по смерти лететь к вам стихами,

К призракам звезд, буду призраком вздоха!

Таким образом, самый дух человеческий в его высших и отвле­ченных проявлениях вводит он, как неотъемлемое звено, в неразрыв­ную цепь мироздания.

И равны все звенья пред Вечным

В цепи непрерывной творенья

И жизненным трепетом общим

Исполнены чудные звенья.

Это несколько похоже на материализм; но сходство здесь только кажущееся. Прежде всего надо заметить, что и вообще пан­теизм весьма близок граничит с материализмом и делится от него лишь очень тонкой, для поверхностных умов нередко даже вовсе неуловимой чертой. Еще ближе возможность отождествить эти мировоззрения в поэзии, где образы и намеки художника очень далеки от строгости и точности определений мыслителя, тем бо­лее, что искусство имеет дело с формами, т.е. свойствами мате­рии, стремясь идеи выражать в их конкретных отражениях, оты­скивая мысль в образах, душу в телах. По существу же дела нет поэта, более далекого от материализма, чем Фет; он мистик даже в большей степени, чем пантеист. Во всем бесконечном разнооб­разии мировых явлений он видел и находил единое сверхчувст­венное начало, воплощенное в мире, как целом; можно даже ска­зать, что бессмертие и вечность мира в его целом, недолговеч­ность и призрачность отдельных преходящих явлений, причастных однако же мировому бессмертию, как неотъемлемых звеньев «в цепи непрерывной творенья» – основная идея Фета. Но это бессмертие и эта вечность свойственны в своей безуслов­ной полноте лишь «солнцу мира» и человеческому я, человечес­кому творческому духу. Это изумительное равенство духа и мира, даже превосходство духа над миром, его трансцендентность, пред­ставлялись поэту чудом из чудес, чудом по преимуществу, вызвав­шим в нем глубокое, восторженное изумление.

Не тем, Господь, могуч, непостижим

Ты пред моим мятущимся сознаньем,

Что в звездный день твой светлый Серафим

Громадный шар зажег над мирозданьем

И мертвецу с пылающим лицом

Он повелел блюсти твои законы,

Все пробуждать живительным лучом,

Храня свой пыл столетий миллионы;

Нет, ты могуч и мне непостижим

Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,

Ношу в груди, как оный Серафим,

Огонь сильней и ярче всей вселенной.

Меж тем как я — добыча суеты,

Игралище ее непостоянства,

Во мне – он вечен, вездесущ, как Ты,

Ни времени не знает, ни пространства.

Потому в бессмертном мире наиболее бессмертно (если можно так выразиться) человеческое я с его вдохновениями и прозрениями в сущность вещей. В глазах Фета художник как Мидас (не даром полу­чивший свою способность от бога поэзии – Аполлона) одним своим прикосновением, одним своим упоминанием превращает в чистое золото поэзии каждую пылинку во внешнем мире:

Этот листок, что иссох и свалился —

Золотом вечным горит в песнопеньи.

Более того, в параллель гениальному обещанию Катуллом бессмер­тия какому-то Равиду за то, что тот своей назойливой глупостью за­ставил поэта в сердцах поглумиться над ним, Фет пишет изумитель­но прекрасное стихотворение:

Если радует утро тебя,

Если в пышную веришь примету, -

Хоть на время, на миг полюбя,

Подари эту розу поэту:

Хоть полюбишь кого, хоть снесешь

Не одну ты житейскую грозу,

Но в стихе умиленном найдешь

Эту вечно душистую розу.

В бесподобном стихотворении «Теперь» он даже чуть не въявь заставляет каждого читателя почувствовать бессмертное влияние по­этического порыва.

Мистически объединяя в «солнце мира» дух и материю, призна­вая центральное положение и централизующее значение человечес­кого я в природе, Фет однако же далеко и резко расходился с мысли­телями в отношении к природе. Правда, он говорит в одном из гени­альных своих стихотворений:

Пока душа кипит в горниле тела,

Она летит, куда несет крыло.

Не говори о счастьи, о свободе

Там, где царит железная судьба:

Сюда! Сюда! Не рабство здесь природе,

Она сама здесь верная раба.

Но в то же время, умея так тонко и глубоко чувствовать присущее духу человеческому стремление в область трансцендентного (ср. на­пример приводимое выше стихотворение «Ласточки»), Фет был ху­дожником с совершенно исключительно развитым чувством красо­ты. Вся цельность и восторженность его стремительного ума наибо­лее наглядно сказывалась именно в культе красоты. Художник тончайшего закала, он действительно умел – все явления мира вос­принимать с чисто эстетической точки зрения. Понимая, что приро­да – раба в области духа, он зато спокойно созерцал природу в ее об­ласти помимо всяких требований во имя принципов, вне ее лежащих. Он брал природу так, как она есть,

Не раз под оболочкой зримой

Он самое ее узрел,

и за то она доверчиво и прямо раскрывала своему «любимому» по­эту самые заветные красоты, очарования и тайны. Больше близос­ти к природе, чем та, которая проникает произведения Фета, не­возможно себе представить: никаких олицетворений мира, ника­ких украшений действительности; одно простодушное стремление воспроизводить природу без всякого поползновения что-нибудь в ней улучшить, исправить, подчеркнуть. Правда, в описаниях Фета часто встречаются мифологические образы, даже аллегорические уподобления; Аврора, Феб, Ночь, Амфитрита упоминаются им почти так же часто и упорно, как любым псевдоклассическим по­этом; но эти образы и аллегории лишь напоминают о присутствии человека в природе, а не о той розни их, которую так болезненно чутко ощущал напр. Тютчев. В аккорде мироздания человек — не­обходимый звук; но если бы этот звук звучал сам по себе, как са­мобытный интервал, то не было бы и аккорда: был бы стон или радостный вопль в унисон, а не бесконечно подвижная гармония бытия. Иное дело, когда человек подчиняет – как у Тютчева – сво­им настроениям, своим радостям и печалям «равнодушную при­роду»; но иное дело, когда художник уловляет настроение приро­ды и гармонирующим звуком вводит свой голос в ее стихийны ак-. корд. В своих описаниях природы Фет прямо вступает в ее царство, как вспархивающая птичка, как расцветающий цветок, которые ничего и никого не спугнут, которые ничего не расстроят и не на­рушат. Художественное чувство Фета не чужое природе, как чужд ей самодержавно творческий разум человека. Это умение отре­шиться от всего царственно-духовного в созерцании природы, это художественное умение быть сыном ее, а не деспотом, так непо­средственно и глубоко у Фета, что в своих описаниях природы он умел быть безукоризненно верным ее мельчайшим частностям и оттенкам, не смотря на все несовершенство своей поэтической тех­ники. Своим вычурным запутанным и стремительным словом он изображал ее явления также верно, близко и точно, как немногим живописцам удается правдивой и обдуманной кистью. Как леген­дарные пустынножители, понимавшие птиц и с трудом понятные людям, от которых они отвыкали в своем уединении, Фет иной раз прямо нарушает законы стиля, грамматики и даже логики, но все­гда неукоснительно верен природе. <...>

Эта уравновешенность, в силу которой художнику были доступны

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье,

и силу которой ничто не ускользало от его зоркости и чуткости, и дала ему способность и дух человеческий наблюдать в его сокровенней­ших проявлениях, уловляя тончайшие оттенки чувств и настроений, слышать, «как сердце цветет», по его собственному выражению. Как горные озера на дне глубоких ущелий и в ясный полдень отражают звезды, так гармоничное творчество поэта вьявь уловляло полусоз­нательные чувства и ощущения, которые заглушены в менее уравно­вешенных сердцах житейскими тревогами и внутренним разладом. Самые мимолетные грезы, исчезающие при малейшем дыхании «по­сторонней суеты», доверчиво кружились в могучем влиянии поэти­ческого вдохновения Фета; самые неуловимые переходы ощущений и настроений зримо являлись его богатому воображению, мгновенно воплощаясь в образы удивительной верности и яркости. Самые со­кровенные тонкости нежнейших чувств он уловлял в душе своей, как оттенки заката на небе, как движение морской волны по отмели. Это поэтическое самонаблюдение в нем не было тем несносным ухажи­ванием и подглядыванием за собственной особой, которое так нару­шает цельность произведений многих даже весьма значительных по размерам и силам дарования поэтов; нет, это именно был результат той уравновешенности и свободы душевной, в силу которой каждая струна его сердца могла звучать отдельно от других. Благодаря этой беспримерной свободе и уравновешенности духа Фет и дал те изуми­тельные произведения, единственные во всемирной литературе по филигранной психологической тонкости, которые сам называл «ме­лодиями» и характер которых представляется характернейшею внеш­ней особенностью его дарования, так что именно к их числу принад­лежит наиболее прославленное, действительно прелестное, его сти­хотворение «Шопот, робкое дыханье».

Живое чувство красоты было так сильно у Фета и так полно за­хватывало его душу, что, доверяясь минутным преувеличениям свое­го восторга, он нередко бывал готов позабыть великое значение че­ловеческого духа, его равноправность миру, бывал готов унижать свое вдохновение перед пышною полнотой земного бытия.

Кому венец — богине ль красоты

Иль в зеркале ее изображенью?

Поэт смущен, когда дивишься ты

Богатому его воображенью:

Не я, мой друг, а божий мир богат,

В пылинке он лелеет жизнь и множит

И что один твой выражает взгляд,

Того поэт пересказать не может,

говорил он несколько раз и разными словами.

Только песне нужна красота,

Красоте же и песен не надо –

вот что было нередко его искренним убеждением. <...>

Итак, жизнерадостный гимн неколебимо замкнутого в своем при­звании художника-пантеиста изящному восторгу и просветлению духа среди прекрасного мира — вот что такое по своему философскому со­держанию поэзия Фета. В этой характеристике не хватает теперь одной заключительной черты – именно, отношения поэта к загадке небытия. Энергия жизненности так напряженно сильна у Фета, как едва ли у ка­кого-нибудь другого поэта в мире. <...> Далекий от культа смерти, он однако же с открытыми глазами ясно и мирно встречает ее появление:

...кто не молит и не просит,

Кому страданье не дано,

Кто жизни злобно не поносит,

А молча, сознавая, носит

Твое могучее зерно,

Кто дышит с равным напряженьем, —

Того, безмолвна, посети,

Повея полным примиреньем,

Ему предстань за сновиденьем

И тихо вежды опусти,

говорил поэт еще в первой половине своей поэтической деятельнос­ти. Весенние грезы, весенние ощущения навевали ему на душу ка­кие-то светлые и фантастические предчувствия смерти. <...>

Мысль о ясной смерти, увенчивающей ясную артистическую жизнь не изменяла ему от молодости до поздней старости. Мечтая о будущем и рисуя себе в этих мечтах идиллические картины сельской жизни, поэт говорил:

Там, наконец, я все, чего душа алкала,

Ждала, надеялась, на склоне лет найду

И с лона тихого земного идеала

На лоно вечности с улыбкой перейду.

В своем изумительном стихотворении «Никогда» он с неслыханной поэтической смелостью взял на себя эстетическое оправдание смер­ти. <...> Умереть, исчезнуть — это даже эстетически необходимое свойство явления, индивидуума. Какой смысл в моей жизни, если нет человечества?

Куда идти, где некого обнять?

Это поразительное стихотворение по философской глубине замысла и неотразимо убедительному реализму выполнения принадлежит к числу величайших лирических произведений вообще. Достойно вос­полняющим его освещением того же вопроса с другой стороны явля­ется пьеса «Смерти».

Я в жизни обмирал и чувство это знаю,

Где мукам всем конец и сладок томный хмель:

Вот почему я вас без страха ожидаю,

Ночь безрассветная и вечная постель.

Пусть головы моей рука твоя коснется

И ты сотрешь меня со списка бытия;

Но пред моим судом, покуда сердце бьется,

Мы силы равные, и торжествую — я.

Еще ты каждый миг моей покорна воле,

Ты — тень у ног моих, безличный призрак ты,

Покуда я дышу, – ты – мысль моя, – не боле, -

Игрушка шаткая тоскующей мечты.

Это торжество над смертью потрясает нас именно своей непод­дельной искренностью. Индивидуальное существование, до изнемо­жения неудержимо проявляющаяся сила воли «к жизни»,

Как луч, просящийся во тьму,

совмещает в себе у поэта обе стороны, и жажду жизни, и уменье уме­реть. «Тебя не знаю я», говорит он ничтожеству (неточное слово, ко­торое должно бы было соответствовать по мысли поэта французскому le neant),

Тебя не знаю я: болезненные крики

На рубеже твоем рождала грудь моя

И были для меня мучительны и дики

Условья первые земного бытия.

<...>

Хочу тебя забыть над тяжкою работой,

Но миг – и ты в глазах с бездонностью своей

Что ж ты? Зачем? Молчат и чувства и познанье...

Чей глаз хоть заглянул на роковое дно?

Ты – это ведь я сам: ты только отрицанье

Всего, что чувствовать, что мне узнать дано.

<...>

Философский дух стоически встречает смерть; он и есть тот вер­ховный судья, пред которым смерть лишь «игрушка шаткая тоскующей мечты»; но этот разумный дух живет в преходящем теле, и его земная оболочка встречает смерть каким-то невольным скорбным ужасом. Поэтому понятен и доступен этот ужас, это «смятенье великое», но он допускает его лишь как мгновенный переход: смерть – мечта, пока я жив; смерть – «бессмертный храм Бога», начальная граница моего участия во всемирном бессмертии с того момента, как я умер.