Military traditions in the continuity of education of the younger generation in the Russian emigration

Shchuplenkov Nikolai Olegovich senior lecturer, Department of History, Law and Social Disciplines of the Stavropol State Pedagogical Institute 357600, Russia, Essentuki, ul. Dolina Roz, 7. veras-nik@yandex.ru Other publications by this author

Воинская культура, образцы воинского поведения и выдающиеся личности являются, в некотором роде, сильными артефактами воспитания, а сама военно-профессиональная деятельность, обладающая системой внутреннего нормативного и не нормативного регулирования, традициями и государственной направленностью представляет собой особый вид государственной деятельности, в которой, даже при слабоинтенсивном контакте с ней, могут развиваться и проявляться качества личности, необходимые гражданину, патриоту и государственному человеку.

На идее воспитания в контакте с военно-профессиональной деятельностью основан российский культурный, исторический и педагогический феномен кадетского образования. Феноменальной российскую систему кадетского образования можно назвать в силу целого ряда уникальных характеристик, сформированных в ее историческом развитии: активности, целесообразности, живучести, вариативности при сохранении общего идеологического ядра, преемственности, результативности, роли в военном и общем образовании России ^{[24; 25; 27; 28; 30]}.

Оказавшись за рубежом, русские эмигранты по-прежнему считали себя людьми русской культуры. Первоначально их ассимиляции препятствовало твердое убеждение большинства изгнанных, что их отъезд из России – явление временное, что скоро они вновь смогут вернуться на родину. Отсюда – стремление сохранить язык, обычаи, дать русское воспитание детям. Позднее, когда эти надежды стали угасать после очевидного поражения антисоветских сил и успехов культурного строительства в СССР, эмиграцию поддерживало осознание своей особой задачи, особой духовной миссии – сохранить и развить русскую культуру, не дать прерваться традиции, сделать то, что не могло быть сделано в условиях советской России ^{[2; 4; 20]}.

Почти все мыслители русского зарубежья, занимавшиеся разработкой вопросов войны и армии, обращались к прошлому русской идеи. Вместе с тем философия русского зарубежья сформировала не только ретроспективный взгляд, но и внесла ряд новаций в русскую философскую традицию ^[1]. Новый философский подход стал причиной того, что некоторые авторы заговорили даже о смерти традиционной русской идеи и были отчасти правы. Русская идея как мысль о «третьем Риме», о Вселенской православной церкви, о мессианском предназначении русского народа в привычном смысле действительно начала уходить в прошлое ^[15].

Традиция в сознании русских мигрантов – постоянная связь между духовной потребностью, управляющей историческим прошлым, и вполне материальным настоящим социумом. Традиция предполагала необходимость для каждого члена русской общины, так или иначе, признать факт служения всей диаспоры под эгидой определенной национальной духовной силы. Сила традиции измерялась, прежде всего, готовностью осознанно выполнять данное предначертание, передавать последующим поколениям, дополнять и развивать механизмы самоидентичности традиционности, сложившейся под воздействием национальной идеи в условиях российской эмиграции. Иными словами, традиция – прежде всего способность субъектов российского этносоциума к осознанному самоограничению и целенаправленному действию; вектор того и другого, разумеется, определялся характером духовной осознанности.

Когда российский мигрант, принадлежащий к традиционной цивилизационной русской культуре, отказывался от нее и желал быть космополитом, он превращался для всего остального социума в некий антагонизм. И до этого признававшие его соратники, отвергали его в силу этнонациональной неприязни.

Национально-культурный базис предполагал создание эмотивного фона, используя который, российские мигранты могли обеспечить себе (своим близким) материальное благосостояние, социализацию и возможность самореализации. Точно так же формировался социальный канал выхода внутренней энергии мигрантов для реализации себя в роли национального представителя определенной надэтнической системы. Иными словами, делался ясным уровень ненаказуемого выхода за пределы системных требований. Соблюдение принципа «узнавемости» давал возможность российским эмигрантам сохранять и реализовывать потенциальные возможности национально-культурной идентичности в новых инокультурных условиях. Предпосылками успешности в этом случае играли традиционные формы хозяйствования и быта. Передача информации проходила посредством заключения конструктивной связи между поколениями ^[23].

Преемственность не следует понимать только как непрерывную линию эстафеты от одного поколения российских эмигрантов к следующему. В этом плане применение формационного подхода к рассмотрению развития российской эмиграции в целом не совсем оправдана, так как дальнейшие события показали несостоятельность рассмотрения развития российской эмиграции «первой волны» с позиций только лишь материальных, экономических факторов.

Преемственность в условиях российской эмиграции носила всеобъемлющий характер. Во-первых, преемственность поколений подразумевала в большей мере связь и ретрансляцию опыта эмигрантов живших определенный период жизни в России к другой группе диаспоры, которая не успела «впитать» в себя цивилизационный запал российской культуры. Во-вторых, преемственность поколений может рассматриваться как передача и усвоение социальных и культурных ценностей от одного к другому поколению в рамках незначительного исторического периода (1920–1930-е гг.).

Российская эмиграция в целом, как и каждый мигрант индивидуально, находились в атмосфере традиций (особенно военное сословие), составляющих основу культуры русской общины, этнической группы той или иной социальной структуры. Традиции больших социальных групп в российской эмиграции складывались одноэтапно, и развивались естественноисторическим путем асинхронизации. Они оказывали стабилизирующее, психологически устойчивое состояние членов общины, поведение и развитие мигранта и общины в целом. На этом фоне в российской эмиграции и в других, сколько-нибудь устойчивых группах вне России создавались свои собственные традиционные формы жизни (харбинская, парижская, латиноамериканская, японская и др.). Как правило, эффективность данных этнокультурных объединений, имели разные временные рамки, имели общую национальную основу культуры и прочные традиции. Военную российскую эмиграцию объединяла целостность идеологической и интеллектуальной составляющих.

Самым видным и авторитетным военным умом эмиграции был профессор генерал-лейтенант Н. Н. Головин ^[11]. Он еще до первой мировой войны написал около десяти научных работ по военной психологии, службе генерального штаба, методике обучения в высшей военной школе ^[8].

С особым вниманием следил ученый за техническим и организационным состоянием Красной армии, скептически оценивая научные основы ее строительства ^[10]. Он полагал, что необходимыми условиями создания новой армии должны быть:

• тщательное изучение передовой техники и опыта минувшей войны;
• наличие комплексной научной программы военного строительства;
• долгий период мира для России, который придется, может быть, покупать ценой национального унижения ^[9].

Н. Н. Головин, конечно, был не единственным военным аналитиком на чужбине. В первую очередь, сюда следует отнести также генерал-лейтенанта А. В. Геруа, одного из авторитетнейших военных теоретиков русского зарубежья, дошедших до философского осмысления вопросов, связанных с войной ^[16].

А. В. Геруа считал, что если исторически пока не обойтись без вооружений, то надо активно стремиться к их сокращению. Если человечество все еще не способно существовать без войн и армий, то необходимы такие армии, которые обеспечивали бы скоротечность и гуманность войн. Им была выражена идея создания небольшой, профессиональной, вооруженной современным оружием новой русской армии ^[6]. Вопросы государственной обороны Геруа рассматривал через спектр социально-психологических факторов. По его убеждению, военную систему страны невозможно изменить без изучения психологических особенностей армейской массы и среды, ее породившей, т.е. всего народа ^[6].

А. В. Геруа считал, что наибольший ущерб военному делу наносит односторонний, замкнутый подход к его проблемам. «Только так мы не заблудимся среди полуавторитетов, полумыслей, полудел», – писал генерал А. В. Геруа. «Для того чтобы народ мог быть уверен в своей армии и армия черпала в таком доверии свою нравственную силу, необходимо популяризировать военную доктрину не только в рядах войск, но и в среде народа» ^[5].

Воспитание патриотических чувств у подрастающего поколения происходило наиболее эффективно в воссозданных кадетских корпусах. На наш взгляд это объяснялось следующими факторами. Во-первых, самой дисциплинированной и организованной силой в эмиграции была сохраненная русская армия. Во-вторых, чувство долга, чести, любви к Родине для военных людей, прошедшим горнило Первой мировой войны и гражданского лихолетья являлись глубоко осознанными категориями собственного существования. В-третьих, чувство коллективизма, братства в армии естественны, в силу постоянного нахождения в кризисных ситуациях ^[14].

Национально-культурные традиции в российской военной эмиграции – это историческое явление, форма организации и сохранения национальных особенностей повседневности. Они образовывали слой устойчивых форм активности русской военной диаспоры, характерные черты которой – самоорганизация, коллективность, защита интересов каждого и всех ^[26].

Коллективные традиции нередко отождествлялись с историей русского воинства, характерными событиями в ее прошлом. Под национально-культурными традициями понимается также своеобразные шаблоны поведения, которые воспроизводились в периодически повторяющихся ситуациях групповой жизни и деятельности российской эмиграции (Русские дома, кружковщина, профессиональные объединения и т.д.).

Национально-культурные традиции российской эмиграции обычно определялись через другие социально-психологические явления. Их сравнивали с правилами, выделяя такие черты, как терпеливость, особую неприхотливость и толерантность. В национально-культурных традициях российской эмиграции виделись программы и образцы поведения для молодого поколения. В то же время национально-культурные традиции российской эмиграции отличались от ценностных ориентаций русских мигрантов, основной частью механизма, которых являлись не поведенческие шаблоны, а более или менее обобщенные принципы национальной ментальности. Если традиционное поведение российских мигрантов строилось по рациональному типу, то ценностное по эмотивным принципам.

Воинская традиция – это своеобразный социально-психологический механизм, организующий какую-то часть совместной жизни или деятельности русских мигрантов. Она представляла собой закрепившийся в коллективной психологии русского воинства способ удовлетворения определенной общественной потребности или решения постоянно воспроизводящейся задачи в условиях эмиграции (организация быта, обучение, воспитание подрастающего поколения. Этот способ принимал форму стереотипного группового действия.

Патриотизм в военной эмигрантской среде как проявление коллективной идентичности надо рассматривать в виде позитивной коннотации своей включенности в социум, как положительное соотнесение себя с социумом. Можно сказать, что это коллективный интегратор, решающий несколько важнейших задач.

Российский эмигрант представлял себя частью русского цивилизационного пространства. Он осознавал себя частью российского государственного пространства, национально-культурной общины, воинского подразделения, учебного заведения, рода или какой-то иной общности, которая для него значима. Именно через эту включенность формировалась личность российского эмигранта. Кроме того, таким способом преодолевались внутренние противоречия, возникавшие в российской эмиграции. Создаваемая российскими эмигрантами «мы-концепция» была по своей сути неоднородна. Существовал набор разных норм, образов, кодов, которые могли не просто отличаться, но и противоречить друг другу, конфликтовать между собой. Различными сторонами одной и той же идентичности в российской военной эмигрантской среде могли быть и доброта, и жестокость. Скажем, офицеры-наставники в кадетских корпусах понимая сложную психологическю ситуацию в которую попали дети, проявляли к ним сердечность и милосердие, в тоже время они обязаны были соблюдать нормы воинской дисциплины.

Патриотизм в российской воинской эмигрантской среде – бессознательная коллективная апелляция к тем нормам, образам, характеристикам, которые являлись значимыми (или доминирующими) и одновременно наделявшимися позитивным смыслом. Национальная идентичность в российской воинской эмигрантской среде почти всегда осознавалась как «договоренность» о неких общих ценностях и образах, это более или менее однозначное понимание и толкование ценностей и образов (честь, достоинство, долг, любовь к Родине). Она создавала понятную картину мира, помогавшую российским эмигрантам объединяться. Коллективная идентичность в российской воинской эмигрантской среде становилась своеобразным «интегрирующим кодом». Наделенному ею эмигранту зачастую не требовалось подтверждения, размышления, сомнения; идентичность делается своеобразным «пропуском», «проходным билетом». Обретя ее, как правило, в кадетских корпусах, российский эмигрант получал, по сути дела, универсальный способ быть интегрированным в российскую эмигрантскую военную среду, а через нее и в окружающий социум. Одним из самых мощных и действенных способов социального объединения в российской воинской эмигрантской среде оказывалась национальная принадлежность ^[19].

Преемственность, а значит, сохранность, превращение однажды найденного решения коллективной проблемы в традицию в российской воинской эмигрантской среде достигалась благодаря закономерностям социально-психологического научения, имевшим национально-исторический характер (военные заветы, обычаи). Ключевую роль играло положительное подкрепление, а именно удовлетворение изначальной потребности быть востребованным в российской воинской эмигрантской среде. И нет ничего удивительного в том, что решение использовалось повторно и включалось в групповой опыт, которым охотно пользовались новые поколения российской эмиграции (Звериада, интеллектуальные встречи, церковные семинары).

Сопоставление различных традиций свидетельствовало о том, что они имели определенную структуру, образуемую взаимосвязанными социально-психологическими явлениями, обеспечивающими мотивацию и исполнительную регуляцию целесообразного поведения российской военной диаспоры по решению воспроизводящейся задачи. Социально-психологическая структура традиции в условиях российской воинской эмигрантской среды включала в себя следующие компоненты:

• групповая проблема и связанные с ней потребности, эмоции и мотивы;
• способ организации деятельности военного подразделения или решения внутриэмигрантской проблемы;
• ритуал, нормы, программы (описания), закрепляющие соответствующие способы поведения и взаимодействия;
• ролевая расстановка членов российской военной эмиграции, включающая организаторов, хранителей данной традиционной формы, ее режиссеров и других участников;
• знания и навыки традиционного поведения;
• стимулы и санкции, которые использовала российская военная община при подготовке и осуществлении традиционной процедуры;
• результаты реализации традиции, выраженные в разрешенности соответствующей проблемы.

В процессе передачи воинских традиций значительную роль играло эмоционально-нравственное восприятие недалекого прошлого. Образность происходящего вызывает неподдельное сопереживание происходящего.

Вырастая на почве конкретной потребности, традиция российской военной эмиграции обретала предметность, то есть нацеленность на удовлетворение именно этой потребности. Все звенья социально-психологической структуры традиции несли на себе отпечаток потребности.

Одной из потребностей российской военной эмиграции являлось налаживание и поддержание общения и взаимоотношений между его поколениями. Во всякой группе, продолжительность жизни которой превышает время индивидуального членства в ней и где есть сменяемость участников, образуются поколения, как следствие продолжительности членства в данной группе, ассоциируемой с их вкладом в систему ценностей. Старшие и младшие, ветераны и новички – некоторые примеры таких поколений. Воинские организации в эмиграции имели четкую иерархичность и соподчиненность. В РОВСе существовали молодежные подразделения. К ним можно отнести: скаутское движение, витязи, соколы, разведчики. Общественно-политические организации и движения в своей структуре тоже имели структурные органы, отвечающие за подготовку новой смены.

Кадетские корпуса в российской эмиграции бережно сохраняли традиции и ими дорожили. Выпускники в течение всей своей жизни не забывали законов, привитых им в стенах кадетских корпусов. Законы товарищества, взаимопомощи, уважения к старшим, любви к армии и своему полку, личного достоинства и чести воспитывались в течение всех лет обучения. В старшем 7-м классе корпусные традиции торжественно передавались от предыдущего выпуска. Из среды старшего класса выбирался «выпускной совет», возглавляемый наиболее авторитетным кадетом «генералом», который подбирал себе помощников «адъютантов». Непререкаемый авторитет генерала и его помощников позволяли сохранять корпусные традиции и координировать действия с преподавателями. Власть «генерала» в иных ситуациях была подчас значительнее директора корпуса.

В функции выпускного совета входили выработка общей стратегии внутреннего распорядка жизни кадетов, разработка санкций по отношению к нарушителям из собственных средств, формирующихся из взносов кадетов. Выпускной совет также чутко реагировал на проявления несправедливости по отношению к кадетам со стороны преподавателей и руководства корпуса, в этом случае устраивались организованные выступления (так называемые бенефисы). Особое внимание совет уделял сохранению чести корпуса, его репутации, к нарушителям, бросающих пятно на корпус, применялись чрезвычайно жесткие меры.

До 6-го класса соблюдение традиций корпуса имело избирательный характер. При переходе в строевую роту участие в «традиционной жизни» приобретало регулярный характер. Система традиционных мер кадетских корпусов включала в себя ряд санкций, наиболее известным из которых являлся «цук» (система карательных мер старших кадетов по отношению к младшим), впервые упомянутый еще до эмиграции, как раз в те годы, когда М. Ю. Лермонтовым учился в Николаевском кавалерийском училище (1832 год поступления), и являлся одним из первых его воспитанников. Сама система карательных мер возникла раньше, в 1823 году, при подготовке офицеров кавалерийской гвардии.

Однокашник М. Ю. Лермонтова, В. Мартынов, стремясь оправдать гибель великого поэта на дуэли, на излете лет начал писать книгу «Моя исповедь», оставшейся незавершенной, в которой объяснил свое негативное отношение к поэту. Учась в Николаевском кавалерийском училище, В. Мартынов был на курс ниже М. Ю. Лермонтова, и по традициям корпуса являлся «зверем» по отношению к корнету (М. Ю. Лермонтов). Сформировавшей в психике Мартынова образ недоброжелателя выразился в стремлении расправиться с беспокоившим его наваждением.

Учитывая престижность обучения в кавалерийском училище, цук был необходим для выработки внутренней дисциплины, умелого отношения с лошадью, соблюдения строя. Считалось, что без цука невозможно воспитать настоящего кавалериста. Влияние санкций распространялось не только на время службы, но и в свободное время. Любые промахи новичка жестко пресекались старшими. Меры могли быть разные, от приседаний до прыжков, отжиманий и т.д. Служба в кавалерии являлась престижной и система наказаний принимала априорный характер для всех родов войск, что позволило цук распространиться на все кадетские корпуса.

Отношение к цук разное. Сторонники такой системы мер наказаний оправдывают ее демократическим характером уравнивания знатных перед простыми, когда выходцы из дворянского сословия могли стать «сугубцами» перед «благоролными корнетами», подчас выходцами из низших сословий. Противники цука, усматривали в нем оскорбление личности, унижение достоинства. В любом случае, в рамках нашего исследования, надо признать наличие данной традиции в воспитательном процессе кадетских корпусов российской эмиграции.

Наличие разных форм внутренней иерархии наблюдалось во всех кадетских корпусах. Например, в Донском корпусе во главе выпуска находился «атаман», которому помогали товарищ атамана и войсковой писарь. Кадеты 7-го класса имели звания хорунжих и обладали рядом привилегий. Учащиеся, оставшиеся на второй год обучения, получали звание есаулов, и тоже имели ряд привилегий. В каждом кадетском корпусе вырабатывался свой механизм организации жизни и учебы, но при всех различиях форм и методов воспитания, единым было соблюдение традиций, за выполнением которых отвечала кадетская иерархия любой структуры.

Военная направленность обучения в кадетских корпусах подразумевала подчиненность младших старшим. Умение четко и лаконично отдать приказ и выполнять их является одной из отличительных сторон военной жизни. Иерархия подчиненности в кадетском корпусе требовала неукоснительного выполнения приказа старшего, это являлось одним из правил закона чести. Но и старший обязан был соблюдать этот закон, ибо отдавая необоснованный приказ, он мог унизить достоинство младшего, что каралось самым жестким образом.

Выполнение подобного правила в военизированном подразделении, которым по своей сути являлись кадетские корпуса, была обусловлена сложившимися исторически отношениями между старшими и младшими. Опыт старших во время военных сражений позволял сохранить жизнь новобранцев, военным полководцам добиваться побед. Надо отдать должное русскому военному искусству. Опытные солдаты брали опеку над молодыми, учили военным премудростям, избегали рукоприкладства и насилия над личностью. Эти традиции свято соблюдались и в кадетских корпусах, что нашло отражение в одной из кадетских заповедей: «Младшим не драться, старшим не расправляться насилием». Осознание превосходства старших над младшими переходило в восхищение последних ловкостью и храбростью старших товарищей, желании им подражать, стать похожими на них и быть еще лучше. Преемственность традиций входила в кровь и плоть кадетов, становилось альфой и омегой их дальнейшего существования. Оказавшись в трудных ситуациях преподаватели и наставники кадетских корпусов часто обращались за помощью к старшим кадетам, авторитет которых был подчас выше административных наказаний.

Ответственность старших кадетов перед младшими заключалась не только в системе контроля, но и в оказании всяческой поддержки и помощи, что демонстрировало силу кадетского братства, возможностях детского коллектива самостоятельно решать поставленные перед ним задачи. Старшие кадеты брали шефство над младшими классами, оберегали их, опекали, проявляя заботу и ласку, в которой подчас нуждались последние. В условиях эмиграции, когда до трети состава кадетских корпусов состояли из сирот, старшие кадеты на летних каникулах брали их в свои семьи, делали им подарки к праздникам. Начиная с Галлиполя, когда на долю кадет выпали тяжелые испытания эмиграции, старшие кадеты делили кров и скудную еду с младшими, «охранять младших кадет, как братьев» стало моральным долгом и одной из заповедей кадетского кодекса.

Жизненные неурядицы, материальная и финансовая неустроенность изматывали персонал корпуса, подчас офицеры и преподаватели не всегда уделяли должное внимание дисциплине и порядку в ротах, тогда на помощь приходили старшие кадеты. В силу собственного понимания благочестия и справедливости, основываясь на выработанных каждым корпусом традициях, старшие кадеты прививали навыки нравственного поведения и опрятного внешнего вида. Руководство корпусов шло на встречу данной инициативе, и из числа старших кадет назначались помощники офицеров-воспитателей из числа наиболее авторитетных кадет выпускного класса во все отделения младших рот, до 4-го класса включительно. «Дядьки», как их называли, проводили все свое свободное время со своими опекаемыми, делали с ними уроки, участвовали в массовых мероприятиях. Умение вовремя подняться с постели, опрятно одеться, навести порядок в помещении, обращаться с обмундированием, элегантно носить военную форму, иметь военную выправку – все это каждодневно прививалось «дядьками» младшим кадетам.

Одной из главных обязанностей старших кадет перед младшими было привитие гордости за свой корпус, особого кадетского духа, бережно хранимого до конца своей жизни. Между разными поколениями кадет формировалась неразрывная связь искренней привязанности и благодарности. Таким образом сомкнулось единое пространственно-временное кольцо двух кадетских традиций: подчинения младших старшим и заботы последних над младшими товарищами. На этом единстве формируется воинское братство русской армии, ее оплот и честь.

Наряду с глубокими нравственными традициями в кадетских корпусах за рубежом имели место и традиции, скорее озорного характера. Одной из самых примечательных традиций была «Звериада» – ведение кадетами своеобразной летописной книги, в которую каждый выпуск вписывал наиболее забавные моменты своей учебы, шутливые наблюдения за своими сверстниками, преподавателями, воспитателями. Впервые данная традиция появилась в эпоху Николая I и называлась она тогда «Звери ада», где под персонажами зверей подразумевалось корпусное начальство и воспитательный персонал. В самых остроумных и едких высказываниях кадеты высмеивали жестокость, косность, тупоумие, поэтому книга периодически изымалась руководством, и чтобы этого не допустить ее тщательно прятали.

Со временем порядки в кадетских корпусах стали более либеральнее, но традиция вести «Звериаду» осталась, и приобрела форму священной реликвии, с которой было вынуждено примириться и начальство корпусов. Во время кадетских собраний и торжественных построений книгу выносили как знамя, и называли «Ее превосходительство „Звериада“». В оформлении книги участвовали лучшие художники корпуса, переплет был сделан из дорого материала, выполненного под цвет корпусного погона, золотые застежки, лучшей бумаги. В бюджете выпускного класса имелась отдельная статья: «Сбор денег на „Звериаду“». После сдачи последнего экзамена, книга в 12 часов ночи торжественно передавалась последующему классу на его содержание и заполнялась в течение года. Несколько раз в год, чаще всего в корпусные праздники, книга зачитывалась всему составу кадетов, в остальные дни пользоваться летописью могли только выпускники.

Общих правил и канонов ведения книги не было, за исключением недопустимости наличия в тексте неприличностей, хотя таковые и имели место. Содержание книги состояло из шуточных высказываний, ироничных замечаний по поводу корпусной жизни, едких эпиграмм на преподавателей, воспитателей, обслуживающий персонал. В изгнании содержание книг меняется, исчезает критика преподавателей, больше проявляется бережное отношение к друг другу, ностальгия по Родине, павших товарищах, надежда на скорое возвращение на Родину.

«Звериада» носила в целом озорной характер, но наряду с этим, в ней имелись элементы воспитательного воздействия. К книге прикладывались наиболее значимые постановления «выпускного совета», бойкотный лист, в котором фиксировались проступки нерадивых кадетов.

К подобным «Звериаде» шуточным традициям кадетских корпусов за рубежом можно отнести также «Похороны» и «Парады».

Дважды в год происходил сначала ритуал «захоронения» анатомии, а затем химии и других надоевших наук. В столярном кружке кадеты изготавливали маленький деревянный гробик, в который потом остальные кадеты складывали учебники анатомии, сверху прикрывая вырванным из учебника рисунка человеческого тела со всеми органами и мышцами. Глубокой ночью совершался ритуал захоронения в специальном укромном месте при зажженных свечах, имея на себе только фуражку, сапоги, пояс и адамов костюм. Вся процедура заканчивалась прохождения торжественного марша.

«Парады», в отличие от «Похорон» носили более серьезный характер. «Парады» проходили дважды в год: в день выноса «Звериады» и корпусного праздника, после официальных торжеств. «Парад» сопровождался общим построением, рапортом «генералу», выносом «Звериады», зачиткой приказов о переводе из «сугубцев» в кадеты, других важных событий и процедура заканчивалась прохождением марша с исполнением кадетских песен.

Кадетские традиции были характерны для внутреннего использования. Существовали также официальные традиции кадетских корпусов, со своими особенностями, что особенно ярко проявлялось в составлении кадетских заповедей, авторами которых могли быть как сами кадеты, так и директор. Содержание заповедей должно было отражать общее настроение корпуса, его дух и нравственные принципы.

Для возникновения исторической традиции в российской эмиграции необходимо было, чтобы память о делах предшественников подкреплялась комплексом естественных эмоциональных реакций, являющихся следствием впечатляющей силы самого этого дела. Этот эмоциональный комплекс обусловливал периодические воспоминания и повторные переживания исторического события в жизни российских кадетских учреждений, что в свою очередь, формировало своеобразный ритуал памяти, демонстрировавший гордость свершениями прошлых времен. Все это – знания истории героического прошлого России, неравнодушие к ней, ритуал группового воспоминания – играли роль мотивационного фактора в жизни и деятельности кадетских корпусов.

В разных странах Европы (Франции, Югославии, Болгарии) и Китая действовало несколько десятков военных учебных заведений, учебные программы которых соответствовали требованиям образовательных стандартов дооктябрьского периода. Необходимо отметить, что данные стандарты практически полностью отвечали требованиям образовательных программ вышеперечисленных стран, так в Королевстве СХС выпускники кадетских корпусов могли бесприпятственно поступать в высшие учебные заведения данной страны. Крымский кадетский корпус выпустил со свидетельством об окончании 7-го и 8-го классов свыше 600 кадет, часть из них продолжила свое обучение в вузах КСХС ^[29]. В Донском императора Александра III кадетском корпусе с начала 1922 года был введен дополнительный 8-й класс, после окончания которого выпускники получали аттестат зрелости, именуемый по-сербски «великой матурой».

Помимо упомянутых учебных заведений существовали эмигрантские организации, главной целью которых являлось сохранение традиций русского флота. Таким, например, был «Русский дом в Харбине» – приют для мальчиков-сирот и детей неимущих родителей. С 1924 года им руководил старший лейтенант К. И. Подольский. Воспитанники учреждения носили морскую форму, а за более чем 15 лет существования образование в его стенах получили сотни подростков. Нельзя обойти вниманием и скаутские организации морской направленности, руководителями которых тоже были офицеры отечественного флота. По некоторым данным, Русское морское училище существовало до середины 1930-х годов, однако точных сведений о количестве его выпускников отыскать не удалось.

В итоге изгнания за пределами Советской России оказались десятки тысяч русских воинов, оказавшихся на чужбине в результате революций и гражданской войны, были и бывшие преподаватели, слушатели, юнкера и кадеты военно-учебных заведений России. Через довольно короткий промежуток времени за рубежом уже функционировали 8 юнкерских училищ, в которых обучалось до 3 тыс. юнкеров, в Сербии и Хорватии в 3-х кадетских корпусах обучалось 1200 кадетов, кроме того, в Бизерте (Франция) в Морском кадетском корпусе – еще 200 кадетов ^{[7; 12; 18]}.

Большинство профессоров Императорских военных академий также оказались в эмиграции, где они продолжили свою научную и педагогическую деятельность ^[17].

На территориях иностранных государств выходили русские военно-научные журналы: «Военный сборник» и «Осведомитель» (Белград), «Часовой» (Франция, Бельгия), «Военный вестник» (Сараево), «Война и мир» (Берлин) и др. ^[3]. «Профессора пишут и печатают ряд трудов по военным вопросам как на русском языке, так и на языке приютившей их страны, кроме того, они сотрудничают в местной прессе, занимая кафедры в высших военных учебных заведениях. Наибольшее число трудов принадлежит профессорам: генералу Головину (Франция) и генералу А. В. фон Шварцу (Аргентина)» ^[22].

Ввиду большого количества в эмиграции офицерского состава там встал вопрос о создании высшей военной школы за границей. Первоначально в 1922 г. генералом Головиным в центрах расселения русских войск были образованы «Курсы высшего военного самообразования» на основе добровольных кружков. К 1925 г. такие кружки функционировали во Франции, Югославии, Болгарии, Бельгии, Чехословакии, Англии и США, при этом число кружков достигло 52, а участников – 550 ^{[13, с. 14]}.

С середины 1925-х годов Париж и Белград становятся центрами эмигрантской русской военно-научной мысли. На курсах профессор Головин успешно реализовывает все свои новаторские идеи, не нашедшие должной поддержки в Императорской Николаевской военной академии. На курсах широко применяется «прикладной метод», читаются лекции о специфике «Службы генерального штаба» и по военной психологии. Система обучения рассчитана на 4,5 года (по 1,5 года в каждом классе), главный упор делался на самостоятельную работу слушателей. В создании и разработке программ и учебных пособий для курсов генерал Головин принимал самое деятельное участие. Ему же принадлежит инициатива создания при Белградских военно-научных курсах в 1936 г. «Русского военно-научного института», а при Парижских в 1938 г. – «Института по исследованию проблем войны и мира» ^{[13, с. 16]}.

Создание военно-научных институтов преследовало цель – дать возможность окончившим курсы офицерам и преподавательскому составу продолжать свою военно-научную деятельность. С 1936 г. при Белградском военно-научном институте стал выходить журнал «Осведомитель», главным редактором которого был Головин. Состав преподавателей Парижских и Белградских курсов выглядел весьма разнообразно: от бывших профессоров Императорских военных академий до окончивших курсы и проявивших себя в военно-научной работе офицеров.

Среди преподавателей числились генералы Головин, Шуберский, Колюбакин, Гребенщиков, Энгельке, Гернгрос, профессора Михеев, Новиков, Краинский, академик Тарановский. Цикл лекций по политической экономии читался известным профессором П. Б. Струве. С работой курсов в свое время ознакомился известный авиаконструктор И. И. Сикорский ^{[13, с. 33, 56]}.

Популярность курсов в эмигрантской среде постоянно росла. Объединением Русских научных установлений за рубежом (г. Прага) курсы были признаны высшим учебным заведением.

Парижские военно-научные курсы и Институт по исследованию проблем войны и мира просуществовали до сентября 1939 г.; за 11,5 лет через курсы прошло свыше 400 офицеров, из которых 82 получили законченное высшее образование и были награждены академическим знаком ^{[13, с. 10]}. Белградские военно-научные курсы и Русский военно-научный институт функционировали вплоть до 1944 г. и за 13 лет произвели 6 выпусков, за это время на курсах обучалось около 200 офицеров, полный курс закончили 77 человек ^{[13, с. 28]}.

Из циркулярного письма Председателя РОВС генерала А. П. Кутепова к начальникам отделов от 25 сентября 1929 года: «Воспитание молодежи в надлежащем духе развивается и на Дальнем Востоке. Там начальник Дальневосточного отдела РОВС генерал от артиллерии Ханжин доносит: В Мукдене это дело уже поставлено довольно твердо, благодаря работе полковника артиллерии Николая Николаевича Покровского. В Таньцзине уже за это дело взялся Генерального Штаба полковник Михаил Афанасьевич Михайлов. Особое внимание обращено на сохранение молодежи для России, т.е. на укрепление в ней любви к Русской Армии, к военному делу, к развитию характера, силы воли, упорства в достижении цели, на выработку необходимых чувств солидарности, корпоративности» ^[21].

Структура некоторых традиций включала организационные праздники. Смысл таких праздников был в том, чтобы важные события в корпусе являлись источником положительных переживаний для подрастающего поколения.

Таким образом, в первой половине 1930-х годов во многих пунктах «русского рассеяния» представителями военной эмиграции были предприняты попытки пополнить свои ряды молодёжью. И хотя деятельность русских офицеров по подготовке кадров для армии и флота в зарубежье нельзя признать полностью успешной, она, безусловно, способствовала росту национального самосознания молодого поколения, и общей консолидации патриотически настроенной части эмиграции.

Русское воинство на протяжении нескольких десятилетий играло значительную роль в геополитических изменениях в мире. Невзирая на политические пристрастия, внутреннюю разобщенность, Русская Армия сохраняла воинские традиции, передаваемые ей старшим поколением. Именно преемственность сохранения воинского долга, чести, клятвы сыграло важную роль в возможности в современных условиях использовать неоценимый опыт, накопленный Российским Зарубежьем.