Vladimir Nabokov. Lectures on Foreign Literature: Robert Louis Stevenson

Повесть «Доктор Джекил и мистер Хайд» написана Стивенсоном в 1885 году на берегу Английского канала, в Борнмуте, между приступами легочного кровотечения, уложившего его в постель. Она вышла в свет в 1886 году. До­родный добряк доктор Джекил, не чуждый человеческих слабостей, с помощью некоего снадобья время от времени превращается - дистиллируется, осаждается - в злобного негодяя самого скотского пошиба, назвавшегося Хайдом, и в этом качестве пускается во все тяжкие. Поначалу ему удается без труда возвращать себе прежний облик - один препарат превращает его в Хайда, другой - в Джекила, ­ но постепенно лучшая сторона его натуры ослабевает, питье, позволяющее, Джекилу снова стать собой, в конце концов перестает действовать, и он на пороге разоблачения принимает яд. Таково краткое содержание повести.

Для начала, если у вас такое же, как у меня, карманное издание, оберните чем-нибудь отвратительную, гнусную, непотребную, чудовищную, мерзкую, пагубную для юно­шества обложку, а вернее, смирительную рубашку. За­кройте глаза на то, что шайка проходимцев подрядила бездарных актеров разыграть пародию на эту книгу, что потом эту пародию засняли на пленку и показали в так называемых кинотеатрах - по-моему, именовать помещение, где демонстрируются фильмы, театром столь же не­лепо, как называть могильщика распорядителем похорон.

А теперь главный запрет. Прошу вас, выкиньте из го­ ловы, забудьте, вычеркните из памяти, предайте забвению мысль о том, что «Джекил и Хайд» в некотором роде при­ключенческая история, детектив или соответствующий фильм. Разумеется, нельзя отрицать, что написанная Сти­венсоном в 1885 году повесть является предтечей совре­менного детектива. Однако в наши дни жанр детектива несовместим с понятием стиля и в лучшем случае не под­нимается над уровнем заурядного чтения. Честно говоря, я не из тех преподавателей, которые застенчиво козыряют любовью к детективам - на мой вкус, они слишком плохо написаны, их тошно читать. А повесть Стивенсона - помилуй, Господи, его чистую душу! - как детектив хромает. Не является она и притчей или аллегорией: в обоих случаях она грешила бы против хорошего вкуса. И все же ей присуще особое очарование, если рассматривать ее как феномен стиля. Это не только хорошая «кошмарная история», как воскликнул пробудившийся Стивенсон, которому она приснилась, - возможно, благодаря такой же та­инственной работе мозга Колридж увидел во сне самую знаменитую из своих неоконченных поэм: она, что еще важнее, «ближе к поэзии, нежели к художественной прозе как таковой», и потому повесть принадлежит к тому же разряду, что «Госпожа Бовари» или «Мертвые души».

Книге присущ восхитительный винный вкус. И впрямь, по ходу действия в ней выпивается немало превосходного вина - достаточно вспомнить, как смакует винцо мистер Аттерсон. Эта искрящаяся благодатная влага разительно отличается от леденящего кровь преобразующего чудодей­ственного питья, которое доктор Джекил готовит в своей пыльной лаборатории. Все призвано возбудить наши чувства: приятно округлые фразы Габриэля Джона Аттерсона с Гонт-стрит, бодрящая свежесть холодного лондонского утра, даже описание мучительных превращений доктора Джекила в Хайда привлекает богатством красок. Стивенсон вынужден во многом полагаться на стиль, чтобы ре­шить две трудные задачи: во-первых, убедить читателя в том, что чудодейственный напиток готовится из обычных аптекарских порошков, и, во-вторых, сделать правдоподоб­ной дурную сторону натуры Джекила до и после его пре­вращений в Хайда. «Вот куда уже привели меня мои размышления, когда, как я упоминал, на лабораторном столе забрезжил путеводный свет. Я начал осознавать глубже, чем кто-либо это осознавал прежде, всю зыбкую нематери­альность, всю облачную бесплотность столь неизменного на вид тела, в которое мы облечены. Я обнаружил, что некоторые вещества обладают свойством колебать и пре­ображать эту мышечную оболочку, как ветер, играющий с занавесками в беседке. < ... > Я не только распознал в моем теле всего лишь эманацию и ореол неких сил, составляю­щих мой дух, но и сумел приготовить препарат, с помощью которого эти силы лишались верховной власти, и возникал второй облик, который точно так же принадлежал мне, хо­тя он был выражением и нес на себе печать одних низших элементов моей души.

Я долго колебался, прежде чем рискнул подвергнуть эту теорию проверке практикой. Я знал, что опыт легко может кончиться моей смертью: ведь средство, столь пол­но подчиняющее себе самый оплот человеческой личнос­ти, могло вовсе уничтожить призрачный ковчег духа, ко­торый я надеялся с его помощью только преобразить,­ увеличение дозы на ничтожнейшую частицу, мельчайшая заминка в решительный момент неизбежно привели бы к роковому результату. Однако соблазн воспользоваться столь необыкновенным, столь неслыханным открытием в конце концов возобладал над всеми опасениями. Я уже давно изготовил тинктуру, купил у некой оптовой фирмы значительное количество той соли, которая, как показали мои опыты, была последним необходимым ингредиентом, и вот в одну проклятую ночь я смешал элементы, увидел, как они закипели и задымились в стакане, а когда реак­ция завершилась, я, забыв про страх, выпил стакан до дна.

Тотчас я почувствовал мучительную боль, ломоту в костях, тягостную дурноту и такой ужас, какого человеку не дано испытать ни в час рождения, ни в час смерти. За­ тем эта агония внезапно прекратилась, и я пришел в себя, словно после тяжелой болезни. Все мои ощущения как-то переменились, стали новыми, а потому неописуемо сла­достными. Я был моложе, все мое тело пронизывала при­ятная и счастливая легкость, я ощущал бесшабашную без­заботность, в моем воображении мчался вихрь беспорядоч­ных чувственных образов, узы долга распались и более не стесняли меня, душа обрела неведомую прежде свободу, но далекую от безмятежной невинности. С первым же дыха­нием этой новой жизни я понял, что стал более порочным, несравненно более порочным - рабом таившегося во мне зла, и в ту минуту эта мысль подкрепила и опьянила меня, как вино. Я простер вперед руки, наслаждаясь непривы­чностью этих ощущений, и тут внезапно обнаружил, что стал гораздо ниже ростом. < ... > И если лицо одного дыша­ло добром, лицо другого несло на себе ясный и размашис­тый росчерк зла. Кроме того, зло (которое я и теперь не могу не признать губительной стороной человеческой на­ туры) наложило на этот облик отпечаток уродства и гни­лости. И все же, увидев в зеркале этого безобразного ис­тукана, я почувствовал не отвращение, а внезапную ра­дость. Ведь это тоже был я. Образ в зеркале казался мне естественным и человеческим. На мой взгляд, он был более четким отражением духа, более выразительным и гармо­ничным, чем та несовершенная и двойственная внешность, которую я до тех пор привык называть своей. И в этом я был, без сомнения, прав. Я замечал, что в облике Эдварда Хайда я внушал физическую гадливость всем, кто прибли­жался ко мне. Этому, на мой взгляд, есть следующее объ­яснение: обычные люди представляют собой смесь добра и зла, а Эдвард Хайд был единственным среди всего человечества чистым воплощением зла».

Имена Джекил и Хайд - скандинавского происхож­дения, подозреваю, что Стивенсон отыскал их на той же странице старой книги имен, что и я. Хайд - производное

от англосаксонского hyd, по-датски hide, что означает «гавань, пристанище». А Джекил происходит от датского имени jökullе (ледяной). Не зная этой простой этимо­логии, можно навыдумывать бог знает каких символичес­ких значений, особенно в случае с Хайдом; наиболее оче­видное из них, что Хайд - это убежище Джекила, совме­щающего в себе добродушного доктора и убийцу.

В расхожих представлениях об этой редко читаемой книге совершенно упускаются из виду три важных поло­жения:

1. Добродетелен ли Джекил? Нет, он составная нату­ра, смесь добра и зла, препарат, на 99 % состоящий из раствора джекилита и на 1 % - из Хайда (или гидатиды, от греческого «вoдa», что в зоологии означает крошечную кисту в теле человека или животного, наполненную про­зрачной жидкостью, внутри которой плавают личинки эхинококка, - великолепное устройство, по крайней мере для малюток-эхинококков. Таким образом, мистер Хайд в некотором смысле паразитирует на докторе Джекиле, однако должен предупредить, что, выбирая имя, Стивенсон ничего такого не знал). С викторианской точки зре­ния мораль доктора Джекила небезупречна. Он лицемер, тщательно скрывающий свои грешки. Он злопамятен -­ так и не простил доктору Лэньону расхождения в науч­ных взглядах. Он склонен к безрассудному риску. Хайд слит с ним воедино, влит в него. Из этой смеси добра и зла в докторе Джекиле можно извлечь чистое зло, выде­лив его в осадок в виде Хайда - слово «ocaдок» здесь употребляется в химическом смысле, поскольку нечто от составной натуры Джекила все же остается где-то в сто­роне, с ужасом наблюдая за бесчинствами Хайда.

2. В действительности Джекил не превращается в Хайда, а выделяет из себя чистое зло, которое становится Хайдом, - вот почему Хайд мельче крупного Джекила: в последнем преобладает добро.

З. В повести на самом деле три персонажа: Джекил, Хайд и некто третий - то, что остается от Джекила, когда возникает Хайд.

Стало быть, превращение Джекила подразумевает не полную метаморфозу, но концентрацию наличного в нем зла. Джекил не является чистым воплощением добра, а Хайд (якобы оборотная сторона Джекила) - чистым во­площением зла; как частицы недостойного Хайда обитают внутри вполне достойного Джекила, так над Хайдом ви­тает ореол Джекила, ужасающегося порочности своей худ­шей половины.

Дом Джекила, олицетворяя отношения этих двух пер­сонажей, принадлежит наполовину Джекилу, наполовину Хайду. Когда в один из воскресных дней Аттерсон со сво­им другом Энфилдом прогуливаются по Лондону, они по­падают на некую улочку в деловом квартале, небольшую и, что называется, тихую, хотя по будним дням там идет бойкая торговля: «Даже в воскресенье, когда улочка пря­тала наиболее пышные свои прелести и была пустынна, все же по сравнению с окружающим убожеством она сияла, точно костер в лесу, - аккуратно выкрашенные став­ни, до блеска начищенные дверные ручки и общий дух чистоты и веселости сразу привлекали и радовали взгляд случайного прохожего.

Через две двери от угла, по левой стороне, если идти к востоку, линия домов нарушалась входом во двор, и как раз там высилось массивное здание. Оно было двухэтаж­ным, без единого окна - только дверь внизу да слепой лоб грязной стены над ней - и каждая его черта свиде­тельствовала о длительном и равнодушном небрежении. На облупившейся, в темных разводах двери не было ни звонка, ни молотка. Бродяги устраивались отдохнуть в ее нише и зажигали спички о ее панели, дети играли "в ма­газин" на ступеньках крыльца, школьник испробовал ост­ роту своего ножика на резных завитушках, и уже много лет никто не прогонял этих случайных гостей и не ста­рался уничтожить следы их бесчинств».

Именно этой дверью, на которую Энфилд тростью ука­зывает Аттерсону, пользовался мерзостный злодей, хладно­ кровно наступивший на споткнувшуюся девочку; когда же Энфилд схватил его за ворот, он согласился уплатить ро­дителям девочки сто фунтов. Отперев эту дверь ключом, злодей возвратился- с десятью фунтами золотом и чеком на предъявителя, где стояла подпись доктора Джекила, впоследствии оказавшаяся подлинной. Энфилд приходит к вы­воду, что тут кроется шантаж. Он продолжает: «Собственно говоря, его нельзя назвать жилым домом. Других дверей в нем нет, а этой, да и то лишь изредка, пользуется только наш молодчик. Во двор выходят три окна, но они располо­жены на втором этаже, а на первом этаже окон нет вовсе; окна эти всегда закрыты, но стекло в них протерто. Из трубы довольно часто идет дым, следовательно, в доме все­-таки кто-то живет. Впрочем, подобное свидетельство нель­зя считать неопровержимым, так как дома тут стоят столь тесно, что трудно сказать, где кончается одно здание и ­ начинается другое».

За углом находится площадь, окруженная старинными красивыми особняками, в большинстве утратившими бы­лое величие и сдающимися поквартирно и покомнатно. «Но один из этих домов, второй от угла, по-прежнему ос­тавался особняком и дышал богатством и комфортом». Ат­терсон стучит в дверь и спрашивает, дома ли его друг док-­ тор Джекил. Ему известно, что дверь, через которую входил мистер Хайд, - это дверь бывшей прозекторской, остав­шейся от прежнего владельца дома, хирурга, и примыкаю­ щей к элегантному особняку, выходящему на площадь. Доктор Джекил переоборудовал ее в химическую лабора­торию, и именно здесь (как мы узнаем позже) происходят его превращения в мистера Хайда, который на это время поселяется в этом крыле.

Подобно Джекилу, в котором перемешались добро и зло, его жилище тоже неоднородно; дом Джекила ­ необыкновенно точный символ, точное выражение связи между ним и Хайдом. Мы видим на рисунке, что дальнее, глядящее на восток парадное в доме Джекила выходит на площадь. А таинственная дверь, которой пользуется Хайд, ведет на улочку сбоку того же квартала, причудливо искаженного скоплением других строений и внутренних дворов. Итак, в комбинированном доме Джекила с его по­койным, просторным холлом есть коридоры, ведущие в логово Хайда, в бывшую прозекторскую, а теперь лабора­торию Джекила, где доктор производит не столько вскры­тия, сколько химические опыты. Чтобы исподволь создать мир, в котором странное преображение со слов самого доктора Джекила воспринималось бы читателем как добротная художественная реальность, чтобы читателю, иначе говоря, сообщилось такое умонастроение, когда он не за­дастся вопросом, возможно ли такое преображение, Стивенсон применяет самые разные приемы - образы, инто­нация, фигуры речи и, разумеется, ложные ходы. Нечто подобное проделывает Диккенс в «Холодном доме», когда благодаря тонкому подходу и виртуозной прозе совершает чудо: доподлинно веришь в самовозгорание накачавшего­ся джином старика, от которого остается кучка пепла.

***

Цель Стивенсона-художника состояла в том, чтобы «фантастическая драма разворачивалась в присутствии за­урядных здравомыслящих людей», в знакомой читателям Диккенса обстановке, на фоне холодного лондонского ту­мана, уродливых домов, серьезных пожилых джентльме­нов, потягивающих выдержанный портвейн, семейных ад­вокатов и преданных дворецких, на фоне скрытых пороков, таящихся за стенами богатых особняков, в одном из которых живет Джекил, холодных рассветов и щегольских кебов. Аттерсон, нотариус Джекила, «добропорядочный, сдержанный, приятный, надежный, прямой и решительный человек; то, что подобные люди считают "реальным", читатель тоже неизбежно сочтет реальным». Друг Аттерсона Энфилд назван в повести «далеко не впечатлительным», это крепкий молодой человек, откровенно скучающий (не­одолимая скука и сводит его с Аттерсоном). Этого-то на­водящего скуку, лишенного воображения и не слишком наблюдательного Энфилда Стивенсон выбирает для того, чтобы поведать начало истории. Энфилд даже не догады­вается, что дверь, из которой Хайд выносит чек с подписью Джекила, ведет в лабораторию доктора. Аттерсон, однако, тотчас же улавливает связь, и история начинается.

Хотя для Аттерсона непривычное равнозначно непри­личному, после рассказа Энфилда он уже дома извлекает из сейфа завещание Джекила, написанное доктором собственноручно (ибо Аттерсон наотрез отказался участво­вать в его составлении), и перечитывает его: «согласно воле завещателя, все имущество Генри Джекила, доктора медицины доктора права, члена Королевского общества и т. д., переходило "его другу и благодетелю Эдварду Хайду" не только в случае смерти, но и в случае "исчезновения или необъяснимого отсутствия означенного доктора Дже­кила свыше трех календарных месяцев"; означенный Эд­вард Хайд также должен был вступить во владение его имуществом "без каких-либо дополнительных условий и ограничений, если не считать выплаты небольших сумм слугам доктора"». Этот документ давно уже оскорблял Аттерсона, но до сих пор его негодование питалось тем, что он ничего не знал о наследнике; «теперь же оно обрело новую пищу в том, что он узнал о мистере Хайде [из рассказа Энфилда о злобном карлике и девочке]. Пока имя Хайда оставалось для него только именем, положение было достаточно скверным. Однако оно стало еще хуже, когда это имя начало облекаться омерзительными качествами и из зыбкого смутного тумана, столь долго застилав­шего его взор, внезапно возник сатанинский образ.

« - Мне казалось, что это простое безумие, - пробормотал нотариус, убирая ненавистный документ в сейф. ­ Но я начинаю опасаться, что за этим кроется какая-то позорная тайна».

Aттepcoн отправляется спать, и в его голове оживает услышанный рассказ. «Я возвращался домой откуда-то с края света часа в три по-зимнему темной ночи, и путь мой вел через кварталы, где буквально ничего не было видно, кроме фонарей. Улица за улицей, где все спят, улица за улицей освещенные, словно для какого-нибудь торжества, и опустелые, как церковь ...» (Энфилд - скучный, пресный человек, но Стивенсон-художник просто не мог удержаться и не подарить ему фразу об освещенных улицах, где все спят, опустелых, словно церковь.) В голове у дремлющего Aттерсонa эта фраза разрастается и отдается эхом, дробится на множество отражений «в его сознании, точно свиток с огненными картинами, развертывалась история, услышан­ная от мистера Энфилда. Он видел перед собой огромное поле фонарей ночного города, затем появлялась фигура то­ропливо шагающего мужчины, затем - бегущая от врача девочка, они сталкивались. Джаггернаут ³ в человеческом облике наступал на ребенка и спокойно шел дальше, не обращая внимания на стоны бедняжки. Потом перед его мысленным взором возникала спальня в богатом доме, где в постели лежал его друг доктор Джекил, грезил во сне и улыбался, но тут дверь спальни отворялась, занавески кро­вати откидывались, спящий просыпался, услышав оклик, и у его изголовья вырастала фигура, облеченная таинствен­ ной властью, - даже в этот глухой час он вынужден был вставать и исполнять ее веления. Эта фигура в двух своих ипостасях преследовала нотариуса всю ночь напролет; ес­ли он ненадолго забывался сном, то лишь для того, чтобы вновь ее увидеть: она еще более беззвучно кралась по за­тихшим домам или еще быстрее, еще стремительнее -

с головокружительной быстротой - мелькала в еще более за­путанных лабиринтах освещенных фонарями улиц, на каж­дом углу топтала девочку и ускользала прочь, не слушая ее стонов. И по-прежнему у этой фигуры не было лица».

Аттерсон принимает решение выследить мистера Хай­да; в любое время суток, когда позволяют дела, он ведет наблюдение за дверью, и наконец ему удается увидеть мистера Хайда: «Он был невысок, одет очень просто, но даже на таком расстоянии нотариус почувствовал в нем что-то отталкивающее». (Энфилд тоже отметил: «Я сразу же проникся к этому молодчику ненавистью и омерзени­ем».) Аттерсон заговаривает с Хайдом и под каким-то предлогом просит показать ему лицо, которое Стивенсон до этого момента намеренно не описывал. Аттерсон, од­нако, не много сообщает читателю: «Мистер Хайд был бледен и приземист, он производил впечатление урода, хотя никакого явного уродства в нем заметно не было, улыбался он крайне неприятно, держался с нотариусом как-то противоестественно робко и в то же время нагло, а голос у него был сиплый, тихий и прерывистый - все это говорило против него, но и все это, вместе взятое, не могло объяснить, почему мистер Аттерсон почувствовал дотоле ему неизвестное отвращение, гадливость и страх. < ... > Мой бедный, бедный Генри Джекил, на лице твоего нового друга явственно видна печать Caтaны».

Aттерсон отправляется на площадь, звонит в дверь, осведомляется у дворецкого Пула, дома ли мистер Дже­кил, и Пул отвечает, что доктор вышел. Правильно ли, что Хайд вошел в прозекторскую в отсутствие хозяина дома, спрашивает Аттерсон, и в ответ дворецкий сообща­ет, что доктор дал мистеру Хайду ключ, а слугам прика­зал исполнять распоряжения этого господина.

«- Мне, кажется, не приходилось встречаться с мистером Хайдом здесь? - спросил Аттерсон.

- Нет, нет, сэр. Он у нас никогда не обедает, - выра­зительно ответил дворецкий. - По правде говоря, в доме мы его почти не видим; он всегда приходит и уходит через лабораторию».

Аттepcoн подозревает, что здесь замешаны какие-то старинные грехи, и собирается предложить Джекилу свою помощь. Вскоре предоставляется удобный случай, однако доктор отказывается от его услуг.

«Вы не понимаете, в каком я нахожусь положении,­ сбивчиво ответил доктор. - Оно крайне щекотливо, Аттерсон, крайне щекотливо и странно, очень странно. Это один из тех случаев, когда словами делу не поможешь». Однако он прибавляет: «Чтобы успокоить ваше доброе сердце, я скажу вам одну вещь: стоит мне захотеть, и я легко и навсегда избавлюсь от мистера Хайда. Даю вам слово». Разговор кончается тем, что Аттерсон скрепя сердце соглашается оградить права Хайда, когда доктора Джекила «нe станет».

После убийства Кэрью история начинает проясняться.

Некая служанка с романтическими склонностями предает­ся мечтам при лунном свете и видит из окна, как красивый пожилой джентльмен учтиво спрашивает дорогу у некоего мистера Хайда, который однажды приходил к ее хозяину и возбудил в ней неприязнь: «B руках он держал тяжелую трость, которой все время поигрывал; он не ответил ни слова и, казалось, слушал с плохо скрытым раздражением. Внезапно он пришел в дикую ярость - затопал ногами, взмахнул тростью и вообще повел себя, по словам служан­ки, как буйнопомешанный. Почтенный старец попятился с недоумевающим и несколько обиженным видом, а мистер Хайд, словно сорвавшись с цепи, свалил его на землю уда­ром трости. В следующий миг он с обезьяньей злобой при­нялся топтать свою жертву и осыпать ее градом ударов ­ служанка слышала, как хрустели кости, видела, как тело подпрыгивало на мостовой, и от ужаса лишилась чувств».

Пожилой джентльмен нес на почту письмо, адресованное мистеру Aттepcoнy. Того вызывают в полицейский участок, где он опознает убитого - это сэр Дэнверс Кэрью. Он узнает и обломки трости, которую сам много лет назад подарил доктору Джекилу, и предлагает полицейскому указать дом мистера Хайда в Сохо, одном из самых скверных районов Лондона. В этом отрывке Стивенсон использует несколько великолепных стилистических приемов, в частности аллитерацию: «Было уже около девяти часов утра, и город окуты­вал первый осенний туман. Небо было скрыто непроницаемым шоколадного цвета пологом, но ветер гнал и крутил эти колышущиеся пары, и пока кеб медленно полз по улицам, перед глазами мистера Аттерсона проходили бесчисленные степени и оттенки сумерек: то вокруг смыкалась мгла ухо­дящего вечера, то ее пронизывало густое рыжее сияние, слов­но жуткий отблеск странного пожара, то туман на мгновение рассеивался совсем и меж свивающихся прядей успевал проскользнуть чахлый солнечный луч. И в этом перемен­чивом освещении унылый район Сохо с его грязными мос­товыми, оборванными прохожими и горящими фонарями, которые то ли еще не были погашены, то ли были зажжены вновь при столь неурочном и тягостном вторжении тьмы, ­ этот район, как казалось мистеру Аттерсону, мог принадле­жать только городу, привидевшемуся в кошмаре».

Хайда дома нет, в комнатах царит величайший беспоря­док, ясно, что убийца бежал. В тот же день Аттерсон от­правляется к Джекилу, и тот принимает его в лаборатории. «В камине горел огонь, лампа на каминной полке была за­жжена, так как туман проникал даже в дома, а возле огня сидел доктор Джекил, бледный и измученный. Он не встал навстречу гостю, а только протянул ему ледяную руку и поздоровался с ним голосом, совсем не похожим на преж­ний». Аттерсон спрашивает, не укрывает ли он здесь Хайда.

- Аттерсон, клянусь Богом! - воскликнул доктор.­ Клянусь Богом, я никогда больше его не увижу. Даю вам слово чести, что в этом мире я отрекся от него навсегда. С этим покончено. Да к тому же он и не нуждается в моей помощи; вы не знаете его так, как знаю я: он нашел себе надежное убежище, очень надежное! И - помяните мое слово - больше о нем никто никогда не услышит». Доктор показывает Аттерсону письмо за подписью «Эдвард Хайд», в котором сообщается, что его благодетель может не трево­житься, поскольку у пишущего есть верное и надежное сред­ство спасения. В ответ на расспросы адвоката Джекил при­знается, что это Хайд продиктовал ему условия завещания, и Аттерсон поздравляет его со спасением от верной гибели.

«Куда важнее другое! - угрюмо возразил доктор.­ Я получил хороший урок! Бог мой, Аттерсон, какой я по­лучил урок! - И он на мгновение закрыл лицо руками».

Затем Аттерсон узнает от своего помощника, что почерк Хайда очень похож на почерк Джекила, хотя наклон у них разный. «¨Кaк! - думал он. - Генри Джекил совершает под­делку ради спасения убийцы!" И кровь застыла в его жилах».

***

Стивенсон поставил перед собой необычайно сложную художественную задачу; посмотрим, сумел ли он ее ре­шить. Для этого разобьем ее на части:

1. Чтобы придать фантастической истории правдопо­добие, он хочет пропустить ее через восприятие весьма прозаических натур - Аттерсона и Энфилда, которые, несмотря на все свое здравомыслие, должны-таки ощутить в Хайде нечто странное и пугающее.

2. Эти два флегматика призваны внушить читателю отвращение к Хайду, но при этом автор не может позво­лить им примечать детали, поскольку они не художники и не ученые люди, как доктор Лэньон.

З. Итак, если Стивенсон сделает Энфилда и Аттерсо­на слишком обыкновенными простаками, они не смогут выразить даже смутную неприязнь, которую вызывает у них Хайд. Вдобавок читателя интересует не только их реакция - он хочет своими глазами увидеть лицо Хайда.

4. Однако автор сам недостаточно четко видит лицо Хайда и может описать его лишь косвенно, словами Эн­филда или Аттерсона, прибегая к услугам воображения и домысла, что вряд ли можно счесть подходящей манерой выражения для столь уравновешенных натур.

По-моему, единственный способ решить эту задачу в данных обстоятельствах - это сделать так, чтобы Хайд вызывал у Энфилда и Аттерсона не только содрогание и отвращение, но и нечто большее. Мне кажется, потрясение, испытанное Энфилдом и Аттерсоном при встрече с Хай­дом, пробуждает дремлющего в них художника. В противном случае тонкость восприятия, что сквозит в рассказе Энфилда о том, как он брел по пустым освещенным ули­цам, а затем стал свидетелем бесчеловечного поступка Хай­да, и яркие образы сна, который привиделся Аттерсону после того, как он услышал этот рассказ, можно объяснить лишь грубым вмешательством автора, навязавшего этим персонажам свой набор художественных ценностей, свой язык и интонацию. Занятная проблема.

Существует и другая. Стивенсон предлагает нам четкое, убедительное описание событий, влагая его в уста скучных лондонских джентльменов, однако с ним контрастируют неясные, туманные и вместе с тем зловещие намеки на уте­хи и гнусный разврат где-то за сценой. С одной стороны, перед нами «реальность», с другой – «мир кошмара». Если автор и впрямь полагает, что между этими мирами прохо­дит четкая грань, то рассказанная им история разочаровы­вает. Если нам всерьез говорят: «He важно, в чем имен­но состояло зло, поверьте, оно было отвратительно», то у читателя почти неизбежно возникнет ощущение, что его одурачили. Неясность в самом интересном месте повество­вания вызывает у нас досаду именно потому, что дейст­вие повести развертывается в будничных, реалистических декорациях. Вопрос надо ставить так: не являются ли Ат­терсон, туман, кебы и бледный дворецкий более «реальны­ми», нежели таинственные опыты и приключения Джекила и Хайда, о которых автор умалчивает?

* * *

Критики, и в их числе Стивен Гвинн, отметили странный изъян в якобы знакомой и привычной атмосфере повести: «Здесь следует отметить одно характерное упущение: читая повесть, можно вообразить, что речь идет о монашеской бра­тии. Мистер Аттерсон холостяк, как и сам доктор Джекил, а также, судя по всему, и Энфилд, молодой человек, первым сообщивший Аттерсону о жестокости Хайда. Холостяком является и дворецкий Джекила, Пул, важную роль которо­го во всей истории нельзя отрицать. Если не считать двух­ трех безликих служанок, традиционной старой карги и без­ликой малышки, бегущей к врачу, то слабый пол никак не участвует в действии. Высказывалось предположение, что Стивенсон, "работая в условиях викторианских ограниче­ний" и не желая вносить неподобающие краски в монашес­кий антураж, сознательно не включил яркий женский образ в разряд утех, которым тайно предавался доктор Джекил».

Если бы Стивенсон пошел так же далеко, как, скажем, Толстой, который тоже был викторианцем и тоже не захо­дил слишком далеко, - но если бы Стивенсон все же зашел так далеко, как Толстой, описавший увлечения Облонского: француженка, певичка, маленькая балерина и т. д., то с художественной точки зрения было бы очень сложно Джеки­лу-Облонскому превратиться в Хайда. Легкий, игривый тон, в каком описывают развлечения повесы, так же вязался бы с исчадием Средневековья Хайдом, как черное пугало ­- с серо-голубым небом. Писателю безопаснее, не вдаваясь в подробности, умолчать о развлечениях Джекила. Но не изобличает ли эта безопасность, этот легкий путь, опреде­ленную слабость художника? Думаю, что да.

Прежде всего, викторианская скрытность подталкивает современного читателя к выводам, на которые совершен­но не рассчитывал Стивенсон. К примеру, Хайд в повести назван другом и благодетелем Джекила, однако читателя, скорее всего, озадачит двусмысленность еще одной характеристики Хайда - «протеже», что звучит почти как «фа­ворит». Отмеченное Гвинном исключительно мужское со­общество может навести на мысль о том, что таинственные похождения Джекила - это его гомосексуализм, каковой был весьма распространен в Лондоне за викторианским фасадом. Поначалу Аттерсон считает, что Хайд шантажирует доброго доктора - трудно вообразить, какие поводы для шантажа могло дать общение холостяка с дамами легкого поведения. Быть может, гадают Аттерсон и Энфилд, Хайд - внебрачный сын Джекила? Энфилд полагает, что Джекилу приходится платить за «юношеские шалости». Однако разница в возрасте, выявляемая внешним различи­ем, не столь уж велика, чтобы посчитать Хайда сыном Джекила. К тому же в своем завещании Джекил называет Хайда «другом и благодетелем», и это странное, с оттенком горькой иронии определение едва ли приложимо к сыну.

Во всяком случае, туман, окутывающий похождения Джекила, не может удовлетворить вдумчивого читателя. Эта неопределенность особенно раздражает, когда нам без дальнейших разъяснений сообщается, что не вполне до­стойные наслаждения доктора Джекила Хайд превратил в нечто чудовищное. Итак, нам известно об усладах Хайда одно: они садистские; он наслаждается, причиняя боль дру­гим. «В Хайде Стивенсон хотел изобразить зло, наглухо отгороженное от добра. Больше всего на свете Стивенсон ненавидел жестокость, и созданный им бесчеловечный не­годяй показан не в приступе животной похоти, в чем бы она ни заключалась, а в момент звериного бесчувствия» к страданиям людей, которых он калечит и убивает.

В статье «Досужий разговор о романе» Стивенсон пишет о структуре повествования: «Нужный предмет должен оказаться в нужном месте; затем - следующий нужный предмет; и ... все обстоятельства повествования согласуются между собой, как звуки в музыке. Сюжетные нити время от времени сходятся и, сплетаясь, составляют определенную картину; действующие лица время от времени ставятся в определенные отношения друг к другу или к природе ­ и все это запечатлевается в памяти, как рисунок в тексте. Робинзон Крузо, увидевший след человека на песке, (Эмма, улыбающаяся под радужным зонтиком; Анна, читающая объявления по пути к гибели), - вот кульминационные моменты повествования, каждый из них наш мысленный взор навечно запечатлевает в памяти. Все остальное можно за­ быть ... можно забыть замечания автора, даже самые остро­умные и верные; но эти эпохальные сцены, которые накла­дывают последнюю печать [художественной] правды на повествование и вмиг насыщают нашу способность к [худо­жественному] наслаждению, мы так глубоко усваиваем себе, что ни время, ни события не могут стереть или ослабить это впечатление. Это [высшая], пластическая работа литературы: воплотить характер, мысль или чувство в некое дейст­вие или положение, которые поразят наш мысленный взор».

Словосочетание «доктор Джекил и мистер Хайд» вошло в язык благодаря именно такой эпохальной сцене, впечат­ление от которой никогда не тускнеет. Это, несомненно, сцена превращения Джекила в Хайда; ее воздействие уси­ливается тем, что раскрывающий тайну рассказ о превра­щении приводится в двух письмах уже после того, как хро­нологическое повествование подошло к концу и Аттерсон, напуганный сообщением Пула, что-де кто-то другой заперся в кабинете доктора, взломав дверь, обнаруживает на полу труп Хайда в чересчур просторной для него одежде доктора (в воздухе стоял сильный запах цианистого калия, капсулу с которым Хайд только что разгрыз). Небольшой отрывок между убийством сэра Дэнверса и этим открытием просто готовит нас к предстоящему объяснению тайны. Вре­мя шло, но Хайд не появлялся. Джекил казался прежним; восьмого января он устроил дружеский обед, пригласив к себе Аттерсона и доктора Лэньона, с которым успел поми­риться. Однако четыре дня спустя дверь доктора Джекила оказалась для Аттерсона закрытой, хотя последние два месяца с лишним они виделись ежедневно. На шестой день, получив вторичный отказ, Аттерсон отправляется за сове­том к доктору Лэньону, но видит перед собой человека, на чьем лице - смертный приговор. Тот не желает больше слышать о Джекиле. Через неделю доктор Лэньон умирает, а Аттерсон получает конверт, на котором почерком его по­койного друга написано: «Не вскрывать до смерти или ис­чезновения доктора Генри Джекила». Через день или два Аттерсон, как обычно, прогуливается с Энфилдом, который вновь заводит речь о Хайде; проходя по знакомой улочке, они сворачивают во двор и видят изможденного доктора Джекила, сидящего у окна своей лаборатории. Завязавшая­ся между ними беседа неожиданно обрывается. «Улыбка исчезла с его [Джекила] лица и сменилась выражением такого неизбывного ужаса и отчаяния, что стоящие внизу похолодели. Окно тотчас захлопнулось, но и этого краткого мгновения оказалось достаточно. Нотариус и мистер Эн­филд повернулись и молча покинули двор».

Вскоре к мистеру Аттерсону является Пул; выслушав его рассказ о том, что творится в доме доктора Джекила, Аттерсон принимает решение взломать дверь.

«- Aттepcoн! - раздался голос за дверью. - Сжальтесь, во имя Бога!

- Это не голос Джекила! - вскричал Аттерсон. ­ Это голос Хайда! Ломайте дверь, Пул!

Пул взмахнул топором, все здание содрогнулось от удара, а обитая красным сукном дверь прогнулась, дepжacь на петлях и замке. Из кабинета донесся пронзительный вопль, полный животного ужаса. Вновь взвился топор, и вновь за­трещали филенки, вновь дверь прогнулась, но дерево было крепким, а петли пригнаны превосходно, и первые четыре удара не достигли цели; только после пятого замок сломал­ся, и сорванная с петель дверь упала на ковер в кабинете».

Сначала Аттерсон думает, что Хайд убил Джекила и спрятал тело, однако поиски оказываются тщетными. Зато на письменном столе он обнаруживает записку, в которой Джекил просит его сначала прочесть письмо доктора Лэньо­на, а затем, если он пожелает узнать больше, обратиться к исповеди, хранящейся в пухлом, запечатанном сургучом пакете. Повествовательная часть кончается на том, что Аттерсон, вернувшись домой, вскрывает печати и принимается читать. Историю завершает объяснение тайны - «рассказ в рассказе», изложенный в двух взаимосвязанных письмах.

Суть объяснения сводится к следующему. В своем письме доктор Лэньон сообщает, как он получил от доктора Джекила срочное заказное письмо, в котором тот просил отправиться к нему в лабораторию, забрать оттуда ящик с химикалиями и передать его посланцу, который явится за ним в полночь. Лэньон берет ящик (Пул также получил заказное письмо) и, вернувшись домой, исследует его со­держимое. «Когда же я развернул один пакетик, то увидел какую-то кристаллическую соль белого цвета. Флакончик, которым я занялся в следующую очередь, был наполнен до половины кроваво-красной жидкостью - она обладала резким душным запахом и, насколько я мог судить, имела в своем составе фосфор и какой-то эфир. Что еще входило в нее, сказать не могу». В полночь является посыльный: «Как я уже говорил, он был невысок; меня поразило омер­зительное выражение его лица, сочетание большой мышеч­ной активности с видимой слабостью телосложения и ­ в первую очередь - странное, неприятное ощущение, которое возникло у меня при его приближении. Ощущение это напоминало легкий ступор и сопровождалось заметным за­медлением пульса». Костюм был ему непомерно велик. Когда доктор Лэньон показал ему ящик, «незнакомец бросил­ся к нему, но вдруг остановился и прижал руку к сердцу. Я услышал, как заскрежетали зубы его сведенных судорогой челюстей, а лицо так страшно исказилось, что я испу­гался за его рассудок и даже за жизнь.

- Успокойтесь, - сказал я.

Он оглянулся на меня, раздвинув губы в жалкой улыбке, и с решимостью отчаяния сдернул простыню. Увидев со­держимое ящика, он испустил всхлипывающий вздох, пол­ный такого невыразимого облегчения, что я окаменел. А за­тем, уже почти совсем овладев своим голосом, он спросил:

- Нет ли у вас мензурки?

Я встал с некоторым усилием и подал ему просимое.

Он поблагодарил меня кивком и улыбкой, отмерил не­ которое количество красной тинктуры и добавил в нее один из порошков. Смесь, которая была сперва красноватого оттенка, по мере растворения кристаллов начала светлеть, с шипением пузыриться и выбрасывать облачка пара. Вне­запно процесс этот прекратился, и в тот же момент микстура стала темно-фиолетовой, а потом этот цвет медленно сменился бледно-зеленым. Мой посетитель, внимательно следивший за этими изменениями, улыбнулся, поставил мензурку на стол, а затем пристально посмотрел на меня».

Незнакомец предлагает Лэньону удалиться или остать­ся при условии, что все им увиденное должно избежать огласки как «врачебная тайна». Лэньон остается.

«- Пусть так, - ответил мой посетитель. - Лэньон, вы помните нашу профессиональную клятву? < ... > А теперь ... теперь человек, столь долго исповедовавший самые узкие и грубо материальные взгляды, отрицавшие самую воз­можность трансцендентной медицины, смеявшийся над теми, кто был талантливей, - смотри!

Он поднес мензурку к губам и залпом выпил ее содер­жимое. Раздался короткий вопль, он покачнулся, зашатался, схватился за стол, глядя перед собой налитыми кровью гла­зами, судорожно глотая воздух открытым ртом; и вдруг я заметил, что он меняется ... становится словно больше ... его лицо вдруг почернело, черты расплылись, преобразились ­ и в следующий миг я вскочил, отпрянул к стене и поднял руку, заслоняясь от этого видения, теряя рассудок от ужаса.

- Боже мой! - вскрикнул я и продолжал твердить "Боже мой!", ибо передо мной, бледный, измученный, ос­лабевший, шаря перед собой руками, точно человек, вос­кресший из мертвых, - передо мной стоял Генри Джекил!

Я не решаюсь доверить бумаге то, что он рассказал мне за следующий час. Я видел то, что видел, я слышал то, что слышал, и моя душа была этим растерзана; однако теперь, когда это зрелище уже не стоит перед моими глазами, я спрашиваю себя, верю ли я в то, что было, - и не знаю ответа. < ... > Но даже в мыслях я не могу без содро­гания обратиться к той бездне гнуснейшей безнравственности, которую открыл мне этот человек, пусть со слеза­ми раскаяния. Я скажу только одно, Аттерсон, но этого (если вы заставите себя поверить) будет достаточно. Тот, кто прокрался ко мне в дом в ту ночь, носил - по соб­ственному признанию Джекила - имя Хайда, и его ра­зыскивали по всей стране как убийцу Кэрью».

Письмо доктора Лэньона оставляет достаточно неопре­деленности, которая рассеивается по прочтении Аттерсо­ном «Исчерпывающего объяснения Генри Джекила», замы­кающего рассказ. Джекил сообщает, как стремление скрыть свои юношеские развлечения вылилось у него в пагубную привычку к двойной жизни. «Таким образом, я стал тем, чем стал, не из-за своих довольно безобидных недостатков, а из-за бескомпромиссности моих лучших стремлений - те области добра и зла, которые сливаются в противоречиво двойственную природу человека, в моей душе были разде­лены гораздо более резко и глубоко, чем они разделяются в душах подавляющего большинства людей». Его научные занятия, тяготевшие к области мистического и трансцен­дентного, в конце концов привели его к уяснению той ис­тины, «что человек на самом деле не един, но двоичен»: «Еще задолго до того, как мои научные изыскания открыли передо мной практическую возможность такого чуда, я с наслаждением, точно заветной мечте, предавался мыслям о полном разделении этих двух элементов. Если бы только, говорил я себе, их можно было расселить в отдельные тела, жизнь освободилась бы от всего, что делает ее невыносимой; дурной близнец пошел бы своим путем, свободный от высоких стремлений и угрызений совести добродетельного двойника, а тот мог бы спокойно и неуклонно идти своей благой стезей, творя добро, согласно своим наклонностям и не опасаясь более позора и кары, которые прежде мог бы навлечь на него соседствовавший с ним носитель зла. Это насильственное соединение в одном пучке двух столь раз­личных прутьев, эта непрерывная борьба двух враждующих близнецов в истерзанной утробе души были извечным проклятием человечества. Но как же их разъединить?»

Далее следует яркое описание того, как доктор Джекил открывает чудодейственный напиток и, отведав его, превращается в мистера Хайда, который «был единствен­ным среди всего человечества чистым воплощением зла»: «Я медлил перед зеркалом не долее минуты - мне предстояло проделать второй и решающий опыт: я должен был проверить, смогу ли я вернуть себе прежнюю лич­ность, или мне придется, не дожидаясь рассвета, бежать из дома, переставшего быть моим. Поспешив назад в ка­бинет, я снова приготовил и испил магическую чашу, снова испытал муки преображения и очнулся уже с характе­ром, телом и лицом Генри Джекила».

Сначала все обстоит благополучно. «Я был первым человеком, которого общество видело облаченным в одежды почтенной добродетели и который мог в мгновение ока сбросить с себя этот временный наряд и, подобно вырвавшемуся на свободу школьнику, кинуться в море распущенности. Но в отличие от этого школьника мне в моем непроницаемом плаще не грозила опасность быть узнанным. Поймите, я ведь просто не существовал. Стоило мне скрыться за дверью лаборатории, в одну-две секунды сме­шать и выпить питье - я бдительно следил за тем, чтобы тинктура и порошки всегда были у меня под рукой, - и Эдвард Хайд, что бы он ни натворил, исчез бы, как след дыхания на зеркале, а вместо него в кабинете оказался бы Генри Джекил, человек, который, мирно трудясь у себя дома при свете полночной лампы, мог бы смеяться над любыми подозрениями». Нам почти ничего не сообщается об утехах, которым предается Джекил в образе Хайда, пока совесть его спит глубоким сном; то, что у Джекила было «не очень достойным, но и только», у Хайда превращается в «нечто чудовищное». «Этот фактотум, которого я вызвал из своей собственной души и послал одного искать на­слаждений на его лад, был существом по самой своей при­ роде злобным и преступным; каждое его действие, каждая мысль диктовались себялюбием, с животной жадностью он упивался чужими страданиями и не знал жалости, как ка­менное изваяние». Так мы узнаем о садизме Хайда.

Затем положение начинает ухудшаться. Облекаться в те­ло Джекила становится все труднее. Порой приходится при­бегать к двойной дозе элексира, а как-то раз, рискуя жизнью, даже к тройной. Однажды питье не подействовало вовсе. Через некоторое время, проснувшись утром в своем в доме на площади, Джекил принимается лениво размышлять над тем, почему ему кажется, что он находится не у себя в спальне, а в комнатушке Хайда в Сохо. «Я все еще был занят этими мыслями, как вдруг в одну из минут пробуждения случайно взглянул на свою руку. Как вы сами не раз говорили, рука Генри Джекила по форме и размерам была настоящей рукой врача - крупной, сильной, белой и красивой. Однако лежав­шая на одеяле полусжатая в кулак рука, которую я теперь ясно разглядел в желтоватом свете позднего лондонского ут­ра, была худой, жилистой, узловатой, землисто-бледной и густо поросшей жесткими волосами. Это была рука Эдварда Хайда. < ... > Да, я лег спать Генри Джекилом, а проснулся Эдвардом Хайдом». Ему удается пробраться в лабораторию и вернуть себе облик доктора Джекила, однако глубокое по­ трясение, вызванное непроизвольным превращением, приводит его к решению отказаться от двойного существования. «Да, я предпочел пожилого доктора, втайне не удовлетворенного жизнью, но окруженного друзьями и лелеющего благородные надежды; я предпочел его и решительно простился со свободой, относительной юностью, легкой походкой, не­обузданностью порывов и запретными наслаждениями - со всем тем, чем был мне дорог облик Эдварда Хайда».

Два месяца Джекил свято соблюдает свой обет, однако так и не отказывается от дома в Сохо и не уничтожает одежду Эдварда Хайда, которая лежит наготове у него в лаборатории. И приходит минута душевной слабости: «Мой Дья­вол слишком долго изнывал в темнице, и наружу он вырвался с ревом. Я еще не допил своего состава, как уже ощутил неудержимое и яростное желание творить зло». Учтивость сэра Дэнверса Кэрью приводит его в бешенство, и он зверски убивает пожилого джентльмена. Упиваясь восторгом при каждом ударе, он вдруг ощущает в сердце леденящий ужас. «Туман рассеялся, я понял, что мне грозит смерть, и бежал от места своего разгула, ликуя и трепеща одновременно,­ удовлетворенная жажда зла наполняла меня радостью, а любовь к жизни была напряжена, как струна скрипки. Я бро­сился в Сохо и для верности уничтожил бумаги, хранившиеся моем тамошнем доме; затем я снова вышел на освещенные фонарями улицы все в том же двойственном настроении - я смаковал мое преступление, беззаботно обдумывал, какие еще совершу в будущем, и в то же время продолжал торопливо идти, продолжал прислушиваться, не раздались ли уже позади меня шаги отмстителя. Хайд весело напевал, составляя напиток, и выпил его за здоровье убитого. Но не успели еще стихнуть муки преображения, как Генри Джекил, проливая слезы смиренной благодарности и раскаяния, упал на колени и простер в мольбе руки к небесам».

С чувством облегчения Джекил понимает, что проблема его решена, что он никогда не отважится принять облик Хайда, которому грозит эшафот. Несколько месяцев он ведет полезную и чистую жизнь, однако душевная двойственность по-прежнему остается его проклятием; «… низшая сторона моей натуры, которую я столь долго лелеял и лишь так не­ давно подавил и сковал, начала злобно бунтовать и требовать выхода». Не рискуя воскрешать Хайда, он начинает потакать тайным грехам уже в собственном обличье. Краткая уступка злу безвозвратно расстроила равновесие его души. Однажды он оказывается в Риджент-парке. «…По моему телу вдруг пробежала судорога, я ощутил мучительную дурноту и ледя­ной озноб. Затем они прошли, и я почувствовал слабость, а когда оправился, то заметил, что характер моих мыслей меняется и на смену прежнему настроению приходит дерзкая смелость, презрение к опасности, пренебрежение к узам че­ловеческого долга. Я посмотрел на себя и увидел, что одежда повисла мешком на моем съежившемся теле, что рука, лежа­щая на колене, стала жилистой и волосатой. Я вновь превратился в Эдварда Хайда. За мгновение до этого я был в полной безопасности, окружен уважением, богат, любим - и до­ма меня ждал накрытый к обеду стол; а теперь я стал изгоем, затравленным, бездомным, я был изобличенным убийцей, добычей виселицы». Он не может вернуться домой в облике Хайда и поэтому решает прибегнуть к помощи доктора Лэньона, описавшего этот эпизод в своем письме.

Начиная с этого момента развязка стремительно прибли­жается. Уже на следующее утро, когда доктор Джекил шел по своему двору, его вновь охватила дрожь, предвестница преображения, и, чтобы стать собой, ему пришлось принять двойную дозу. Шесть часов спустя он вновь ощутил знако­мые спазмы и должен был воспользоваться питьем еще раз. С этого дня он никогда не чувствовал себя в безопасности и мог сохранять облик Джекила только под непрерывным действием препарата. (Как раз в один из таких моментов, когда Энфилд и Аттерсон, зайдя к доктору во двор, беседо­вали с ним через окно, их разговор был прерван подоспев­шим преображением.) < …> «В любой час дня и ночи по моему телу могла пробежать роковая дрожь, а стоило мне уснуть или хотя бы задремать в кресле, как я просыпался Хайдом. Это вечное ожидание неизбежного и бессонница, на кото­рую я теперь обрек себя, - я и не представлял, что человек может так долго не спать! - превратили меня, Джекила, в снедаемое и опустошаемое лихорадкой существо, обессиленное и телом и духом, занятое одной-единственной мыслью ­ ужасом перед своим близнецом. Но когда я засыпал или когда кончалось действие препарата, я почти без перехода (с каждым днем спазмы преображения слабели) становился обладателем воображения, полного ужасных образов, души, испепеляемой беспричинной ненавистью, и тела, которое казалось слишком хрупким, чтобы вместить такую бешеную жизненную энергию. Хайд словно обретал мощь по мере того, как Джекил угасал. И ненависть, разделявшая их, те­перь была равной с обеих сторон. У Джекила она порожда­лась инстинктом самосохранения. Он теперь полностью по­стиг все уродство существа, которое делило с ним некоторые стороны сознания и должно было стать сонаследником его смерти - но вне этих объединяющих звеньев, которые сами по себе составляли наиболее мучительную сторону его не­счастья, Хайд, несмотря на всю свою жизненную энергию, представлялся ему не просто порождением ада, но чем-то не причастным органическому миру. Именно это и было самым ужасным: тина преисподней обладала голосом и кричала, аморфный прах двигался и грешил, то, что было мертвым и лишенным формы, присваивало функции жизни. И эта бунтующая мерзость была для него ближе жены, неотьемлемее глаза, она томилась в его теле, как в клетке, и он слышал ее глухое ворчание, чувствовал, как она рвется на свет, а в минуты слабости или под покровом сна она брала верх над ним и вытесняла его из жизни. Ненависть Хайда к Джекилу была иной. Страх перед виселицей постоянно заставлял его совершать временное самоубийство и возвращаться к подчиненному положению компонента, ли­шаясь статуса личности; но эта необходимость была ему противна, ему было противно уныние, в которое впал теперь Джекил, и его бесило отвращение Джекила к нему. Поэтому он с обезьяньей злобой устраивал мне всяческие гадости: писал моим почерком гнусные кощунства на полях моих книг, жег мои письма, уничтожил портрет моего отца, и только страх смерти удерживал его от того, чтобы навлечь на себя гибель, лишь бы я погиб вместе с ним. Но его любовь к жизни поразительна! Скажу более: я содрогаюсь от омер­зения при одной мысли о нем, но, когда я вспоминаю, с какой трепетной страстью он цепляется за жизнь и как он боится моей власти убить его при помощи самоубийства, я начинаю испытывать к нему жалость».

Последний удар судьбы обрушивается на Джекила, ко­гда запасы соли, которой он пользовался, начинают исся­кать; он посылает дворецкого купить ее и готовит питье, но цвет меняется всего один раз. Состав не действует. О тщет­ных поисках нужного препарата Аттерсон узнает от Пула: «Всю эту неделю, вот послушайте, он... оно... ну, то, что поселил ось в кабинете, день и ночь требует какое-то лекарство и никак не найдет того, что ему нужно. Раньше он -­ хозяин то есть - имел привычку писать на листке, что ему было нужно, и выбрасывать листок на лестницу. Так вот, всю эту неделю мы ничего, кроме листков, не видели ­ ничего, только листки да закрытую дверь; даже еду остав­ляли на лестнице, чтобы никто не видел, как ее заберут в кабинет. Так вот, сэр, каждый день по два, по три раза на дню только и были, что приказы да жалобы, и я обегал всех лондонских аптекарей. Чуть я принесу это снадобье, так тотчас нахожу еще листок с распоряжением вернуть его аптекарю, - дескать, оно с примесями, - и обратиться еще к одной фирме. Очень там это снадобье нужно, сэр, а уж для чего - неизвестно.

- А у вас сохранились эти листки? - спросил мистер Аттерсон.

Пул пошарил по карманам и вытащил скомканную записку, которую нотариус, нагнувшись поближе к свече, на­ чал внимательно разглядывать. Содержание ее было таково: «Доктор Джекил с почтением заверяет фирму Мау, что последний образчик содержит примеси и совершенно не­ пригоден для его целей. В 18 ... году доктор Джекил приобрел у их фирмы большую партию этого препарата. Теперь он просит со всем тщанием проверить, не осталось ли у них препарата точно такого же состава, каковой и просит выслать ему немедленно. Цена не имеет значения. Доктору Джекилу крайне важно получить этот препарат". До этой фразы тон письма был достаточно деловым, но тут, как свидетельствовали чернильные брызги, пишущий уже не мог совладать со своим волнением. "Ради всего святого,­ добавлял он, - разыщите для меня старый препарат!"

- Странное письмо, - задумчиво произнес мистер Ат­терсон и тут же резко спросил: - А почему оно вскрыто? - Приказчик у Мау очень рассердился, сэр, и швыр­нул его мне прямо в лицо, - ответил Пул».

Наконец доктор, Джекил убеждается, что в той соли, которой он пользовался, была какая-то неведомая примесь, сообщавшая питью силу, и что ему не удастся возобновить ее запасы; тогда он принимается писать свою исповедь и неделей позже заканчивает ее, находясь под воздействием последнего из прежних порошков. «Если не случится чуда, значит, Генри Джекил в последний раз мыслит как Генри Джекил и в последний раз видит в зеркале свое лицо (увы, изменившееся до неузнаваемости!)». Он спешит, опасаясь, что внезапное преображение застанет его врасплох и Хайд разорвет исповедь в клочки. «Через полчаса, когда я вновь и уже навеки облекусь в эту ненавистную личину, я знаю, что буду, дрожа и рыдая, сидеть в кресле или, весь превратившись в испуганный слух, примусь без конца расхажи­вать по кабинету (моему последнему приюту на земле) и ждать, ждать, что вот-вот раздадутся звуки, предвещающие конец. Умрет ли Хайд на эшафоте? Или в последнюю ми­нуту у него хватит мужества избавить себя от этой судьбы? Это ведомо одному Богу, а для меня не имеет никакого значения: час моей настоящей смерти уже наступил, дальнейшее же касается не меня, а другого. Сейчас, отложив перо, я запечатаю мою исповедь, и этим завершит свою жизнь злополучный

Генри Джекил.

***

Я хотел бы сказать несколько слов о последних мину­тах Стивенсона. Как вам уже известно, я не из тех, кто выуживает интересующие публику подробности из био­графии писателя, когда речь идет о книгах. Такие подроб­ности не по моей части, как любил говорить Вронский. Но, как гласит латинская пословица, у книг своя судьба, и порою судьба писателей повторяет судьбу персонажей их книг. Так случилось с Толстым, который в 1910 году, покинув семью и дом, умер в комнате начальника станции под грохот колес, раздавивших Анну Каренину. И в смерти Стивенсона на Самоа в 1894 году есть нечто, странным образом перекликающееся с темой вина и темой преображения в этой его фантастической повести. Он спустился в погреб за бутылкой любимого бургундского, откупорил ее на кухне и вдруг крикнул жене: «Что со мной? Что за странное чувство? Мое лицо изменилось?» - и упал. Кровоизлияние в мозг. Через два часа его не стало.

Мое лицо изменилось? Протягивается загадочная тематическая связь между последним эпизодом жизни Стивенсона и роковыми преображениями в его восхитительной книге.