The worldview aporiai of the modern Russia.

Fatenkov Aleksei Nikolaevich Doctor of Philosophy Head of the Department of Philosophical Anthropology, Faculty of Social Studies at N. I. Lobachevsky State University of Nizhny Novgorod  603950, Russia, g. Nizhnii Novgorod, pr. Gagarina, 23 ksf@fsn.unn.ru Other publications by this author

Предлагаемый вниманию читателей текст представляет собой расширенный вариант статьи «Мировоззренческие каверзы инновационной России», опубликованной в журнале «Философия и культура» ^[10].

Умаление роли философии

как симптом неприятия самостоятельности человека

Жизнь заставляет нас смотреть себе под ноги и всматриваться в горизонт, вглядываться в себя и в окружающих. Пристальный взор временами сменяется непринуждённым созерцанием. И так изо дня в день. Мы пребываем – до срока – в мире среди его картин, что рисует наше сознание. Комплекса ощущений здесь недостаточно, он не позволит человеку выделиться из животного состояния и держаться на особицу. Нам нужен комплекс представлений, идей, порождаемых и обозреваемых небезвольным и небесчувственным умом. Нам никак не обойтись без воображения и его обуздания. Эмоции, страсти, порой перехлёстывающие через край, тут не помеха, они оберегают нас от низведения к состоянию технического артефакта.

Мировоззрение есть предпосылка, процесс и результат более или менее систематического осмысления мира, внешнего и внутреннего, с целью надёжной ориентации в нём. Оно формируется по мере того, как человек осознаёт и небесстрастно продумывает своё отношение с природой, культурой, обществом, с самим собой. Отношение – всегда – складывается на основе взаимодействия, которое – в данном случае – наличествует с необходимостью. Объяснений тому несколько, и все они размещаются между двумя полярными. На одном полюсе постулируется: человек есть существо неполное, незавершённое (наши ненасытные потребности с очевидностью свидетельствуют об этом) – и вместе с тем стремящееся свою неполноту и незавершённость преодолеть. Искреннее это желание или лукавое, неважно. Так или иначе, люди с неизбежностью обращается к окружающей среде: природной, социальной, культурной. Та нужна нам ещё и как фон для кристаллизации собственного Я. На другом полюсе утверждается: человек отличается избытком качеств, внутренних ресурсов, которые он не может не выплёскивать из себя вовне. Иногда – в форме дара, чаще – в виде отходов жизнедеятельности и производства. Сопрягая крайности, подбираемся к искомому человеческому коду: «недо – пере». Мы постоянно находимся в ситуации устойчивой, тенденциозной неравновесности, перемежаемой моментами устойчивости – неравновесной, зыбкой, эфемерной. В переходный период, в эпоху перемен данный факт становится экзистенциально и социально выпуклым, почти банальным вследствие его массовой верификации и череды безыскусных обыденно-житейских интерпретаций.

Мировоззрение никогда не бывает одноуровневым: только обыденным, либо исключительно сверхобыденным (философским, научным, религиозно-теологическим, мифолого-магическим). По крайней мере, в это хочется верить. Иначе нам не избежать необязательных жизненных потерь и никчёмных приобретений. Обыденное мировоззрение вырастает из повседневного опыта, оправдывает и планомерно количественно расширяет его; ограничиваясь им одним, мы загоняем себя в тупик мещанства. Ничуть не продуктивнее и замкнутое в себе элитарное восприятие реальности. Маг, колдун, шаман, навсегда расставшийся со сферой профанного, вольно или невольно профанирует сферу сакрального; оставаясь собой, ему не обойтись без охламонов-соплеменников, пляшущих вокруг костра. Теолог, отгородившийся от небезгрешной посюсторонности, прямиком впадает в схоластическую ересь. Философское и научное видение мира, отчуждённое от обычных человеческих радостей и невзгод, раз за разом конструирует объективистские абстракции. Доминирование в мировоззрении сверхобыденной компоненты не гарантирует достойной и счастливой жизни. Но последняя невозможна вовсе без идей и устремлений, выходящих за рамки тривиального повседневного существования. Если, разумеется, не принимать во внимание довольство и счастье самовлюблённого, нечуткого обывателя.

Выбор легирующих присадок для обыденного мировоззрения невелик, и философия с религией оказываются тут конкурирующими ингредиентами, обладая и существенно разнящимися, и схожими чертами. Обе они пытаются и считают корректным вести речь о конечных, финальных причинах существования и состояниях человека, общества и природы. Иначе говоря, обе они в той или иной степени телеологичны. Сближаясь друг с другом по этому параметру, философия и религия совместно дистанцируются от науки, которая – со времён Р. Декарта – запрещает себе апеллировать к причинам целевым, концентрируясь на отыскании и изучении причин действующих. Вдобавок, философия и религия – в форматах антропоцентризма и теоцентризма соответственно – предпочитают скорее отличать человека от остального сущего, тогда как наука – в формате системы объективных закономерностей – скорее уподобляет его остальному сущему. Однако в религиозной оптике особенность человека усматривается не столько в его возвышении над всем иным тварным, сколько в ничтожестве перед Творцом, пред которым, несомненно, ничтожно и всё иное тварное. Здесь, через умаляющее уподобление всего сотворённого, намечается небезопасная для людей – для их экзистенции, свободы, бытийной самостоятельности – структурная смычка религии и науки.

Философ говорит не о законах и не о промысле, а о судьбе, не слепой и не податливой, – о своенравной сопернице, суровой и милостивой, отталкивающей и обольстительной. Вот образцовое рассуждение Н. Макиавелли. «…Дабы не была утрачена наша свободная воля, можно, думается мне, считать за правду, что судьба распоряжается половиной наших поступков, но управлять другой половиной или около того она предоставляет нам самим». И «раз судьба изменчива, а люди в поведении своём упрямы, то они счастливы, когда судьба в согласии с их поведением, и несчастливы, когда между ними разлад. Полагаю, однако, что лучше быть смелым, чем осторожным, потому что судьба женщина, и, если захочешь владеть ею, надо её бить и толкать. <…> И наконец, как женщина, судьба всегда благоволит к молодым, потому что они не так осмотрительны, более отважны и смелее ею повелевают» ^{[6, с. 103–105]}. Русская судьба вообще страннее странного. Вроде бы самая грозная принуждающая инстанция – и вместе с тем с ней вполне можно спорить ради встречи с любимым человеком; ей можно даже отдавать всё плохое, всё хорошее оставляя себе. О том наши песни. «В большинстве употреблений слова судьба в современной живой речи нельзя усмотреть ни мистики, ни фатализма, ни пассивности…» 1^{[11, с. 210]}.

Да, в философии есть и мужчина и женщина, и эллин и иудей. Как роженица кричит на родном языке, так и философ только родным словом прикасается к подлинной, сокровенной реальности. Понятна непереводимость некоторых знаковых культурных лексем с одного языка на другой. Неудивительны замены латиницы национальной лексикой мыслителями итальянского Возрождения и немецкой Реформации. Сомнительна нынешняя тенденция подверстать любую речь под английскую. Убийственно для глубокой, живой мысли её оцифровывание.

Что радует и тревожит в этой жизни мужчину, что трогает, что вызывает в нём прикосновенный трепет? Родина и ремесло – которые он любит, и женщина – которая любит его. Круг замкнулся. И для Бога в нём места нет. Только любовь, земная и человеческая. Её плоды – детским смехом, ворчанием старика, всеми извилистыми ветвями твоего рода – прорывают замкнутость бытия. Но бережно, не раздирая его в клочья.

Философия – женского рода и потому, естественно, предмет повышенного мужского внимания. Прежде чем назвать меня гендерным шовинистом (я не обижусь), загляните в энциклопедический словарь. Имена философов-дам, если и встретятся, пересчитываются по пальцам одной руки. И неспроста. Сократ – участник военного похода, Платон – олимпиец, М. Хайдеггер и А. Камю – отменные футболисты, Э. Юнгер – доброволец Первой мировой, окопный лейтенант. Они личностно и жизненно убедительны. В них средоточие уверенной в себе силы – и одновременно высший градус реализма, когда без манерности и надрыва выговаривается: «“Что не может меня погубить – делает меня сильнее”, но то, что может – сильнее стократ» ^{[12, с. 55]}. В философии мужчина находит то, чего ему недостаёт в натуральной спутнице жизни, и редактирует то, чего в женщине через край. Философия же в исполнении прекрасного пола – всё одно что женский футбол. Недоразумение. Для дам и белобилетников придумали культурологию. Ничего не имею против этой дисциплины, но не надо смешивать. На худой конец, «смешать, но не взбалтывать». Хвори сегодняшней жизни, культуры, философии во многом обусловлены ослаблением мужского начала. Его лихорадит: вульгарно, гламурно, патетически. Ему грозит толерантность унисекса и бесполый штиль. Генетики утверждают, что мужчины – вымирающий биологический вид. Единственное серьёзное возражение тут – философское, стоически-экзистенциальное. Пусть мир сходит с ума и летит в тартарары, пусть линия эволюции переходит в пунктир, но я буду упрямо стоять на своём. «…Будучи пессимистом по отношению к человеческому уделу, я оптимист по отношению к человеку» ^{[5, с. 257]}. Мужчина не изменяет себе, пока способен что-то сделать с женщиной и с властью, пока не тяготится от природы данной жизненной автономией.

Религия настаивает на связанности человека; на том, что ему – одному – в этой жизни не выстоять и без помощи – свыше – её не пройти; религиозный человек обречён быть если не падшим, то ведомым. Философия, не отрицая людских привязанностей и пут, зарождается и существует поныне как идейное подспорье жизненно самостоятельного человека. Она, устами Гераклита, ответственно заявляет: «Человек в ночи себе свой зажигает огонь», пусть даже «ночь – первейшая богиня» ^{[1, с. 161, 159]}. Это изрекает, что немаловажно, не антропоцентрист софистического толка, авантюрно противопоставляющий человека природному миру и зубоскалящий над сакральной реальностью, а натурфилософ («физиолог», «физик»), для которого человек «противовратной» гармонией органично сращён с небездушным космосом, населённым к тому же богами и гениями. Но то вполне земные, олимпийские боги, с которыми можно и посостязаться, и кутнуть.

С онтологической точки зрения отношение к религиозной сфере есть частный случай отношения к сфере сакрального, чудесно-таинственного. Философия (разумеется, метафизического, непозитивистского толка) дорожит чудесно-таинственной гранью бытия, оберегающей человека от падения в цинизм, однако не торопится уравнивать её с гранью религиозно-божественной, тем более – с трансцендентным Богом авраамических вероучений, включая новозаветное. Сакрализована может быть природа, родная земля и кровь, домашний очаг, близкий человек, удивительное переплетение людских судеб. Конечно, подобная метафизическая процедура чревата опасностями, срывами. Такова жизнь – и не надо преждевременно сокрушаться и унывать. Ведь где опасность, там зреет спасение. «WoaberGefahrist, wächst / dasRettendeauch» ^[2]. Не стоит жертвовать красотами метафизических глубин, пугаясь пришествия бесноватых политиков, ловко паразитирующих на неповерхностном, иррациональном. В тоталитарное непотребство легко соскользнуть и с одномерного мыслительного примитива, и с незатейливой бинарно-рассудочной плоскости.

Ценя универсум и его иерархию, держим в уме культуру и человека. «Философия значит столько, сколько значит философ. Чем больше величия в человеке, тем больше правды в его философии» ^{[5, с. 29]}. Религия и наука остерегутся с аналогичными признаниями. Субъектная, антропоморфная компонента знания классической наукой разоблачается как след идолопоклонства, неклассическая наука вынужденно терпит наблюдателя, влиянием которого пренебречь уже нельзя. Ценностное уравнивание религии с верующим будет знаком людской гордыни, осуждаемой догматом как смертный грех. Очевидной крамолой оказывается и прямая зависимость истинности веры от величия страждущего. Направленность религиозной логики с очевидностью противоположна: чем истиннее вера в человеке, тем больше его величие (если слово «величие» вообще здесь уместно). Монотеистические религии постулируют тотальную греховность людей. Именно поэтому один кающийся грешник ставится выше девяноста девяти праведников, не имеющих нужды в покаянии (Лк.: 15, 7). Ибо и тем не смыть с себя первородное клеймо. Да и не грешат ли они поныне, пренебрегая перманентным саморазоблачением? Философ не станет льстить человеку, претенциозно записывая себя, ближнего или дальнего в праведники. Он пристрастно задумается над статусом беспорочного существа, вспоминая строки А. Рембо: «Послушай, Праведник, ты глуп, ты гаже суки! / Не ты страдаешь – я, посмевший бунтовать!» ^{[8, с. 119]}. Философ никогда не будет сковывать и истязать людей веригами послушания. «Человек виновен – но виновен он в том, что не смог справиться со всем самостоятельно, и вина эта со временем стала ещё тяжелее» ^{[5, с. 224]}.

Философия учит людей самостоятельно, а значит, и ответственно мыслить, глубоко почитая при этом наследие мировой и отечественной культуры. Подобного нельзя сказать ни о религии, ни о науке. Религиозное сознание жёстко нормировано системой догматов, научное – постулатами господствующей парадигмы. В отличие от этих сопредельных культурных феноменов философия и её история неразделимы. Идеи Гераклита и Парменида сегодня не менее актуальны, чем в античную эпоху. Тогда как монотеист вряд ли с глубоким почтением отнесётся к исторически ранним, политеистическим вероучениям, а учёный нововременной формации – к аристотелевской физике и геоцентризму. Сомнение, скепсис, иронию философия направляет в первую очередь на саму себя, а не на своих мировоззренческих конкурентов, чего в ответ от них реалистично не ожидает. Философ, наверное, не будет строить новых религиозных храмов (он лучше поможет возвести библиотеку), но и старых рушить не станет (если не выродится в политика). Напротив, церковь в альянсе со светской властью регулярно, с латинских времён до нынешних российских, закрывает или молчаливо помогает закрывать академии.

Философия зарождается в кругу свободных людей, и дух свободы в ней неистребим. Свободен тот, кому для нравственной жизни не обязательны внешние помочи в виде морали и права. Свободный человек не отрицает наличия авторитетов – он выступает против их неавторитетного навязывания и надеется содержательно превзойти встреченных им на жизненном пути мастеров. Философ не против веры как состояния души. Традиция экзистенциализма последовательно подчиняет интеллект душевности. Несомненно, душа и вера выше абстрактной логики и отвлечённого инструментализма. Однако вера вере рознь. Кто-то верит в себя, другим доверяя или не доверяя. Это естественная и жизненно оправданная мужская позиция. Это позиция философа. Кто-то верит в Другого, в роли которого может выступить и Бог, и партия… Она поближе. Он подальше. Или наоборот. Неважно. Принципиальной разницы нет. Всё равно, перед нами Другой. В его помощи, как и в постоянном присутствии другого Я, этого бдительного «внутреннего» соглядатая, нуждается неуверенный в себе человек с ушибленным (травмированным) и расколотым сознанием.

Христианская религия, православная версия которой сегодня у нас активно реанимируется и целенаправленно внедряется правящим слоем в общественное сознание, возникает в среде рабов и подневольных. Данный факт – из истории Римской империи – неопровержим. И нечего удивляться, что «при всех противоречиях социальных и моральных принципов в евангельском христианстве всё же доминирует одна этическая норма: проповедь терпения, покорности, прощения обид. <…> Она всегда на руку эксплуататорам» ^{[9, с. 472]}. Трудно не согласиться с выводом известного отечественного исследователя С. А. Токарева. Небезоснователен созвучный критический тезис: новозаветное учение обильно впитало в себя рабское мировосприятие, воспроизводит и тиражирует его. В каноническом наставлении без стеснения используется соответствующий термин: освободившиеся от греха становятся рабами Богу, обретая святость и жизнь вечную (Рим. 6: 22). Можно сколько угодно говорить, что библейский раб не чета рабу языческому, но, бесспорно, оба они находятся в личной зависимости от господина, небесного или земного. И если от земного владыки ещё можно избавиться, захотев и взяв в руки оружие, то от небесного – никогда. Сермяжная правда апостола Павла в том, что вечная жизнь действительно сродни рабству: заражена безысходностью; обретённая, она уже не может быть отвергнута. Вечность дарует бессмертие, но отнимает рождение. В вечности никто не появляется на свет. Не всякий рождённый – дитя любви, но без рождения ребёнка любовь – несчастье или забава. Вечность не обременена любовью. Не обременена она и свободой. Христианство легко управляется с негативной человеческой свободой (свободой от греха), но с положительной свободой человека ему приходится туго. Да и как иначе, если отнюдь не все люди – свободно – принимают евангельскую истину. Вот и приходится: то – по-оруэлловски – толковать раболепие как гимн подлинной свободе, то – цинично – уравнивать раба и свободного во Христе. Пафос смирения, культивируемый религиями и поощряемый властителем в подданных, неизменно оборачивается и против властителя. Свободный за счёт несвободы других дискредитирует свободу и сам утрачивает её. Но к подданным она не перетекает, от поражения господина те не выигрывают ничего.

«Если Бога нет, то всё дозволено» – хрестоматийно повторяем мы вслед за героем Ф. М. Достоевского. И заблуждаемся. Человек делает только то, что может (может и хочет, возможно, не сознавая того) сделать. Независимо от того, сам может и хочет или по наущению. Безотносительно к тому, существует Бог или не существует. Разница в другом. Если Бог есть, то все и каждый ответственны за всё, и это всё тем самым вольно или невольно получает в итоге оправдание. Включая любую мерзость. Если Бога нет, то все и каждый отвечают не за всё, и далеко не всё уже может получить в конце концов оправдание; появляются некоторые, кто никогда уже чего-то не оправдает, а за что-то и за кого-то будет стоять до конца. Таков настоящий человек. Во всех смыслах слова «настоящий». Абсолютная ответственность человека, оказывающаяся неискупимой виной за попустительство злу, – такая же напраслина и профанация его сущности, как и постулат о безграничной человеческой свободе.

Настаивая на ценности и достижимости земной свободы, философия, по крайней мере экзистенциально-реалистического толка, выше свободы поставит самостоятельность человека. Аргументация такова. У свободы две грани: позитивная («свобода для») и негативная («свобода от»). Последняя подталкивает нас к наивному и бесплодному (по большому счёту) отождествлению свободы и независимости: дескать, полная свобода может быть достигнута существом, не зависящим ни от чего и ни от кого, находящимся в вакууме. Самостоятельность не имеет негативной содержательной грани. Ей концептуально чужд соблазн полной автономии и рецепт вакуумирования индивида – наоборот, близка идея сущностной укоренённости субъекта в бытийном, его и только его, месте пространства. Мировоззрение самостоятельного человека подчёркнуто топологично и пронизано почвенническим мотивом. Понятно, забвением Родины, выкорчёвыванием корней, трусоватым побегом от себя свободу не обрести.

Самостоятельно мыслящий индивидуум без труда заметит: конструируемая светской и церковной властью мировоззренческая ситуация в современной России удручающа. Концептуальных несостыковок избыточно много. Вот некоторые, бросающиеся в глаза.

С высоких трибун говорится о необходимости духовного возрождения, о возвращении к культурным истокам. Хорошо. Однако под истоками чаще всего подразумеваются православно-христианские основания, а почему-то не более древние традиции.

Раздаются громкие призывы к воспитанию патриотизма. Очень хорошо. Однако как нелукаво воспитывать патриотизм с опорой на религию, которая провозглашает, что нет – неуниженного – пророка в своём Отечестве? Дословно. «…Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своём и в доме своём» (Мф. 13: 57). Если, и вправду, нет ни эллина, ни иудея, ни скифа (Кол. 3: 11), то как крепить национальное достоинство? Как всерьёз рассуждать о национальной гордости в рамках христианского канона, если гордый человек в нём – инородное тело? На языческой религии, воспевающей родную землю и её героев, патриотизм взращивается. С опорой на монотеистический универсализм сделать это весьма проблематично. Если, конечно, не педалировать меж- и внутриконфессиональные разногласия. Но тогда реставрируется по сути политеистическая (языческая) религиозная конфигурация.

Из кафоличности, вселенскости христианства логичнее выводить не патриотизм, а всеотзывчивость. Упомянутый идеал олицетворяет князь Мышкин – открытая натура и распахнутая настежь, ранимая душа. А каков жизненный итог? Сам – в заграничном пансионе с совершенным повреждением умственных органов. Любимая женщина – убита. Колоритный вагонный попутчик «выдержал два месяца воспаления в мозгу», следствие, суд и отправился «в каторгу, на пятнадцать лет». Многие другие лица повествования «живут по-прежнему, изменились мало…» ^{[4, с. 613–614]}. Вот вам всеотзывчивость: с размягчением мозгов, кровушкой и бестолковщиной. Притворства, конечно, недостаёт (всё искренно) – но это уж по части либеральной толерантности.

Далее. Если, в самом деле, нет ни мужеского пола, ни женского (Гал. 3: 28), то как нам поднять демографические показатели, охранять традиционные семейные устои и парировать притязания «третьего» пола?

Заключительный вопрос, обращённый к светским и церковным властям, к их союзу. Как можно, будучи в ладах с собственной совестью, одновременно служить двум господам? С одной стороны – техническому прогрессу, который поступательно трансформирует многогранного натурного человека в одномерно-законосообразное теплохладное существо, а затем и в напичканного гаджетами машиноподобного постчеловека. С другой стороны – блюсти новозаветный канон, который, отодвигая закон на второй план, уничижительно отзывается об умеренной и аккуратной теплохладности. Буквально. «Но, как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3: 16). Сверх того, христианство безапелляционно утверждает, что истинное преобразование человеческой плоти является прерогативой Бога, а не тварных персон и институций.

Мировоззренческий спор философии и религии должен вестись сегодня максимально открыто и контактно, как и подобает соревнованию двух масштабных метафизических парадигм. Предельно значимо тут столкновение двух онтологий. Они обе заняты проблемой абсолюта. Но в философской онтологии указание на Бога есть лишь одно из возможных решений означенной проблемы, тогда как в религиозной онтологии (теологии) оно единственное. Причём ни одна философская онтология не соразмерна догматическому религиозному канону: она явно или неявно дрейфует к ереси, исподволь или открыто культивирует богоборчество, осторожно или воинственно пропагандирует атеизм.

Удобная площадка для дискуссий – университетские аудитории. Предварительно, конечно, нужно сохранить и укрепить философские факультеты и кафедры и открыть в светских вузах соответствующие теологические структуры. Нужно дать возможность философам и теологам защищать диссертации в тех и в других советах (теологические нужно открыть) – по правилам, которые установлены сведущими в метафизике людьми.

Признаться, мне, человеку нерелигиозному, видится здесь вполне определённый резон (в поддавки играть никто не собирается). Опыт европейских стран показывает: немалое число дипломированных теологов выходит из стен светских вузов последовательными богоборцами и атеистами. В самом деле. Студент-теолог общается со студентами других специальностей. Одни и те же читальные и спортивные залы, одни и те же вечеринки и девушки. На выходе обретаем вменяемого дипломированного специалиста без налёта ханжеской кротости. Вспомним, выпускник-теолог Тюбингена утверждал, что не существует никакой непознаваемой вещи-самой-по-себе – стало быть, не существует никакой трансцендентности и никакого Бога. У выпускника-теолога Фрайбурга находим не менее интересную мысль: вторгающееся в мир бытие нуждается в человеке как в своём пастухе. Ну где тут место всесильному сверхъестественному существу?

В средней общеобразовательной школе ни философу, ни теологу делать нечего – рано (кружки старшеклассников при университете – пожалуйста). Служителям церкви преподавать в светских учебных заведениях, даже факультативно, – недопустимо. Пусть проповедуют в храме: тем, кто сам туда пришёл или кого привели родители. Пусть открывают воскресные школы, наконец. Всерьёз заботясь о мировоззрении подрастающего поколения, нужно пристально взглянуть на структуру гуманитарных дисциплин. В школьной программе, убеждён, излишни все педагогические новоделы с приторным морализаторством, типа «Основ светской и религиозной этики». Особого внимания заслуживает не только курс истории, учебники по которому всегда чрезмерно идеологизированы и политизированы, но и курс литературы. Пособия по нему тоже, конечно, ангажированы. Но у школьников есть возможность помимо комментаторских текстов знакомиться непосредственно с текстами первоисточников и с большой степенью самостоятельности осваивать их. Тогда как сравнивать писаную историю с оригиналом возможности у подростков нет. Литература обладает ещё тем достоинством, что в классических произведениях в снятом, щадящем неокрепшее сознание виде содержатся и философские, и религиозные смыслы. Разумеется, педагог должен быть способен тактично и внятно их эксплицировать. Реализовано это будет только тогда, когда учитель вновь станет в нашей стране статусной социальной фигурой.

А что сейчас? Столкнулся в Интернете с сообщением. Школьная преподавательница биологии совмещала свои занятия со съёмками в фильмах для взрослых. А почему бы и нет, спрашиваю себя? В современной России порнозвезда – успешная социальная единица. Она оказывает высокооплачиваемые интимные и вуайорные услуги. (Вуайор – любитель подсматривать за раздетыми людьми или наблюдать эротические сцены.) Школьный преподаватель оказывает сегодня низкооплачиваемые образовательные услуги. А раз там и там речь идёт всего лишь об услугах, то вполне логично совмещать и чередовать их оказание. Сразу можно подумать и о том, чтобы дополнить – по выбору – выпускные экзамены в педагогических вузах кастингом на видео- и кино- порностудиях.

Тот, кому подобная рекомендация представляется неприемлемой и нелепой, вынужден будет согласиться и признать крайне негативную характеристику лиц, реформирующих отечественную систему образования. Учитель становится прислугой, ученик – высокомерным зомби, шаблонно манипулирующим подсовываемой ему информацией. Смотришь на горе-реформаторов и складывается стойкое впечатление, что вместо мозгов у них туго скрученные денежные купюры. Вот они и оперируют ими (не ясно, правда, кто кем) в меру конъюнктурных возможностей. Устанавливается тотально коммерческий взгляд на мир, которым мерится и здравоохранение, и образование, и наука. Востребован и правит бал донельзя формализованный подход к делу: угнетающий любого человека, преданного содержательному ремеслу, – но позволяющий с прибыльной лёгкостью пересаживаться из одного руководящего кресла в другое. Не философский – экономический стиль мышления. Разумеется. В оправдание нередко кивают на Запад. Но ведь оттуда можно импортировать разное. Не мной подмечено, кем-то из поляков: чем хуже реальная хозяйственная ситуация в стране, тем больше в ней появляется экономистов и тем больше оголяются публичные девицы. Потом. Ещё несколько десятилетий назад на наших экранах широко демонстрировался фильм о Высоком блондине в ботинке. И все – и французские создатели картины, и отечественные зрители – дружно смеялись, как на должность начальника секретной службы назначают бывшего министра сельского хозяйства. Так зачем же теперь самих себя превращать в посмешище, тасуя краплёные административные карты? Формализм и некомпетентность редко не идут рука об руку. Важна и актуальна сейчас для нас известная каждому успевающему студенту философская подсказка с Запада. На заре Нового времени Ф. Бэкон, выстраивая стратегию научного освоения мира, выделил два типа опытов: плодоносные и светоносные. Первые дают непосредственно практический результат. Вторые его не дают, однако позволяют получить данные об условиях проведения и механизме опытов плодоносных. Безусловный приоритет закрепляется британским мыслителем за светоносными опытами. Переходя от метафор к понятиям, констатируем: фундаментальная наука обладает стратегическим приоритетом перед наукой прикладной; оценка научных и философских результатов в дензнаках – признак недалёкого ума.

Философу нечего стесняться, его дело правое, он должен упрямо во всеуслышание твердить: противники и притеснители философии выступают против самостоятельно мыслящего и живущего человека, который, невзирая на обстоятельства, упорно держится мировой и отечественной культурной традиции.

В тенётах профанной эсхатологии

Эсхатология – учение о конце мира, о конце земной человеческой истории. Оно не обязательно религиозно по своему характеру: отнюдь не только божественным провидением может быть детерминирована финишная черта человечества. Цивилизация людей способна погибнуть в результате природно-космической или техногенной катастрофы, истребить себя в глобальной войне или тихо скончаться от старости.

Эсхатологическая концепция всегда соотнесена с определённой временной парадигмой, каковых, в первом приближении, две: циклическая и линейная. В циклической матрице эсхатологическая идея приглушена и не играет главенствующей роли. Здесь конец всякого очередного витка истории с необходимостью означает начало нового. И даже если иметь в виду не банальный повтор, не возвращение равного, а, напротив, возвращение не равного, избирательного, то есть столкновение с очевидным качественным скачком, то и он, этот скачок, не оказывается срывом, аннигиляцией. Эсхатологическая идея глубинно укоренена и предельно остро актуализируется в линейной временной матрице, когда некоторые, по крайней мере, события принципиально неповторимы. Подобное встречается, в частности, в авраамических вероучениях.

Религии откровения априори пронизаны эсхатологическим настроем, при ослаблении коего они обкрадывают себя, иссыхают, теряют притягательность. У церкви, как социального института, иное, заведомо двойственное отношение к концу истории. Доктринально она настаивает на нём, реально – пытается отодвинуть подальше, в тёмное светлое будущее: иначе её посреднические функции минимизируются. Именно церковь первой ступает на путь десакрализации, выхолащивания эсхатологической идеи.

Сакральное учение подвигает человека к порогу чудесно-таинственной сферы жизни, профанные учения отгораживают и отдаляют человека от неё. Первые взращивают в человеке экзистенциальную сосредоточенность, собранность. Вторые культивируют расслабленность и распущенность. Подлинно эсхатологическое учение с очевидностью сакрально, ведь оно предрекает гибель дорогих тебе людей. Тут не до шуток.

Умаление эсхатологической идеи происходит не только вольной или невольной передвижкой конца света в неопределённую временную даль, но и корыстным, вульгарно-идеологическим указанием на его возможные ближайшие даты. Что мы и наблюдаем сегодня. Власть крайне заинтересована в том, чтобы отвлечь людей от реальных, насущных жизненных проблем.

Применительно к России – это прежде всего чудовищное социальное расслоение, помноженное на существенный рост межэтнической и межконфессиональной напряжённости. По индексу развития человеческого потенциала, согласно данным ООН за 2011 год, наша страна занимает 66-е место в мире. Мы уступаем в этом рейтинге, к примеру, Эстонии, Литве, Латвии, Уругваю, Кубе, Панаме, Тринидаду и Тобаго, Беларуси. И по-соседски возвышаемся над Гренадой, Коста-Рикой, Сент-Китс и Невис ^[3]. (По данным нового отчёта ООН, опубликованного 14 марта 2013 года, Россия перебралась на 55-е место. Но принципиальных изменений не произошло: мы и сейчас не в группе лидеров, а в пелотоне, недалеко от Тринидада и Тобаго, а Эстония, Литва, Латвия и Белоруссия, в адрес которых наша пропаганда периодически отпускает колкости, снова впереди нас.) Это при наших-то природных и культурных богатствах, нерастраченном ещё до конца интеллектуальном потенциале и «какой-никакой» инфраструктуре, доставшейся от советского строя… Правящей группировке выгодно потчевать население экстраординарными шокирующими угрозами: нашествием инопланетян, восстанием зомби, эпидемией неуничтожимого вируса-мутанта (на нескольких телеканалах только об этом и говорят). В ряду пред- поствыборных страшилок вселенский апокалипсис занимает центральное место. Всё остальное, дескать, ерунда: дураки и дороги, утечка сырья и капиталов за границу, развал образования и науки. Конечно, где жизнь на копеечную зарплату (да ещё с хамскими поучениями министра), где алкоголизм и наркомания, а где монструозные космические пришельцы и всемирный потоп! Разговоры о глобальном катаклизме льстят нашей политической верхушке и по другой причине. Россия принадлежит к числу государств с мессианским статусом. Им, само собой, и отвечать на вселенские вызовы.

Схожая ситуация в США. Тамошнему истэблишменту выгоден дискурс «конца света» и по мессианским, и по финансовым соображениям. Формула «апокалипсис больше или равен краху доллара» в зависимости от акцентировки прибыльно работает в самых разных обстоятельствах. В зависимости от ситуации обывателя можно и напугать, и обнадёжить. Китайская политическая элита наверняка с подозрением относится к эсхатологическому дискурсу. Распространение его означает не только отклонение от базовой для Востока культурной – циклической – парадигмы, но и свидетельствует о частичном недоверии подданных к власти. А в Поднебесной и поныне правила социальной игры требуют знаков доверия к вышестоящим персонам и институтам.

Оставим, наконец, социально-политический контекст и, соответственно, социально-политическую причину профанации эсхатологической идеи, обратимся к контексту психологическому, вернее, экзистенциальному. Почему люди, и не только религиозные радикалы, восприимчивы ко всякой апокалиптической молве? Почему они не отвергнут опошленную апокалиптику, не выставят её на всеобщее осмеяние? Ответить не сложно. Люди жаждут экстрима или его имитации, и тем сильнее, вероятно, чем монотоннее – комфортнее, скучнее, безысходнее – их повседневная жизнь. Кто-то, сильный и жизнерадостный, лёгкий на подъём, отыскивает острые ощущения в экстремальных видах спорта и туризма. Более ленивый и осторожный пользуется услугами виртуальной реальности, моделируемой компьютером. Кому-то и туда путь заказан. Остаётся усесться на диван и, прихлёбывая чаёк, смаковать в «прямом эфире» светопреставленческие сюжеты. Разумеется, каждому – своё. Беда в том, что именно эти последние, «телезрители», и посещают почти в полном составе избирательные участки. Геополитический итог плачевен: восседаем у разбитого корыта вдали от тёплых морей под аккомпанемент великодержавной пропагандистской трескотни. Чем хуже будет складываться социально-экономическая ситуация в стране (сколько ж можно воровать и приватизировать!), тем чаще будут анонсироваться космические катастрофы, визиты инопланетных агрессоров и происки их тутошней «пятой колонны».

Итак, обнаруживаются три главные причины выхолащивания эсхатологической идеи и культивирования её в вульгаризированном виде:

- клерикальная, инициируемая интересами церковных структур;

- политическая, инициируемая интересами светской власти (в первую очередь государств с мессианским апломбом, которые, однако, утратили, либо вот-вот утратят мировое лидерство);

- экзистенциальная, проистекающая из собственно человеческой скудости и дряблости.

В тупике эффективности

По нынешним российским временам попадание персоны или институции в список неэффективных означает чёрную метку. Ты лишний на празднике-шабаше инноваций. Балласт. Приживалка. От тебя в любой момент могут избавиться. И это будет не погром и не ликвидация, а чинное «реформирование» и благозвучная «оптимизация». И вот мы, страждущие «бюджетники» – кто бездумно или с корыстным умыслом сразу взяв под козырёк, кто из-под палки, скрежеща зубами и матерясь – ринулись в погоню за эффективностью. Всерьёз или забавы ради злободневно обсуждаем, какие параметры и какая их комбинация дают нам мнимую эффективность, а какие и какая дадут подлинную. Пустые хлопоты. Проблему, убеждён, следует копнуть глубже и поставить вопрос ребром: а сама-то родовая эффективность – верно или неверно взятый ориентир? Мой ответ – отрицательный. Если для тактики «латания дыр» критерий эффективности отчасти уместен, то ставка на него в стратегическом плане бесперспективна. Эффективность ведёт в бесконечный тупик. Не исключаю, что кому-то мои размышления покажутся чересчур критичными и пессимистичными. Ничего странного: значит, мы торопимся-ковыляем к манне инновационной с разными скоростями.

Итак, если верен тезис об идеократической сущности России, отличной от этократии Востока и номократии Запада, неизбежен вывод о глубочайшем кризисе, в котором пребывает сегодня наша страна. Она лишена структурообразующей идеи, открыто озвучиваемой властью и находящей отклик в широких кругах народа. Теперешняя ситуация сложилась вследствие цивилизационной катастрофы, вызванной дискредитацией теории и практики «реального коммунизма», что выразилось в распаде Советского Союза и мировой системы социализма.

Советский проект – при всех его изъянах – нёс в себе огромный позитив, очевидный не только для апологета коммунизма. Во-первых, это был проект нециничной светской культуры, в которой морально-нравственные ценности ставились, по крайней мере могли быть поставлены, выше ценностей и юридически-правовых, и тем более религиозных. Советский строй создавал реальную возможность для формирования мировоззренчески цельного, недвуличного человека: социалистическая общественная мораль в отличие от морали буржуазной не является антагонистическим препятствием для достижения и поддержания личностно-нравственных высот. Во-вторых, советская общность людей содержательно решала национальный вопрос. Мне, русскому человеку, не было зазорно называть себя советским человеком – именовать себя россиянином язык не поворачивается. В-третьих, советская формация – какой она была воспринята и представляется мной, родившимся на рубеже 1950–1960-х гг., – имела определённые шансы перековать свой общественно-экономический тип в тип собственно общественный (социальный), если пользоваться терминологией К. Маркса.

Немецкий философ прав, путь к свободе лежит через преодоление экономической зависимости человека. Работать не для того, чтобы выживать, поддерживая своё физиологическое существование и минимальную социализированность, включённость в общество не в статусе маргинала. Нет, работать с несравнимо большим смыслом, «избыточно»: делая акцент на содержательной стороне труда, получая удовольствие от его процесса и результата и будучи в ладах со своей совестью.

Не верю тем, кто свободу проклинает. Даже когда эти проклятия сопряжены с критикой буржуазного мира и защитой Красной Империи. Даже когда они исходят от талантливого словесника и стойкого, мужественного гражданина. Он-то обладал, и по праву обладал, в советском обществе немалой свободой, уровень которой обусловливался не только его высокими личностными качествами, но и близостью его нравственной позиции, несомненно вызывающей уважение, к установке общественной морали, гораздо более человечной в сопоставлении с буржуазным аналогом, но всё же далеко не безупречной. Иначе говоря, не каждого нравственного человека советский строй награждал достойным уровнем свободы. И наоборот, среди поощрённых немалой свободой советских граждан оказалось изрядное количество двурушников и прохвостов – но свобода за них не в ответе.

Советский строй не был и не мог быть экономически эффективным – потому что не был и не мог быть по преимуществу экономическим. Напротив, он, сопротивляясь буржуазности, изживал в себе экономизм и присущую тому эффективность. Неудивительно, что экстенсивные методы хозяйствования всегда превалировали у нас над методами интенсивными. Да, это репрессировало и развращало людей, калечило природу. И это же привело к достижению военно-промышленного паритета с Западом, правда, при существенном отставании от конкурента в гонке по производству товаров бытового потребления. Экономическое соревнование социализма с миром капитала было обречено на поражение, на реставрацию капиталистических отношений: шоковую (в России) или неспешную (в Китае). Отсюда ещё не вытекает, однако, неизбежность системного поражения социалистического строя. Не вырисовывается и индульгенция для буржуа.

Чем плох капитализм, что мне в нём не нравится, за что его можно и должно критиковать? Капитализм есть общество посредников и посредственности. Это епархия денег – универсального анонимного медиатора, который, отбирая, притягивает к себе в тенденции людей соответствующего типа. Сегодня их влияние в мире почти тотально. Такое было не всегда. Содержательная, авторская составляющая человеческой деятельности, доминировавшая в обществах традиционного типа (доминировавшая, разумеется, локально: за рамками рабского и крепостного труда), не сразу, постепенно выкорчёвывается методической модерновой практикой. Так же исподволь, шаг за шагом иерархически-почвеннические конфигурации жизни вытесняются виртуально-сетевой конфигурацией существования. Вердикт В. И. Ленина об империализме как высшей и последней стадии капитализма верен лишь наполовину. Империализм – высший, но не последний этап движения капиталистической формации, которая в отличие от всех предшествующих и от конкурирующей с ней коммунистической (социалистической) без фатальных последствий переживает свой пик, свой золотой век. Ныне она успешно функционирует в постимперском либерально-технократическом обличье. В любой империи находились медвежьи углы, где можно было укрыться от центральной власти. Сейчас это весьма затруднительно: то ли спасительных пустошей физически не осталось, то ли и они, согласно М. Фуко, уже освоены диффундировавшей властью. Капитализм, раз возникнув, институционализировав общественный процесс опосредованного обмена, никогда уже окончательно не сойдёт с мировой социально-исторической сцены. Его чередование и сочетание с матрицей социализма – наиболее вероятный сценарий дальнейшего развития событий, если они, конечно, продолжат укладываться в нововременную (модерновую) сюжетную линию. Если парадигмальные перемены не принесёт консервативная революция.

Очно-заочно соревнуясь с коммунизмом, трансформируясь, капитализм экстраполирует принцип эффективности – скорее формальный, нежели содержательный; количественный, нежели качественный; исчисляющий, нежели понимающий (в терминологии М. Хайдеггера) – с области экономической и на область социальную. Получаем коммуникацию вместо общения: обмен калькулируемой информацией и трансляцию алгоритмизированных образцов поведения. Это сильный ход изворотливого противника. Эффективность, неся в себе экономизм в снятом виде, насквозь пропитывает им социальную среду. Общество, социальное по своим декларациям и презентациям, по сути своей остаётся экономическим, капиталистическим. При этом оно притягательно для обывателей, особенно тех, кто живёт с оглядкой на имидж: собственной персоны и окружающих. Впрочем, ведь и советский строй оказался привлекателен не только идейным людям, но и обывателям, особенно тем, кто привык жить с оглядкой на других в ощущении, что ему чего-то недодают. Одни открыто держались идеи, что свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех, вторые втайне подразумевали, что несвобода всех есть залог несвободы всякого, независимо от нравственных, волевых и интеллектуальных качеств индивидуума. Эти вторые в массе своей корыстно-инстинктивно не приняли перестройку, отвергая её экономическую и социальную эффективность. Тогда как многие идейные люди, независтливо-рефлексивно отрицавшие капитализм и ратовавшие за углубление социалистических преобразований, купились на перестроечную эффективность. Увы, прагматически выверенная социальность инвариантно поддерживает и восстанавливает нормы буржуазного мира.

Эмпирически отслеженная и теоретически сублимированная, она минимум трояким образом ставит под сомнение положение К. Маркса о том, что переход от общественно-экономической формации к формации сугубо общественной является необходимой и достаточной предпосылкой эмансипации человека. Во-первых, повышение экономической и социальной эффективности отнюдь не обязательно способствует, или вовсе не способствует, историческому движению от капитализма к социализму и коммунизму. Во-вторых, вообще проблематичен формационный переход к чистой социальности, очищенной от экономических наслоений, стало быть, шансы на победу у коммунизма над капитализмом, мягко говоря, невелики. В-третьих, для человека, вполне может статься, не ценна и не достижима какая-то иная свобода, помимо той, которая и эффект которой имеют место в социально эффективном обществе.

В современном российском лексиконе есть несколько знаковых, кодовых слов, вызывающих – своим цинизмом – стойкое неприятие и отторжение сопряжённых с ними речевых и предметных практик. Скажем, слово «успешный». Оно указывает на того, кто достиг результата, всё равно какого, безотносительно к пройденному пути и использованным средствам. Или лексема «эффективность». И она фиксирует достижение результата, опять же любого, при минимуме израсходованных средств. Содержание поставленных и достигнутых целей тут вынесено за скобки. Успешным и эффективным может быть и киллер, и доносчик, и коррумпированный чиновник, и присосавшийся к нефтегазовой трубе паразит-олигарх.

Социальная эффективность индифферентна к социальной справедливости – если последнюю по тем или иным причинам не сводить открыто и напрямую к количественным показателям. Если считать те (в частности, децильный коэффициент) недостаточными для оценки меры справедливости, либо если беспардонно подтасовывать или утаивать их. В российской действительности власть имущие успешно сочетают оба контекста. Цинизм и вопиющая несправедливость – отличительные черты нашей сегодняшней общественной жизни. Приглядитесь, какими честными глазами руководители академических структур и вузов взирают на своих коллег-подчинённых, сохраняя и поддерживая разницу в зарплатах, достойную «банановой республики». К совести взывать здесь бестолку – она давно успешно аннигилирована эффективными менеджерами от науки и образования. Речь идёт об элементарной корпоративной этике… (за многоточием укрылось, понятно, «многоэтажное», от души выражение, которое тут настойчиво просится на язык). Зависти к этим дельцам нет, поверьте. Да и чему завидовать? Только они освободят начальствующие кресла, о них и не вспомнит никто: ни добрым словом, да и вообще никаким. У негодования другая причина: выплеснуть из себя или хотя бы притупить чувство омерзения, не столь опасное для организма, как чувство зависти, но всё ж тлетворное.

От цинизма не спасает (наоборот, скорее множит его) реанимирование и натужное рекламирование государством отобранных и одобренных им религиозно-церковных практик. Со времён Н. Макиавелли эффективные светские правители получили теоретическое добро на прагматическое использование в своих целях клерикальных идей и институций. Вместе с тем, по логике великого итальянца, властвующий политик вполне способен обойтись и без клерикальной поддержки – а если не способен, то он вовсе не эффективный правитель. Посылки и аргументы классика примечательны. Законодатели и вожди, настаивает он, «должны поощрять и поддерживать всё, что благоприятствует религии, хотя бы даже считали всё это обманом и ложью; и, чем более они мудры, чем более сведущи в познании природы, тем более обязаны поступать таким образом». В противном случае их начинания будут отвергнуты, «ибо только мудрый человек может видеть множество преимуществ, не имеющих в себе достаточно очевидности, чтобы в них точно так же убедились и другие. Чтобы устранить это препятствие, мудрые люди ссылаются на Бога». Без такой ссылки и без религиозного страха «государство или распадается, или должно сохраниться боязнью к государю, который в этом случае заменяет религию» ^{[7, с. 142–144]}. Всё правильно, если имеем или планируем иметь разумного правителя и туповатых подданных, не играем в демократию и не молимся на права человека. А что, если правитель не так умён, а подданные не так глупы, не продали и не пропили совесть, не фетишизируют демократию и понимают, что любое своё право надо завоёвывать и оборонять – личными усилиями? Ну не примет всерьёз выпускник естественного факультета побасёнку о том, что каждый год в Иерусалиме в разные числа апреля-мая сверхъестественным способом загорается «благодатный огонь». А коли примет, то, не кривя душой, сдаст диплом, откажется от доходного места и уйдёт в отшельники-странники – выжигая на корню всякую иронию и спекуляцию на сей счёт.

Российская власть оказалась не в состоянии за двадцать лет разработать внятную, содержательную, стратегического масштаба идеологию – тактически, ситуативно заменяя её эклектичным эрзац-продуктом с заметной долей в нём религиозной компоненты; дискредитируя тем самым не только себя и провозглашаемую собственную эффективность, но и профанируя религиозную идею. Та сильна и убедительна, насколько она вообще может быть таковой, в первую очередь своим эсхатологическим настроем, особенно в апокалиптической его вариации (речь идёт, понятно, об авраамических вероучениях). Иначе говоря, религиозная идея живуча в обществе прежде всего в силу присущего её радикализма, с которым светские власти всего мира ныне повсеместно разными путями и с разным успехом борются. Культурный, и не сказать что не эффективный, способ борьбы – эстетическая сублимация радикализма, перемещение его в литературные салоны, художественные галереи, театрально-концертные залы. Кстати, советская власть отчасти именно так, именно так надёжнее всего, боролась с религией: вместо церквей – музеи. Сейчас пошёл обратный процесс. От церкви власть предержащие ждут радикального антирадикализма, несмолкаемого «Смирись, гордый человек!». Твоих родителей-пенсионеров подвели к черте выживания, тебя самого нещадно эксплуатируют, а ты смирись… Ну уж нет. «История учит нас, что смирение никогда не ведёт к добру и, напротив, всегда вредит, особенно в отношении людей высокомерных…» ^{[7, с. 252]}. Эффективность не требует жертв, она безразлична к ним. Власть цинична к людям, люди зеркально отвечают её сателлитам. Получаем выходку девиц в храме: в культурном плане – безобразную, плебейскую; в политическом ракурсе – демонстративную и эффективную. И нечего на зеркало пенять...

Бессодержательная эффективность индуцирует не только мировоззренческую эклектику и цинизм, но и накладно-дешёвую показуху. Как же, заниматься кропотливой предметной работой не хочется, нет ни желания, ни умения даже поспособствовать созданию приличествующей ей атмосферы, атрофирована способность по достоинству оценивать содержательный труд. Но потешить самолюбие – это непременно и побыстрее. Стало быть, требуется закрыть «непрозрачную» Академию наук и возвести поблизости от столицы сциентистскую потёмкинскую деревню, ликвидировать бесплатный детско-юношеский спорт и купить готовых зарубежных мастеров, дать им российское гражданство и подсчитывать завоёванные ими медали.

Эффективно функционирующему социуму и его технологам философия, разумеется, не нужна. Не удивлюсь, если её вскоре изгонят из Дома на Волхонке и, потихоньку, из университетских аудиторий. Конечно, она в сердцевине своей «неоправданно затратна»: заумна и вместе с тем дурашливо-проста; она печётся о полнокровном человеке, не третирует его страстную натуру и одновременно взывает к его совести; оттачивает вкус, поощряет изящество, возвышенные стремления и тут же без сантиментов обращает нас к суровой действительности. Философия сродни жизни и чужда технологическим схемам. Она не станет их поддерживать и прославлять. И потому по меркам эффективности – обречена. Чтобы опровергнуть этот вывод, философии следует не приспосабливаться к ситуации, не мимикрировать, а в очередной раз по-волчьи прыгнуть через расставленные вокруг неё флажки. Неужели уважающий себя интеллектуал, озаботясь повышением своего рейтинга и индекса (того, который на букву «h»), опустится до бартерного цитирования (ты – меня, я – тебя) или до подстановки собственной фамилии в аспирантские тексты! И каково придётся тому потенциальному автору иностранных, западных журналов, кто в силу своих жизненных установок и ценностных предпочтений не собирается подыгрывать «розовато-голубоватой» публике, не восхваляет плюрализм и мультикультурализм, иронизирует по поводу либерализма и феминизма! Что прикажите, мазохистски коллекционировать уколы и ярлыки; униженно перестраиваться; сочинять схоластические, ничего и никого не трогающие опусы? Нет уж, чёрта с два! Если окажется исчерпанным теоретический ресурс сопротивления натиску технократизма, выхолащивающего совесть, волю, чувства и живой ум, у университетского профессора останется почти непочатый практический ресурс: выйти на улицу и вывести за собой студентов, тех, кто по-человечески и корпоративно доверяет ему.

Философию давно пытались оптимизировать и приручить. Механизмы выбирались разные: от приторной лести до откровенного уничижения. Её называли госпожой, царицей наук – и методично превращали в их методологическую прислугу. Ранее философия побывала в служанках у теологии, позднее – у идеологии. Последний мезальянс, исторически хорошо нам известный, с очевидностью показал, что даже социалистическая система, которая априори, казалось бы, нацелена на устранение экономического гнёта, которая декларирует приверженность подлинному (не абстрактному) гуманизму и содержательной (не формальной) свободе, философию как таковую терпит с трудом, по идеологической неволе. Теология, наука, идеология… Круг теоретического опрощения философии почти замкнулся. Ей осталось только отыграть до конца роль теории искусства, чем она сегодня всё чаще и занимается. В масштабах экзистенциального и социального бытия эта роль второго плана, если не вовсе маргинальная. Ведь человеку с развитым эстетическим, художественным вкусом – будь то автор произведения или зритель (в расчет берётся по преимуществу визуальное, а не вербальное искусство – таковы реалии эпохи) теоретические изыски не больно-то и нужны.

Философии, если инстинкт самосохранения в ней не иссяк, не остаётся ничего иного, как упрямо отстаивать свою культурную самостоятельность и всеми силами держаться её. Собственно, именно жизненной самостоятельности философия и учит человека в первую голову. Властным структурам, естественно, та и другая поперёк горла. «Польза от них сомнительна, а вред очевиден». Выражение, впрочем, обоюдоострое. Да, от философии веет неповиновением и бунтом – когда человека превращают в винтик или переменную пропозициональной функции. Чего ж удивляться! Но ни шумная заваруха, ни тем более дешёвое фрондёрство – не самоцель. В приоритете – антропологическая защита. Философия – не служанка и не госпожа, а жизненная спутница самостоятельного человека.

Каждая формация – общественно-экономическая, общественная, культурная, цивилизационная – имеет характерную шкалу мер и весов. Мерило эффективности, концептуально связанное с принципами простоты и прямого действия, принадлежит нововременной матрице, буржуазной по своей социальной доминанте. Ставя критерий эффективности во главу угла, мы вольно или невольно встраиваемся в капиталистическую колею исторического движения со всеми вытекающими отсюда последствиями, в том числе с массой социальных проблем, которые, как показывает опыт опережающих нас западных стран, не способен решить эффективный социум. Отказ от капиталистической стратегии, даже в версии строительства «не капитализма и не социализма», предполагает отыскание и возведение в статус приоритетного принципиально иного оценочного критерия хозяйственной деятельности и жизни людей среди людей. Вместо анонимно-механистической эффективности сделаем ставку на человекоразмерную самостоятельность – не прогадаем, ручаюсь!