The Problems of Legal Integration of Russian Emigrants in the 1920 - 1930s

Shchuplenkov Oleg Viktorovich PhD in History Associate professor of the Department of History, law and Social Disciplines at Stavropol State Pedagogical University 357625, Russia, g. Essentuki, ul. Doliny Roz, 7 oleg.shup@gmail.com Other publications by this author

Shchuplenkov Nikolai Olegovich lecturer of the Department of History, Law and Social Disciplines at Stavropol State Pedagogical Institute 357625, Russia, Yessentuki, ul. Dolina Roz 7 veras-nik@yandex.ru Other publications by this author

Возросший в последние годы интерес к историческому наследию российского зарубежья закономерен. Идет процесс переосмысления исторической судьбы страны, все сильнее становится убеждение, что зарубежная Россия – это сконцентрированная национально-культурная, религиозно-философская сущность России внутренней. Растет интерес к духовному наследию российской эмиграции, ее политическому и социальному опыту.

Постепенному преодолению идеологического мифа об эмигрантах как бездуховных отщепенцах, предавших родину, способствует активная разработка истории эмиграции. На смену советским исследованиям, в которых предвзято и фрагментарно освещались лишь отдельные аспекты эмигрантской темы, появляются работы, рассматривающие эмиграцию с точки зрения признания и человеческого понимания. Современные направления научного поиска охватывают широкий спектр проблемы: это анализ политических течений эмиграции, правовой статус и механизм адаптации российских беженцев, исследование эмиграции как феномена европейской культуры, изучение характера воздействия эмиграции на ситуацию внутри России и другие.

Изучению эмигрантского наследия помогает публикация неизвестных ранее источников в сборниках ^{[17; 18; 24]}, хрестоматиях ^{[21; 27]}, антологиях и справочниках ^{[22; 28]}. Неизвестная ранее информация помещена в энциклопедическом биографическом словаре «Русское Зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ в.», вышедшем в издательстве РОССПЭН в 1997 г., а также многочисленных библиографических указателях и путеводителях ^{[7; 16; 25; 26]}. Отдельными книгами переизданы или напечатаны впервые «Очерки русской смуты» А. Деникина, «Записки» П. Врангеля, «Красный террор в России» С. Мельгунова, произведения Н. Бердяева, Р. Гуля, В. Варшавского, П. Краснова и других известных эмигрантов.

В наше время миграционные процессы различного характера – обычное явление. К числу важнейших параметров стабильного в социальном и экономическом плане существования мигрантов относится создание условий для их адаптации и интеграции в новое сообщество. Если в интеграции заинтересованы обе стороны, то они получают от этого социальные и экономические выгоды: принимающая страна – стабильно работающих и приносящих пользу обществу граждан, мигранты – привлекательные условия жизни в стране приезда. Если же интеграции не происходит, велика вероятность негативных последствий и для принимающей стороны, и для мигрантов. Такими последствиями могут быть рост безработицы, социальная напряженность, ухудшение криминальной обстановки и пр.

Очень сложной была юридическая ситуация эмигрантов. Она стала трагической, когда большевики указом от 15 декабря 1921 года постановили лишить гражданства всех тех, кто не примет советского гражданства до июня 1922. Тогда Лига наций решила признать русских эмигрантов бесподданными и дать каждому соответствующий документ, который, от имени комиссара Лиги, стали называть нансеновским паспортом. Он был полезен, но не устранял ряда трудностей, например, при трудоустройстве или получении визы и ряда других.

Затерянность в чужой стране, незнание ее реалий, по-разному мотивированное нерасположение жителей страны принимающей к чужим, приводят к тому, что эмигранты создают свое общество, для которого характерна общность понимания и солидарности. Оно, однако, также как общество страны принимающей, имеет форму закрытого общества ^{[11, с.10]}. Таким образом, общество эмиграции отличается от структуры общества как в покинутой стране, так и в стране принимающей.

Значительную роль в оказании помощи русским беженцам оказывала армия, и ее главнокомандующий генерал Врангель. «Дружными усилиями всех чинов армии русские воины на чужбине стали ныне на работу. Я получил возможность обратить скудные средства казны на помощь нетрудоспособным, состоящим при частях инвалидам и семьям военнослужащих; им отныне обеспечено ежемесячное пособие. На случай зимней безработицы для безработных ассигнованы средства. На местах групповых работ будут приняты меры по улучшению быта войск – открыты околодки, оборудованы мастерские, организованы читальни; части будут снабжаться газетами. Отпущены средства на содержание училища. Несмотря на то, что болгарское правительство доселе отказывало в дальнейших денежных отпусках из депонированных нами болгарскому правительству сумм, удалось не только продолжить установленные после 1 сентября (1922 года) денежные отпуски, но и провести ряд мер по облегчению тяжелых материальных условий жизни чинов армии» ^[20].

В связи с появившимися в некоторой части русской зарубежной прессы обвинениями ген. Врангеля в отсутствии с его стороны забот о вывезенных им из Крыма контингентах Русской армии, генерал Врангель издал приказ следующего содержания:

«Мною только что отдан приказ о целом ряде мер для облегчения материального положения военнослужащих и ассигнованы средства для улучшения их быта.

На местах групповых работ приказано оборудовать бани, читальни и т. д.; отпущены суммы для обеспечения в течение зимних месяцев безработных, для ежемесячных пособий находящимся при частях инвалидам и семьям военнослужащих; приказано оборудовать околодки на местах работ; отпущены средства для училищ и проч.

Все это хорошо известно войскам.

Вместе с тем в части зарубежной русской прессы, враждебной армии и мне (руководимая г-ном Милюковым газета «Последние Новости») появился ряд статей с указанием, что «на голодающее офицерство заботливость врангелевских чиновников во всяком случае не распространяется» и что средства, поступающие в мое распоряжение, идут на «безбедное существование врангелевских штабов».

Приказываю ознакомить г.г. офицеров, солдат и казаков с означенными статьями органа г-на Милюкова, лишний раз рисующими нравственный облик наших врагов» ^[19].

С прибытием российских беженцев в КСХС правительство дало им официальное название «русских избеглиц», не признающих советской власти. Закономерно, что правительство стремилось поставить и удержать этот поток в правовых рамках. Правовое поле оказавшихся за пределами родины россиян формировалось не только на местном, но и на международном уровне, ибо эмигрантское сообщество в разных странах позиционировало себя как Зарубежную Россию. Так, в 1921 г. при Лиге наций был создан верховный комиссариат по делам русских беженцев во главе с Ф. Нансеном, а в 1922 г. учрежден единый документ, удостоверяющий личность, для русских, не принявших иного гражданства – нансеновский паспорт. С 1926 г. вводились так называемые «нансеновские марки», доход от продажи которых шел в особый фонд для обеспечения возможности переезда из Европы на американский континент. Следующий шаг был сделан в 1928 г., когда правительства подписали соглашение о юридическом статусе русских и армянских беженцев, а 28 октября 1933 г. – соответствующую конвенцию ^[8].

Власти балканских стран делали многое для приема и размещения русского беженства на своих территориях, но были и определенные ограничения, связанные прежде всего с получением постоянной работы и оплаты труда ^[10].

Преференциями здесь пользовались представители коренного населения.

Поиск работы был основной причиной миграции беженства. В провинциальных портовых городах Болгарии и Королевства сербов, хорватов и словенцев, куда причаливали пароходы с беженцами, почти невозможно было найти постоянную работу. Исключение составляла болгарская Варна, где образовалась достаточно крупная и хорошо организованная колония. В основном изгнанники стремились закрепиться в столицах, где было легче устроиться. Именно поэтому в Белграде и в Софии были созданы крупные русские колонии. Так, Белград насчитывал 8‒10 тысяч беженцев. Миграция обуславливалась и рядом других причин ^[12]. В их числе:

• отъезд молодежи из провинции для учебы в университетах и в других высших учебных заведениях, размещенных в столичных центрах славянских стран, например, в Загребе;
• политика государства, заинтересованного в сосредоточении определенных специалистов в нужном месте, как это было в случае с городом Крагуевцем – центре военной промышленности, где обосновались многие русские военные инженеры и специалисты;
• характер новой работы, например, землеустройство, когда бывщие офицеры по окончании соответствующих курсов отправлялись в провинцию;
• командирование государством специалистов в различные районы страны на долгий период времени.

Однако процессы миграции не приняли массовый характер вследствие сравнительно безболезненного врастания беженства в местную среду. Этому способствовали многие факторы. Перечислим основные:

• единоверие, общая принадлежность к славянскому этносу, корневая близость языков;
• глубокие исторические связи России с балканскими народами, помощь русских царей в освобождении балканских стран от турецкого владычества;
• нужда молодых балканских государств как в неквалифицированной рабочей силе, так и в инженерах, архитекторах, ученых, профессорах, врачах и в других специалистах высокой квалификации, включая служителей Церкви, представителей мира искусства;
• возможность учиться подрастающему поколению в русских или смешанных учебных заведениях, предоставление фактических льгот в некоторых сферах труда;
• помощь государства в приеме беженцев и их трудоустройства.

Все это содействовало адаптации беженства и внесению им значительного вклада в строительство Болгарии и Югославии. Наиболее рельефно это можно видеть в избрании русских ученых академиками, профессорами университетов, в дозволении трудиться учителями в местных школах. Сотни домов, построенные русскими архитекторами, до сих пор украшают балканские города. Многое сделано русскими и в строительстве не только жилых построек, вилл, но и церквей, административных, промышленных зданий и других строительных конструкций. Имена русских мастеров оперы, балета, драмы и комедии – артистов, режиссеров, хореографов, оформителей -внесены в энциклопедии балканских стран. Достаточно сказать, что искусство балета в Сербию было внесено русскими.

Адаптации содействовали сами беженцы: в их колониях действовали свои выборные органы, работали комиссии и отделы по различным направлениям жизнедеятельности, помогая соотечественникам «не потеряться» в инонациональной среде. С выполнением этой задачи была связана и деятельность по изданию русской литературы, прежде всего классической. Той же цели была подчинена работа различных органов прессы, например, белградского «Нового времени». В целом, в балканском регионе на русском языке издавалось более сотни газет и других изданий. Все это способствовало сохранению и упрочению «русскости» прежде всего у молодежи, которой, по мысли «отцов» предстояло строить новую Россию ^{[13; 15]}.

Во главе КСХС стоял король Александр Карагеоргиевич, воспитанник Пажеского корпуса в Петербурге, с большим уважением относившийся к России и русским. Врангелю импонировала внешнеполитическая доктрина государства, члена Малой Антанты, одной из задач которого стало предотвращение экспансии большевизма вглубь Европы. В свою очередь, королевское правительство, принимая участие в судьбе Русской армии, исходило из объективных национально-государственных интересов, связанных с необходимостью обеспечения формирующегося государственного аппарата, экономики квалифицированными научно-техническими и военными кадрами. Таким образом, КСХС в силу ряда причин привлекало русскую эмиграцию, особенно монархически ориентированную. Когда 29 ноября 1922 г. Русский комитет в Турции представил сводку о количестве лиц, желавших выехать в другие страны, оказалось, что большинство (6 579 человек) намеревалось переселиться в Сербию.

После прибытия русских из Константинополя, с Лемноса и Галлиполи их количество в КСХС составило более 40 тыс. (всего же через эту страну прошло, видимо, около 70 тыс. российских беженцев), а положение беженцев в целом значительно ухудшилось.

Привлекательность этого славянского государства была обусловлена еще и тем обстоятельством, что сербское правительство первоначально разрешило обмен российских денег на динары по льготному курсу. В связи с увеличением численности беженцев возрос спрос на деньги, выделяемые правительством для льготного размена. В марте 1920 г. их объем был ограничен 1 тыс. руб. на одного человека в месяц и производился из расчета 600 динаров за 1 тыс. руб. С июля 1920 г. правительство ввело новые правила оказания денежной помощи.

В соответствии с ними льготному размену был придан характер безвозмездных субсидий или ссуд, выдаваемых ежемесячно: одиноким – 400 динаров, семьям из 2 лиц – 700, из трех – 850, четырех – 1 тыс., для чего ежемесячно отпускался 3-миллионный кредит под расписку российского посланника «на прожиточные нужды находящихся здесь беженцев» ^[12]. В.Н. Штрандтман, глава российской миссии в КСХС, просил российские представительства в других странах предупреждать лиц, желавших ехать в Королевство, об ограниченности кредита и невозможности рассчитывать на ссуды, которые стали выдавать вместо прежнего льготного обмена из-за спекуляций ^{[2, л.29]}.

Одной их первых проблем, с которой пришлось столкнуться правительству КСХС, стало регулирование процесса въезда в страну, соблюдение визового режима и недопущение нелегальной эмиграции. Бесконтрольный и массовый наплыв беженцев ложился тяжелым материальным и финансовым бременем на страну. И потому, несмотря на решение правительства от 24 января 1920 г. ^[10], в соответствии с которым 8,5 тыс. деникинцам и гражданскому населению был разрешен въезд (так называемая «сербская» эвакуация), в марте 1920 г. последовал запрет на доступ в страну (правда, не отдельных лиц, а групп) под предлогом сложной санитарной обстановки. В связи с этим 19 марта официальный представитель белого правительства в Болгарии А.М. Петряев в секретной телеграмме на имя российского посланника в Белграде В.Н. Штрандтмана отмечал, что «резкое и неожиданное решение сербского правительства закрыть границу для всех русских без различия вызывает... большое недовольство среди русских и дает обильную пищу для антисербской агитации» ^{[2, л.1]}. В мае 1920 г. представитель Сербии в Софии Димитриевич получил от своего министерства «формальное и категорическое предписание не визировать никаких русских паспортов для въезда в Королевство» ^{[2, л.43]}. Исключения делались для отдельных лиц, рекомендованных лично А.М. Петряевым. Не случайно В.Н. Штрандтман 6 апреля 1920 г. писал российскому представителю в Софии: «Получаю многочисленные запросы из Варны о разрешении въезда, каковые могут быть даны представителем КСХС в Софии согласно Вашей просьбе».

Беженцы жаловались, что разрешение на въезд обставляется «почти непреодолимыми трудностями», что КСХС запрещает своим представителям в разных странах «даже передавать в Белград просьбы о пропуске русских в Сербию» ^{[2, лл. 97, 124, 95, 90, 66]}. Разрешение на въезд выдавалось при наличии ближайших родственников или в случае отказа пользоваться ссудами и иной государственной помощью. Однако «всякий из проживающих в Королевстве из 50 тыс. русских беженцев» желал выписать своих близких, поэтому разрешение на въезд с августа 1922 г. предоставлялось в порядке исключения. Но первоначальная практика, когда «чиновники издевались над русскими, даже вполне обеспеченными», ходатайствовавшими о визах для своих детей или родственников, постепенно прекратилась.

Одним из преимуществ, которые имели русские беженцы в Югославии в отличие от большинства других стран, было сохранение определенных социальных гарантий. Так, при назначении пенсии учитывалась служба в России. В 1930-х гг. была внесена поправка, по которой чиновники из среды русских беженцев, имевшие 10-летний стаж государственной службы и бывшие участниками первой мировой войны, в случае прекращения службы имели право на пенсию в размере 900 динар ^[14]. Русские инвалиды были уравнены с сербскими и получали постоянную пенсию ^{[9, с.20]}. В 1926 г. вступил в силу закон о помощи русским инвалидам. Ни в одной стране не было так много русских инвалидов, нигде они не пользовались такой поддержкой как в Югославии. По сведениям Державной комиссии к 1 января 1926 г. число нетрудоспособных русских беженцев достигало 2032 человек ^{[6, л.1 об.]}.

По закону в значительной степени облегчалось их положение. С 1 апреля 1926 г. пенсию получали те из русских инвалидов, участников первой мировой войны, которые были признаны инвалидами Высшей медицинской комиссией при Державной комиссии до 24 декабря 1925 г. Инвалиды 1-й группы (категории), потерявшие 100% трудоспособности, ежемесячно получали 800–400 динаров, 2-й (потерявшие 75–100% трудоспособности) – 400–200 динаров, 3-й (утратившие 50–75% трудоспособности) – 200–100 динар.

Всего к 1926 г. в КСХС для выплат 1954 русским военным инвалидам государство тратило 6 млн. динар в год ^{[6, л.16]}. Практически безотказно правительство удовлетворяло просьбы о бесплатном лечении на курортах, в санаториях и больницах, выдаче троекратного половинного годового проезда по железной дороге, бесплатного направления на лечение, о протезах, направляло «для дожития» в сербские инвалидные дома, на инвалидные заводы для изучения ремесел, как и сербов-инвалидов ^{[6, л. 16]}.

В 1929 г. вышел новый закон о пенсии. Он сильно задевал интересы русских служащих. По ст. 37 п. 2 закона о чиновниках от 31 июля 1923 г. и по § 54 закона о подданстве КСХС от 21 сентября 1928 г. при переводе из контрактуальной службы на действительную государственную службу засчитывалась в пенсию вся предыдущая контрактуальная служба. По новому закону о пенсии контрактуальная служба засчитывалась по истечении 10 лет действительной государственной службы и только тем чиновникам и дневничарам, которые до вступления нового закона о пенсии уже приняты на госслужбу. Русские, находившиеся на госслужбе, проживавшие в Тузле, теряли по новому закону 6–8 лет стажа. Поэтому обратились к В.Н. Штрандтману с прошением оградить интересы русских служащих на государственной службе, возбудив соответствующее ходатайство перед председателем Совета министров и министром юстиции. По закону 1930 г. о чиновниках лица, служившие в Русской армии, имели право на зачет им в пенсию всех лет службы в Российской империи. Для получения пенсии нужно было выслужить 15 лет. Русские учителя просили засчитать в стаж годы службы в народных школах КСХС до принятия югославского подданства ^{[5, л. 92–92 об., 116 об., 133]}.

Что касается русских военных инвалидов, то согласно «Инструкции по применению постановления о приеме на работу иностранных граждан», опубликованной в № 230 правительственной газеты «Служебный вестник» от 4 октября 1935 г., они имели право на свободное и беспрепятственное занятие трудом на основании имевшихся у них на руках решений министерства социальной политики (МСП) и назначении им пособия по инвалидности. Те из инвалидов, кто не получал денежного пособия и не имел решений МСП должны были сами, равно как и члены их семей выбирать рабочие карты на общих основаниях ^{[4, л. 68]}.

Доступ иностранцев в войска к началу 1930-х гг. был практически прекращен. Служба в сербской армии стала возможна лишь после натурализации. В.Н. Штрандтману не раз приходилось давать разъяснения по этому вопросу.

Так, М. Трубецкому из Кламара (Франция), имевшему три инженерных диплома, В.Н. Штрандтман разъяснял, что принять сербское подданство возможно только проживая на территории КСХС, и если бы тот имел возможность приехать в Белград, прожить за свой счет около года, то за это время, возможно, удалось бы побороть трудности с переходом в югославское подданство и ознакомиться с языком ^{[4, л. 32–32 об.]}.

В 1931 г. состоялся последний прием в Белградское юнкерское училище юношей старшего возраста после сдачи конкурсного испытания. Несмотря на высокий конкурс (1800 заявлений на 300 мест) и то, что экзамен проводился на сербском языке (изложение), русские пытались поступать и добиться протекции главы Русской миссии. Однако протекции во внимание не принимались.

К В.Н. Штрандтману, как человеку авторитетному в белградском обществе, обращались за такой поддержкой выпускники Донского кадетского корпуса в Горажде, получившие аттестат зрелости («велика матура»), дававший право выбора дальнейшего высшего образования ^{[4, л. 46–47]}.

Большая численность бывших военных чинов в российской беженской среде обусловила особенности их требований в отношении улучшения правово-о положения. К 25-летию со дня объявления Великой, т.е. первой мировой, войны начальник Крагуевацкого отдела Общества русских офицеров генерал К.К. Эггер 26 июня 1939 г. писал А.П. Архангельскому, председателю РОВСа в Брюссель, что следует напомнить властям Югославии о роли русских в утверждении новой югославской государственности. Он считал, что «необходимо возбудить вопрос о справедливом даровании разных льгот русским беженцам, кои заслужили благодаря трудам в течение 19 лет в их стране». Далее К.К. Эггер выставлял целую программу реформирования:

«1. Признать годы войны 1914—1918 гг. всем служащим на государственной службе в звании чиновников, конрактуальных чинов, званичников, дневничаров и надничаров, для зачета на пенсию всех видов, т.е. их Государственного казначейства, подпорного фонда и др. учреждений.

2) Понизить возрастной ценз с 65 до 60 лет, а для больных и неспособных к труду до 55 лет, на получение пенсии участникам Великой войны, прослужившим 10 лет в государственных учреждениях Югославии. Самый размер пенсии, для всех одинаковый в 900 динар, повысить для семейных.

3) Упрочить положение контрактуальных чиновников тем, что в контракте не обозначать срока, а лишь означить право обоюдного отказа, с предупреждением за 2 месяца, до истечения срока. (Фактически контракт со стороны государства и теперь может быть нарушен в любой срок).

4) Облегчить формальности, желающим принять югославское подданство, восстановить в силе п. 2 § 56 и п. 6 § 53 «Закона о гражданстве». В настоящее время желающие принять подданство ожидают бесконечно долго свершения всех формальностей, и стоимость разных налогов доведена до 3 тыс. динаров, а между тем, при всяком приеме на службу, первое условие – быть подданным, чего ранее не было.

5) Принимать на службу русских без различия, приняли они подданство или нет, т.е. в смысле приема на службу не применять к нам законов об иностранцах.

6) Увеличить количество домов призрения для стариков, число которых с каждым годом возрастает» ^{[3, л. 150–151]}.

Как видим, натурализация играла большую роль в социальной адаптации беженцев. 13 декабря 1922 г. «Руль» опубликовал сообщение о новом законопроекте о подданстве КСХС, предполагавшем натурализацию иностранцев после 7-летнего пребывания в стране. Лишь для русских беженцев планировалось исключение: они могли подавать заявление о принятии в югославянское гражданство сразу и с приложением свидетельства о времени пребывания в КСХС, о беспорочном поведении, и о согласии местных органов самоуправления на принятие данного лица в подданство Королевства. В конце 1930-х гг. вопрос о натурализации принял особую остроту. Устроиться или удержаться на работе без перехода в югославское подданство было невозможно.

По закону о подданстве от 21 сентября 1928 г. (§ 53) льготные условия для принятия подданства КСХС были предоставлены лицам, которые находились на державной службе более двух лет при условии пребывания в Королевстве более 5 лет (§ 53, п. 5). Лицами, находившимися на государственной службе, считались надничары, устанавливался срок подачи прошений – до 1 ноября 1929 г. Однако уже после 1 мая МВД прекратило принимать прошения от служащих-надничар, ссылаясь на толкование понятия государственного служащего по акту № 6 от 5 января 1929 г., изданного МВД, в соответствии с которым служба надничар не считалась государственной (АВПРИ 98: Л. 112). В 1934 г., чтобы перейти в югославское подданство нужно было 10-летнее пребывание в стране. В виде исключения – только с высочайшего благоизъявления.

28 марта 1938 г. Штрандтману пришло письмо от родителей, сын которых, Д.А. Пограничный, окончил курс архитектурного отделения технического факультета Загребского университета. Ни работать по специальности, ни занять Правовое положение русских беженцев в Югославии (1920 – 1930-е гг.) место в правительственных учреждениях по специальности, не имея местного подданства, он не мог. «Тщетно вот уже почти два года подает он „мольбы» о принятии его в подданство», – говорилось в письме, – «но все эти „мольбы» кончаются отказом без объяснения причин». В финансовом отношении и отец, и мать были зависимы от сына, т.к. существовали только на небольшое пособие в 150 динар в месяц от Державной комиссии. В.Н. Штрандтман навел справки в русской Загребской колонии о молодом человеке и послал благоприятный отзыв в министерство внутренних дел ^{[3, л. 90, 91 об., 99]}.

Делегация по делам русских беженцев на основании сведений, предоставляемых начальниками русских колоний предоставляла заключение о соискателе югославского подданства. В соответствии с «Положением о русских колониях», миссия (или Делегация) располагала сетью учреждений, благодаря которым (§ 16 «Инструкции») имела возможность дать точные сведении о русских, проживавших в том или ином пункте. Правления колоний, в свою очередь, обязаны были подробно осведомлять Делегацию в ответ на ее запрос о ком-либо из русских, проживавших в их районе ^{[3, л. 93]}.

Бумаги относительно принятия в югославское подданство направлялись в местное полицейское управление, где наводили справки о ходатайствующем, некоторые документы заставляли перевести на местный язык и приложить копии, и затем отправлялись в министерство внутренних дел с соответствующим отзывом. Свои ходатайства о натурализации беженцы старались подкрепить рекомендациями со стороны Делегации или авторитетных лиц. Так, К.В. Шевелев заручился поддержкой не только В.Н. Штрандтмана, но и известного ученого Е.В. Спекторского, возглавлявшего Русский академический союз, Вильфана, председателя съездов меньшинств. Спустя 8 месяцев после подачи документов К.В. Шевелев прислал В.Н. Штрандтману письмо с известием о принятии его в югославское подданство и благодарностью за содействие ^{[3, л. 95, 120, 126, 135]}.

В случае опоздания принятия решения о гражданстве или в случае отказа ходатайствующий мог лишиться места работы. Редуцированному контр-наставнику державной гражданской школы в Грубишном Поле полковнику Н.В. Дашкевич-Горбацкому 28 августа 1937 г. было отказано в работе из-за того, что он не состоял в югославском подданстве, хотя документы о натурализации подал. Вначале он обратился с ходатайством к своему местному срескому начальнику, который направил его прошение далее по инстанции. Но прошение вернулось с требованием 100 динар, оплаты копий и предоставления оригиналов документов. После получения разрешения на принятие в подданство с Н.В. Дашкевича-Горбацкого потребовали еще 1 тыс. динар. Таких денег не нашлось, и контр-наставник оказался выброшенным на улицу со старой и больной супругой, оставшись без средств к существованию ^{[3, л. 100, 128; 4, л. 64–64 об.]}.

Процессы адаптации русских эмигрантов проходили неоднозначно. Если в КСХС местная власть проявляла некую заинтересованность в русских беженцах, то в странах Прибалтики наблюдался противоположная реакция. В начале Первой мировой войны около 300 тыс. жителей Литвы вместе с отступающей российской армией ушли в глубь России ^{[31, с. 120]}. По данным министра внутренних дел Литвы Р. Скипитиса, в 1918 г. в России уже было около 550 тыс. военных беженцев, называемых военными ссыльными, которые до войны проживали в бывших Вильнюсской, каунасской, Гродненской и Сувалкской губерниях ^{[32, с. 265]}, и в их числе около 90 тыс. русских ^{[32, с. 256]}.

Известно, что до 1914 г. на территории современной Литвы проживало около 200 тыс. русских.

В 1918–1921 гг. значительная русских беженцев вернулась из России – фактически из-за рубежа – в независимую Литву. По приблизительным сведениям Р. Скипитиса, в 1918 г. из России в Литву вернулось 30 тыс. русских, а в 1920–1921 гг. – еще 5 тыс. ^{[32, с. 256]}. Большинство вернувшихся в Литву русских были, видимо, из староверческих семей.

В отличие от потомков русских православных XIX в. и новых русских беженцев и эмигрантов из советской России, русские староверы в первой литовской pеспублике имели более глубокие корни на этой земле. Старообрядцы, проживавшие на территории Литвы до 1914 г. и позже вернувшиеся из российской эвакуации, без особых затруднений стали гражданами Литвы. По закону о гражданстве от 16 января 1919 г., все жители Литвы, постоянно проживавшие на ее территории до 1914 г. (за исключением служащих государственных учреждений российской империи), имели право на получение литовского гражданства ^[30].

2 ноября 1918 г. Государственный совет Литвы принял основные законы Временной конституции литовского государства. Она содержала нормы, утверждающие основные права граждан. Среди них – свободу вероисповедания ^{[29, с. 7]}. Временная конституция Литвы от 10 июня 1920 г., принятая учредительным сеймом, еще раз узаконила свободу вероисповедания и декларировала свободу совести ^{[29, с. 7–24]}.

В октябре 1920 г. Вильнюс и Вильнюсский край были снова заняты поляками и до осени 1939 г. оставались в составе Польши. Дипломатические отношения между Литвой и Польшей были прерваны до 1938 г., связи между жителями этих стран очень ограничены. Каунас превратился во временную столицу первой литовской республики. Город стал духовным центром старообрядческой поморской церкви (далее сПЦ), в котором с начала ХIХ в. действовала крупная староверческая община.

Конституция Литвы, принятая учредительным сеймом 1 августа 1922 г., установила принципы отношений между государством и Церковью, которые, по сути, сохранились в течение всего периода независимости. В конституции 1938 г. президент намеревался несколько изменить правовое и фактическое положение Церкви, прежде всего католической, в государстве. Конституция 1922 г. была более терпимой и отводила важное место Церкви как в политической системе (в качестве партнера государства), так и в финансировании конфессиональных институций, особенно просветительских учреждений.

85 параграф конституции 1922 г. предусматривал право Церквей регистрировать имеющие юридическую силу акты рождения, бракосочетания и смерти по установленной законом форме. Эту документацию должно было вести духовенство. Таким образом, Литва была одной из немногих стран Европы, в которой до 1938 г. не существовала гражданская метрикация.

Важным событием в старообрядческой жизни Литвы стало появление 20 мая 1923 г. «Временных правил, регулирующих отношения между старообрядческой Организацией Литвы и Правительством Литвы» ^[30]. Согласно этому закону, старообрядческая церковь (далее сЦ) в Литве была впервые в истории признана государством как автономное церковное объединение, получила юридический статус. Этот закон бережно относился к нуждам литовского староверия и сохранил за общинами свободу и независимость в делах внутреннего управления и вероисповедания. Однако закон сохранял и механизмы государственного контроля за деятельностью высших органов сЦ: МВД имело возможность утверждать (или не утверждать) состав Центрального Старообрядческого Совета (далее ЦСС), было указано минимальное число прихожан (200 человек), избиравших делегатов от прихода на собор.

Начиная с 1925 г., правительство регулярно оказывало сЦ некоторую финансовую поддержку. Члены ЦСС и некоторые наставники за ведение метрических книг получали зарплату из государственного бюджета.

Правительство время от времени выделяло средства или стройматериалы на ремонт или строительство старообрядческих храмов, поддерживало старообрядческие благотворительные организации и пр.

С 1923 г. «Временные правила» стали юридической основой для дальнейшей самоорганизации старообрядцев Литвы на канонической основе. 9 декабря 1923 г. на 2-м Вселитовском съезде староверов в Каунасе была избрана Духовная комиссия, рассматривавшая канонические и дисциплинарные вопросы.

Историк старообрядчества Иван Прозоров назвал первые пятнадцать лет независимости Литвы «периодом полной свободы вероисповедания и равноправия старообрядцев с другими религиями за границей», т. е. в Литве, Латвии, Эстонии и Польше, в то время как в советской России, по его словам, шла «борьба с безбожниками» ^{[23, с. 5]}. С точки зрения руководства сПЦ Литвы, отношение правительства к староверам было весьма благожелательным. Можно сказать, что староверы были благодарны государству за веротерпимость, предоставленные им права и внимание к их нуждам. В этот период русские староверы стали более интегрированной этноконфессиональной группой литовского общества.

Итак, с точки зрения взаимоотношений между Церковью и государством официальное признание старообрядческой Церкви правительством Литвы в 1923 г. (в Польше это произошло в 1928 г.) было важным событием. Это было не только одним из необходимых условий законного оформления Церкви в демократической стране. Завершился процесс становления полной церковной структуры старообрядцев-беспоповцев, неоднократно прерывавшийся на протяжении XIX в. В новых политических условиях верх взяла не столько национально-церковная идея, сколько необходимость церковного обустройства в новом национальном государстве.

Несмотря на более строгий контроль со стороны государства, правовое положение старообрядческой церкви при авторитарном режиме А. Смятоны по сути не изменилось. Юридической основой отношений между государством и Церковью оставались «Временные правила» от 1923 г., которые предоставили сЦ автономию во внутренней жизни. С другой стороны, поскольку эти правила были подписаны скорее по инициативе правительства, после непродолжительного обсуждения и без учета мнения наставников, в них появилось несколько норм, которые затем вызвали трения между государственными властями и ЦСС. Руководство сЦ было озабочено теми пунктами правил, которые предоставили возможность властям вмешиваться во внутренние дела Церкви: председателя ЦСС, его заместителя и членов совета должен был утверждать министр внутренних дел (§6), члены совета должны были знать литовский язык (§4).

15 мая 1928 г. президент А. Смятона издал новую конституцию, узаконившую его авторитарную власть после переворота 17 декабря 1926 г. Однако конституция 1928 г. не затронула ни принципов, ни прав, предусмотренных конституцией 1922 г. для религиозных обществ ^{[33, с.18–29]}.

Тем не менее, ранее демонстрировавшее свою расположенность к сЦ правительство таутининков («союза литовских националистов») в 1934 г. предприняла шаги, не соответствовавшие нормам «Временных правил» 1923 г. и конституции 1928 г. (§84). стремясь взять под контроль деятельность ЦСС и видеть в его составе более лояльных авторитарному режиму людей, Департамент по делам культуры при Министерстве просвещения (с 1928 г. вероисповедные дела перешли из МВД в ведение референта этого министерства) не утвердил в 1930 г. новый состав ЦСС, избранный на 5-м Вселитовском съезде старообрядцев.

Причиной были претензии Министерства просвещения к В. Прозорову, выехавшему за границу без ведома властей, и жалоба со стороны некоторых членов ЦСС. Группа староверов во главе с А. Ефремовым обвинила председателя ЦСС В. Прозорова в незаконной передаче своих полномочий во время его поездки в южную Америку в 1929 г. Жалобы председателя ЦСС на имя Министра просвещения и затем президента остались безрезультатными. Поэтому в 1931 г. состоялся внеочередной 6-й Вселитовский съезд старообрядцев, на котором В. Прозоров снова был избран на эту должность.

Три года спустя история повторилась. В апреле 1934 г. Министерство просвещения Литвы, получив жалобу о возможных финансовых нарушениях со стороны председателя ЦСС, не утвердило переизбранный на 7-м Вселитовском съезде старообрядцев новый ЦСС. В. Прозоров не был утвержден на должность председателя из-за выдвинутых против него обвинений в нарушениях финансовой дисциплины, выявленных также ревизионной комиссией ЦСС (некоторые староверы считали эти претензии необоснованными) и лишь в 1935 г. установленных гражданским судом (на суде В. Прозоров признал свою вину и возместил денежную недостачу в бюджете ЦСС). Однако 15 июня 1934 г. министр просвещения неожиданно утвердил председателем ЦСС А. Ефремова, оставив прежний состав ЦСС без изменений.

Такое решение властей вызвало недовольство части старообрядческих общин, безуспешно требовавших вернуть должность избранному на съезде председателю В. Прозорову. Лишь в апреле 1938 г. на 8-м Вселитовском съезде старобрядцев законным председателем ЦСС был избран представитель каунасской общины, известный деятель староверия Иван Прозоров. Новые попытки А. Ефремова обжаловать в гражданских инстанциях это решение съезда были безуспешны.

Таким образом, непризнание по сомнительным причинам Министерством просвещения соборно избранного ЦСС в 1930 г. и необоснованное назначение в 1934 г. председателем ЦСС фактически своего ставленника в обход решения Вселитовского съезда староверов и вопреки действующему законодательству можно pacценивать как вмешательство правительства во внутренние дела сЦ. 1934–1938 годы были периодом напряженности в отношениях между государством и сЦ. Это привело к некоторым негативным последствиям в жизни сЦ: Церковь фактически осталась без канонического руководства, наблюдался рост внутренних споров (напр., конфликт 1937–1938 гг. между ефремовским ЦСС и каунасской общиной), оставались «замороженными» некоторые старые проблемы, появилось недоверие к однобоким решениям чиновников и отчасти правительства таутининков в целом.

Анализ этого опыта дает возможность извлечь уроки, учесть его положительные и отрицательные компоненты при разработке и корректировке программ по адаптации мигрантов в других странах, в том числе в России.

Адаптационные процессы в Российском Зарубежье в целом имели как общие закономерности, так и специфические особенности (по странам, сферам деятельности эмигрантов) и связаны были с комплексом политических, экономических, социальных, юридических и культурных проявлений. С учетом этого представляется важной постановка вопроса – об адекватной методологии изучения социально-правовой адаптации русских эмигрантов в странах расселения.

Для понимания причинно-следственных связей и закономерностей формирования и развития российской диаспоры в странах расселения необходим историко-генетический метод. Он позволяет исследовать процессы адаптации в динамике на протяжении всего избранного исторического периода. Кроме того, названный метод значим при определении соотношения субъективного, личностного фактора (в данном случае ему соответствует совокупность усилий эмигрантов по адаптации, а также их собственные оценки и личный опыт адаптации) и объективных факторов (общие закономерности социокультурной адаптации, реакция и конкретные действия со стороны местных властей и общества).

С помощью сравнительно-исторического метода можно сопоставить аналогичные процессы, протекавшие в других диаспорах, сформированных выходцами из Российской империи. Использование этого метода делает возможным лучшее понимание специфики социально-правовой адаптации собственно русских эмигрантов, которая должна особенно рельефно проявиться на фоне отличительных черт адаптации представителей национальностей, имевших в прошлом схожий социальный опыт. Несомненную важность имеет также историко-системный метод. Он позволяет путем интерпретации и сопоставления фактов провести углубленный анализ социально-исторической системы, каковой была русская диаспора в 1920–1930-х гг. во всем своем многообразии.